Глава одиннадцатая

По дороге домой я вновь и вновь вспоминал, как хладнокровно и смело я вел себя в минуту опасности, и эта мысль доставляла мне неизъяснимое удовольствие. А как Эдна взглянула на меня при прощании! Ясно было, что она сумела оценить мое бесстрашие. И тут я вынужден был сказать себе то, в чем до сих пор не решался признаться: Эдна нужна мне сама по себе, а не как орудие моей мести Нанге. Сначала я думал, что добиваюсь ее только для того, чтобы насолить Нанге, а теперь, странное дело, Эдна была для меня куда важнее, чем этот Нанга. Анализируя таким образом свое душевное состояние, я не мог не спросить себя: какое значение имеет для меня моя политическая деятельность как таковая? На этот вопрос трудно было ответить. Все перемешалось: месть, проснувшееся во мне политическое честолюбие, любовь… И все вело к единой цели. Ведь было бы наивно полагать, будто одной только любви достаточно, чтобы отбить Эдну у министра. Правда, у меня были свои преимущества – молодость, образование, но что это значило по сравнению с богатством и положением Нанги и отцовской властью корыстолюбивого старика? Да, я хотел использовать все средства, надежды отвоевать у Нанги депутатский мандат у меня, в сущности, не было, но я все равно считал, что надо бороться и всюду, где только можно, выводить его на чистую воду; тогда, если он и одержит победу, премьер‑ министр поостережется вновь ввести его в свой кабинет. Впрочем, имя Нанги, как и многих его коллег, было достаточно запятнано, чтобы уже сейчас лишить его всех полномочий, но у нас, к сожалению, не столь строгие нравы, как в некоторых других странах. Вот почему наша новая партия – Союз простого народа – поставила своей задачей разоблачать все злоупотребления и предавать их широкой гласности; быть может, кто‑ нибудь наконец встанет и скажет: «Воруй, да знай меру. А Нанга меры не знает». Однако очень‑ то надеяться на это не приходилось.

Я ехал по тому самому склону, где три недели назад мы с Эдной потерпели аварию, и думал о том, сколько перемен произошло за это время, как все неустойчиво в нашей стране и как изменились мои собственные взгляды. Поступая в университет, я полагал, что через три года, окончив его, я стану членом привилегированного класса, символом принадлежности к которому является собственная машина. Я был так в этом уверен, что уже на втором курсе выправил себе водительские права и присмотрел машину, очень комфортабельную – сиденья одним нажатием кнопки превращались в удобную постель. Однако последний год в университете ознаменовался для меня своего рода нравственным кризисом, который я объясняю отчасти влиянием довольно радикально настроенного преподавателя‑ ирландца, читавшего нам курс всеобщей истории, отчасти впечатлением, которое произвело на меня перерождение человека, за пять лет до этого слывшего в университете самым воинственным председателем студенческого союза. Этот ратоборец стал секретарем министра труда и промышленности и одним из самых богатых и продажных чиновников в столице, а однажды мы прочли в газетах его выступление, в котором он заявил, что профсоюзных лидеров следовало бы сажать под замок. На этом примере мы, студенты, увидели, как развращающе действуют на людей любые привилегии. Мы торжественно сожгли его чучело в зале студенческого союза, где он когда‑ то в своих пламенных речах обличал правительство, и университетское начальство оштрафовало нас за то, что мы закоптили потолок. Многие из нас дали клятву не соблазняться никакими буржуазными привилегиями, символом которых в нашей стране является собственная машина. И вот теперь я сам сидел за рулем в чудесном «фольксвагене», уминавшем холмы, словно батат, как сказала бы Эдна. Но я надеялся, что мое новое положение не развратит меня и я не уподоблюсь тому, кто всю жизнь уберегается от опасности, а под конец все‑ таки ломает себе шею.

Когда я приехал домой, мой слуга Питер подал мне письмо в голубом конверте. Почерк на конверте был аккуратный и круглый, несомненно женский, но совсем не такой, как у Джой, знакомой учительницы из соседней деревни, которая время от времени писала мне. При одной мысли, что письмо от Эдны, у меня бешено заколотилось сердце. Однако этого не могло быть: ведь не прошло и часу, как мы расстались, а она и словом не обмолвилась ни о каком письме…

– Его привез какой‑ то мальчишка на велосипеде, как только вы уехали, – сказал Питер.

– Ладно, – ответил я, – можешь идти.

Я хотел сразу разорвать конверт, но мне вдруг стало страшно: кто его знает, что там, в этом письме. Да и жалко было портить такой красивый конверт.

Письмо было от Эдны. Но почему она про него не упомянула?

«Дорогой Одили!

Ваше послание от 10‑ го сего месяца получено и принято к сведению. У меня нет слов, чтобы выразить, как я вам благодарна за вашу братскую заботу и за ваши советы. Очень жаль, что вы не застали меня дома. Брат рассказал мне, как плохо вас встретил отец. Меня это ужасно огорчает, и я готова на коленях молить вас о прощении. Но я знаю, как вы добры и великодушны, вы простите меня даже без моей просьбы. (Дойдя до этого места, я улыбнулся. )

Я тщательно обдумала все ваши доводы против моего брака. Право, Одили, вы должны меня пожалеть. Я попала в безвыходное положение. Если я сейчас заупрямлюсь, отец убьет меня. Где он возьмет деньги, чтобы вернуть этому человеку все, что на меня потрачено? Поймите, дело совсем не в том, что я хочу быть женой министра, просто у меня пет другого выхода. А чего нельзя избежать, с тем надо смириться.

Я молюсь лишь о том, чтобы Бог не оставил меня. Если будет на то Его воля, я найду счастье с любым мужем.

Надеюсь, мы навсегда останемся друзьями. Ведь вчера – это только сон, а завтра – только мечта, но дружба нынешнего дня превращает каждое «вчера» в счастливый сон, а каждое «завтра» – в мечту, исполненную надежды.

До свидания.

Пусть будут сладостны ваши сновидения.

Искренне ваша

Эдна.

P. S. Брат сказал мне, что вы купили машину. Поздравляю и желаю дальнейших успехов. Надеюсь, что вы меня когда‑ нибудь покатаете в память о нашем приключении с велосипедом. (Тут я опять улыбнулся. )

Эдна»

Письмо было помечено вчерашним днем. Вероятно, она ждала, чтобы я первый заговорил о нем, а может, перепугавшись за меня, просто о нем забыла.

Я перечитал его сначала стоя, потом сидя и, наконец, лежа на кровати. Кое в чем я узнавал Эдну, а кое‑ что (например, строки о мечтах и надеждах) было, очевидно, списано из какого‑ нибудь письмовника. Я до сих пор помню один из таких опусов – «Любовные письма», – составленный и изданный каким‑ то предприимчивым торговцем из Катаки и пользовавшийся большим успехом у молодежи, когда я еще учился в школе. На суперобложке утверждалось, что уже распродано 500 000 экземпляров; надо думать, это было некоторым преувеличением, вероятно, разошлось или издатель надеялся, что разойдется, несколько сот экземпляров. Иностранцы нередко удивляются тому, как мы обращаемся с цифрами. Однажды, когда я еще учился в университете, к моему отцу пришел бывший окружной комиссар, с которым он когда‑ то работал. Комиссар вышел в отставку, а через несколько лет вернулся к нам уже в качестве консультанта по вопросам кооперации и счел нужным нанести визит своему бывшему толмачу. Пока они разговаривали в гостиной, мои сводные братья и сестры появлялись один за другим, чтобы поглазеть на незнакомого гостя, и тот наконец спросил отца, сколько же у него детей.

– Около пятнадцати, – отвечал отец.

– Около? Неужели вы не знаете точно? …

Отец только ухмыльнулся и перевел разговор на другую тему. Он, конечно, отлично знал, сколько у него детей, но разве можно вести счет детям, как будто это поголовье скота или мешки батата! Боюсь, что на этом принципе основана и статистика народонаселения в нашей стране.

Но вернемся к письму. Мысленно отбросив те фразы, в которых не было милой непосредственности Эдны, я принялся слово за словом анализировать содержание письма, чтобы выяснить ее отношение ко мне. Меня несколько разочаровало обращение «дорогой Одили» – ведь в своем письме я называл ее «мой бесценный друг Эдна». Если влечение обоюдно, женщина должна отвечать на письмо с равной или разве что чуточку меньшей сердечностью и теплотой; скажем, в данном случае она могла бы назвать меня «мой дорогой друг Одили». Зато в самом тексте письма кое‑ что показалось мне обнадеживающим, наибольшее же значение я склонен был придать пожеланию «сладостных сновидений». Одним словом, я воспрянул духом и укрепился в своем решении повести атаку против Нанги.

Вернувшись в родную деревню, я прежде всего постарался подобрать себе телохранителей. Я выбрал четырех парней и старшим назначил известного головореза по имени Бонифаций, который бог знает откуда появился в нашей деревне несколько лет назад. В то время он не говорил на нашем языке, да и теперь предпочитал ломаный английский. Не могу сказать, правда ли это, но ходили слухи, что у него в предплечье только одна кость вместо положенных двух. Случалось, он вел себя так, будто и в голове у него тоже не все в порядке. Он и сам этого не отрицал и охотно рассказывал, что повредился в уме после того, как в детстве сорвался с дерева и ударился затылком оземь. Жалованье я отвалил ему немалое – десять фунтов в месяц с моими харчами; трое остальных получали значительно меньше. Когда я отправлялся куда‑ нибудь по делам, Бонифаций усаживался рядом со мной, а его помощники – на заднее сиденье. Число опасных инцидентов во время таких поездок непрерывно росло, и в конце концов я разрешил им брать с собой кое‑ какое оружие, исключительно в целях самозащиты. Под сиденьем у нас лежало пять тесаков, несколько пустых бутылок и куча камней. Потом пришлось прихватывать еще две двустволки. Я согласился на это скрепя сердце и лишь потому, что хулиганы и головорезы из «Юного авангарда Нанги», сокращенно «Нангард», не оставляли нас в покое. Нангардистов с каждым днем становилось все больше. Они объявили, что ставят своей целью «уничтожение всех врагов прогресса» и «победу истинного нангаизма». Парни, на которых мы как‑ то наткнулись, несли плакат: «Да здравствует нангаизм! Самалу – предатель».

Впервые увидев свое имя на плакате, я сразу вырос в собственных глазах. Да и стычка с нангардиетами доставила мне немалое удовольствие: трусы, преградившие нам дорогу, бросились врассыпную, когда Бонифаций, ухватив за ворот двух самых задиристых, сшиб их лбами и швырнул на землю. Надо было видеть, как они рухнули, словно подрубленные пальмовые стволы. В этом бою я захватил свой первый трофей – плакат с моим именем, а противники разбили камнями ветровое стекло моей машины. Как ни смешно, с тех пор я стал искать свое имя на вражеских плакатах и испытывал разочарование, если не обнаруживал его или оно попадалось мне слишком редко.

Однажды Бонифаций и один из его подручных разбудили меня чуть свет и потребовали двадцать пять фунтов. Я отлично понимал, что мне не избежать вымогательства с их стороны, а потому не спрашивал с них отчета за каждый израсходованный пенни. Однако не следовало забывать, что вверенные мне деньги принадлежат Союзу простого народа. Я должен был все же, хотя бы для очистки совести, контролировать своих молодцов.

– Я ведь только вчера дал вам десять фунтов. – Я хотел было напомнить им о том, что в отличие от наших противников мы весьма ограничены в средствах. Но Бонифаций прервал меня.

– Да ты что? – возмутился он. – Не хочешь дело делать, так и скажи – я даром время терять не стану. Или ты думаешь, что с Нангой можно справиться одной болтовней? Пускай правительство раскошелится, иначе мы его не осилим.

– На тигра с голыми руками не идут, – подхватил его товарищ, прежде чем я хоть словом успел рассеять чудовищное заблуждение Бонифация относительно источника наших средств.

– Правительство нам денег не дает, – сказал я наконец. – Мы – Союз простого народа. Маленькая партия, которая хочет помочь бедным людям вроде вас. С чего бы правительству нас финансировать?

– Так откуда твой… как его там… Союз берет деньги? – озадаченно спросил Бонифаций.

– У нас есть друзья за границей, – многозначительно ответил я, не желая выдавать своего неведения. В пылу борьбы я и думать забыл об этой стороне дела.

– А нельзя ли послать твоим друзьям телеграмму? – спросил подручный Бонифация.

– Сейчас не время об этом говорить. Скажите лучше, на что вам понадобилось двадцать пять фунтов? И куда вы дели вчерашние десять?

Я чувствовал, что надо проявить твердость, и это подействовало.

– Три фунта десять центов мы дали полицейскому, чтобы он сорвал плакат против нас. Один фунт десять центов – секретарю суда, чтобы он не подымал шуму из‑ за этого плаката. Два фунта…

– Хорошо, – перебил я, – а на что вам еще двадцать пять?

– Говорят, Нанга приехал вчера из столицы.

– Ну и что? Вы и его хотите подмазать?

– Ладно, хозяин, сейчас не до шуток. Мы хотим заплатить кое‑ кому, чтобы ночью спалили его машину.

– Что?! Нет, этого делать не нужно.

С минуту все молчали.

– Послушай, хозяин, – заговорил наконец Бонифаций. – Я тебе уже сказал: если ты это дело не всерьез затеял, так лучше сиди себе дома и никуда не лезь. А ты корчишь из себя джентльмена… Министром так еще никто не становился… Ну, да мне плевать, поступай как знаешь.

Отношение отца к моей политической деятельности оставалось для меня загадкой. Как я уже говорил, он был председателем местной организации ПНС, и я уже решил, что под одной крышей нам теперь не ужиться. Но я ошибся. Он считал (хотя не высказывал этого прямо), что побудительный мотив всякой политической деятельности – погоня за наживой, и, надо сказать, этот взгляд куда больше отвечал господствовавшему в стране умонастроению, чем возвышенный образ мыслей чудаков, вроде меня и Макса. О моих делах он заговорил со мной один‑ единственный раз: спросил, даст ли мне моя «новая» партия достаточно денег, чтобы бороться с Нангой. Он в этом явно сомневался. Но пока что он был доволен моими успехами и особенно машиной, которой он пользовался чуть ли не больше, чем я сам. Обоюдная неприязнь, уже ставшая для нас привычной, была на время забыта. Однако очень скоро наши отношения переменились, а затем переменились еще раз.

Как‑ то мы сидели с отцом в нашей летней пристройке и читали вчерашние газеты, которые я купил в местной парикмахерской «Веселый цирюльник», как вдруг я увидел на дороге приближающийся «кадиллак» Нанги. Я хотел было скрыться в доме, но потом передумал. Мне не из‑ за чего было волноваться, ведь это не я, а он пожаловал, куда его совсем не звали. Отец в полном недоумении смотрел на незнакомую машину, подкатившую к дому. Я сказал ему, что приехал Нанга. Отец поспешно потянул на голое тело фуфайку и выскочил встречать гостя. На лице его блуждала нерешительная, заискивающая улыбка, которую у нас метко называют «тухлой». Я не поднялся с места, делая вид, что читаю газету.

– Привет, Одили, мой грозный соперник, – поздоровался со мной Нанга с напускным добродушием.

– Привет, – сухо ответил я.

– Как ты здороваешься с министром! – прикрикнул на меня отец.

– Оставьте его, сэр, – сказал Нанга. – Мы с ним любим иной раз обменяться любезностями. Посмотреть со стороны, так кажется, вот‑ вот горло друг другу перегрызем.

Я уселся поудобнее в своем соломенном кресле и загородился газетой. Нанга сделал еще несколько попыток вызвать меня на разговор, но я упорно молчал, хотя отец глупейшим образом накричал на меня и даже угрожающе сжал кулаки. К счастью для нас обоих, он меня не тронул; случись такое, моя песенка была бы спета – кто же захочет отдать свой голос за человека, поднявшего руку на своего отца? Уже задним числом я припомнил, что Нанга, горячо заступавшийся за меня или, во всяком случае, делавший вид, что заступается, вдруг умолк, 'явно надеясь, что отец не сумеет сдержать себя. Убедившись, что надежды его не оправдались, он с искусно разыгранным простодушием снова обратился к моему отцу:

– Не принимайте все это так близко к сердцу, сэр. Когда же и поартачиться, как не в молодые годы?

– Пусть заведет себе собственный дом и хоть на голове ходит, а здесь еще я хозяин. Меня‑ то он ни во что не ставит, но зачем обижать почетного гостя?

– Пустяки, сэр. Я здесь не гость. Я у вас, как у себя дома, ведь вы мне все равно что отец. Если мы и добиваемся чего‑ нибудь там, в столице, то только благодаря поддержке таких людей, как вы. А эти молокососы, которые несут всякую чушь обо мне, – разве они что‑ нибудь смыслят? Прослышали, будто Нанга прикарманил десять процентов комиссионных, и ну драть глотку. Им и невдомек, что все комиссионные идут в партийный фонд.

Я немного приспустил флаг, или, вернее сказать, газету.

– Ну да, – подхватил отец, стараясь показать, будто он в курсе дела, однако по выражению его лица было видно, что он ничего не понял. Похоже, слова Нанги поставили его в тупик, но он, должно быть, решил, что председателю местной организации ПНС полагается разбираться в делах своей партии, и ничего не спросил.

– Надо полагать, ваш новый дом тоже предназначен для нужд партий? – сказал я, откладывая газету.

– Господин министр разговаривает не с тобой, – оборвал меня отец.

– Конечно. О чем ему со мной говорить? Он ведь знает, что я все знаю. Автобусы, например, он купил, чтобы перевозить членов партии, а таможенные пошлины…

– Заткнись! – крикнул отец.

– Пусть говорит, сэр! Когда он выложит все свои глупости, я попытаюсь ему кое‑ что объяснить.

Я хотел было сказать ему, чтобы он оставил свои объяснения при себе, но решил промолчать.

– Вы кончили, господин патриот? – спросил Нанга. – Так вот, тот, кто не знает, чего он не знает, – тот просто дурак.

– Не обращайте на него внимания, господин министр. Сами видите, никакого сладу с ним нет. С таким сыночком мне, старику, долго не протянуть. Пойдемте лучше в дом.

И отец увел Нангу в темную и мрачную гостиную нашего каменного дома. Когда‑ то этот дом считался самым красивым и современным во всем селении. Теперь же, если речь заходила о наиболее приметных домах в округе, никто не вспоминал дом Хезекиа Самалу. Он уже казался старомодным – главным образом из‑ за высокой двускатной крыши, на которую ушло столько железа, что хватило бы на две кровли. К тому же не мешало бы заменить деревянные жалюзи на узких окнах обыкновенными стеклами, чтобы в комнатах было не так темно. Скорее всего, этим суждено было заняться мне.

Я остался в светлой, залитой солнцем пристройке, наслаждаясь своей победой и радуясь, что вынудил противника отступить под мрачные своды.

Через полчаса отец вышел на порог и позвал меня.

– Да, сэр? – почтительно отозвался я, не проявляя, однако, ни малейшего намерения сдвинуться с места.

– Поди сюда, – сказал он.

Я не спеша поднялся и направился в дом. На круглом столике посреди гостиной стоял поднос с двумя бутылками – виски и содовой. Стакан Нанги был почти не тронут, стакан отца, как всегда, пуст.

– Садись, – сказал отец, – мы тебя не съедим.

Его игривый тон заставил меня насторожиться. Я сел, демонстративно игнорируя Нангу. Отец перешел прямо к делу.

– Сумасшедший может бегать по улицам голый – он сраму не имет, но горе и позор его родным! Я был вынужден просить за тебя прощения у мистера Нанги. Ты пришел к нему за помощью, жил под его крышей, ел его хлеб, а потом плюнул ему в лицо. Как ты мог… Не смей меня перебивать! Ты все скрыл от меня. Ты публично оскорбил его, ушел из его дома и стал плести против него интриги… Молчи! Теперь меня не удивляет, что ты явился сюда и не сказал мне ни слова. Ты никогда мне ничего не говоришь. Да и зачем? Ведь я же ничего не понимаю! Ведь я уже отжил свой век!.. Молчи, не перебивай! И вот, несмотря на твое безобразное поведение, мистер Нанга продолжал хлопотать за тебя и сам приехал сказать, что тебе дали стипендию. Я просто дивлюсь его доброте. Нет, я бы не мог так поступить. И это еще не все – ты получишь двести пятьдесят фунтов, если подпишешь эту бумагу. – Он протянул мне какой‑ то листок.

– Простите, если я перебью вас, сэр, – сказал Нанга. – Я бы не хотел, чтобы Одили меня неправильно понял. – Он круто повернулся ко мне. – Я тебя не боюсь. Любому ослу ясно, что ты провалишься с треском. Сам опозоришься и залог потеряешь. Я даю тебе деньги только потому, что хочу баллотироваться один, без соперников: мои многолетние заслуги перед пародом дают мне на это право. Пусть те, кто поливает меня грязью, видят, что народ за меня. Поэтому и только поэтому я даю тебе деньги, хотя не мешало бы хорошенько проучить тебя, чтобы в следующий раз при одном только слове «выборы» ты бросался бежать без оглядки. Я знаю, что твои легкомысленные друзья снабдили тебя деньгами. Если у тебя осталась капля здравого смысла, сбереги эти деньги, ты сможешь дать образование детям твоего отца или сделать хоть что‑ нибудь путное…

Я был поразительно спокоен. По правде сказать, я все это время думал об Эдне, но все же заметил, что отец, услышав совет Нанги, тотчас задрал нос, всем своим видом показывая, что отклоняет великодушное предложение, которое я еще не сделал, да и не собирался делать.

– Мы знаем, откуда берутся эти деньги, – продолжал Нанга. – Нам все отлично известно. Пусть только пройдут выборы – мы разделаемся с этими типами. Они воображают, что могут безнаказанно снабжать деньгами безответственных мальчишек, чтобы с их помощью свергнуть законное правительство. Мы им покажем! А ты пользуйся тем, что тебе перепало. Твой друг Куламо оказался умнее тебя, он взял деньги и уступил дорогу мистеру Коко.

– Это ложь! – воскликнул я.

– Нет, вы только посмотрите на этого политика! Он даже не знает, что происходит. Ты сидишь в этой дыре и теряешь время, а твои дружки в столице один за другим открывают счета в банке. Ну да что тебе объяснять, ведь ты уже не ребенок. Видит бог, я сделал для тебя все, что мог, и твой отец тому свидетель. Бери деньги, бери стипендию и отправляйся изучать пауки. Стране нужны образованные люди. А грязную игру в политику предоставь более опытным игрокам.

– Вы ждете ответа? – заговорил я наконец. – «Так вот он: нет, нет и нет. Вы думаете, что на ваши паршивые фунты можете купить кого угодно, но вы ошибаетесь. Я буду бороться с вами всегда и везде, даже если вам удастся подкупить всю нашу партию. Вы трусите, я вижу это по вашим глазам. Вы уверяете, что не боитесь меня, тогда зачем же вы подсылаете ко мне ваших головорезов? Зачем заставляете всякую шваль таскать по улице плакаты с моим именем? Извините, но вам придется забрать свои грязные деньги и убраться отсюда вон, господин государственный деятель, а впрочем, какой вы деятель, вы просто дикарь!

– Одили!

Убраться пришлось мне, и притом немедленно. Проходя мимо «кадиллака», я заметил в нем нескольких парней, и один из них показался мне знакомым, хотя я и не мог хорошенько его разглядеть.

Я не верил, что Макс изменил нам, но почему он до сих пор не приехал, как обещал, чтобы помочь мне начать предвыборную кампанию? Я не знал, что и думать.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 9 10 111213 14 Следующая ⇒