Юля Лемеш 2 страница

Иногда мне кажется, что весь мир ополчился против меня.

Иногда это оказывается не так.

Но чаще он все‑ таки – против.

Потом много чего случилось. Но главное, о чем стоит упомянуть, я заметила, что родители постоянно прикидываются. У них тогда отношения разладились. А они посчитали нужным скрытничать. Лицемерили до посинения. При мне скрипят зубами друг на друга, правда, по‑ тихому. А на людях – как самые примерные супруги. Потом примирились. Теперь и не узнать, из‑ за чего они тогда разосрались. Но на меня эти игры сильно повлияли. Тогда я впервые поняла, что тихий обман хуже громкой ссоры. Плохо, когда изображают чувства, которых нет.

А потом я узнала от Танго про эмо‑ культуру. И сразу поняла – мое.

Некоторые считают, что быть эмо – значит быть узнаваемой. Когда‑ то жил такой классный философ Диоген. Если бы он жил как все, то кто бы догадался, что этот обычный дядька не просто так погулять вышел. А так народ говорил: «Вот идет Диоген, который живет в бочке». А чтоб отпали последние сомнения в его неординарности, он повсюду таскался с горящим фонарем, искал человека. Причем в зеркало смотреться не считал нужным – и так был уверен, что с ним‑ то все в порядке. Он тоже был эмо. Как иначе?

Быть может, нам взять с него пример? Зажечь фитилек в керосиновых лампах и отправиться на поиски настоящего человека? А в зеркало мы смотреться все‑ таки будем. Мы пока ни в чем не уверены. Кроме своих эмоций.

Потом мама решила, что у меня не все в порядке с мозгами, потому что я могла расплакаться от всякой мелкой несправедливости. Как‑ то даже разревелась, когда какой‑ то пьяный малолетний дебил обругал меня матом. Мат до сих пор на меня плохо действует. Или музыку какую услышу и реву. Или в кино так переживаю, что потом уснуть не могу.

У меня бабушка была тоже плаксивая, но это от старости. И ничего я на нее не похожа – она радоваться почти разучилась. Когда мне было мало лет, я ее страшно жалела.

– Бабушка старая, покажи зубы, – просила я ее по сто раз на дню.

И она беспрекословно разевала мягкий рот и показывала единственный зуб. Передний. Желтый. Длинный как монумент мамонтовому бивню. Потом я узнала, что она мне прабабушка, но от этого жалеть стала еще больше. Потом мне стало жаль себя, потому что я тоже когда‑ то стану страшным бородавчатым однозубом. А потом принялась жалеть свои зубы. И зря, кстати. Они отблагодарили меня страшной болью. С которой, по‑ моему, ничего не сравнится. Вот вырасту, повыдергаю их все на фиг. Буду носить самую лучшую вставную челюсть. Хотя от такой перспективы кому хочешь поплохеет.

Думаете, это эмо ни к чему? Бабушки там всякие и зубы. Черта с два. Я уверена, что у каждой из вас самые яркие впечатления младенчества связаны именно с бабушками. Каждой эмо – классную бабушку! Которая хоть и ворчит, но всегда пожалеет.

Именно бабушка подарила мне коробку разноцветного бисера, которым я расшила свои первые кеды. Только мы не учли, что бисер советского изготовления при встрече с дождем линяет как сволочь.

Мама к бабушке относилась как к неизбежной нагрузке. Примерно так относятся некоторые к дворовым паршивым собакам в будке. Кормят, поят и стараются пореже вспоминать об их существовании, ожидая освобождения бревенчатой жилплощади. А по телефону кудахчут приятельницам о своей офигенной заботливости.

Мне кажется, если ее захватит гестапо, то она и под пытками примется изображать примерную гражданку. Я пробовала с ней поговорить начистоту. И что вы думаете? Ее больше всего волнует внешняя сторона вопроса. Выгляди как все, молчи почаще, не показывай виду, если тебе плохо, слушайся старших. То есть не отличайся от мамочки, но не смей быть лучше. А главное‑ не порть маме налаженную жизнь. Ане то…

Иногда мне кажется, что причинение боли – главная задача моих близких.

* * *

Сурикат вчера тоже ознакомился с перлами Дочечки. Я думала, раз он панк, ему понравится. Да ни фига подобного!

Тогда я ему дала прочитать мои стихи про Дочечку. Он же поэт, как ни крути!

– Клево, особенно про значок, – поэт снизошел до похвалы.

Он недолго думая тоже кое‑ что сочинил по‑ быстрому. Но получилось не для печати. Там что ни слово – цитата из откровений Дочечки.

– Сурикатик, как ты мыслишь, когда она (или он) спит? Или их несколько? Или это вовсе чья‑ то злонамеренная фишка, чтоб обосрать эмо?

– Дык, – многозначительно выговорил Сурикат, добравшийся до открытой банки со сгущенкой.

Он, как зайдет в гости полтинник в долг попросить, каждый раз угощается. Такая неистребимая привычка. Правда, мне кажется негигиеничным кушать сгущенку таким способом. Засовывая палец в банку. Ведь порежется!

– А ты насри на эту Дочечку три кучи, – посоветовал Сурикат на прощание.

Просто сказать, сложно выполнить.

Если ты уязвим, то окружающие не могут удержаться, чтоб не сделать тебе больно.

Если ты уязвим, то боль воспринимается как закономерность. Но не стоит вставать на позицию принятия несправедливости.

Если ты уязвим, то стоит попробовать бороться.

Дочечки резвятся, когда никто не может дать им по морде. Очевидный минус интернета.

Уязвимость эмо иногда играет с ними злую шутку. Они начинают прикрываться всякими банальностями. Это очень заметно во время флейма. Всякие Дочечки оказываются безнаказанными.

Этот кто‑ то матерящийся обнаруживается в комментариях к вашим драгоценным фоткам. Он резво атакует ваши вопросы матерными ответами, и в чем‑ то он прав. На глупый вопрос получи фашист гранату. Кроме того, если он имеет право быть собой – то не исключено, что для него мат и есть единственно возможная форма общения.

И все равно противно, когда человек решается впервые выставить свою рожу на всеобщее обозрение, а его невероятно срочно посылают на…

Правда, никто не мешает вам послать его в ответ. Но мне лично кажется, что надо за матюги без повода приговаривать к пожизненному бану без предупреждения.

Самоуверенных эмо не бывает. Если ты на все сто убежден в своей правоте, ты не эмо. Это я себе на заметку. Раз на все сто не уверена, лучше не делать выводов, пускай даже в отношении Дочечки.

* * *

Когда я подросла и стала не такая как заказывали, мама радоваться перестала. Ее бесило во мне все. Даже моя внешность, хотя я так и не покрасила волосы. Может, она не так бы занудствовала, если бы не постоянные упреки директрисы, которая по совместительству тетка. Ту хлебом не корми – только дай повод повоспитывать.

Мама перед ней робеет. И от этого срывает зло на мне.

Она вся какая‑ то ровная. Как злобный робот. Занятый выполнением мелких скучных обязанностей. Она от всего отгораживается такой миленькой, как ей самой кажется, улыбкой. Она уверена, что моложе выглядит, когда улыбается. Мол, у нее такая располагающая улыбка. Сейчас вообще считается необходимым скалить дорогущие протезы по любому поводу. Вот мама и лыбится, хотя ей это вовсе не идет. Таскается с вытаращенными зубами, словно с фестивальным флажком. Улыбаться надо, когда повод есть. Что просто так скалиться? То же самое, что плакать ради повышения коммуникабельности.

У Танго мамаша тоже чуть что улыбается. Как маханет стакан, спасайся кто может. Поулыбается, а потом драться лезет. Такая экспрессивная женщина, жуть. И мужиков меняет постоянно. Танго как‑ то признался, что в детстве он мечтал ее прибить. Непременно топором. По химической завивке. Но потом нашел во всем мамашином безобразии один, но весомый плюс:

– Ее поведение прекрасно объясняет все мои заскоки. Прикинь, приходит участковый, она ему квашеной капустой на фуражку, а он потом меня еще и жалеет. Мол, несчастный ребенок, что ему приходится терпеть. А я и не терплю. Я привык.

С моей мамашей сложнее.

Впрочем, мне она давно не улыбается, только рожи корчит. Хмурые такие. С поджатыми в ниточку губами. Думает, что непременно надо выказывать свое неодобрение. А то вдруг я забуду, какая я нехорошая.

А я ведь даже не выставляюсь, как некоторые эмо. Так, немного совсем, если настроение подходящее. Ну, пару‑ тройку намеков на принадлежность к эмо. А то, что постоянно в черном, так я и до того, как узнала про эмо‑ культуру, так одевалась. Мне в принципе черный цвет нравится. В нем есть изначальный стиль. Кроме того, мое лицо как‑ то удачно с ним контрастирует.

– Слава богу, хоть волосы в черный не выкрасила, – глубокомысленно рассуждает мама.

И не буду. Они мне и такие нравятся. Хороший рыжий цвет. Который зимой становится почти каштановым, а летом выгорает до светло‑ золотистого.

– Челку подстриги, а то без зрения останешься, – а вот такие предостережения я слышу в сотый раз.

Чтоб мама так не убивалась, я демонстративно собрала челку в пучок и связала ее розовой резинкой.

– Так и будешь ходить? – всполошилась мама, которая уже усвоила, если я чего решила, непременно сделаю.

Сегодня у нее возникла охота позаниматься воспитанием:

– Стася, у тебя такое привлекательное лицо, а делаешь из себя черт‑ те что.

– И сбоку бантик, – поддержала я ее, поскольку челка вместе с резинкой благополучно съехали на сторону.

– И как такую тебя любить?

– Я же тебя люблю, – удивилась я. – Хоть ты в это и не веришь.

– Не верю. Если бы любила, то стала бы как все нормальные дети.

Иногда мне кажется, что мама не способна любить просто так. Ей нужно фундаментальное обоснование любви.

Любить за что‑ то – это тупо. Нужно любить просто так.

Мамина убежденность в моей ненормальности только окрепла после моей идиотской исповеди. Она как‑ то спросила, что со мной происходит. Ая сдуру попыталась ей объяснить. Кто ж знал, что с ней нельзя откровенничать? Во‑ первых, она ни фига не поняла, а во‑ вторых, из простых признаний сделала тупые упрощенные выводы. В том числе – о моей врожденной ущербности:

– Ты не моя дочь. Тебя подменили в роддоме.

А то! Такие идеи и мне порой приходили в голову.

– У тебя что, мальчик был? Надо было внимательнее смотреть, когда из роддома получала.

– Заткнись! Ты меня достала. И куда школа смотрит!

– Я тебя тоже очень люблю! Вот и поговорили по душам.

Иногда она обзывает меня уродкой, пугалом, клоуном, Гитлером, а когда совсем взъерепенится – специальным громким голосом рассказывает подругам по телефону, что я страшнее атомной войны. Что я отощала как дистрофик и скоро сыграю в ящик. Я не тощая. У меня нормальный сорок четвертый. А грудь даже великовата. Зато все остальное как надо. Особенно глаза. Не хуже, чем в японских мультиках. Ну, может, чуть поменьше. Зато, когда обведешь немного, самое то. Все, кто понимает, страшно завидуют.

* * *

А потом маме стало по барабану, отчего я мучаюсь и чей я ребенок, потому что она родила новую игрушку и ей стало до меня как до лампочки. Хотя если задуматься – до лампочки не так и далеко. Только руку протянуть.

– Ты, внучка, душу‑ то никому не раскрывай. Чем шире откроешь, тем скорее в нее плюнут, – наставляла меня бабушка.

А в душу не только плюют. Ее иногда выпивают.

– Не забывай, что ты самая лучшая на свете, – уверяла меня бабушка. – И не старайся выглядеть. Просто будь собой.

Иногда я забываю, что она умерла.

Я не хочу забывать, но порой мне кажется, что она так и сидит на лавке у дома. И я могу, когда захочу, подойти к ней, поцеловать ее в смятую щеку. А она похлопает рукой рядом, мол, присаживайся, поболтаем.

Мама, как до тебя достучаться? Ау! Перестань казаться кем‑ то выдуманным.

А вдруг она и вправду такая замороженная?

Теперь ее даже моя внешность не коробит. Будто я грязное пятно на обоях. Неприятно, но можно картиной прикрыть, чтоб в глаза не так бросалось. Меня «прикрыли» фразой «тупая как пробка». Раз тупая, значит, ничего не поделаешь. По‑ моему, маме даже нравится, что ее все жалеют из‑ за такой дочери. Она не оставляет попыток меня подмять, подчинить своей воле. А папа говорит «перебесится», «подрастет и станет как все».

А я не хочу как все! И не буду!

Однажды я купила джинсовый комбез для беременных, подложила под нагрудник розового медведя и так приперлась в школу. Медведь был крупный, но не слишком большой. Но морда у него была прикольная. Я так целый день проходила. Как кенгуру. Еле вытерпела. Знала бы, что от синтетики такой чих, ходила бы со старым, плюшевым. Ну и что с того, что у него глаза давно отвалились и лапы на соплях держатся. Зато он не аллергенный. Кстати, к платьям для беременных широкие галстуки самое то. Главное – с цветом не промахнуться.

* * *

У меня есть секрет. Точнее, не секрет, а собственный кодекс эмо. Не думайте, что я просто дурочка, начитавшаяся всякой муры про эмо‑ культуру и ее прелести. Которые, кстати, не так уж и применимы в отношении реальной российской действительности. Так вот, я долго думала и решила, что эмо – это не массовая мода, а значит, и не мода вовсе. Вывод – надо думать своей головой, что к чему, и не работать на публику. То есть переваривать информацию, а потом примерять на себя. Тьфу! Не примерять, а выбирать нужное… В общем, вы поняли.

Будь собой, но не забывай, что ты – эмо. Внешняя красивость не критерий оценки личности, хотя сейчас напропалую рекламируют стандартную усредненную красивость как самое важное. Только почему так много убожества?

У меня есть и другие принципы. Например – хамство не проявление эмоций, а невоспитанность. Однако иногда хамить просто необходимо. Хамство как возмездие и наказание вполне допустимая штука. Он тебе в глаз, а ты ему в рожу. Вы думаете, что эмо безвольные хлюпики? Да ни фига подобного. Погодите немного, мы вам еще припомним ваши запреты. Дайте только время.

Эмо такие разные! И это так здорово!

У меня есть знакомая. Она от природы робкое существо. Для нее нахамить то же, что сигануть с самолета без парашюта. Она не в состоянии дать отпор продавщице, внагляк зажавшей сдачу.

У нее есть одна глобальная идея. На которой строится все ее мировоззрение. Она сама мне так сказала.

Итак, в ее понимании любовь на всю жизнь – самая главная мечта. Если мечта сбудется, то дальше жить незачем. Сбывшаяся мечта – это катастрофа. После нее не к чему стремиться. А значит, надо выбирать только безответную любовь. Тогда все правильно. Как в игровых автоматах. Там все знают, что проиграют.

Влюбилась, получила массу острейших эмоций. А потом все обострила до крайности, признавшись в своих чувствах объекту. Апофеоз. Ваша ставка бита!

Только надо быть жутко прозорливой в отношении психологии. Объект непременно должен соответствовать задуманному. Например, быть уже в кого‑ то влюбленным. Или – голубым. Или – влюбленным в какое‑ то хобби. Лучше, если он классный музыкант или скейтер. Главное, чтоб они действительно умели пользоваться тем, что с собой таскают. А то сейчас повадились носить по городу гитару или скейт для понта. А сами ни в зуб ногой. В общем, подойдут все, кому не до сопливой романтики, но непременно порядочные.

Тут возникает дилемма. Не исключена ошибка с объектом. Бандюки и козлистые гопники видны сразу. Но жертва ваших устремлений может оказаться ушибленным на всю голову и из ложной порядочности поиграть в ответные чувства. Или действительно все время был втайне в вас влюблен, только сказать боялся. Или он шизоид секса, и ему все равно с кем и какого пола. Лишь бы дали. А приличным человеком только умело прикидывался.

Когда мы познакомились, то я сразу решила, что она – эмо. Такая замечательная эмо‑ порода. Которая своим поведением показывает миру, что есть слабые ранимые люди, их просто необходимо защищать и жалеть.

Быть эмо – не способ защиты от окружающего нас зла. Но по мне лучше давать сдачи, если на меня нападают.

Танго сначала сильно увлекся этой девочкой, а потом долго извинялся и удрал.

– Встречаться с ней то же, что с младенцем. Я все время боюсь что‑ то не то сказать или нечаянно руку сломать…

– Ты что, ей руки выкручивал?

– Да нет, что ты такое несешь? Просто возьмешь за руку, а она такая махонькая, пальчики тоненькие, того и гляди повредишь. Я не педофил. Пускай сначала повзрослеет.

* * *

Последний раз меня садировали в присутствии толпы народа за проколотый язык. На операцию я решилась по нескольким причинам. Одной из которых была двойка за сочинение по литературе. Я честно написала про суть философии эмо. Как понимаю, так и написала. Даже с интернета почти ничего не тырила. Старалась быть максимально искренней. А училка сказала, что русский – на пять, а содержание не соответствует теме. Кстати, два и пять получается отметка на три с половиной или на четыре с минусом, а влепили двойку. Несправедливо! Особенно когда твои мысли цитируют мерзким тоном на потеху всему классу. И они еще удивляются, что я так переживаю. А кто бы не стал?

Я взяла и проколола язык, чтоб хоть как‑ то скрасить негатив. Другая причина отважного похода к дыроколу заключалась в том, что железка во рту помогает чаще ощущать себя живой. Когда что‑ то мешает, то мы неосознанно обращаем на себя внимание. И более чутко воспринимаем действительность. Если у вас есть здоровые ноги, то вы про них вспоминаете только тогда, когда в ботинок попадает камушек или новая обувь натирает мозоль. Кроме того, пирсинг языка намекает на возможность промолчать, когда говорить не следует. И еще, прикольно шокировать консервативных мещан. Они так забавно говорят «фу».

Но все‑ таки, как ни крути, двойка стала спусковым крючком для языковредительства.

Получается, что из‑ за этой поганой двойки я потом долго не могла говорить. У меня, оказывается, не то аллергия, не то инфекцию занесли, не то я сама инфекция.

Язык был как арбуз и не помещался во рту. И слюни постоянно текли, как у дога в жару.

– Кроссовок съел, а изо рта шнурки торчат, – неумно пошутил выдающийся отличник Смирнов, цитируя какой‑ то древний анекдот.

И вовсе они не текли, я платком все время вытиралась. Но изо рта пахло как‑ то нехорошо, это факт. Если бы было с кем целоваться, то хорошего мало.

Мамаша грозилась найти дырокола и сдать его правоохранительным органам за причинение вреда ребенку. Но я успела убрать железо, и она угомонилась. Мучения зазря. Гадость есть, а красоты никакой.

А Смирнов вообще‑ то ничего, хоть и полный ботаник. Он никогда никого не осуждает и, если есть за что похвалить, – хвалит. Хотя мне от его одобрения ни тепло ни холодно.

– Я не хвалю, я так комплименты делаю, – огрызнулся Смирнов, когда я ему все это высказала.

– Ну и пень ты, Смирник. Комплимент – это когда привирают для поднятия настроения. Ну скажи, что у меня классная прическа?

Посмотрел угрюмо и молчит, гад.

– Ладно, проехали. А глаза красивые? – Если еще раз промолчит, врежу по его умной башке учебником. Или язык покажу, чтоб в обморок грохнулся.

– Глаза очень красивые, – быстро соглашается догадливый Смирнов. – Яркие. Синие с зеленым. И ресницы очень густые. И длинные. Почти как у меня.

– Поздравляю тебя с первым комплиментом в жизни. Сходи в столовку, скушай пирожок.

– Я ничего не привирал, – признается Смирник.

– И зря. Тех, кто привирает, все любят. Запомни, пригодится.

– Спасибо, – поблагодарил этот смешной дятел и глубоко задумался.

Наверное, у него девушка появилась. Хотя представить себе эту особь я не в состоянии. Но если появилась, мои рекомендации ему точно пригодятся.

– И не стригись ты так коротко, – расщедрилась я на умные советы.

– Глаза у тебя действительно красивые, а про прически лучше говорить не будем, – ни с того ни с сего обозлился Смирнов.

Точно, девушку завел. И это правильно. Просто замечательно! Она скрасит его отравленные учебой будни. И они станут ходить, взявшись за руки, сидеть на заднем ряду в кино, есть мороженое в кафе.

А потом он ее бросит.

Потому что она – дура. Только дура может связаться с таким неблагодарным типом, как Смирнов. Надо же – я ему правильные советы раздаю, а он ничего приятного про мою прическу сказать не может.

А потом начался тайфун.

* * *

Директриса сразу после последнего урока ворвалась в наш класс гнобить меня перед всеми. В присутствии моих скукоженных родичей. Отстой заключался в том, что все заранее знали результат этого спектакля.

Придурки. И я в том числе, надо было свалить по‑ тихому с последнего урока. Теперь придется выслушивать всякую муру.

Где‑ то после проникновенного «как тебе не совестно! » по непонятным причинам мне вдруг дали слово. Как преступнику перед вынесением страшного окончательного приговора.

– Как можно оскорблять человека за то, что он сам распоряжается своим имуществом? Это мое тело. Пожалуй, оно единственное, что по‑ настоящему мое. У меня своего больше ничего и нет. Нет! – спохватилась я. – У меня есть еще и моя жизнь. Хоть и говорят, что родители подарили. Но подаренное не передаривают, правда? Значит, жизнь тоже моя собственность. Вот. Понимаете, я тоже на что‑ то имею право. И волосы тоже мои. И время – мое. Когда я его трачу на такие вот собрания, то мое время потрачено впустую. А главное – я не собираюсь жить как вы. Я не аксессуар, который должен по фасону гармонировать с родителями.

Последняя фраза прозвучала слишком неуверенно. Да и остальное, по‑ честному, тоже полная мура. Надо было заранее подготовиться. А то, чует мое сердце, они меня так сейчас распинать начнут, что поводов поплакать будет предостаточно.

Директриса, хоть я ей и родная племянница, снисходительно улыбалась мне, как слабоумной, а глаза как иголка, которой кровь из пальца добывают. И эта самая иголка уже прицелилась в объект. То есть в меня. Я посмотрела на нее внимательнее и вдруг поняла, что она жутко смахивает на перекормленную раскрашенную жабу в лиловом турецком сарафане. И мне стало смешно. А вот смеяться не стоило. Жаба покрылась нездоровым багровым румянцем. Того гляди разлетится на тысячу кусков.

Чтоб скрыть смех, я принялась кашлять.

Вот было бы здорово, если б у меня оказался туберкулез. Страшная неизлечимая форма. От которой умирают долго и мучительно. Вообразив себя с этой страшной формой в придачу, я приложила скомканный платок к губам и посмотрела, нет ли на нем пятен крови. Кроме еле заметного отпечатка помады – ничего. Мне стало невероятно грустно. Не то от отсутствия болезни, не то от безысходности.

– Это форменное безобразие, – робко пролепетала училка по химии, заискивающе поглядывая в сторону директрисы.

– Покажи нам свой язык! – потребовала та, приподнимаясь над столом, как борец сумо перед атакой.

Я ж не их язык продырявила? Хотя, по‑ честному, надо бы. И не иглой, а из гранатомета. Чтоб думали, что говорят.

Немного подумав, я решила не показывать. Из принципа.

– Государство доверило нам воспитание подрастающего поколения. А некоторые несознательные подростки считают себя умнее других. Вот скажи, ты считаешь себя умнее нашего президента? – У физрука от тотальной преданности президенту слегка перекосило лицо.

Может у него зуб болит, у бедняжки? Или он действительно так обожает главу государства? Который, естественно, умнее меня и всех физруков на свете. Хотя я бы ни за какие блага не захотела работать на его месте. Президенты слишком на виду. А я страшно не люблю, когда нельзя хоть на время спрятаться. Кроме того, президенты обязаны быть как японцы. У них правило такое, что б ни случилось, надо непременно сохранить лицо. То есть – эмоции на фиг. Может, они потом дома отрываются? Вот бы с женой президента поговорить. Хотя, наверное, президентов никто не обижает. Боятся. Но уж повеселиться‑ то ему никто не запрещает. Наверняка веселится, когда повод есть.

– Отвечай, когда спрашивают, – рявкнул физрук.

– Откуда мне знать, – нечаянно вырвалось у меня.

У физрука на меня зуб. Не тот, который болит, а гораздо хуже. Он страшно обожает играть в волейбол и уверен, что все только и мечтают кидаться друг в друга тяжелыми круглыми предметами. А я – нет. Потому что меня всегда пытаются приложить мячом по лицу. И иногда попадают. Я по какой‑ то странной причине не могу отбить мяч, летящий в лицо. Столбняк нападает.

Когда я в очередной раз отказалась участвовать в баллистических сражениях, он выстроил весь класс и сказал, что сейчас я буду делать переворот на брусьях. Я ему сказала, что это вряд ли.

Все стояли и смотрели, что из этой затеи получится. На перекладину он меня подсадил, ногу помог перекинуть и говорит:

– Переворачивайся, я тебя придержу.

Я смотрю вниз, а там такие большие бруски железные. Ну, думаю, если не поймает, шее конец.

Так и вышло. Ни фига он меня не подхватил. Он меня в спину толкнул, я с брусьев и навернулась. Башкой об железяки эти чертовы. Врачиха сказала, что я в рубашке родилась. А физруку выговор сделали, за то что он маты забыл положить. Фигня. Матерился он будьте‑ нате.

– Что, так дальше в молчанку играть будем? Или язык проглотила? – тонко пошутил физрук.

– Я с президентом лично не знакома. Откуда мне знать, кто умнее.

* * *

Тем временем одноклассники смирно и без всякого сочувствия выслушивали бешеный рев директрисы. Даже физрук скукожился, чтоб занимать как можно меньше места. Мои родители стали красные как вареные раки. А я прикидывала, как быстро зарастет прокол, если снова не вставить пирсинг. И еще, жутко мучилась от равнодушия моей единственной школьной подруги Аллы. Которая под воинственные клики директрисы чистила ногти. Ее на улице ждал взрослый парень, с которым она собиралась отправиться погулять, а тут такая долгоиграющая хрень. Теперь она будет злиться на меня, словно это я во все виновата.

Была бы я предателем, сказала бы, что у Алки на заднице тату. На левой половинке.

– Покажите свой зад! – заорала бы директриса. Класс! С Алки станется, такая может и показать.

Только потом ей придется навсегда сваливать из школы с разрисованной попой. А дома еще мамаша ей подретуширует. Ремнем.

Иногда мне кажется, что взросление как‑ то связано с отупением. Это как прогрессирующая болезнь с симптомом в виде отказа от простого сострадания. Почти все взрослые забыли, что когда‑ то были подростками. Они меня боятся. Потому что я – постоянное напоминание о том, что они тоже когда‑ то были ранимыми. Теперь на них наросла толстая кожа. Сквозь которую не пробиться нормальным чувствам.

Язык снова заболел, отчего я машинально скорчила рожу. Отец по моему виду решил, что я игнорирую замечания, и, не удержавшись в рамках приличия, отвесил мне демонстративную пощечину. Такую, что в голове воцарился полный вакуум. Естественно, я разрыдалась. Остановить такую истерику можно только при помощи ведра холодной воды. А тут еще мама принялась играть на публику, причитая надо мной как над протухшим покойником. Ненавидя ее в эту минуту не меньше директрисы, я захлебывалась слезами все больше. Особенно невыносимо стало, когда я представила свое обезображенное лицо.

– Стася! Девочка, пообещай, что больше так не будешь!

Показательные мероприятия, предназначенные для устрашения одноклассников, завершились в коридоре. Когда меня добили запретом лазить по интернету. Тогда у меня подкосились ноги. И я рухнула бы на дощатый пол, если бы не отец. Который одним махом подхватил меня под руку и аккуратно поволок вон из здания школы.

– Стася, да наплюй ты на нее. Орет, аж слюни летят. Дура она и не лечится. Просто тебе надо быть осторожнее. Вот скажи, откуда она узнала про язык? Болит? Ничего, до свадьбы заживет.

Все‑ таки ему стыдно за то, что приложил меня по лицу. А быть может, все намного проще? Папу злит директриса, которая недавно снова пригнала ему на ремонт свою тюкнутую машину? Она любит ремонтироваться на халяву, а теперь халява сама плывет в руки. Папа не дурак, он все прекрасно понимает, кроме моего поведения и внешнего вида. Я иногда думаю, что он тоже эмо. Особенно когда смотрит футбол. Футбольные фанаты все эмо на время матчей. Но настоящие эмо чаще всего на стороне проигравшего.

– Ну чего ей не хватает? – громким шепотом спрашивает отец у мамы вечером на кухне.

– Зажралась, – как обычно отвечает мама.

Ей теперь не до словоблудия. Ей надо готовить суп. Кроме того, Митька снова температурит.

Митька – это мой брат. Его хотели до меня. Поэтому загодя придумали имя. Но появилась девочка. Стася. Кому приятно жить с таким идиотским именем? Хотя я уже привыкла. Митьку тоже хотели назвать Стасом, но хоть тут сообразили, что это будет полный кретинизм.

– Интересно, какая падла Стасю заложила? – недоумевает папа. – У нас бы за такое кишки выпустили.

– Прекрати ругаться. За столько лет жизни с образованной женщиной мог бы и расширить свой лексикон, – пристыжает его мама, плотно закрывая дверь в кухню.

Теперь они начнут выяснять отношения. Кто образованнее, а кто деньги в дом несет. Если мама такая умная, то почему такая бедная?

Завернувшись с головой в ватное одеяло, я перебрала в памяти все детали публичного издевательства и снова расплакалась. Особенно когда вспомнила, что никто не сказал хоть слово в мою защиту. Даже взгляда доброжелательного не было. И меня это даже радует. На фиг мне сдалась их доброжелательность. Я заревела еще горше.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒