Чарская Л А 4 страница

" Кар-кар", - зловеще неслось из угла.

- В классе - ворона, - вдруг произнес, дрожа от злости, Пугач, - это не шалость, а безобразие, и виновная будет строго наказана!

И вся зеленая от негодования она бросилась искать ворону. Но последняя не заставила себя долго ждать: вылезши из корзины, она стала ковылять по полу с громким, пронзительным карканьем.

Классная дама кричала, девочки шикали, чтобы прогнать ворону, суматоха была невообразимая.

Я взглянула на княжну: она была белее своей белой пелеринки.

Между тем раздался звонок, возвещающий окончание урока, и батюшка, поспешно осенив нас общим крестом, вышел из класса.

Мы притихли.

М-lle Арно приказала дежурной воспитаннице позвать коридорную девушку, чтобы убрать " этот ужас", как она назвала ворону, а сама помчалась доносить инспектрисе о случившемся.

Лишь только классная дверь закрылась за ней, как Бельская вскочила на кафедру и громко на весь класс прокричала:

- Mesdam'очки, не выдавайте Нину, слышите! Нам всем ничего не будет, а ее, пожалуй, за эту шалость сотрут с красной доски и выключат из " парфеток".

- Нет, зачем же классу страдать из-за одной? Я непременно сознаюсь, пробовала запротестовать княжна.

- И думать не смей! - зашумели девочки со всех сторон. - Мы все хотели взять ворону... все... только боялись ее клюва, а ты бесстрашная... Всему классу это сойдет, а тебе нет.

Между тем коридорная девушка ловила виновницу случая - ворону, но никак не могла поймать.

- Ну-с, так решено: Нины не выдавать и у батюшки просить всем классом прощения, что это случилось на его уроке, - проповедовала Бельская.

- Ты, Феня, не выбрасывай ее на двор, - просила Джаваха коридорную девушку, одолевшую наконец злополучную ворону, - ворона ведь больная.

- А куды ж я с ней денусь? Еще от начальства влетит, беда будет. Нет, барышня, отнесу-ка я ее в сад на прежнее место... И что за птицу вы облагодетельствовали! Ведь падаль жрет, - у, глазастая! - И Феня потащила нашу протеже из класса, куда в этот миг входила инспектриса.

Мы снова присмирели, предчувствуя грозу.

Худая, длинная как жердь инспектриса производила впечатление старушки, но двигалась она быстро и живо, поспевая всюду.

Тон ее был раздражительный, сухой, придирчивый. Мы ненавидели ее за ее брезгливое пиление.

Худая фигурка в синем шелковом платье с массой медалей у левого плеча грозно предстала поднявшемуся со своих скамеек классу.

- Кто осмелился принести в класс ворону? - резко прозвучал среди восстановившейся мигом тишины ее визгливый голос.

Молчание.

- Кто? - снова повторила инспектриса.

Новое молчание было ответом.

- Что же, у вас языков нет? - еще грознее наступала она. - Я требую, чтобы виновная призналась.

- Мы все, все виноваты, - раздались одиночные голоса.

- Все! - хором повторил весь класс.

- Трогательное единодушие, - проговорила с недоброй усмешкой инспектриса, - но будьте уверены, я все узнаю, и виновная будет строго наказана.

- Маркова насплетничает, непременно насплетничает, - зашептали девочки, когда инспектриса вышла из класса, а мы стали спускаться с лестницы.

Меня охватил внезапный страх за милую княжну, согласившуюся на защиту и покрывательство класса. Я предвидела, что княжне это не пройдет даром.

" Крошка непременно выдаст", - подумала я, и вдруг внезапная мысль осенила меня. Я слишком еще любила княжну, чтобы колебаться.

И, не откладывая в долгий ящик своего решения, я незаметно выскользнула из пар и бегом возвратилась обратно, делая вид, что позабыла что-то в классе.

Там, подождав немного, когда, по моему мнению, " седьмушки" достигли столовой, я быстро направилась через длинный коридор на половину старших, в так называемый " колбасный переулок", где жила инспектриса. Почему он назывался колбасным, я до сих пор себе не уяснила, да и вряд ли кто из институток мог бы это сделать. Там находились комнаты классных дам, и в том числе комната инспектрисы. Я со страхом остановилась у двери, трижды торопливо прочла: " Господи, помяни царя Давида и всю кротость его! " - как меня учила няня делать в трудные минуты жизни - и постучала в дверь с вопросом: " Puis-je entrer" (могу войти)?

- Entrez (войдите)! - прозвучало в ответ, и я робко вошла.

Комнатка инспектрисы, разделенная пополам невысокой драпировкой темно-малинового цвета, поразила меня своей уютностью. Там стояла очень хорошенькая мебель, лежал персидский ковер, висели на стенах группы институток и портрет начальницы, сделанный поразительно удачно.

Сама m-lle Еленина - так звали инспектрису - сидела за маленьким ломберным столиком, накрытым белой скатертью, и завтракала.

Она подняла на меня свои сердитые, маленькие глазки с вопросительным недоумением.

- Medemoiselle, - начала я дрожащим голосом, - я пришла сказать, что... что... ворону принесла я.

- Ты? - И еще большее недоумение отразилось в ее взоре.

- Да, я, - на этот раз уже ясно и твердо отчеканила я.

- Отчего же ты не созналась сразу, в классе?

Я молчала, мучительно краснея.

- Стыдись! Только что поступила, и уже совершаешь такие непростительные шалости. Зачем ты принесла в класс птицу? - грозно напустилась она на меня.

- Она была такая исщипанная, в крови, мне было жалко, и я принесла.

Боязнь за Нину придала мне храбрости, и я говорила без запинки.

- Ты должна была сказать m-lle Арно или дежурной пепиньерке, ворону бы убрали на задний двор, а не распоряжаться самой, да еще прятаться за спиной класса... Скверно, достойно уличного мальчишки, а не благовоспитанной барышни! Ты будешь наказана. Сними свой передник и отправляйся стоять в столовой во время завтрака, - уже совсем строго закончила инспектриса.

Я замерла. Стоять в столовой без передника считалось в институте самым сильным наказанием.

Это было уже слишком. На глазах моих навернулись слезы. " Попрошу прощения, может быть, смягчится", - подумала я.

" Нет, нет, - в ту же минуту молнией мелькнуло в моей голове, - ведь я терплю за Нину и, может быть, этим поступком верну если не дружбу ее, то, по крайней мере, расположение".

И, стойко удержавшись от слез, я быстро сняла передник, сделала классной даме условный поклон и вышла из комнаты.

Мое появление без передника в столовой произвело переполох.

Младшие повскакали с мест, старшие поворачивали головы, с насмешкой и сожалением поглядывая на меня.

Я храбро подошла к m-lle Арно и заявила ей, что я наказана инспектрисой. Но за что я наказана, я не объяснила. Затем я встала на середину столовой. Мне было невыразимо совестно и в то же время сладко. Лицо мое горело, как в огне. Я не поднимала глаз, боясь снова встретить насмешливые улыбки.

" Если б они знали, если б только знали, за что я терплю эту муку! вся замирая от сладкого трепета, говорила я себе. - Милая, милая княжна, чувствуешь ли ты, как страдает твоя маленькая Люда? "

Наши " седьмушки", видимо, взволновались. Не зная, за что я наказана, они строили тысячу предположений, догадок и то и дело оборачивались ко мне.

Я подняла голову. Мой взгляд встретился с Ниной. Я не знаю, что выражали мои глаза, но в черных милых глазках Джавахи светилось столько глубокого сочувствия и нежной ласки, что всю меня точно варом обдало.

" Ты жалеешь меня, милая девочка", - шептала я восторженно, и, стряхнув с себя ложный, как мне казалось, стыд, я подняла голову и окинула всю столовую долгим, торжествующим взглядом.

Но меня не поняли, да и не могли понять эти беспечные, веселые девочки.

- Смотрите-ка, mesdames наказана, да еще и смотрит победоносно, точно подвиг совершила, - заметил кто-то с ближайшего стола пятиклассниц.

В ответ я только равнодушно пожала плечами.

Лицо мое между тем горело все больше и больше и стало красное как кумач. У меня сделался жар - неизменный спутник всех моих потрясений.

М-lle Арно со своего места обратила внимание на мои пылающие щеки, на неестественно ярко разгоревшиеся глаза и, оставив свое место, подошла ко мне.

- Тебе нехорошо?

Я отрицательно покачала головой, но она, приложив руку к моей пылающей щеке, воскликнула:

- Но ты больна, ты вся горишь! - и, подхватив меня под руку, поспешно вывела из столовой мимо еще более недоумевающих институток.

Пытка кончилась.

Меня отвели в лазарет.

ГЛАВА XII

В лазарете. Примирение

Лазарет начинался тотчас за квартирой начальницы. Это было большое помещение с просторными палатами, полными воздуха и света. Этот свет исходил, казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был через темный коридорчик, примыкавший к нижнему длинному и мрачному коридору. Первая комната называлась " перевязочная", сюда два раза в день, по лазаретному звонку, собирались " слабенькие", то есть те, которым прописано было принимать железо, мышьяк, кефир и рыбий жир. Заведовали перевязочной две фельдшерицы: одна - кругленькая, беленькая, молодая девушка, Вера Васильевна, прозванная Пышкой, а другая - Мирра Андреевна, или Жучка по прозвищу, раздражительная и взыскательная старая дева. Насколько Пышка была любима институтками, настолько презираема Жучка. В дежурство Пышки девочки пользовались иногда вкусной " шипучкой" (смесь соды с кислотою) или беленькими мятными лепешками...

- Меня тошнит, Вера Васильевна, - говорит какая-нибудь шалунья и прижимает для большей верности платок к губам.

И Пышка открывает шкап, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает шипучку.

- Мне бы мятных лепешек от тошноты, - тянет другая.

- А не хотите ли касторового масла? - добродушно напускается Вера Васильевна и сама смеется.

Пропишет ли доктор кому-либо злополучную касторку в дежурство Веры Васильевны, она дает это противное масло в немного горьковатом портвейне и тем же вином предлагает запить, между тем как в дежурство Жучки касторка давалась в мяте, что составляло страшную неприятность для девочек.

Из перевязочной вели две двери: одна - в комнату лазаретной надзирательницы, а другая - в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный стол для выздоравливающих, а по стенам расставлены были шкапы с разными медицинскими препаратами и бельем.

Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.

Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.

Матенька была не совсем обыкновенное существо нашего лазарета. Старая-старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.

- Матенька, - кричит Вера Васильевна, - лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки.

И липка, то есть раствор липового цвета, поспевает в две-три минуты по щучьему велению.

- Матенька, помогите забинтовать больную. - И Матенька забинтовывает быстро и ловко.

И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!

Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчание ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.

- Матенька, - увивается около нее какая-нибудь больная, - поджарьте булочку, родная.

- Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!

А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.

Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.

M-lle Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу - и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.

- Что с девочкой? - спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.

И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.

- Mademoiselle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, посоветовала фельдшерица.

- Ведите себя хорошенько! - холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.

- Вы простудились, да? - допрашивала меня добрая девушка.

- Да... нет... да... право, не знаю! - путалась я.

Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.

- У вас повышенная температура, - озабоченно покачала головой Пышка.

- Матенька, - крикнула она, - прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.

Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.

Точно тяжелый камень надавил сердце.

Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и... мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: " Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали? "

Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет, судорожно, тихо.

Я приподнимаюсь на подушках.

" Мама? " - вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.

Нет, не мама.

Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.

- Княжна! Нина! - каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.

Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.

- Галочка, моя бедная! - шептала между поцелуями Нина. - Что я с тобой сделала!

И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.

- Ах, милая, глупая! Зачем ты... - лепетала Нина. - За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?

- Родная! - могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.

- Но как же ты узнала? - спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.

- Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана... Ну...

- Ну?.. - невольно дрожащим голосом проговорила я.

- Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из " парфеток", а тобой все восхищаются... Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! - шептала княжна.

- Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, - встревожилась я.

- Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду! - И княжна горячо поцеловала меня.

- Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! - торжественно произнесла я.

- А как же " триумвират"? - лукаво шепнула княжна.

- А как же Бельская? - не потерялась я.

И обе мы звонко расхохотались.

Княжна прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.

- Ни есть, ни спать не хотелось.

- Как же ты ко мне пробралась?

- А вот! - И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.

- Что это?

- Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, - гордо зазвенел ее гортанный голосок.

В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:

- А что ты за меня вынесла, Люда!

" Люда! " Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда.

- Вы что, шалуньи, притаились, - вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. - Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули... Не дело... Им покой нужен.

- Матенька, милушка, дайте еще посидеть, - упрашивала Нина.

- Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, ответила старушка.

- Завтра приду, если не выпишешься! - шепнула Нина, целуя меня.

- Выпишусь, - с уверенностью произнесла я, находя себя совсем здоровой.

Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя - милую, добрую, великодушную Нину!

В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою болезнь.

На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.

Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперерыв, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину - и на красной доске снова появилось ее милое имя.

Только двое из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так не долго господствовавшие надо мной. Им обеим - и Крошке и Мане - было крайне неприятно распадение " триумвирата" и мое примирение с их врагом - моей милой Ниной.

ГЛАВА XIII

Печальная новость. Подписка.

- Mesdam'очки, mesdam'очки, знаете новость, ужасную новость? Сейчас я была внизу и видела Maman, она говорила что-то нашей немке строго-строго... A Fraulein плакала... Я сама видела, как она вытирала слезы! Ей-Богу...

Все это протрещала Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс после обеда... В одну секунду мы обступили нашего " разбойника" и еще раз велели передать все ею виденное.

- Это Пугач что-нибудь наговорил на фрейлейн начальнице, наверное, Пугач, - авторитетно заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону Крошки: " Поди, мол, сплетничай".

- Да, да, она! Я слышала, как Maman упрекала фрейлейн за снисходительность к нам, я даже помню ее слова: " Вы распустили класс, они стали кадетами... " У-у! противная, - подхватила Краснушка.

- А вдруг фрейлейн уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam'очки, что нам делать? - слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.

- Нет, мы не пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом остаться, - кричала Миля Корбина, восторженная, всегда фантазирующая головка.

- Тише! Кис-Кис идет!

Мы разом стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться.

Она села на кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая, очевидно, скрыть от нас следы недавних слез. Мы тихонько подвинулись к кафедре и окружили ее.

Додо, наша первая ученица и самая безукоризненная по поведению из всего класса, робко произнесла:

- Fraulein!

- Was wollen sie, Kinder (что вам угодно, дети)? - дрожащим голосом спросила нас наша любимица.

- Вы плакали?.. - как нельзя более нежно и осторожно осведомилась Додо.

- Откуда вы взяли, дети?

- Да-да, вы плакали... Дуся наша, кто вас обидел? Скажите! приставали мы...

Кис-Кис смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами... Губы задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.

- Спасибо, милочки. Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне и очень, очень горжусь моими детками, - мягко заговорила она, - но успокойтесь, меня никто не обижал...

- А зачем же вы давеча плакали в коридоре, когда разговаривали с Maman? Я все видела! - смело вырвалось у Бельской.

- Ах ты, всезнайка! - сквозь слезы улыбнулась фрейлейн. - Ну, если видела, придется сознаться: я как мне ни грустно, а должна буду расстаться с вами, дети...

- Расстаться? - ахнул весь класс в один голос. - Расстаться навсегда! За что? Разве мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? - раздавались здесь и там печальные возгласы " седьмушек".

Потерять горячо любимую фрейлейн нам казалось чудовищным. Многие из нас уже плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали кафедру.

- Но, Fraulein, дуся, - говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы, - зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?

Глаза " Булочки" уже начали разгораться.

- О, нет! Вы были всегда милые, добрые детки, - ласково потрепав по щечке княжну, произнесла она. - Я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не огорчите вашу сердитую Fraulein, но другие находят, что я очень слаба с вами и что вы поэтому много шалите.

- Я знаю, кто это сказал... У-у! Это противный Пугач, это Арно! пылко воскликнула княжна.

- Wie kannst du so sprechen (как ты позволяешь себе так говорить)?! строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурясь, добавила: - Вы должны уважать ваших классных дам.

- Мы вас уважаем и очень любим, Fraulein, дуся! - вырвалось, как один голос, из груди 36 девочек.

- Да-да, знаю... я тронута, спасибо вам, ich danke sehr fur ihre Liebe (благодарю вас за вашу любовь), но вы не меня одну должны любить, у вас есть еще другая дама - mademoiselle Арно...

- Мы ее ненавидим! - звонко крикнула Бельская и юркнула за спины подруг.

- Стыдись, Бельская, так отзываться о mademoiselle Арно, твоей наставнице. Она заботится о вас не меньше меня. Она строгая - это правда, но добрая и справедливая, - усовещивала Кис-Кис.

- А за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? - не унимались девочки. - А почему Нюшу в прием не пустила? Иванову за что в столовой поставила?..

- Ну, Иванова стоит, - серьезно произнесла Нина, недолюбливавшая Иванову.

- Ну довольно, genug! Что делать, что делать, расстаться нам с вами все-таки придется, - покачала головою добрая фрейлейн.

- Нет-нет, мы вас не пустим, мы знаем, что на вас наябедничали, и Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да-да, наверное!

Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор.

Тихая и кроткая, она не любила историй и теперь раскаивалась в том, что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.

А девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по нескольку сразу, так что чуть не задушили, - одним словом, всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек.

Растроганная и напуганная этими шумными проявлениями любви, Кис-Кис кое-как уговорила нас успокоиться.

Весь остаток дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу. Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке и, наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.

Придя в дортуар, мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обыкновенного, и ничем не нарушимая тишина воцарилась в дортуаре.

Утром держали совет всем классом и после долгих споров решили: 1) изводить всячески Пугача, не боясь наказаний; 2) идти в случае чего к начальнице и просить не отпускать Fraulein; 3) сделать любимой немочке по подписке подарок.

К исполнению последнего решения было приступлено немедленно. Распорядителем-казначеем по покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся у нас знанием счета.

В следующий же прием все посещаемые родными " седьмушки" выпросили у своих родных денег, кто рубль, кто двадцать - тридцать копеек, каждая сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение.

Краснушка тщательно пересмотрела, пересчитала серебро и уложила в большой ящик от печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми красивыми буквами: " Касса".

- А как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у Fraulein? - искренно взволновалась я.

- Ты, Людочка, не беспокойся, - ласково проговорила княжна (она уже давно заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). - У меня еще много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе.

- А если она спросит, зачем?

- Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок.

- Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? - восторгались наши.

- Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится, когда узнает, что мы все за нашу немку.

И действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.

- Зачем так много? - удивилась та.

- Мы хотим делать по подписке подарок нашей Fraulein. Дайте мне, пожалуйста, mademoiselle, для меня и на долю Влассовской, она отдаст, как только мы купим подарок, а то ведь ее деньги у Fraulein, и она, наверное, не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.

- Пустые выдумки! - процедила озлобленно m-lle Арно, однако отказать не решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила их к сумме, лежащей уже в кассе.

После вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в котором все должны написать что-нибудь самым лучшим почерком на память. " Только из своей головы, а не выученное", - прибавила Додо Муравьева, враг зубрежки. Альбом было поручено купить матери Федоровой, которая охотно исполнила нашу просьбу. В ближайшее же воскресенье Надя Федорова не без труда притащила в класс тяжелый, в папку увязанный сверток. Краснушка влезла на кафедру и, развязав бумаги, торжественно извлекла альбом из папки. Все мы запрыгали от радости.

Это оказалась прелестная, крытая голубым плюшем и с бронзовыми застежками книга, с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом углу на бронзовой же доске было четко награвировано: " Незабвенной и дорогой нашей заступнице и наставнице Fraulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих девочек". В середине был вензель Кис-Кис. Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: " Приложи клякс-папир... тише... не замажь... Не спутай: е, а не е... ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила! " - пришла она в неистовство, когда Бельская действительно сделала кляксу.

- Слижи языком, сейчас слижи, - накинулась она на нее.

И Бельская не долго думая слизала.

Лишь только надписи были готовы, Краснушка на весь класс прочла их. Тут большею частью все надписи носили один характер: " Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска", - и при этом прибавление самых нежных и ласковых наименований, на какие только способны замкнутые в четырех стенах наивные, впечатлительные девочки.

Не обошлось, конечно, без стихов.

Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом:

Бьется ли сердце, ноет ли грудь,

Скушай конфетку и нас не забудь.

- Ну уж и стихи! - воскликнула Федорова, заливаясь смехом.

- А ты, Нина, тоже напишешь стихи в альбом? - спросила Бельская.

- Нет, - коротко ответила княжна.

Я невольно обратила внимание на надпись Нины.

" Дорогая Fraulein, - гласили каракульки моего друга, - если когда-нибудь вы будете на моем родимом Кавказе, не забудьте, что в доме князя Джавахи вы будете желанной гостьей и что маленькая Нина, доставившая вам столько хлопот, будет рада вам как самому близкому человеку".

- Как ты хорошо написала, Ниночка! - с восторгом воскликнула я и недолго думая, взяв перо, подмахнула под словами княжны:

" Да, да, и в хуторе под Полтавой тоже.

Люда Влассовская".

Когда все уже написали свое " на память", решено было торжественно всем классом нести альбом в комнату Кис-Кис.

- Мы попросим ее остаться, а если она не согласится - пойдем к начальнице и скажем ей, какая чудная, какая милая наша Fraulein, - пылко и возбужденно говорила Федорова.

- Да-да, идем, идем, - подхватили мы и толпою бросились через коридор на лестницу, пользуясь минутным отсутствием Арно.

- Куда? Куда? - спрашивали нас с любопытством старшие.

- " Седьмушки" бунтуют! - кричали нам вдогонку наши соседки - шестые, ужасно важничавшие перед нами своим старшинством.

Никому ничего не отвечая, мы миновали лестницу, церковную паперть и остановились перевести дыхание у комнаты Fraulein.

- Ты, ты говори, - выбрали мы Нину, пользовавшуюся у нас репутацией очень умной и красноречивой.

- Kann man herein (можно войти)? - произнесла княжна, постучав в дверь.

Голос ее дрожал от важности возложенного на нее поручения.

- Herein (войдите)! - раздалось за дверью.

Мы вошли. Fraulein Генинг, донельзя удивленная нашим появлением, встала из-за стола, у которого сидела за письмом. На ней была простая утренняя блуза, а на лбу волосы завиты в папильотки.

- Was wunscht Ihr, Kinder (что вы желаете, дети)?

- Fraulein, дуся, - начала Нина, робея, и выступила вперед, - мы знаем, что вас обидели и вы хотите уйти и оставить нас. Но, Frauleinehen-дуся, мы пришли вам сказать, что " всем классом" пойдем к Maman просить ее не отпускать вас и даем слово " всем классом" не шалить в ваше дежурство. А это, Fraulein, - прибавила она, подавая альбом, - на память о нас... Мы вас так любим!..

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 Следующая ⇒