Частные уклонения от правильного понимания сущности православного пастырства (стороны отрицательные, или пастырские искушения)

…

Из русских подвижников на эту черту искушения — захвата власти естественными средствами со стороны пастырей и привязи со стороны пасомых — обратил особенное внимание еп. Игнатий Брянчанинов, на основании собственного опытного старчества предупреждающий против этой страшной опасности. «Принадлежать человеку страшно... Всякий духовный наставник должен быть только слугой Жениха Небесного, должен приводить души к Нему, а не к себе. Не замени для души, к тебе прибегшей, собою Бога. Доколе плотское (! ) чувство преобладает в учениках, велик пред ними наставник их, но, когда явится в них духовное ощущение и возвеличится в них Христос, они видят в наставнике своем только благодетельное орудие Божие. Охранитесь от пристрастия (равно привязи) к наставнику. Пристрастие делает любимого человека кумиром»⁶². Впрочем, в конце концов, эта любовь пастыря и пасомых друг к другу непрочна, она скоро может исчезнуть, так как вообще «можно скоро насытиться и пресытиться любовью к ближнему, когда предмет любви только человек. Любовь должна питаться беспредельным Богом»⁶³.

⁶² Жизнеописание Игнатия Брянчанинова. С. 119-120.

⁶³ Там же. С. 99.

Разным отношением к этому искушению, то есть «душевному» пастырству [с его] надеждой на человеческие средства, и отличаются между собой весьма резко три главных христианских исповедания.

Как известно, характерным признаком католичества вообще, иерархии католической в особенности является так называемый юридизм, частными проявлениями которого служат преувеличенное значение внешней, формальной стороны (внешняя твердая организация; «добрые дела»; сравнительно механическое или, наоборот, через меру сентиментальное отношение к таинствам; искусственная помпа; торжественность; драматизм, доходящий до актерства; стремление к захвату власти над государством, дабы тем усилить влияние, и прочее; домогание высших иерархических мест для «большего влияния на дела»⁶⁴) и затем уже отсюда — ненормальное, выпуклое положение иерархии как исполнительницы этих «неизбежно спасающих» средств.

⁶⁴ См. об этом у св. Григория Двоеслова (Правило Пастырское, IX гл. Ч. 1. С. 21).

Если всмотреться в религиозно-психологическую почву этих двух признаков, то легко можно понять их причину и следствия: духовная внутренне-органическая жизнь на Западе ослабела, чему способствовал и практический «земной» характер римлянина, поэтому для успокоения религиозных запросов и для возбуждения религиозного чувства потребовались внешние, естественные средства, как более легкие и для пасомых, и для недуховных пастырей. Иерархия, желая «спасать» охладевший религиозный народ, решилась взять его под свою опеку, дабы влиянием своей власти, господством над слабыми душами хотя бы «насильно» держать их в повиновении себе, а через то — Богу⁶⁵. Отсюда — принцип ad majorem Dei gloriam⁶⁶.

⁶⁵ Подобно тому как вообще в детском возрасте со стороны воспитателей требуется не столько рассуждать и убеждать квнутреннему свободному совершенствованию, сколько действовать путем влияния своего авторитета, путем властной дисциплины, но в зрелом возрасте одни эти меры могут большенавредить, тогда требуется свободное развитие.

⁶⁶ К вящей славе Божией (лат. ). — Прим. ред.

И действительно, известно, что католические ксёндзы стараются все обставить так, чтобы действовать на впечатление паствы, и, в частности, стараются всеми мерами воспользоваться знанием интимной жизни своих овец духовных, дабы чрез то подчинить их личному своему влиянию, господствовать над ними. Особенно ярко воплотился этот принцип в иезуитском ордене и, наконец, не только в непомерном возвышении папской власти, но даже и прямо а апофеозе непогрешимою папы, который сделался не столько уже слугой-икономом Христа (см.: 1 Кор. 4: 1-2), сколько «наместником» Его. В одном этом термине ясно сказывается ненормальное преувеличение значения католического пастырства действующего более уже своими человеческими средствами (душевными, естественными, внешними), чем благодатно-внутренним и. И характерно — наблюдавшие католическую иерархию люди отмечали скрытую духовную мертвость веры ксёндзов при пышной внешности всей обстановки; хотя в пастве еще есть искренний огонь.

Все эти черты католического пастырствования получили себе совершенно правильную общую формулировку – в, понятии клерикализма, то есть стремления иерархии, клира к господству над пасомыми вообще, государством в частности «во славу Божию», или в ненормальном преувеличении значения своего посредничества, клонившегося к виду религиозной гипнотизации.

Но такое «душевное» воздействие, конечно, рано или поздно должно было сказаться: еще не совсем заглушённое религиозное чувство требовало живого отношения не к «наместникам», а к Самому Богу, искало не внешних подвигов, а внутренней религиозной жизни, а угнетенная свобода предъявляла свои требования против захвата власти над ней; — в результате явился бессвященный протестантизм, уклонившийся по форме в противоположную крайность: в отрицание внешности, в защиту равно свободного общего всесвященства, в отрицание власти иерархии, Таинств, то есть вообще всякого посредничества.

Но зато юридический принцип остался тот же, только скрылся в глубину души: протестантская вера, как безусловно оправдывающий принцип, есть, в сущности, вера в себя, «вера в свою уверенность», или — проще — уверение себя в спасении; таким образом, эта вера больше еще плод естественного человеческого принуждения, нежели дар благодати – следовательно, вера «душевная», а не духовная, вид религиозного самогипноза.

И эта надежда на себя сделала каждого протестанта «самопосредником». В результате вера в «свои», «человеческие», условия спасения лишь приняла более глубокий и скрытый, а потому и более опасный вид. Это ясно обнаружилось в последствиях: одних эта душевная вера привела к неверию или омертвлению религиозной жизни — таков необходимый первый вывод. Другие же бросились в лжемистицизм с фальшивой подменой благодатной духовности сентиментальной экзальтированностью только воображением о своей святости, исключительной облагодатствованости, теснейшем общении с Духом Святым.

А так как эта степень экзальтации зависела от индивидуальной склонности, смотря по степени большей или меньшей сентиментальности и самоуверенности, — а это, в свою очередь, должно было повышать (заражать) сентиментальность других, – то необходимо должно было произойти исключительное выделение из мнимо святых этих «особых» «старших братьев», «пророков» и прочих с преимуществами, с властью над другими. А так как эти преимущества основывались уже не на иерархической благодати, преемственно получаемой, хотя бы видимо, все же через посредство людей, — следовательно, благодати, так сказать, не экстраординарной, обычной, а исходили из веры в особое, непосредственное полномочие от Самого Бога, от «призвания» Духом Святым в зависимости, следовательно, от особых достоинств и способности к такому сверхнормативному дару личности того или другого «брата»; вера в таких особых избранников, конечно, должна была — в смысле напряжения — усилиться до соответствующей степени. И действительно, протестантские мистические наставники получают несравненно более громадное значение в психике своих слушателей, чем даже католическая иерархия. Получается какое-то «обожание»: вера в человека доходит до высшей степени.

Таким образом, вера в себя привела протестантизм к безбожию и человекобожеству: одни пасторы их почти потеряли всякое значение (малоплодность), другие пришли к самочинной замене собой Духа Святаго (прелесть). Следовательно, переменилась лишь форма — сущность осталась та же, что в католичестве.

Точно то же наблюдается и в сектантстве всевозможных оттенков: «братцы», «пресвитеры» («старшие»), «пророки», «чудотворцы» и прочие — все это самочинная иерархия, обожествляемая слепыми поклонниками за то, что они получают от своих руководителей душевное, сентиментальное возбуждение, так сказать морфизацию религиозную, не замечая, что этим самым расслабляют истинную духовную любовь к Богу. Рано или поздно это обожание надорвется и поклонники сделаются сначала противоцерковниками, а потом и безбожниками, а если останутся с привязью к человеку, с верой в себя, в свою «духовность», то есть останутся в прелести, то перейдут от веры в человека к вере в антихриста.

Таковы два неизбежных исхода из естественного душевного пастырства: омертвение духовной религии и лжемистицизм, или прелесть.

Что касается православия, то оно по существу своему всегда стояло в этом отношении на совершенно правильной точке зрения. Истинные православные пастыри, особенно в лице их святых представителей, всегда старались охранить именно принцип благодатного, а никак не человеческого воздействия. Даже св. Иоанн Златоуст, несмотря на необъятную ревность свою и чрезвычайный авторитет, всегда неуклонно вел служителей своих к собственному глубокому подвигу добродетели, к стяжанию духа благодати и боролся против привязанности к его личности, непрестанно указывая, что «художник — Дух Святый», а его «язык» только кисть для изображения добродетелей (IX, 280), и, между прочим, сильно вооружался против современного ему обычая награждать проповедников и ораторов, а особенно его, аплодисментами: «Церкви всего более прилично молчание, благочиние. Шум уместен на зрелищах» (IX, 279, 280). Да и вообще наши православные пастыри и доселе, особенно в селах, отличались духовной простотой, смиренным сознанием своего значения, более веря в благодать Божию, чем в свое естественное влияние, и никогда не мечтали (за исключениями, разумеется) о захвате власти над своими детьми духовными (а католики грубо использовали свое положение пастухов над «овцами». Наоборот, наше православное духовенство и вообще Церковь можно, пожалуй, (как это делает В. С. Соловьев) завинить даже в излишней по видимому малодеятельности, в упущении возможности использовать свою силу над глубоко религиозным русским народом. Но это не «упущение», а истинное достоинство благодатного пастырствования⁶⁷.

⁶⁷ Говорим о принципе, а не о личных недостатках пастырей-наемников.

Поэтому они старались больше о том, чтобы благоговейнее совершать таинства и богослужения, а затем самому быть примером и только после ставили проповедь, да и тогда на все это «свое» смотрели просто как на должное, как на обязанность, а не как на новое, особое после благодати или даже для нее средство личного воздействия. Но, впрочем, нельзя этого сказать про некоторую часть духовенства, особенно городского, в настоящее время. Стремление к всевозможным внешним организациям, реформам, культурному развитию, усиленная проповедь при поверхностном горении духа, стремление к отвоеванию себе прав и просто стремление к некоторой власти над душами стали замечаться здесь все более и более. А между тем основная благодатно-духовная жизнь, выражающаяся в любви к таинственно-молитвенной стороне, гаснет, обращается в механизм, становится традиционной привычкой, а в крайних случаях замечается и маловерие в это. Понятно, что такое положение дела говорит о ненормальном уклоне пастырства от духовной в душевную сторону, от благодатной — в человеческую.

А в связи с этим глубоко изменяется взгляд на сущность ожидаемых реформ; несомненно, теперь сказывается переоценка предлагаемых мер «возрождения» (приход, выборное начало, реорганизация консистории, патриаршество, собор). Если прежде и на собор смотрели как преимущественно на орган благодати Святаго Духа, действующего чрез смиренную любовь всех объединившихся, а особенно чрез святых пастырей, то теперь в основу надежды на собор полагают одни — высшую иерархию (хотя это все же лучше), другие – на непременное присутствие с правом голоса выборных представителей от всех и прочее — как видно, и здесь преувеличены надежды на человеческие средства.

Поэтому истинные православные пастыри должны больше надеяться не столько на подъем реформ, сколько на подъем внутренней, благодатно-духовной жизни своей и паствы, и с этой точки зрения нужно главным образом как судить о возможности ожидаемых успехов от будущих преобразований, так и оценивать значение последних, когда они уже совершаются.

Впрочем, отмеченный уклон в православном духовенстве не носит пока характер сознательной подмены, а [является] естественным результатом упадка в пастырях благодатно-духовной жизни, с одной стороны, и идеалистическими запросами поднимающихся религиозных исканий в обществе и ответной жажды деятельности в духовенстве — с другой; следовательно, здесь уклон еще не принципиальный, а несознательно практический и, значит, менее опасный. Но в связи с быстро поднимающимися запросами современной религиозной жизни (неверие, богоискательство, лжемистицизм и формализм в интеллигенции, сектантство, богословская беспомощность, развал нравственных устоев в народе) грозит опасность поспешно («на скорую руку», «лишь бы отвести глаза» да успокоить пастырскую совесть) дать внешнее вместо внутреннего, переоценить человеческое более благодатного, ибо это и легче, и в то же время заметнее по производимым эффектам (действиям).

Поэтому православный пастырь всегда должен помнить смысл слов господа ученикам: Вы друзья мои (Ин. 15: 15), а не заместители Меня и, следовательно, не похитители Моей славы, —должен помнить, что и насаждающий и поливающий есть ничто, а все Бог возращающий (1 Кор. 3: 7), а потому тако нас да непщует человек, яко слуг Христовых и строителей Тайн Божиих [1 Кор. 4: 1), каковые слова надписал и о. Иоанн Кронштадтский на одном из своих портретов.

В заключение обозрения этого искушения — о «душевности» пастырского воздействия и о «привязи» пасомых – нужно рассмотреть частный практический вопрос о способах противодействия ему. Конечно, если пастырь действует сознательно заведомо неправильно, то сознательно же и должен отречься от этого. Но в действительной жизни бывает большей частью так, что пастырь прибегает к тем или иным «душевным» «человеческим» средствам или несознательно, или просто потому, что он своей личной жизнью не возгрел еще себя до полученных им в хиротонии благодатных даров и стоит еще на степени, как говорит еп. Феофан Затворник, «душевно-духовности». А так как из нас подобных пастырей может быть большинство, то возникает вопрос: как же убежать в таком случае «душевности»? В ответ на это следует лишь понять термин «душевно-духовность»: это, собственно, не смесь того и другого на разных правах, а постепенно «одуховляемая» душевность — следовательно, главный деятель здесь [благодать], а значит, и настроение пастыря концентрируется в духовности, в благодати; она дает направление, душевность же является материалом для нее. То есть пастырь может все употреблять и делать «во славу Божию», лишь бы во всем и всегда руководился любовью к Богу и надеждой на благодать, а отсюда он никогда уж не переоценит душевных средств самих по себе, а затем будет стремиться к благодатно-духовному воздействию, себя же не только не возвеличит, но во всякий момент будет смирять. Значит, дело все не в фактах, не в тех или иных действиях, средствах, а в том или ином самосознании пастыря, которым эти факты освещаются. Самосознание же православного пастыря, как мы говорили, на всех ступенях его духовного роста всегда должно быть ничуть не человечески-самонадеянное, не самомнительное, а благодатное смиренно-благоговейное. Если же к этому против воли и примешивается тщеславное самоуверенное чувство, то с ним должно бороться, но не бояться — был бы главенствующий мотив, центр самосознания верный, а все прочее Господь исправит.

Что касается «привязи», которая может возникнуть у пасомых и даже вопреки желанию пастыря, то так или иначе пастырь должен против нее бороться, и бороться решительно, но умело. Привязанность есть, собственно, пристрастная любовь. А между тем любовь пасомых оказывает пастырю громадную услугу в делах спасения: от любимого все принимается с охотой и рвением⁶⁸.

⁶⁸ Григорий Двоеслов, свт. Правило пастырское. С. 70.

Следовательно, пастырь должен благоразумно использовать эту сторону, урегулировав ее должным образом. Для этого он всегда и во всем эту любовь должен от себя направлять к Богу, и, в частности, конкретно именно к Церкви – прививать любовь к богослужению, молитве, Таинствам. От себя же должен понемногу отстранять, для чего не только не следует через меру ласкать, сближаться, а держать себя до некоторой степени отдаленно и строго, а не фамильярно — или, короче, благоговейно. И со временем благодаря такому образу действий душевная привязь обратится от личности пастыря в духовную любовь к Богу и уже чрез последнюю будет смотреть и на наставника, центр тяжести переменится. Но это отстранение нужно производить постепенно и очень аккуратно, ибо всякое пристрастие лишь с большой болью исправляется, при резком же переломе может случиться то, что, «отделившись» от самого пастыря, неразумные ревнители могут «сделать еще что-либо более худое», как говорит св. Иоанн Златоуст (см.: VIII, 186).

Замечательным примером такого нормального отношения к пристрастной привязанности служит св. Иоанн Предтеча. Его задача была приготовить путь Господу, привести Иудеев к Мессии. И когда пришел Спаситель, то Иоанн отстранился, так определив свое положение в ответ на недоумение своих учеников: Имеющий невесту есть жених, а друг жениха, стоящий и внимающий ему, радостью радуется, слыша голос жениха. Сия-то радость моя исполнилась. Ему должно расти, а мне умаляться (Ин. 3: 23-30). Так и «всякий духовный наставник, — говорит еп. Игнатий, — должен быть только слугою Жениха Небесного, должен проводить души к Нему, а не к себе»⁶⁹.

" Жизнеописание Игнатия Брянчанинова. С. 119; ср.: Св. Иоанн Златоуст. VIII, 186-189.

Впрочем, искушение «привязанности» не так количественно опасно, ибо обычно пристрастие зарождается к более или менее выдающимся пастырям, а таких не особенно много. Гораздо распространеннее, а следовательно, и опаснее другой современный уклон — подмены благодатного посредничества душевным естественно-культурным способом религиозно-нравственного просвещения. Поэтому сюда больше и должно быть направлено пастырское внимание, то есть не столько в сторону опасности от чрезмерности, сколько опасности от духовной теплохладности и надежды на естественные средства. Итак, пастырь всегда и во всем должен помнить о своем главном назначении: о представительстве Бога, о благодатном посредничестве; все — от Бога, а он — слуга и иконом Его, действующий Его же силой. «Я некогда слышал, — закончим мы словами св. Иоанна Златоуста, — как смешно один христианин состязался с язычником, как оба они в состязании опровергали самих себя. Что надлежало говорить христианину, то говорил язычник, а что надлежало говорить язычнику, то защищал христианин. Спор был о Павле и о Платоне. Язычник старался доказать, что Павел был человек простой и неученый, а христианин по простоте своей усиливался доказать, что Павел был ученее Платона. Между тем, если допустить последнее, победа оставалась на стороне язычества... Если же Павел был не учен и, однако, превзошел Платона, то здесь славная победа, так как неученый убедил и привел к себе всех учеников ученого. Отсюда ясно, что проповедь одержала победу не человеческой мудростью, но бла-годатию Божиею» (X, 26).