Ирвин Шэтток 2 страница

По возвращении в келью мне надо было заниматься своими ежедневными обязанностями – уборкой кровати и подметанием комнаты.

Наш ежедневный обед начинался в половине одиннадцатого; я получал свою порцию там же, где и утренний чай. Обед состоял обычно из большой чашки супа; я нашел, что этот суп весьма подкрепляет силы, хотя он скорее напоминал овощной отвар. На второе давали кусочек рыбы, иногда немного мяса. Неизменно подавался также рис, от которого я, однако, отказывался, и вместо него мне давали чашечку стручковых бобов. Иногда на обед подавали еще кусок бирманского пирожного, нугу или фрукты, а также, конечно, обычный чай. Такое меню не было составлено специально для мен; то же самое получали и монахи, как и молоко по европейскому обычаю. Обед был нашим последним приемом пищи до половины шестого следующего утра. Можно было пить любое количество воды; по-моему, разрешался и чай, но молоко запрещалось.

Монахи, разумеется, ели руками: они брали горсть риса, пальцами придавали ему форму шарика, обмакивали в один из соусов, а затем каким-то заключительным ловким движением пальцев ухитрялись удержать рис вместе с соусом и отправить его в рот. Около каждого из них стояла чашка с водой и лежало полотенце. Я во время еды пользовался ножом и вилкой – еще одна уступка западным привычкам, о которой я забыл упомянуть.

Мне был заранее заказан билеты в Сингапур; мне нужно было вернуться туда через месяц, считая с сегодняшнего дня.

3. Первые шаги

Дом саядо находился в нескольких шагах от нашего блока, вблизи от входных ворот Центра. Это было современное прямоугольное бунгало с верандами, приподнятое довольно высоко над землей. Я подождал переводчика, который должен был меня сопровождать. Отсюда можно было увидеть, что дом состоял из единственной большой комнаты; в конце ее висели шелковые занавеси, по всей вероятности, отделявшие помещение для сна. И вот я увидел приближающуюся ко мне комичную фигуру – и сообразил, что это, должно быть, переводчик. Он оказался коротеньким человеком весьма пожилого возраста с приятно округлой фигурой; впечатление усиливалось несколько неряшливым способом подвязывать лоунджи, как это делают бирманцы. Хотя жаркое время года еще не наступило, стоял палящий день, и он через каждые несколько шагов вытирал лицо большим платком.

Это был У Пэ Тин, как он, подойдя, представился мне. Всю свою жизнь он работал в государственных учреждениях британской администрации; сейчас, выйдя на пенсию, он был бесплатным переводчиком Центра. Его задача оставалась нелегкой, поскольку английский язык оставался единственным языком, на котором приходилось объясняться со всеми не-бирманцами. В большинстве своем посетители Центра были индийцами, сингалезцами, таиландцами; иногда приезжали китайцы. Так как, по-моему, этот центр обучения методу сатипаттхана был единственным во всем буддийском мире, существовал постоянный приток студентов-азиатов, так что услуги У Пэ Тина требовались каждый день. Великолепно владея английским языком, он вместе с тем обладал глубокими личными знаниями, касавшимися тех трудностей, с которыми приходится встречаться во время обучения, так как сам регулярно тратил определенные промежутки времени на развитие собственной проницательности при помощи этого метода медитации; он также изучал философию, на которой основан весь метод. Он был похож на мудрого филина. Не знаю, что делал бы Центр без У Пэ Тина; и я с большой теплотой вспоминаю его доброе лицо с приветливой улыбкой, необычной для бирманца. Он не знал усталости; с неистощимым терпением он объяснял мне многие вопросы, возникавшие во время ежедневных бесед с саядо. Всегда можно было видеть, как он, вытирая пот со лба, вперевалку бредет от одного блока к другому – этого требовала принятая им на себя обязанность давать разъяснения иностранным студентам. Согласно одному из правил курса, каждый изучающий ежедневно получал указания от опытного монаха, которому давал отчет о своих успехах и трудностях. Это было крайне необходимо – как для того, чтобы предупредить разочарование у ученика из-за видимого отсутствия прогресса, так и для того, чтобы помочь ему преодолеть встречающиеся трудности.

— Так вы готовы войти? – спросил меня У Пэ Тин.

— Да, готов. Но как мне разговаривать с саядо? Как его зовут?

— Сегодня вы встретитесь со Швеседи-саядо; он приехал из Мандалая для руководства Центром; он будет помогать вам в течение вашего курса. А Махаси-саядо сейчас находится в больнице. Мы ожидаем его возвращения через несколько дней. И тогда он пожелает увидеть вас; но, по всей вероятности, вам придется давать свои ежедневные отчеты Швеседи. Имени его произносить не нужно. Просто идите за мной и делайте то же, что и я.

И, утерев в последний раз лицо. У Пэ Тин поднялся по ступенькам, снял сандалии и аккуратно поставил их на верхней ступени. Я не мог понять, существует ли какой-то порядок для сандалий, не нужно ли мне поставить свои чуть пониже, —но потом отказался от этой мысли. Внутри я увидел худую коричневую фигуру, сидевшую со скрещенными ногами на широком клубном кресле. Нижняя часть одежды была обернута вокруг его ног, а один конец верхней накидки (монах носит одежду, состоящую из двух частей) свободно свисал с правого плеча. Но в том момент я смог получить лишь самое общее впечатление, потому что увидел, как У Пэ Тин опускается на колени; вытянув руки на пол перед собой. Он наклонился и положил их на лоб. Это повторилось трижды. Я последовал его примеру, чувствуя себя довольно глупо. Однако я утешился мыслью, что это общепринятая здесь форма приветствования человека, достигшего авторитета и отличия в своей отдельной области деятельности, – точно так же как я всегда приветствовал бы старшего офицера в случае нашей военной службы. Я никогда не ощущал особого удобства, выполняя этот акт повиновения, и не считал его особенно достойной формой приветствия.

Швеседи саядо и У Пэ Тин поговорили несколько минут, и я смог изучить лицо человека, который должен был стать моим наставником в труднейшей задаче. Первым впечатлением было разочарование. Лицо не было особенно сильным. Оно не излучало спокойствия, а скорее выражало напряженность, которая могла указывать на усилие, вошедшее в плоть ума. Это было лицо ученого и, как лица всех саядо, каких я встречал и видел, сохраняло вид спокойного авторитета и простого достоинства; эта его характерная черта особенно бросалась в глаза. В одежде не было ничего, что могло бы смягчить это впечатление: буддийская ряса – довольно мешковатое одеяние, в особенности когда в ней сидят; а бритая голова явственно обнаруживала тот же характер, что и физиономия. Хотя саядо мог немного понимать по-английски, наш разговор велся при посредничестве У Пэ Тина. В данный момент они как будто обсуждали общие дела Центра, и я устроился насколько можно удобнее. Тонкие соломенные циновки ничуть не смягчали жесткость пола, и я, как и все европейцы, которые пробуют сидеть со скрещенными ногами, казалось, был с рождения награжден чересчур резко выступающими лодыжками, что не позволяло мне долго сидеть в этой позе.

(Правила поведения)

Разговор окончился. У Пэ Тин повернулся ко мне и спросил, известны ли мне пять заповедей, пять правил поведения, которым, как ожидалось, я буду следовать в течение всего курса. Это обязательства воздерживаться от убийства, воровства, лжи, опьяняющих средств и незаконных половых связей; мне показалось, что здесь, пожалуй, соблюдать их будет легче, чем в каком-либо другом месте. Я отвечал, что понимаю их и постараюсь выполнять. Затем У Пэ Тин сказал, что есть еще два правила, и меня просят принять и их: не принимать пищу после полудня и не злоупотреблять пением и танцами. Меня так и подмывало улыбнуться в ответ на эту последнюю заботу о нашем спокойствии, но я сдержался, не желая создавать впечатления, что принимаю правила слишком легко; однако из всего, что я видел, было ясно, что у меня мало шансов злоупотреблять пением и танцами. В дополнение мне посоветовали избегать всяких ненужных разговоров, сократить сон, доведя его до четырех часов в сутки, не больше, и после начала регулярной практики ничего не читать и не писать. Я был подготовлен к этому требованию и охотно дал согласие. Затем Швеседи саядо и У Пэ Тин формально повторили заповеди на языке пали, меня при этом попросили следить за произносимыми словами, если я смогу это сделать, и, повторяя их в уме, принять каждый из обетов. Когда все было сделано, один из присутствующих монахов вручил мне книжечку – перевод на английский язык, сделанный У Пэ Тином, всеобъемлющего труда о предмете сатипаттхана в целом, написанного Махаси-саядо. Она давала мне все необходимые практические сведения и позволила бы освежить в памяти все, что говорилось во время нескольких первых бесед.

(Первое основное упражнение)

Затем У Пэ Тин объяснил, что есть два основных упражнения, которые надо выполнять попеременно в течение целого дня. Первое выполняется при ходьбе взад и вперед на открытом месте или на веранде под крышей, которая шла во всю длину целого блока. Расстояние в пятьдесят шагов было наиболее подходящим: большее считалось нежелательным, потому что, как мы узнаем позднее, выполнение поворота занимало важное место в общем порядке упражнения. При ходьбе нужно было удерживать внимание на движении каждой ступни по мере того, как она поднималась, двигалась вперед и опускалась на пол или на землю; каждое из этих отдельных действий ходьбы нужно было сопровождать повторением в уме слов: “вверх”, “вперед”, “вниз”, или “поднять”, “выбросить”, “опустить” – или любых других слов по желанию практикующего. Во время каждого из шагов нельзя позволять, чтобы внимание отвлекалось от движения ног. Всякий раз, пройдя нужное расстояние, нужно было переместить внимание на то, чтобы остановиться, повернуться и опять начать ходьбу. Мне было указано (и подчеркнуто в некоторых других случаях), что в каждом из этих действий есть два отдельных умственных процесса. Первый – это намерение, возникшее в уме; а затем команда телу и ногам выполнить это намерение. Внимание должно разделять оба умственных процесса, так чтобы действие остановки и поворота, как и ходьба, выполнялось медленно и обдуманно.

Тогда это настойчивое требование разделять два процесса показалось мне искусственным и сильно меня смущало. Но впоследствии я натолкнулся на интересное утверждение в книге Д. Э. Шолла: в его труде “Организация коры головного мозга” приводится довод в пользу этой процедуры. Шолл указывает, что желание или решение двигаться и фактическое совершение движения контролируются разными участками коры. Он приводит описание эксперимента Пенфилда, в котором возбуждение отдельного района коры производит у субъекта стремление произвести специфическое движение, —но оно остается только стремлением и не переходит в само движение. Цель процедуры поэтому заключалась в том, чтобы разбить кажущуюся непрерывность ума и заставить субъекта осознать два совершенно отдельных действия ума, которые требуются для выполнения любого движения. Причина такой кажущейся непрерывности и необходимость разбить эту непрерывность станут более ясными читателю, когда он прочтет объяснение буддийской концепции ума в главе 7.

(Второе основное упражнение)

Второе упражнение надо было выполнять сидя – со скрещенными ногами, на стуле или в любом положении, в котором можно было чувствовать себя удобно и свободно. В этом случае внимание надо удерживать на слабом подъеме и падении живота, которое сопровождает дыхание. В состоянии полного расслабления дыхание станет медленным и поверхностным, и вначале следить за этим дыханием будет трудно. Но настойчивые усилия дадут уму способность обнаружить его и удержать ощущение вплоть до исключения всех других ощущений. Для каждого упражнения достаточно двадцати пяти-тридцати минут; и они должны следовать друг за другом в течение дня. А если я вначале почувствую напряжение и утомление, мне нужно на несколько минут прекратить упражнение, оставить ум свободным и затем начать снова. Большая трудность этих простых упражнений состояла в нежелании ума подвергнуться такому стеснению. И я находил всевозможные отвлекающие мотивы, уводящие ум от его прямого занятия. Было необходимо с самого начала установить, кто здесь хозяин, и никогда не разрешать себе непроизвольно отвлекаться мечтами или другими мыслями. Вопрос об отвлекающих факторах оказывается самым важным в любой системе медитации, потому что лишь немногие люди способны удерживать свой ум на каком-то объекте в течение требуемого промежутка времени. Во время этой первой беседы мне были даны указания о том, что делать в случае таких отвлечений. Учение сатипаттхана принимает их, так сказать, с легкостью, не обращая на них особого внимания, а когда они бывают особенно упорными, —даже пользуется ими как временными объектами медитации. Эффективность применяемого здесь простого метода скоро становится очевидной и вносит первое ощущение уверенности в том, что цель будет достигнута.

(Как справляться с помехами)

Всякий раз, когда ум отклоняется от своего объекта, когда внимание привлечено чем-то внешним, нужно отметить в уме этот факт и мягко, не настойчиво возвратить его к предмету созерцания. При этом не должно быть ничего похожего на нахмуренные брови, стиснутые зубы, гнев или нетерпение. Настойчивое упорство в том, чтобы замечать, останавливать ум и продолжать упражнения – вот и все, что нужно. То же самое относится к множеству мыслей, которые появляются в уме без приглашения и уводят в сторону обучающегося от предмета его практики. В этом случае надо определить категорию, тип отклонения: “воображение”, “воспоминания”, “планирование”, или просто “блуждание”. Такая умственная оценка будет как бы дополнением к наблюдению того, что отклонение ума обнаружено; это позволит установить неуловимую природу отвлечения, которая резко контрастирует с твердой реальностью объекта созерцания. Когда же отвлекающий импульс оказывается слишком упорным и не поддается рассеянию при помощи этого способа, нужно обратить на него полное внимание, сделать его, —отвлекающий шум или какую-то мысль, —объектом созерцания, пока сила импульса не будет истощена; тогда можно будет снова вернуть ум к его первоначальному объекту. Необходимо полностью исследовать мысль и, если возможно, открыть причину ее возникновения.

Этот простой метод должен стать привычкой и, по мере нарастания глубины созерцания, его нужно применять для преодоления других трудностей, которые занимают место внешних помех. В последующих беседах с саядо о различных помехах, которые препятствуют прогрессу, будь то неудобное положение тела или, как я обнаружил в одном отдельном случае, мелочная неудовлетворенность самим методом, его совет постоянно оказывался одним и тем же: “Не обращайте на это внимания, только отмечайте помехи и возвращайте ум к предмету созерцания. Неважно, как часто вам придется это делать; не проявляйте нетерпения: в конце концов вам удастся успокоить ум, и помехи прекратятся”. В течение некоторого времени мне было крайне трудно постоянно удерживать внимание на движении живота; это сосредоточение как бы включало в себя само дыхание. Из-за того, что мое внимание так легко отвлекалось, я попробовал некоторое время выполнять другое очень похожее упражнение, —созерцать дыхание. Но выработка привычки – это не то же самое, что развитие способности удерживать внимание под руководством воли, и все мои просьбы, обращенные к саядо о том, чтобы мне разрешили созерцать само дыхание, были твердо отклонены. Именно мелочная неудовлетворенность удерживала меня позади. Фактически, совсем не важно, где сосредоточено внимание; задача в том, чтобы его там удержать.

Но во время этого первого отчета мне только дали упражнение и метод созерцания отвлекающих помех. Когда это было сделано, У Пэ Тин повернулся ко мне и сказал: “Теперь вы можете идти и начинать”. Я поднялся с пола, вышел и надел сандалии. Беседа длилась около часа. В доме саядо было жарко, однако во дворе оказалось еще жарче – слишком жарко для меня, так что, возвращаясь к своему блоку, я делал короткие броски от одной тени к другой. Деревья были почти лишены листвы; единственное затененное место можно было найти у самих блоков с кельями. По пути я обратил особое внимание на нескольких монахов, которые ходили взад и вперед по узким полоскам тени – по единственным защищенным от солнца местам в этот час. Раньше я думал, что они или бесцельно проводят время, или погружены в глубокую медитацию о какой-то проблеме буддийской доктрины. Теперь же я понял, что они думали: “вверх, вперед, вниз”; и в какой-то мере я испытал разочарование, обнаружив, какой простой задачей они заняты – и какой удивительно неуместной! Действительно, мне казалось глупым: проехать такое расстояние, чтобы узнать секрет укрощения ума, - и услышать только то, что надо ходить взад и вперед и думать о своих ногах! Но разве не слышал я о том, чтобы “омыться в Иордане”? Может быть, мне следовало повторить магию Иордана в созерцании своих ног. Мне предстояло провести около четырехсот часов, в течение которых нужно будет сосредоточиваться на движении живота и на акте ходьбы. Это была невероятная мысль, и я не знал, смогу ли я выполнить свою задачу. Я свернул немного в сторону, остановился на вершине склона, который спускался к озеру, и стал наблюдать за несколькими ребятишками, шумно плескавшимися в воде вреди дневной тишины. Даже вороны и собаки не выдержали дневной жары, колокола и автомобили вкушали дневной отдых. Жара была просто свирепой. Немногие монахи, вышагивавшие под солнцем, раскрыли веера и прикрывали ими свои бритые головы. Я понял, для чего служат эти веера; надо и мне достать такой же, хотя и для иной цели, чем у них.

(Первый опыт практики)

Когда я вернулся в свою келью, какой-то монах уже шагал по веранде. Это происходило часто, так что обычно существовало даже некоторое соревнование в борьбе за теневую сторону. Но, хотя в блоке нас было около десяти человек, проходивших обучение, мы ухитрялись распределять время без конфликтов и двигались по узким верандам лишь с небольшими затруднениями; было только трудновато проходить мимо соседа, не отвлекаясь при этом от своего мира, который для нас сводился к собственным двигающимся ногам. Я решил поискать для себя уголок снаружи, в тени бамбука позади блока, нашел там тропинку и без лишней суеты начал дело. “Вверх, вперед, вниз; вверх, вперед, вниз! ” Это было совсем не трудно. “Останавливаюсь; поворачиваюсь; начинаю движение; вверх, вперед, вниз; вверх, вперед, вниз! ”…

“Смогу ли я выдержать это в течение двадцати пяти минут? ” Но мой ум уже начал бродить по сторонам, хотя это был лишь небольшой перерыв. Вот опять конец, надо остановиться и повернуться. Конечно, было бы лучше шагать гораздо более длинными отрезками и уменьшить число отвлечений, вызываемых поворотами.

“Вот я иду, а мой ум опять бродит по сторонам! ” … фактически, я никогда не возвращался к предмету своих ног, а просто поздравлял себя с тем, что позволяю себе только краткие перерывы, а затем продолжаю перерыв новой цепью мысли! Вы думали, что исправились, а затем в середине исправления оказывается, что ум отклонился – совершенно так же, как человек, страдающий от кислородной недостаточности.

“Так не пойдет! ” … Я останавливаюсь, чтобы снова собрать свои мысли. Пожалуй, я шел слишком быстро. Нужно попробовать шагать медленнее и обдуманнее. “Вверх, вперед, вниз; вверх, вперед, вниз! …”

В конце концов двадцать пять минут прошли очень быстро, и я подумал, что мне действительно удалось удержать ум на этой работе. С тех пор как я освоился с работой, я обнаружил мало отклонений, и все оказалось легче, чем я ожидал. Перспектива успеха стала теперь более отчетливой. Займемся теперь другим упражнением! Его необходимо выполнять в келье. На кровати лежало грубое одеяло; я положил его в виде подушки, чтобы сесть на твердом полу, затем уселся со скрещенными ногами, положив руки на колени. Несколько минут ушло на то, чтобы освоиться с позой и обнаружить то движение, за которым нужно было следить. Оно оказалось достаточно различимым, и вот я стал удерживать внимание на подъеме и падении стенки живота, которые были заметны благодаря некоторому противодействию одежды. Вскоре, однако, мое внимание отвлек лай собаки, и я стал удивляться, почему, черт побери, в Центре развели столько собак и не смотрят за ними как следует. Многих их них нужно было бы просто убить, но это, разумеется, пошло бы вразрез с буддийским принципом, запрещающим отнимать жизнь, хотя я видел монахов, которые ели цыплят и другое мясо в доме, где я питался. Как их совесть примирялась с этим? Завывания одной своры собак за другой слышалось вокруг всего Центра, и я смог слышать их вдали, как если бы это выли стаи голодных волков, готовых разорвать кого-то на куски. Как, черт возьми, можно удерживать ум сосредоточенным при таком непрестанном шуме? Я вернул ум назад, слегка пристыженный тем, что так скоро оказался отвлечен от своего надзора за объектом. В течение последних пяти минут или около того я совсем отклонился от предмета практики.

И вот опять: “Подъем, падение” … несколько слабее, чем раньше, но все же достаточно явственно и в точности параллельно дыханию. Я мог чувствовать, как дыхание входит и выходит из легких, следить за этим было гораздо легче; причина, видимо, заключалась в том, что оно казалось совершающимся ближе к уму, хотя, пожалуй, думать, что ум действует в голове, было бы неправильно. Но я снова отвлекся; так дело не пойдет; подъем и падение – вот на чем мне необходимо сосредоточиваться, а совсем не на дыхании. Я еще раз собрал свои мысли. Так продолжалось все время. Не проходило и минуты без того, чтобы мне не приходилось останавливать незаметно начавшийся поток мышления; часто эти отклонения уже успевали проходить вполне достаточный путь, прежде чем я обнаруживал, что совсем не слежу за животом, который работает самостоятельно. Я никогда не представлял себе, насколько беспокойным может быть ум, когда он занят каким-то делом, которое в действительности его не интересует. Мне необходимо заинтересоваться этим движением подъема и падения, увидеть, смогу ли я обнаружить его начало и конец, отмечать его различную глубину. И после двадцати пяти минут подобной борьбы я почувствовал, что стал виден себе с полной ясностью. Мне нужно суметь выполнять упражнение лучше; в конце концов, в своей жизни я потратил много времени, сосредоточиваясь на той или иной вещи с некоторой долей успеха. Однако пришло время упражнения с ходьбой; а сейчас только половина пятого, и я смогу лечь в постель только через семь с половиной часов, а это составит еще восемь периодов ходьбы и еще восемь периодов сидения! Практика продолжалась таким же образом с короткими перерывами; только перед заходом солнца пришлось закрыть окна кельи и тщательно ее опрыскать. День был безоблачный, и когда спустилось солнце, оно последним захватывающим жестом как бы раскинуло завесу из чистого золота над западной стороной горизонта, которая своим блеском соперничала с великолепными позолоченными куполами буддийских храмов, один из которых я мог видеть со своего участка для ходьбы. Я позволил себе полюбоваться в течение нескольких минут сменой цветов на угасающем небе. Можно было бы ожидать на нем ярких тонов, которые соответствовали бы драматическому реквизиту восточной сцены, но золотой цвет превратился в оранжевый, а затем в зеленые и желтые пастельные тона тончайших оттенков; они встречались с резкими силуэтами деревьев, пока наконец эти силуэты не утонули в суживающемся пурпурном фоне, последнем слабом напоминании о том, что именно туда опустилось солнце. И вот наступила ночь.

Такое спокойное и величественное угасание дня было столь неожиданным, что я часто разрешал себе насладиться этим простым бесхитростным зрелищем. То же самое происходило на рассвете. Здесь не было облаков, которые усеивают небо драматическими формами и красками, вызывающими в воображении ландшафты или величественные образы арабских сказок. Но подлинная драма наступала тогда, когда обнаженное солнце поднималось от земли, рассеивая по ней длинные изогнутые тени; и вот снова наступал день со своей жарой, со своими мухами, своими задачами, которые надо выполнять. Для меня в этом всегда было чудо, и я научился наблюдать его безлично, впитывая в себя цвета, формы и свет как простое, ни с чем не связанное ощущение.

Вот наступил вечер; упражнения следовали одно за другим; я утомился и стал настолько беспокойным, что уже не мог удерживать ум в состоянии неподвижности больше нескольких секунд подряд. В десять часов я почувствовал, что для первого дня сделал достаточно. Саядо предупреждал меня, чтобы я не переутомлялся; нужно было избегать напряжения и усталости. Душ в опустевшей теперь ванной оказался особенно освежающим, так как к тому времени вода немного остыла. Монахов не было видно, и я предположил, что они продолжают медитацию у себя в кельях; однако позже я обнаружил, что многие из них отправляются спать раньше, чем того требует строго установленный порядок. Даже моя жесткая кровать меня нисколько не обеспокоила, и я заснул без единой мысли о необычайных событиях дня.

4. Ум в тупике

Утренний распорядок начинался с трех сорока пяти. Никто не принуждал меня к этому, кроме собственного будильника, но саядо уверил меня, что при том образе жизни, который я буду вести, мне не потребуется спать больше четырех часов ночью; более того, он сказал, что к концу курса я смогу вообще обходиться без сна. К сожалению, мне не удалось проверить это утверждение, потому что среднему человеку для завершения курса требуется около семи недель; а вышло так, что у меня их осталось только три. Но после первых двух дней я обнаружил, что четырех часов сна вполне достаточно, и я не ощущал излишней сонливости даже в самое жаркое время второй половины дня. Однако мне было дано указание не упражняться лежа, хотя лежачая поза была одной из тех, в которых можно упражняться в подъеме и падении. Причина запрета заключалась в том, что во время курса человек ведет весьма спокойную и свободную жизнь в течение целого дня; все усилия ума направлены на расслабление, и спокойная, развалистая ходьба как раз достаточна для того, чтобы устранить недогрузку организма, вызванную сиденьем. Бывали такие дни, особенно в начале и в конце периода, когда мне приходилось рано прекращать упражнения и отправляться спать; но то были дни, когда мне случалось испытывать резкую боль или настойчиво бороться с какой-нибудь особенностью загнанного в тупик ума, отличавшейся особым упорством. Сокращение питания также способствовало освобождению от напряжения благодаря тому, что тело получало меньше работы по перевариванию пищи и выведению шлаков; а поступающая пища по своему объему вполне соответствовала потребностям тела. Как сказал мне саядо. Тело имеет склонность отягощать себя чрезмерным сном, как и чрезмерным количеством пищи; а затем ему приходится тратить энергию на преодоление результатов этих излишеств. Не знаю, так ли обстоит дело с каждым, кто серьезно следует такому распорядку, но я в самом деле не ощущал особого голода или каких-то страданий из-за недостаточного сна.

Снова я оказался единственным посетителем душевой в этот ранний час. Монахи мылись после дневной еды между десятью тридцатью и двенадцатью; затем они утроили полезность этого действия и стали мыть посуду и свои одеяния. Фактически, они мылись в одежде, поливая себя водой в традиционном восточном стиле; думаю, что когда им случалось видеть меня обнаженным под душем, они бывали слегка шокированы. Способ поливки вместо мытья обнаженного тела неудобен, хотя и вполне приятен: он неопрятен и ведет к большой трате воды: один монах может опустошить половину бака в четыреста пятьдесят литров; а поскольку обычно около десяти или одиннадцати утра подача воды прекращалась, и ее иногда не было вплоть до десяти вечера, мы в середине дня часто оставались без воды.

Февральские ночи все еще были прохладными, и мой утренний душ, принятый мною после некоторого колебания, встряхнул меня как раз настолько, чтобы привести в нужное состояние для начала новой борьбы с умом. Оставалось около часа перед освежающей прогулкой по предутреннему холодку, когда я должен был идти на утренний чай. Начну с того, что эта прогулка была мне особенно приятна. Первые несколько дней луна стояла высоко в небе, ночной покой еще не нарушался, и я испытывал такое чувство, как будто был привилегированной личностью, наслаждавшейся чем-то таким, чего лишены другие люди. Но скоро эти прогулки в сторону дома, где я питался, а позднее и к лекционному залу должны были стать частью упражнения при ходьбе, и сосредоточение на движениях “вверх, вперед, вниз” оставляло мало возможностей для наслаждения прелестью утра. Однако оставалось одно исключение: я уже упоминал место, где сходил с тропы и стоял на высоком берегу озера; тут я останавливался на несколько минут каждое утро. Как раз в это время всегда начинало светать; и точно напротив того места, где я останавливался, возвышалось большое, развесистое дерево, все еще покрыто листвой, оно постепенно выступало из темноты на светлеющем небе. Я мог ощутить легкий ветерок, который шевелил лоунджи у меня на ногах и ласкал лицо и руки; мне были слышны звуки, возвещавшие начало дневных занятий. Я начинал видеть цвет и форму деревьев и домов по мере того, как они обретали существование. И я постепенно научился впитывать в себя эти впечатления, не истолковывая их в терминах действительного существования, —что можно было бы назвать на современном жаргоне “работа жестянщика”. Сначала это было очень трудно, но по мере того, как мое обучение шло вперед, становилось все легче. Но в течение первых нескольких дней это были просто моменты глубокого наслаждения восхитительной сценой, откровения силы, красоты и бесстрастия природы. Потому что рассвет наступает одинаково и для тех, кто его приветствует, и для тех, кто его страшится; его нельзя ускорить для одного и отложить для другого. Его обещания состояли в том, что вы с ним связывали: красота заключалась в самих ощущениях человека, а не в том смысле, какой он мог бы придать этому событию. Утренний привет оставался для меня безличным и вселял уверенность в том, что природа не за нас и не против нас, – это мы выбираем стороны. В те первые дни я всегда с сильным чувством осознавал, что вмешательство человека в природу и так называемое господство над ней бесплодны; и я переживал горячее желание содействовать ей по мере сил. В течение своей жизни мы недостаточно часто видим восходы и наступление ночи; в городе мы узнаем о рассвете только благодаря началу уличного движения. И только включая свет, мы смутно замечаем, что наступила ночь. Многое можно сказать в пользу примитивной жизни, где встают на рассвете и ложатся спать на закате. По мере того как продолжалось мое обучение, упражнения в созерцании расширялись до такой степени, что стали охватывать всю мою деятельность, и рассвет перестал быть для меня прекрасным зрелищем, которое я впервые вижу, а сделался просто комплексом света, форм и звуков, получаемых моими органами чувств. Но в те первые несколько дней я научился смотреть на природу без сентиментальности, не умаляя тем ее ценности и не снижая ее действия на меня.

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒