Маркиз де Сад 2 страница

Тогда Эрнестина высказала своему возлюбленному, насколько он заставляет ее страдать из-за подобных страхов и подозрений.

– О друг мой, – сказала прекрасная девушка, сжимая пальцы Германа, – там соберутся самые могущественные лица Европы, неужели же все они вдруг воспылают к твоей ненаглядной Эрнестине? Разве способны столпы общества воздать почести кому-либо, кроме самого сильного из них? Ах, Герман, тебе нечего опасаться. Та, что принадлежит тебе, никогда не полюбит другого. Если ради того, чтобы быть с тобой, потребуется жить в рабстве – что ж, я предпочту такую участь самому престолу. Никакие земные блага на заменят мне счастье быть рядом с моим возлюбленным! О, как ты себя недооцениваешь, Герман. Как можешь ты вообразить, что взгляд мой может приметить на балу кого-то, кто мог бы сравниться с тобой! Пусть мое сердце само назначит тебе истинную цену, и поверь, ты навеки останешься самым дорогим и любимым для меня на свете человеком.

Герман осыпал бесчисленными поцелуями руки возлюбленной. Он перестал упоминать о своих тревогах, хотя и не до конца от них избавился. Предчувствия влюбленного мужчины редко обманывают его. Все же Герман постарался их подавить. Итак, несравненная Эрнестина появилась на балу у Шольц, точно роза среди прочих цветов. Одежды ее воскрешали в памяти древние убранства, какие носили женщины ее прародины Скифии. Ее благородные черты еще больше оттенялись необычным нарядом, стройный гибкий стан подчеркивался плотно прилегающим жилетом без складок, обрисовывая пленительные формы. Прекрасные волосы развевались над колчаном со стрелами, в руках она держала лук... Она похожа была на Амура, переодевшегося в наряд Беллоны, и казалось, каждая из стрел, которые она с такой грацией носила на себе, попадет точно в сердце, навеки поработив его своей божественной властью.

Несчастный Герман вздрогнул при появлении Эрнестины. Что же до графа Окстьерна – тот при виде ее испытал потрясение такой силы, что несколько минут не мог произнести ни слова. Вы видели Окстьерна. Он довольно красивый мужчина. Но что за страшная душа скрывалась под этой обманчивой личиной! Безмерно богатый граф, недавно вступивший во владение новым состоянием, и предположить не мог, что непреклонность его желаний вдруг будет чем-то ограничена: любые доводы рассудка или препятствия лишь подливали масла в ее огонь. Преисполнившись сознанием собственного могущества и вседозволенности, из-за которых он осмелился выступить против самого короля, беспринципный и порочный Окстьерн воображал, будто ничто на свете не в силах обуздать его влечения. Из всех страстей, его обуревающих, самой сильной была любовь. Но чувство это, являющее добродетель в душе возвышенной, в испорченном сердце Окстьерна неизбежно должно было стать источником множества преступлений.

Едва этот опасный человек заметил нашу прекрасную героиню, у него возник коварный замысел ее обольщения. Он беспрестанно приглашал ее на танец, за ужином сидел с ней рядом, словом, настолько недвусмысленно выражал свои чувства, что ни у кого в городе больше не оставалось сомнений, что Эрнестина вскоре станет либо женой, либо любовницей Окстьерна.

Трудно передать состояние Германа во время всех этих событий. Он присутствовал на балу и видел, что его возлюбленной оказывается столь невиданная милость, но не осмеливался приблизиться к ней. Эрнестина, несомненно, ничуть не переменилась к Герману. Но как юной девушке устоять перед соблазном гордыни? Как хоть на миг не опьяниться всеобщим восторгом? Тщеславие от сознания, что она вызывает восхищение, льстило ее самолюбию больше, нежели испытанное ею прежде желание служить предметом восхищения единственного человека. Эрнестина видела, как взволнован Герман. Но Окстьерн был на коне, все превозносили его, и горделивая Эрнестина не прочувствовала – хотя должна была прочувствовать – всю глубину горечи, на которую обрекла своего возлюбленного. Полковник также был осыпан почестями. Граф долго говорил с ним, предложил ему свою поддержку в Стокгольме, уверил, что полковник еще слишком молод, чтобы уходить в отставку, ему следует присоединиться к какому-нибудь армейскому корпусу, добиться повышения в чине, которого тот вполне заслуживает, благодаря своим способностям и происхождению. Граф счастлив будет услужить ему в этом, как, впрочем, и во всем, что касается его продвижения при дворе. Он умолял полковника не церемониться и всякий раз обращаться к нему, ибо оказывать услуги такому славному человеку для него – истинное удовольствие. Бал закончился на исходе ночи, и все разъехались.

На следующий день сенатор Окстьерн попросил госпожу Шольц поподробнее рассказать ему о молодой скифянке, чей образ не покидал его с той минуты, как он ее увидел.

– Это самая красивая девушка в Норрчёпинге, – сказала негоциантка, обрадованная, что граф, перейдя дорогу Герману, возможно, вернет ей сердце молодого человека. – Сказать по правде, сенатор, и во всей стране не найдется никого, кто мог бы сравниться с ней.

– Во всей стране! – воскликнул граф. – Да ей нет равных во всей Европе, сударыня!.. Чем она занимается, о чем думает?.. Кто ее любит?.. Кто боготворит это небесное создание? Кто попытается оспаривать у меня обладание ее прелестями?

– Не стану останавливаться на ее происхождении. Вы осведомлены, что Эрнестина – дочь полковника Сандерса – человека достойного и заслуженного. Сообщу вам то, что вам пока неизвестно, то, что, судя по вашим чувствам к ней, должно вас огорчить. Так вот, сия особа собирается выйти замуж за молодого кассира, служащего в моем торговом доме. Она безумно влюблена в него, и он отвечает ей тем же.

– И это союз для Эрнестины! – воскликнул сенатор... – Она, само совершенство, станет женой какого-то счетовода!.. Не бывать тому, сударыня, не бывать! Вам следует действовать совокупно со мной и не допустить столь нелепого замужества. Эрнестина создана, чтобы блистать при дворе, и я желаю, чтобы она появилась там под моим именем.

– Не слишком ли большая честь, граф, для дочери нищего дворянина... офицера, выслужившегося из рядовых!

– Она – дочь Богов, – невольно вырвалось у Окстьерна, – и должна жить, как богиня.

– Ах, сенатор! Вы повергнете в отчаяние юношу, о котором я только что упомянула. Нечасто встретишь столь трогательную нежность... столь искренние чувства.

– Соперник такого рода нисколько не смущает меня, сударыня. Разве могут создания такого низкого положения потревожить мою любовь? Вы подскажете мне средство удалить этого человека, а если он не согласится по-хорошему... то позвольте мне самому заняться им, госпожа Шольц, да, я сам возьмусь за него, и уверен – мы с вами без труда избавимся от наглеца.

Шольц одобрила этот план. Не желая охлаждать пыл графа, она представила ему дело в виде легко преодолимых препятствий, победа над которыми лишь подстегивает любовь.

В то время, как в доме у вдовы разворачиваются известные нам события, Герман находится рядом со своей возлюбленной.

– Разве не предупреждал я вас, Эрнестина, – восклицает он в слезах, – разве не предвидел, что этот злополучный бал принесет нам немало бед? Каждая похвала, из тех что щедро расточал вам граф, острым кинжалом вонзалась в мое сердце. Неужели теперь у вас еще остаются сомнения, что он влюблен в вас? Разве недостаточно ясно он дал это понять?

– Какое это имеет значение, и отчего ты так несправедлив ко мне? – отвечает юная Сандерс, успокаивая единственный предмет своей любви. – Какое значение имеет тот фимиам, что вздумалось воскурить в мою честь этому человеку, если сердце мое принадлежит лишь тебе? Значит, ты поверил, что я была крайне польщена его вниманием?

– Да, Эрнестина, поверил, ошибиться было невозможно. Ваши глаза светились гордостью от сознания, что вы нравитесь ему, вы были заняты им одним.

– Эти упреки для меня оскорбительны, Герман, горько слышать их от вас. Мне казалось, в вас достанет чуткости не высказывать их. Но пусть будет по-вашему! Поделитесь своими страхами с отцом, и если он не против, пусть наша свадьба состоится прямо завтра. Я согласна.

Герман тотчас ухватился за эту соломинку. Он вместе с Эрнестиной заходит к Сандерсу и, бросаясь на грудь полковнику, заклинает того во имя всего святого не чинить более препятствий его счастью.

В отличие от Эрнестины, чья любовь перевесила гордыню, в душе Сандерса тщеславие разожгло куда больший огонь. Честный и искренний полковник был далек от намерения нарушить обещание, данное Герману. Однако он был ослеплен возможным покровительством Окстьерна. Он прекрасно разглядел триумфальную победу дочери над душой сенатора. Его друзья также не преминули дать понять, что если страсть графа перерастет в законный брак, – а надеяться на это есть все основания, – то и его собственная карьера несомненно будет обеспечена. Мысли эти всю ночь не давали ему покоя. Отдаваясь честолюбивым мечтам, он лелеял радужные планы. Словом, момент для подобного разговора оказался явно не из лучших. Точнее сказать, Герману трудно было бы найти более неподходящий момент. Сандерс вовсе не собирался отказывать юноше, такое поведение претило его натуре. Однако не строил ли Сандерс замков на песке? Кто мог поручиться за исполнимость смелых фантазий, которые вскормил он в своем сердце? И он снова принялся излагать то, на что обычно ссылался прежде... возраст дочери, наследство тетушки Плорман, опасение навлечь на Эрнестину и на себя гнев Шольц, ибо, заручившись поддержкой сенатора Окстьерна, та становится еще более опасной. Стоит ли выбирать для свадьбы период пребывания в городе графа? Зачем устраивать этот ненужный спектакль? Если Шольц действительно озлобится, то теперь, осыпанная милостями графа, она ощущает себя еще сильней, чем когда бы то ни было. Эрнестина была настойчива, как никогда. Испытывая угрызения совести за вчерашнее поведение, она рада была доказать своему другу, что тот никак не может упрекнуть ее в охлаждении. Полковник колебался. Привыкший потакать просьбам дочери, он просто уговорил ее повременить до отъезда сенатора, пообещав, что впоследствии первым уладит все трудности, вплоть до того, что сам нанесет визит Шольц, если на то будет необходимость, дабы успокоить ее либо побудить к окончательной выверке счетов, без представления которых юный Герман не мог благопристойно разойтись с патронессой.

Герман остался не вполне удовлетворен объяснениями полковника. Но он старался успокоить себя – ведь теперь можно не сомневаться в истинности чувств возлюбленной. Однако какое-то смутное беспокойство завладело его душой, и он ничего не мог с ним поделать. Едва Герман ушел, как у Сандерса появился сенатор в сопровождении Шольц. Граф, по его собственным словам, зашел, дабы засвидетельствовать почтение славному офицеру, с которым имел честь свести знакомство во время путешествия и дабы получить от него позволение поприветствовать очаровательную Эрнестину. Полковник с дочерью должным образом ответили на столь любезное обхождение Шольц, с трудом пряча ревнивую ярость и вынашиваемые в своей безжалостной душе бесчисленные планы отмщения, Шольц осыпала похвалами полковника и была необычайна приветлива с Эрнестиной. Беседа сложилась настолько учтивая, насколько это было возможно при подобных обстоятельствах.

В течение нескольких дней Сандерс с дочерью и Шольц с графом обменивались визитами и взаимными приглашениями на обеды. Злосчастный Герман ни разу не был удостоен участия в этих многочисленных увеселениях.

Граф воспользовался выигрышем во времени и не упускал ни единого случая упомянуть о своей любви. Теперь у барышни Сандерс уже не оставалось сомнений, что граф испытывает к ней самую пылкую страсть. Однако во второй раз заманить красавицу в ловушку гордыни уже не удавалось – сердце Эрнестины было надежно защищено ее необычайной преданностью Герману. Она отклоняла все признания, отказывалась от всех предложений, впадала в рассеянность и задумчивость на празднествах, устроенных против ее воли, по возвращении беспрестанно молила отца не заставлять ее более на них присутствовать. Но в то время, как я уже говорил, Сандерс еще был не в силах, подобно дочери, устоять перед заманчивыми обещаниями Окстьерна и стал их легкой добычей. Он вел тайные переговоры с Шольц и сенатором. В конце концов несчастный полковник был ослеплен красноречием ловкого Окстьерна, который, ничем не компрометируя себя и никогда не подтверждая серьезности своих намерений, лишь давал понять, что рано или поздно дела примут нужное направление. Он настолько преуспел, что добился от Сандерса обещания отказаться от договоренности с Германом и решения покончить с безвестным существованием в Норрчёпинге ради переезда в Стокгольм, где полковник будет пользоваться самой влиятельной поддержкой, а также милостями, коими он, граф Окстьерн, намерен его осыпать.

Теперь Эрнестина реже виделась с возлюбленным, однако продолжала писать ему. Зная его вспыльчивый нрав и стараясь избежать бурных сцен, она приукрашала происходящее – ей казалось, так будет лучше. К тому же она еще не до конца была уверена в недостаточной стойкости отца. И прежде, чем настораживать Германа, решила сначала все выяснить.

Как-то утром она заходит к полковнику.

– Отец мой, – почтительно начинает Эрнестина, – кажется, пребывание сенатора в Норрчёпинге несколько затягивается. Вы обещали в самом скором времени соединить нас с Германом. Позвольте спросить, по-прежнему ли тверды ваши решения?.. И в силу какой необходимости для свершения столь желанного для всех нас бракосочетания следует дожидаться отъезда графа?

– Эрнестина, – отвечает полковник, – присядьте и выслушайте меня. Пока я верил, дочь моя, что счастье ваше и благополучие возможны лишь в союзе с молодым Германом, я был далек от мысли противиться этому браку, и вы убедились, с какой готовностью я шел навстречу вашим пожеланиям. Но с некоторых пор вас, Эрнестина, может ожидать участь более счастливая. Отчего же вы просите меня пожертвовать вашими интересами?

– Вы говорите участь более счастливая? Если вы на самом деле стремитесь дать мне счастье, отец мой, то знайте, что оно невозможно без моего милого Германа, счастлива я буду лишь с ним одним. Но кажется, я догадываюсь о ваших планах... они заставляют меня вздрогнуть... Ах! Не приносите меня им в жертву!

– Но дочь моя, с этими планами я связываю и свое продвижение по службе.

– О! Отец, понимаю, граф возьмет на себя труд обеспечить вашу карьеру, лишь добившись моей руки... Ну что ж, пусть так, вы вволю насладитесь обещанными вам почестями. Но тот, кто ими торгует – не получит того, на что надеется, потому, что я скорее умру, чем буду принадлежать ему.

– Эрнестина, я полагал, вы более преданны... думал, вы сильнее привязаны к своему отцу.

– Ах! Милый мой родитель, и мне казалось, что вы дорожите собственной дочерью куда более, чем... Будь проклят день, когда сюда приехал этот бесчестный соблазнитель. Мы все были так счастливы, пока здесь не появился этот человек... Было лишь одно препятствие на пути к блаженству – но и оно, казалось, уже было преодолено. Я ничего не страшилась, пока отец мой был со мною заодно. Теперь он покидает меня – и мне остается лишь умереть.

Рыдания и стоны несчастной Эрнестины разжалобили бы даже самое черствое сердце.

– Послушай, дочь моя, послушай, – начал полковник, ласково утирая слезы Эрнестины, – граф готов осчастливить меня еще прежде, чем станет добиваться твоей руки. Он ни разу прямо не заявлял, что окажет мне протекцию только такой ценой, хотя нетрудно понять, что главная его цель – именно ты. Если верить его обещаниям, он намерен восстановить меня на военной службе. Для этого нам с тобой необходимо поселиться в Стокгольме, где граф берется обеспечить нам самое радужное будущее. Он говорит, что сразу после моего переезда в этот город он лично будет ходатайствовать о предоставлении мне пенсии в тысячу дукатов, [5]как за мои собственные заслуги, так и за заслуги моего отца. Он также утверждает, что я уже давно мог бы добиться подобных милостей при дворе, найдись у меня в столице хоть один друг, способный замолвить за меня словечко. Эрнестина... неужели ты хочешь лишиться всех этих благ? Неужели желаешь упустить столь благоприятные и для тебя и для меня возможности?

– Нет, отец, – твердо ответила дочь Сандерса, – я не стану мешать вам. Однако прошу вас лишь об одном – прежде чем давать согласие на что бы то ни было, устройте графу испытание. Уверена – он не выдержит его. Если граф действительно желает облагодетельствовать вас, и если он действительно порядочный человек и хозяин своего слова, то его дружеское расположение к вам должно быть бескорыстным. Если же для оказания вам милостей он поставит какие-то условия – значит он действует исключительно в личных интересах, его отношение к вам неискреннее, и вам следует опасаться этого человека, ибо перед вами не друг, а обольститель вашей дочери.

– Он готов жениться на тебе.

– Никогда он этого не сделает. А впрочем, послушайте, отец, ведь если граф на самом деле испытывает к вам расположение, то оно должно существовать независимо от его чувств ко мне. Вряд ли ему захочется доставлять радость вам, причиняя при этом неприятности вашей дочери. Если он человек добродетельный и чувствительный, то он предоставит вам обещанные блага, не требуя меня взамен. Чтобы узнать его истинные намерения, скажите, что согласны принять его покровительство и просите начать его великодушные действия с того, чтобы он сам, прежде чем покинет наш город, устроил бракосочетание вашей дочери с единственным в мире человеком, которого она любит. Если граф благороден, искренен и бескорыстен – он согласится. Если же он стремится услужить вам, принеся меня в жертву – он разоблачит себя. Необходимо добиться его ответа на ваше предложение, причем подобное предложение с вашей стороны не должно удивить его, поскольку, как вы сами говорили, он еще открыто не просил у вас моей руки. Если он ответит, что лишь такова будет цена его благодеяний, то значит он вовсе не намеревался помочь вам, а пекся лишь о себе одном – ведь ему станет известно, что сердце мое занято и, продолжая настаивать, он тем самым попытается принудить меня. В таком случае душа его бесчестна, и вам надлежит отвергнуть все его посулы, чем бы приукрашены они ни были. Человек чести никогда не возжелает добиться руки женщины, будучи уверенным, что никогда не добьется ее любви. И вовсе не в ущерб девушке следует делать одолжения ее отцу. Это хорошее испытание, и я умоляю вас прибегнуть к нему. Если оно окажется успешным... вернее, я хотела сказать, если мы будем уверены, что намерения графа законны, то можно соглашаться на все его предложения, и тогда он будет способствовать вашему продвижению по службе, не нанося вреда моему благополучию. И мы все будем счастливы... да, будем, отец мой, и вам не в чем будет упрекнуть себя.

– Эрнестина, – сказал полковник, – графа можно с полным основанием считать порядочным человеком, даже если он готов оказывать мне услуги, надеясь получить тебя за это в жены.

– Можно было бы понять его, если бы он не знал, что я уже связана обещанием. Но если сказать ему об этом, а он будет по-прежнему предлагать вам услуги путем принуждения меня к браку – станет очевидно, что все его поступки продиктованы одним лишь эгоизмом, и в душе его нет места деликатности. И с этой минуты все его обещания могут вызвать лишь настороженность...

И Эрнестина прижалась к груди полковника:

– О отец мой! – воскликнула она в слезах. – Не отказывайтесь от испытания, о котором я прошу, не отказывайтесь, умоляю вас, не жертвуйте столь безжалостно дочерью, она обожает вас и живет ради вас одного! Несчастный Герман умрет от горя, прокляв вас перед смертью, вскоре и я последую за ним в могилу, и вы потеряете двух самых дорогих для вашего сердца друзей.

Благородный великодушный полковник души не чаял в своей дочери. Ему никак нельзя было отказать в чистосердечии. И хотя именно из-за него честный человек нередко попадается на удочку плутов, оно, тем не менее, свидетельствует о широте и открытости возвышенной души. Полковник пообещал дочери исполнить ее просьбу, и уже на следующий день переговорил с сенатором.

Однако коварство Окстьерна превзошло проницательность юной Сандерс. Он уже успел согласовать с Шольц свои действия на случай любого поворота событий и при встрече с полковником сумел дать тому обстоятельный ответ.

– Выходит, вы поверили, дорогой мой, что желая услужить вам, я преследую личную выгоду? Вы еще плохо меня знаете. Сердце мое преисполнено желанием быть вам полезным, не говоря уже о моем уважении к вам. Безусловно, я влюблен в вашу дочь, и не вижу смысла скрывать это от вас. Однако, если она полагает, что я не в силах составить ее счастье, я весьма далек от мысли принуждать ее к этому. Но я не намерен здесь, в этом городе, лично скреплять узы столь вожделенного для нее брака, как вы, кажется, того желали бы. Такая рана была бы слишком тяжела для моего сердца. Принося себя в жертву, я не хотел бы быть возложенным на алтарь своею собственной рукой. Все же я позабочусь о том, чтобы свадьба состоялась, и переложу все хлопоты на Шольц. Раз ваша дочь предпочитает стать женой кассира вместо того, чтобы называться супругой одного из первых сенаторов Швеции – что ж, на то ее воля. У вас нет ни малейших оснований опасаться, что выбор Эрнестины повлияет на предоставление благ, коими я пообещал вас вознаградить. Теперь мне нужно срочно уехать. Едва я улажу некоторые свои дела, за вами с дочерью заедет моя карета. Вы с Эрнестиной отправитесь в Стокгольм. Герман может последовать за вами и тотчас жениться на Эрнестине. Либо он предпочтет дождаться вашего назначения на обещанный мною пост и тогда заключить еще более выгодный для себя союз.

– О почтенный человек! – воскликнул Сандерс, пожимая руки графу. – Сколько обязательств вы на себя берете! Услуги, кои вы желаете оказать нам, тем более ценны, что они совершенно бескорыстны, и сверх того, требуют от вас самопожертвования... Ах, сенатор! Вот поистине вершина человеческого великодушия. В наш век, когда добродетели столь редки, подобное благородство возносит вас до небес.

– Друг мой, – сказал сенатор в ответ на восхваления полковника, – честный человек первым наслаждается совершенными им благодеяниями. Разве одного этого не достаточно для его счастья?

Полковник поспешил пересказать дочери свою необычайную беседу с Окстьерном. Эрнестина была растрогана до слез и все приняла на веру. Высокие души доверчивы, их легко убедить в том, на что они сами способны. Герман оказался менее легковерным. Несколько неосторожных слов, вырвавшихся у Шольц, не сумевшей скрыть радости по поводу столь удачного развития планов ее мести, – породили в его душе сомнения, и он не замедлил поделиться ими с возлюбленной. Эта утонченная девушка успокоила его, заявив, что человек столь знатного происхождения и столь высокого ранга, как Окстьерн, не способен на обман... Святая простота! Она еще не ведала, что пороки, подкрепленные высоким происхождением и богатством и приободренные безнаказанностью, становятся еще более опасными. Герман заявил возлюбленной, что желает объясниться с графом с глазу на глаз. Эрнестина запретила ему любые насильственные действия. Молодой человек настаивал на их применении. В конце концов, прислушиваясь лишь к голосу своей гордыни, любви и отваги, он заряжает два пистолета и на следующее утро врывается в спальню графа, застав того еще в постели.

– Сударь, – начинает Герман, полный решимости, – я пришел к вам, как к человеку чести. Имя ваше, положение и богатство призваны меня в этом убедить. Итак, остается лишь потребовать вашего честного слова, сударь, то есть вашего письменного обязательства, что вы отказываетесь от всяческих притязаний на Эрнестину. Иначе я вынужден буду предложить вам один из этих пистолетов, и тогда каждый из нас получит возможность застрелить другого.

Сенатор, несколько оглушенный таким приветствием, сперва поинтересовался, хорошенько ли подумал Герман прежде чем являться сюда и отдает ли он себе отчет, что человек столь высокого ранга, как граф, не обязан давать удовлетворение столь незначащему лицу.

– Обойдемся без инвектив, сударь, – ответил Герман. – Я здесь не для того, чтобы их выслушивать, а напротив, для того, чтобы выяснить, на каком основании наносите мне оскорбление вы, пытаясь соблазнить мою возлюбленную. Вы говорите: лицо столь незначащее? Да будет вам известно, сенатор, что любой человек вправе требовать от другого удовлетворения как за нанесенное ему оскорбление, так и за отнятое у него добро. Предрассудок разделения людей по рангам – не более, чем химера. Природа создала всех людей равными. Нет ни одного смертного, кто не вышел бы из ее утробы голым и неимущим и кого бы она сохраняла или уничтожала каким-то особым способом. На мой взгляд, один человек отличается от другого лишь мерой своей добродетели. И более всего достоин презрения именно тот, кто, пользуясь привилегиями, дарованными ему ложными условностями, безнаказанно предается пороку. Поднимайтесь, граф, будь вы хоть сам государь, я все равно потребовал бы от вас сатисфакции. Еще раз повторяю – я не отступлюсь. Так что поторопитесь защищаться, а иначе я просто пристрелю вас.

– Минутку, – сказал Окстьерн, одеваясь, – присаживайтесь, молодой человек, может прежде чем драться, позавтракаем вместе... В такой милости вы мне не откажете?

– Я к вашим услугам, граф, – ответил Герман. – Однако надеюсь, после этого вы ответите на мой вызов.

Звонят, подают завтрак. Сенатор приказывает оставить его с Германом наедине и после первой чашки кофе спрашивает, были ли его действия согласованы с Эрнестиной.

– Разумеется, нет, сенатор. Она не знает, что я у вас. Эрнестина о вас лучшего мнения, она даже сказала, что вы готовы оказывать мне услуги.

– В таком случае, чем же объясняется ваш неблагоразумный поступок?

– Опасением быть обманутым, уверенностью, что, любя Эрнестину, невозможно от нее отказаться и, наконец, просто желанием объясниться.

– Что ж, вы добьетесь столь желанной для вас ясности, Герман. И хотя ваше недостойное поведение заслуживает с моей стороны лишь попреков... и неразумными своими действиями вы могли изменить мои добрые намерения в отношении дочери полковника, я все же сдержу данное слово... Да, Герман, вы женитесь на Эрнестине, раз я пообещал, так и будет. Не думайте, молодой человек, что я вам ее уступаю, вам я бы ничего не уступил. Этого добилась от меня Эрнестина, и ради ее счастья я жертвую своим собственным.

– О какое благородство!

– Я уже сказал, вам не за что благодарить меня. Я стараюсь лишь для Эрнестины и от нее одной жду признательности.

– Позвольте и мне присоединиться к ней, сенатор, позвольте принести вам тысячу извинений за мою несдержанность... Однако, сударь, могу ли я рассчитывать на ваше слово, и если вы действительно намерены сдержать его, не откажитесь ли вы изложить ваше обещание письменно?

– Я напишу все, что вы пожелаете, хотя считаю это бессмысленным – несправедливые подозрения лишь подчеркивают необдуманность и дерзость вашего поступка.

– Это необходимо для спокойствия Эрнестины!

– Она не столь недоверчива, как вы. Она полагается на меня. А впрочем, не имеет значения. Я напишу, однако письмо будет адресовано Эрнестине. Любая другая форма обязательства неприемлема: я не смогу оказать вам услугу, не унизившись перед вами...

Сенатор берет письменный прибор и выводит следующие строки:

«Граф Окстьерн обещает Эрнестине Сандерс, что она будет свободна в своем выборе. Он также обязуется принять необходимые меры, чтобы она могла беспрепятственно наслаждаться радостями супружества, чего бы это не стоило тому, кто ее обожает и чья жертва будет столь же неизбежной, сколь жестокой».

Несчастный Герман не уловил страшный смысл этого послания. Он схватил его, покрыл поцелуями, еще раз принес графу свои извинения и помчался к Эрнестине, торопясь представить ей печальные трофеи своей победы.

Барышня Сандерс пожурила Германа. Она выговорила ему за его недоверие по отношению к ней. После чего заметила, что Герману впредь не следует держать себя столь вызывающе с человеком, стоящим выше его по положению. Следовало также опасаться, что граф, уступивший лишь из соображений собственной безопасности, по зрелом размышлении может решиться на крайние меры, губительные для них обоих, и во всех случаях, весьма неблагоприятные для ее отца. Герман успокоил возлюбленную, показал ей записку... Эрнестина прочла, не обнаружив ее двусмысленности. Поделились своими заботами с полковником. Тот в еще более резкой манере, нежели дочь, высказался против неосмотрительного поведения молодого человека. Тем не менее все уладилось, и трое нашей друзей, безоглядно поверивших в обещания графа, расстались в спокойном расположении духа.

Тем временем Окстьерн после сцены с Германом поспешил в апартаменты Шольц и рассказал ей обо всем, что недавно случилось. Дерзкий поступок молодого человека окончательно убедил Шольц, что у нее не оставалось никаких шансов соблазнить его. И эта злобная женщина с еще большей решимостью приняла сторону графа, пообещав содействовать ему до конца, вплоть до полного уничтожения злосчастного Германа.

– В моих руках верное средство погубить его, – говорила эта мегера... – у меня есть второй ключ от кассы – он не знает об этом. Я заранее произведу учет переводных векселей на сто тысяч дукатов для негоциантов из Гамбурга, после чего лишь от меня одной будет зависеть – брать ли его с поличным. С этой минуты он вынужден будет сделать выбор: жениться на мне или погибнуть.

– Если он выберет последнее, прошу незамедлительно известить меня, – сказал граф. – И тогда, будьте уверены, я найду наилучший способ отомстить за нас обоих.

Итак, двое негодяев, объединенных общими низменными интересами, возобновили подготовку осуществления своих коварных замыслов, наполняя их еще более гнусным и недостойным содержанием.

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒