ПРИСЯЖНЫЙ

Фантастический рассказ Александра Цзи

Проснулся и не понял, где нахожусь. Комната, в которой я разлегся, была какая-то необычная, хотя что именно в ней было странного, я не смог определить сразу. Стены изгибались под непонятными углами, поверхность их опалесцировала. Окна больше походили на прозрачные участки стены, за которыми голубело небо. Вдоль стен тянулись мягкие скамьи, и я лежал на одной из них. На потолке, прямо надо мной, блестела большая черная линза, вроде внимательного, следящего за мной глаза.

Я поежился от неприятного ощущения, постарался припомнить, как это меня угораздило попасть в это чудно́ е место. Как ни странно, припомнить не удалось. Более того, я не вспомнил даже собственного имени.

Есть от чего паниковать, но к амнезии я отнесся на удивление спокойно. Не покидала уверенность, что я вспомню всё, когда придет время. Поэтому, не волнуясь, не паникуя и не делая лишних телодвижений, я поднялся с лежанки. Тут выяснилось, что на мне одежда вроде серо-бежевой пижамы и больше ничего. В смысле, ни намека на нижнее белье. Мысль, что кто-то стянул с меня труханы и носки, пока я валялся без сознания, кольнула и пропала, мне почему-то было чихать, что со мной делали, пока я был в отключке. Собственно, до момента пробуждения я ничего не помнил, жизнь для меня началась пару минут назад.

Я подошел к окну, за которым открывался отличный вид на зеленый луг, отороченный по краям лесом. Небо слепило голубизной. Бабочки порхали над цветочками. Зрелище сельской идиллии пришлась мне по душе, и я еще больше успокоился. Мозг попытался пару раз напрячься, чтобы выловить из глубин памяти моё имя, но вскоре успокоился, решив, что напрягаться следует после того, как выяснится, куда же я всё-таки попал.

Попялившись на безмятежный пейзаж, я прошелся по комнате, осмотрел все углы и ничего особенного не нашел. Внимание привлек вроде бы дверной проем слева от окна, там, где пристенный лежак, опоясывающий комнату, разрывался и оставлял свободным место с метр шириной. Проем обозначался едва заметным контуром, просто неглубокой канвой, а слева от проема тянулся вертикальный ряд кружочков размером с подушечку моего большого пальца. Возле кружков шли надписи черным: «Столовая», «Гостиная», «Выход», «Библиотека».

Недолго думая, я тыкнул на первый попавшийся кружок пальцем – «Столовую». Наверное, не случайно палец прицелился именно туда, до меня внезапно дошло, что я хочу есть, и хочу нешуточно.

Кружок засиял мягким зеленым светом, одновременно пикнул сигнал. Потом случилось нечто удивительное и непонятное, а именно: стена внутри контура словно бы растаяла, сначала стала полупрозрачной, затем и вовсе прозрачной и еще через мгновение исчезла. Я проверил, действительно ли она пропала, вытянул руку, и рука преграды не встретила. Чудеса на виражах, да и только, подумал я с улыбкой ребенка, перед которым только что фокусник проделал трюк.

Проем с исчезнувшей дверью открывался в довольно просторное помещение прямоугольной формы, метров тридцать на двадцать, если не больше, и углы в нем были такие же странные и кривые, как и в моей комнате. В помещении, как и полагается в столовой, выстроились столики с двумя стульями возле каждого. Мебель была пластиковой на вид, серебристого цвета, подобно стенам; она вырастала из пола на тонких ножках-стебельках. Окна от пола до потолка позволяли лицезреть другую сторону идиллической лужайки, хотя мне показалось, что вид был будто со второго или с третьего этажа.

Я вошел в столовую, поозирался и выяснил несколько интересных вещей. Во-первых, столиков было семь, возле каждого по два стульчика, кроме одного, седьмого стола, у которого притулился только один стул. То есть столовая рассчитана была на тринадцать человек. Во-вторых, за стойкой, где выстроились подносы и наборы вилок-ложек, была глухая стена с рядами кнопок, похожих на те, что имелись в «моей» комнате. В-третьих, как только я переступил порог комнаты, дверь за мной тем же удивительным способом возникла и перекрыла проход, но и сейчас я не взволновался. В конце концов, найду нужную кнопку и попаду куда надо.

Возле кнопок за стойкой были не надписи, а крошечные картинки, пиктограммы, изображающие в минималистичной форме горячие и холодные напитки, котлеты, супы, шашлыки и прочую снедь. Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы допереть, что значат эти кнопки. Я сразу провел эксперимент, вооружившись подносом и ложкой побольше, – нажал на кнопки с горячим напитком, непонятно каким именно, на котлету и суп. Нажатые кнопки немедленно засияли зеленым, над стойкой в стене протаяло круглое отверстие, из которого на стойку выкатился закрытый пластиковый стакан, тарелка с дымящейся котлетой и картофельным пюре и глубокая чашка с густым мясным супом.

От потрясающего запаха забурчал живот. Я схватил снедь, поставил на поднос и метнулся с подносом к ближайшему столику. Пока с жадностью ел и пил горячий какао, ни о чем не думал, хотя вопросы появлялись один за другим, и всё нужно было обмозговать. А наевшись, обнаружил, что думать ни о чем неохота.

Я сыто откинулся на спинку стула, и в этот момент в стене напротив окна открылась дверь. Точнее, протаяла, как в случае со мной. Из нее, к моему удивлению, вышел седой благообразный мужичок лет пятидесяти в точно такой же, как у меня, пижаме. Я готов был биться об заклад, что и с него кто-то стянул нижнее белье.

Впрочем, о белье я думал недолго, меня больше изумил тот факт, что вышел мужичок из «моей» комнаты, в которой не было других дверных контуров! Откуда он там взялся?

Мужичок увидал меня и неуверенно заулыбался. Я улыбнулся в ответ с хозяйским видом: мол, заходи, вторым будешь…

– Добрый день, – заговорил мужичок глубоким интеллигентным голосом. – Могу я присоединиться?

– Конечно, валяйте! Здрассьте, кстати.

Седоголовый оживился, быстрым шагом двинулся ко мне и уселся за столик.

– Честно говоря, ничего не могу понять, – сообщил он, растерянно улыбаясь. – Где я? И, самое главное, кто я? Никак не могу вспомнить!

Я поспешил доложить, что у меня та же беда. Разговор было вспыхнул, затем, через три минуты, заглох. О чем говорить, если ни фига не помнишь? Поделились удивлением ко всему происходящему, и темы для диалога кончились.

– Давайте как-нибудь друг друга называть, а то неудобно получается, – предложил мужичок.

– Давайте, – сразу согласился я. – Буду называть вас Седой. Не против?

– Не против, – Седой хмыкнул. – Я и не знал, что седой… А вас я буду называть… м-м-м… Мальчик! Пойдет?

Я нахмурился.

– Какой я вам мальчик? Я выше вас буду! Встаньте, давайте померяемся ростом!

– Нет-нет! – капитулировал Седой. – Я вам верю. Как же вы хотели себя называть?

– Ну… Пусть будет просто Парень, – предложил я, гордясь своим воображением.

Седой согласился, и я подумал, что мы с ним поладим. Я показал ему, как добыть пищу, и через минуту Седой уплетал тушеное мясо с овощами, запивая неизменным какао.

Настроение у нас улучшилось, и к появлению третьего гостя мы отнеслись благожелательно. Тем более, что это была симпатичная шатенка с большими карими глазами и длинными волосами. Пижамка на ее фигуре сидела не в пример лучше наших, что снова не могло не навести меня на мысль об отсутствии нижнего белья.

Девушка с любопытством озиралась. Мы позвали ее к себе, но места за столиком больше не было, и она села за соседний.

– Странно как-то, – поделилась она впечатлениями. – Я ничего не помню. Единственно, я помню, что должна что-то помнить.

Мы с Седым поразмышляли над витиеватой фразой и сказали насчет имен.

– Зовите меня, – начала она и запнулась. – Зовите меня просто… Черт, не знаю, как себя обозвать…

– Шатенка! – подсказал я. – Ну у тебя волосы это самое…

– А ты кто? – улыбнулась она. – Брюнет?

Мы как-то легко перешли с ней на «ты», всё-таки возраст у нас был приблизительно одинаковый.

– Нет, я просто Парень.

– Банально, – Шатенка пожала плечами. – Пусть будет Шатенка. Кстати, вы были где-то еще, кроме столовой? Я была в Гостиной, там очень уютно, диванчики, софы, кресла, журнальные столики. Надо будет сходить туда после обеда.

– Должны прийти еще десять человек, – сказал я.

Мои собеседники наморщили лоб, дескать, с чего я это взял, потом Седой сообразил:

– Вы это определили по количеству стульев? Понятно.

– Я вот мне не понятно, – сказал я, оглядываясь на «исчезающую дверь». – Мы что, все в одной комнате живем? Мы все вышли из одной двери.

– И друг друга не заметили? – усмехнулась Шатенка. Заметив мой взгляд, тотчас посерьезнела. – Нет, это особенность здешних дверей. Выходишь сразу туда, куда хочешь, без коридоров и дополнительных помещений. Я, например, через эту же дверь вышла и в Гостиную, и в Столовую. Сразу. Всё зависит от того, какую кнопку нажимаешь.

– Потрясающе! – оценил Седой.

– Удобно, – согласился я. – Но не представляю, как это работает.

– Нам не об этом надо думать, – Шатенка наставительно подняла палец. – Надо вспоминать, кто мы такие, и как сюда попали.

Поскольку мне не понравилась ее давешнее пренебрежительное отношение к моему прозвищу, я не удержался от ехидства:

– Есть успехи?

Шатенка потупилась и покачала головой с таким убитым видом, что мое неудовольствие моментально испарилось.

– Ничего не получается…

В следующие минут десять-пятнадцать в столовую через единственную дверь по очереди вошли остальные десять: пятеро женщин и пятеро мужчин разного возраста, от тридцати до шестидесяти. Все вели себя спокойно, со сдержанным удивлением и любопытством, что еще раз говорило в пользу амнезии как средства от тревог, кроме одной дамочки лет сорока пяти, которая отчего-то разревелась, будто младенец. Ее утешили, и вскоре она успокоилась.

Обед продолжился, после чего все десять выбрали себе имена. Итак, в нашей компании появились: Лысый, Бас, Рыжий, Весельчак, Шрам, Леди, Блондинка, Хохотушка и Дамочка. Кстати, Дамочка была той самой плаксой, а Лысый обладал аспидно-черной кожей, но почему-то ни за что не хотел, чтобы его называли Черным, хотя некоторые, в том числе и я, предлагали это прозвище. Весельчак и Хохотушка сразу поладили – Весельчак то и дело отпускал шутки, не всегда, впрочем, понятные и смешные, что не мешало Хохотушке заливаться заразительным смехом. Рыжий хотел назваться Парнем, но я возмутился и сказал, что прозвище занято.

– А давайте выйдем наружу! – предложила Хохотушка после того, как все насытились и разобрались с именами.

– Давайте! – обрадовались мы.

– Может быть, найдется хоть кто-то, кто объяснит нам, что происходит, где мы и кто, – пробормотал Седой.

Возле двери столовой поблескивали те же кнопки, что я видел в комнате. Хохотушка тыкнула пальцем на кнопку с надписью «Выход», дверь плавно исчезла, и перед нами раскинулась залитая солнцем зеленая лужайка с лесом вдалеке. Я заметил, что в окне лужайка располагается гораздо ниже, словно столовая на втором этаже, однако дверь выходила вровень с землей.

– Похоже, дверь телепортирует нас сразу куда надо, – поделился я соображением с Шатенкой.

– Я же говорила.

Тринадцать одетых в одинаковые пижамы людей разошлись по травке. Приятно пахло землей, травой, солнцем; вдалеке в узкой лощине пробегал ручеек. Мы отошли на десяток шагов от двери и оглянулись.

Строение, из которого мы вышли, представляло собой огромный серебристый купол, покрытый сложной сеткой геометрических фигур, и всё это без намека на окна. Не знаю, как другие, но лично меня это обстоятельство не особо удивило, я уже устал удивляться. Мы побродили окрест некоторое время, потом по одному, по двое стали возвращаться.

До вечера я посетил гостиную, библиотеку и свою комнату, где нашел кнопку, которая превращала часть стены и лежака в многофункциональный агрегат, совмещающий туалет, душ и умывальник. В библиотеке задержался. В ней на полках выстроились обычные бумажные книги – все новенькие, пахнущие типографской краской. Авторы и сами романы показались мне смутно знакомыми: Джек Лондон, Марк Твен, Лев Толстой, Махатма Ганди… Я так увлекся чтением, что не услышал, как сзади подошла Шатенка.

– Любишь книги, Парень?

Я дернулся.

– А… Наверное, да. Мне кажется, когда я читаю, что-то вспоминается…

– Да? А я что-то вспоминаю, когда хожу по траве. Вспоминаю – и тут же опять забываю, никак не получается ухватить мысль… Думаешь, это связано с нашими жизнями?

Я задумался с умным видом, польщенный тем, что она спрашивает, хотя и осознает мое невежество. Мы-то были в одной связке!

– Думаю, должно быть связано, – наконец изрек я. – Мы здесь не зря. Кто-то позаботился, чтобы мы не голодали и не скучали, значит, этот кто-то в нас нуждается. Ну, или по крайней мере, о нас заботится.

Лицо Шатенки просветлело.

Мы еще поболтали о том, о сем. Взяв с собой пару книжек, вышли наружу, уселись возле ручья прямо на траву, я читал Шатенке вслух, а она комментировала, пока солнце не побагровело и не спустилось, окутанное розовой дымкой, к горизонту.

Тогда мы вернулись в купол, где поужинали вместе с остальными. К этому времени мы с Шатенкой и присоединившимся к нам Седым заметили, что жители купола разделились на фракции разных размеров. Члены каждой фракции старались держаться друг к другу поближе.

– Пижамная вечеринка не получится, – сказал я, кивая на Лысого (и одновременно Черного), живо обсуждавшего что-то с Басом и Леди. – Разбились все на кучки.

– Так всегда бывает, – ответил Седой. – Законы развития систем. Сначала появляется новая система, как правило, за счет слияния двух или трех других систем; поначалу ее структура однородна, потом возникают подсистемы…

Брови Шатенки поползли вверх, я тоже немало поразился красноречию Седого.

– Вы – ученый? – спросил я.

– Наверное, – смутился тот, – мне за последние несколько часов в голову пришло много идей и соображений по самому разному поводу, так что полагаю, мне доводилось много размышлять. Может, я и ученый.

– Интересно, кто мы такие! – с энтузиазмом сказала Шатенка.

– Надеюсь, скоро узнаем, – сказал Седой. – Те, кто поместил нас сюда, должны раскрыться и сообщить, чего от нас хотят.

Я кивнул, хотя был и не совсем согласен с ним. Никто ничего не должен.

– Если они не раскроются в ближайшие… э-э-э… пару дней, я пойду отсюда прочь, – заявила Шатенка.

– Куда именно? – спросил я.

– Да неважно куда. Главное, идти по прямой, куда-нибудь да придешь.

– Если ваша прямая пересекает море, или непроходимые скалы, или болото, вы никуда не придете, – вежливо возразил Седой.

Шатенка недовольно выпятила губу.

– Значит, поверну налево или направо!

За окнами совсем стемнело. Люди, зевая, один за другим двинулись по комнатам. Мне не хотелось покидать Шатенку, да и Седого тоже, потому что я привязался к ним за этот день, но и они вскоре отправились на боковую, и мне не оставалось ничего другого, как тоже пойти спать.

На другой день я проснулся от тихого мелодичного звонка. Оказывается, здесь предусмотрен будильник! Встал с лежанки, принял душ, вытерся полотенцем, висевшем возле душа. Едва я отошел от душевой кабинки, как та втянулась в стену, из воздуха материализовалась часть лежака, и комната снова стала пустой.

За окнами вставало яркое и нежаркое солнце, по лазурному небу плыли хлопья облаков. Кушать желания не было, и я задумался, куда направить свои благословенные стопы. Родилась идея погулять по лужайке.

К моему удивлению и неудовольствию, вместо зеленой травы и запахов природы, я увидел гостиную с диванами и софами, где уже сидели некоторые из здешних обитателей. Когда я, помедлив, вошел, развалившийся на диване Седой замахал рукой.

– Что происходит? – подозрительно спросил я. – Чего вы здесь собрались?

– Двери выводят всех сюда, какую кнопку не нажми, – пояснил Седой, выглядел он возбужденным. – Назад не открывает! Ты понимаешь, парень? Они хотят, чтоб мы собрались здесь!

– Кто они? – задал я тупой вопрос, поняв уже, о ком речь.

– Они, – со значением повторил Седой, и я не стал переспрашивать.

Через минуту пришла Шатенка, волосы у нее влажно поблескивали, не иначе после душа; выглядела она свежей и отдохнувшей. Пока мы с Седым быстро вводили ее в курс дела, появились Шрам и Дамочка, и теперь все были в сборе.

В гостиной установилась тишина. Секунду назад шумно обсуждалась штука с дверью, приведшей нас в одно место, высказывались гипотезы, и вдруг все замолкли, как только в помещение вошел последний из тринадцати. Сейчас должно было что-то случиться.

И что-то случилось.

Дверь растаяла в четырнадцатый за сегодняшний день раз, и в гостиную гуськом вошли трое: дородный мужчина с черными волосами и в белом элегантном костюме, худой мужчина с белыми волосами и в черном, не менее элегантном, костюме и средних размеров женщина в сером балахоне с откинутым капюшоном, в кудрявом парике. Лица у всех были спокойные, я бы даже сказал, умиротворенные, на губах играла легкая улыбка. Троица оглядела нас с добродушным видом.

– Добрый день, присяжные! – звучным приятным голосом поздоровалась женщина.

– Кто? Кто?.. Какие присяжные? Кто вы? – зазвучали голоса.

– Мы всё объясним, – пообещала женщина в балахоне. – Сохраняйте спокойствие.

Троица прошествовала в дальней конец гостиной, где материализовались три стола и три кресла; большой стол – в центре, два поменьше – по сторонам. Женщина села за центральный стол, «чернокостюмный» блондин – за левый стол, а «белокостюмный» брюнет – за правый.

– Вы – люди без памяти, – сообщила женщина, – избраны в результате тщательного отбора для того, чтобы быть присяжными на Суде.

– Каком суде? – крикнул кто-то. Судя по голосу, это был Рыжий, нетерпеливый тип.

– Последнем, – ответила женщина мягко, но, несмотря на тон, у меня на руках зашевелились волоски, словно от холодного сквозняка; где-то и когда-то я слышал о Последнем Суде. – Я – Судья, но приговор вынесу не я, а вы. Слева от вас Обвинитель, справа – Защитник. Мы заблокировали вам многие воспоминания, которые помешали бы вашей объективности, и вы будете голосовать без воспоминаний. Вы скажете окончательное слово, и приговор будет вынесен. А завтра утром вам вернут память.

– Кому? – спросил Седой. – Простите, что перебиваю, но кому мы вынесем приговор?

И снова Судья мягко улыбнулась.

– Этому миру, – она взмахнула рукой в сторону окон, за которыми зеленела трава, голубело небо и летали стрекозы.

Мы, тринадцать одетых в пижамы присяжных, переглядывались в изумлении. Зазвучали невнятные голоса, посыпались вопросы.

– Прошу прощения, – Седой встал, и все замолчали, признавая его лидерство. – Почему мы должны судить этот мир? Это ведь не преступник, это – мир! И что с ним будет, если мы вынесем обвинительный приговор? И что будет с нами?

– Отвечаю на первый вопрос. Мир планеты Земля закономерно породил человечество, разумную живую систему, которая, к сожалению, развивается как деструктивная. Видите ли, во Вселенной существует много разумных систем, но лишь небольшая их часть деструктивна. Большинство идет по пути созидания, сострадания и милосердия…

– Я извиняюсь! – снова встрял Седой. – Я почему-то очень хорошо помню, что не все люди деструктивны. Среди нас есть и те, кто созидает, сострадает и не чужд милосердия!

Судья печально покачала головой.

– Вы говорите об отдельных индивидуумах, мы же говорим о системе, о целом человечестве. А свойства системы может разительным образом отличаться от свойств ее составляющих. Вы понимаете?

Седой сник.

– Понимаю… Откуда-то мне хорошо известны системные свойства…

– Потому что раньше вы занимались наукой, а ваши навыки и научные знания у вас не заблокированы. То есть вы не помните ничего личного, не помните ни кто вы, ни откуда, но ваш жизненный опыт, без привязки к конкретным вещам и людям, опыт в обобщенном и обобщающем виде сохранен, чтобы вы могли голосовать. Я не спорю, что среди людей есть прекрасные образчики доброты, понимания и дальновидности, но в целом человечество – образование злокачественное, и из-за этого есть необходимость решения, сохранять ваш мир или уничтожить.

– А при чем тут мир? – вмешался я. – Зачем уничтожать весь мир? Уничтожьте только человечество, что ли. Да и то не всех, а только недостойных.

В гостиной раздались одобрительные возгласы. Мы, люди без памяти, действительно, существа объективные, у нас нет воспоминаний ни о родных, ни о близких и любимых, и слово «человечество» звучит для нас сухо и отстраненно, точно непонятный научный термин.

– Увы, – ответила Судья. – Я уже говорила, что человечество на Земле возникло закономерно, а из этого следует, что даже если мы уничтожим только человечество, оно появится снова, пусть спустя миллионы лет, но появится и снова встанет на путь разрушения. Отвечаю на ваш второй вопрос: если вы вынесете обвинительный приговор, биосфера планеты будет уничтожена полностью. Ну и ответ на третий вопрос: вы останетесь живы, но жить будете в другом мире, известном как Резервация Реликтов.

После напряженной тишины Седой заговорил прерывающимся от волнения голосом:

– Но раз вы хотите судить… этот мир, значит, еще не поздно? То есть окончательное решение не вынесено? Еще есть шанс его оправдать?

– Конечно. Всегда есть шанс. Вы можете оправдать свой мир.

– Тогда я – за сохранение мира! – крикнул Седой и для верности поднял руку.

– Подождите! – вскричала Шатенка, перебивая одобрительные выкрики. – Вы не сказали, кто вы такие! Судьи-обвинители-защитники – это как бы понятно, но кто вы такие? И почему вы судите нас?

– Мы не судим вас, – возразила женщина в балахоне. – Судить можно лишь самих себя. Вы – люди, и вы, лишь вы сами будете судить человечество. Вы все обладаете достаточным интеллектуальным уровнем и жизненным опытом, чтобы это сделать. А мы подчинимся вашему решению, каким бы оно не было.

– Но мы ведь индивидуумы, – саркастически сказал Седой. – А судить должны все человечество! Каким образом элемент системы может судить систему?

– Вопрос, достойный ученого! – Судья одобрительно кивнула. – Но вы не просто индивидуумы, вы – тоже система, пусть и маленькая. Среди вас есть представители разных культур, разного возраста, разного социального уровня и мироощущения. То есть вы достаточно разные, чтобы система под названием «Присяжные» вынесла справедливый и объективный приговор. Вы – репрезентативны.

Седой задумался, как говорится, завис, а Шатенка сказала:

– Вы не ответили на мой вопрос!

– О том, кто мы? – уточнила Судья. – Я не буду делать секрета… Хоть мы и выглядим как люди для вашего удобства, мы не люди и не живые существа. Мы – Спикеры, специальные искусственные алгоритмы, что-то вроде голограммы. Мы прибыли сюда от имени коллективного разума трех миллионов ста пятидесяти пяти шестисот тридцати двух мыслящих рас Известной Вселенной.

Ее голос разносился в полной тишине. Готов спорить на что угодно, не у одного меня отвисла челюсть от услышанного. Судья между тем как ни в чем не бывало продолжала:

– Вам дико слышать это, но, думаю, все люди в конце двадцать первого века в той или иной мере осознают, что Земля – не единственная обитаемая планета и не единственная, где зародился разум биологического типа. Есть много обитаемых миров, и их число гораздо больше той цифры, что я называла. Не все входят в коллективный разум, лишь те, кто идет по пути созидания и так называемой белой морали. Много веков назад мы поняли, что назрела необходимость создания всеобщей этики для лучшего понимания друг друга, и такая этика была создана, хоть и не сразу и нелегко. Согласно этой этике при обнаружении нового мира коллективный разум незримо следит за ним в течение многих лет, а то и веков – по вашему исчислению, – прежде чем определить, является ли разумная система этого нового мира конструктивной или деструктивной. Затем из числа обитателей этого мира набирается команда присяжных, всегда тринадцать существ. И идет Последний Суд.

– Неужели вы хотите сказать, – не без желчи спросил Седой, – что бывали случаи, когда жители какой-нибудь планеты голосовали за ее уничтожение?

– Вы удивитесь, но почти всегда. А когда мы возвращаем им воспоминания, никто не жалеет о сделанном выборе.

– Почему? – Желчи в голосе Седого поубавилось.

– Я уже говорила, вы выбраны не случайным образом. Ваши биографии таковы, что у вас есть повод ненавидеть мир, породивший вас. Равно как и повод любить его.

Я бросил взгляд на Шатенку и понял, что ее посетил тот же страх, что и меня: какие ужасы скрываются в наших воспоминаниях?

– Итак, – сказала Судья, – объявляю заседание открытым.

Она ударила деревянным молоточком по специальной подставке.

– Слово предоставляется Обвинителю.

Блондин с черном костюме поднялся.

– Спасибо, Ваша Честь. Начну с цифр. За последние три тысячи лет цивилизации человечество жило в мире и согласии лишь чуть менее трехсот лет. Остальное время оно находится в состоянии перманентной войны всех со всеми. За двести последних лет уничтожено более двадцати уникальных видов живых существ. Уничтожены миллионы гектаров леса и загрязнено больше половины всех пресноводных водоемов планеты. Прекрасно осознавая цену своей деятельности, человечество упорно истребляет собственный мир. Девяносто пять процентов людей за всю жизнь ни разу не поднялись над простым удовлетворением физиологических потребностей. При обилии книг, лишь менее пяти процентов читают для самосовершенствования. Девяносто девять процентов людей имеют консервативный тип мышления, не воспринимающий новые идеи, что в свое время вызвало к жизни такое отвратительное явление, как инквизиция. Девяносто девять и девять десятых людей не желают брать на себя ответственность за собственные проступки, прикрываясь понятиями вроде «рока», «судьбы», «стечения обстоятельств». Человечество – жестокий, не отвечающий за себя ребенок, испорченное дитя. Когда оно вырастет, то станет жестоким взрослым. Допускать в космос его нельзя, потому что, обретя силу, оно принесет смерть и разрушения в масштабах метагалактик. Ваша Честь, прошу принять к сведению прецеденты, когда агрессивные расы не были вовремя истреблены и развязали межпланетные войны.

– Принято, – сказала Судья.

– Напоследок, – продолжил Обвинитель, – уважаемые господа Присяжные, хочу продемонстрировать вам документальный фильм, который наши режиссеры снимали на протяжении последних пятисот лет на Земле.

Окна внезапно потемнели, словно на улице выключили солнце, затем черные проемы слились в одно панорамное окно, которое оказалось экраном. Он засиял, и на нем развернулась история пятисот лет. Во мне сразу появилась уверенность, что снимали действительно настоящее средневековье, да и все последующие сцены были не инсценировками, а реальностью. В этом фильме не было показной масштабности, как в современных фильмах, которые я не помнил, но имел общее представление. Армии не были подобны несметным полчищам саранчи; с высоты птичьего полета, на которой велась съемка, армии крестоносцев казались толпой разодетых в грязное тряпье проходимцев. Тут и там реяли знамена, тоже жалкие и игрушечные на вид. Но смерть на поле боя была настоящей. Люди не умирали сразу после удара мечом или копьем, они долго корчились на земле, как корчится полураздавленный ботинком жук.

Сцены войн крестоносцев сменилась демонстрацией покорения Нового света, когда пришельцы из Европы вырезали индейские племена от мала до велика, и детей, и стариков, когда сияние золота Америки сводила колонизаторов с ума и пробуждала в них зверей. Скачок в будущее, и вот мы смотрим на года́ рабовладельчества. Кто-то шумно вздохнул в гостиной; обернувшись, я увидел посеревшее, потное лицо Лысого, ему явно не пришлось по вкусу то, что он видел на экране. Особенно причудливо выглядели речи лидеров нового государства о демократии и равенстве на фоне зарождения их цивилизации…

Камера переместилась на восток… на запад, на юг и север. И везде была одна картина – картина бесконечной войны. Камера перемещалась не только в пространстве, но и во времени. Воздух застил дым бесчисленных заводов, пилы со скрежетом валили деревья. Борцы за экологию выступали с митингами, предлагали альтернативные источники топлива, но они, эти источники, были невыгодны, ведь запас нефти в недрах еще не был исчерпан и сулил огромные выгоды.

У меня зарябило в глазах. Две мировые войны, Холокост, система Гулагов, насилие в семьях – всё это Обвинитель ухитрился уместить в десять минут. Когда фильм кончился, некоторое время мы молчали.

Тишину нарушила Дамочка.

– Если вы не уничтожите этот мир, он сам уничтожит себя! – выкрикнула она задушенным голосом. Оказалось, она снова разрыдалась.

– Верно, – согласился Обвинитель. – Но до этого люди выйдут в космос и уничтожат другие расы, как это делали у себя дома.

– Вы же такие могущественные! – выкрикнул Шрам. – Поставите нас на место, и все дела!

– Может быть, и поставим. Но хуже всего не насилие, а идея насилия. Если человечество станет космической расой и наладит контакт с другими расами, оно заразит коллективный разум идеями черной морали. А ложка дегтя испортит бочку меда.

Присяжные загомонили, и Судья ударила по столу молотком. Мы замолкли.

– Слово предоставляю Защитнику.

Улыбчивый полный брюнет в светлом костюме встал.

– Благодарю, Ваша Честь. Я бы хотел напомнить вам, уважаемые господа Присяжные, слова моего коллеги о том, что человечество – злобный жестокий ребенок. Вот именно! Дети часто жестоки, потому что не осознают в целом последствий своих поступков. Коллективный разум людей этого не осознает, потому что он не вырос еще из коротких штанишков, и даже лучшие умы вашей расы не поднялись на уровень сверхлогики. Насколько я помню, лишь отдельным просветленным личностям, вроде Будды и Иисуса, удалось обрести понимание мышления ребенка по имени Человечество… Но их учение за редким исключением было извращено последователями. Напомню еще раз: разум человечества не есть простая совокупность разумов его отдельных представителей. Люди не понимают разум человечества так же, как один муравей не понимает устремлений и целей муравейника. Даже наличие выдающихся умов среди вас не делает Великого ребенка взрослее. Но! Все дети взрослеют. И далеко не всегда жестокое дитя становится жестоким взрослым. Вы, Обвинитель, забыли представить вниманию Судьи другие прецеденты, когда жестокие дети обретали мудрость. Да, мудрость не обрести иначе, чем через страдания, а страсти не победить, не исчерпав их до дна. Человечеству предстоит пройти еще через многие страдания. Возможно, грядет еще одна мировая война. И тогда, быть может, угнетенное и поверженное, умытое слезами и кровью, оно воспрянет и станет в ряд с другими адептами белой морали.

Защитник улыбнулся и подмигнул нам, смазав впечатление от напыщенной речи. Мне почудилось, что он и сам не особо верит в то, что говорит. Кольнула мысль: они уже все решили…

Судья объявила прения, но они прошли мимо меня, я никак не мог сконцентрироваться, что-то меня беспокоило, непонятно что.

– Объявляю перерыв, – ударила молоточком Судья. – Отдыхайте, ужинайте, думайте. После заката состоится голосование. Завтра утром вам вернут воспоминания. Всем хорошего дня и до вечера!

Когда троица удалилась, мы далеко не сразу покинули гостиную – обсуждали увиденное и услышанное, делились впечатлениями. Дамочка поведала, что проголосует «против», человечество и выеденное яйца не стоит. А жить можно и в Резервации Реликтов, ничего страшного.

– Посмотрим, как вы подумаете, когда нам вернут воспоминания! – сказала Блондинка. – Может, и по-другому запоете.

– Может, и запою, – не спорила Дамочка. – Если честно, не думаю, что идея вернуть нам воспоминания хороша. Мы будем субъективны…

– Разревемся, – подсказал Весельчак.

– Да! – рявкнула Дамочка неожиданно злобно. – Я уже поняла, что чувствительна сверх меры. Поэтому и боюсь воспоминаний. О том, чего не имеешь, не жалеешь. Может быть, я еще и пожалею, что вспомнила…

Наверное, она озвучила общие опасения, поскольку ей никто не возразил.

Седой задумчиво сказал, что склоняется к варианту «против», к нему присоединились Шрам и Лысый. Блондинка, Хохотушка и Бас обещали голосовать «за». Я ничего не говорил, потому что не решил. Шатенка тоже помалкивала.

– Я всё думаю, – сказала она тихо, так, чтобы никто, кроме меня, не слышал. – Имеем ли мы вообще право судить? И не пожалеем ли мы о своем выборе, когда вспомним всё?

Я не ответил. Меня и самого мучили те же опасения.

Вечером после ужина мы с Шатенкой снова гуляли по лужайке, на сей раз без книг и почти без разговоров. Я понял, что мне приятно просто быть рядом с ней.

– Знаешь, Шатенка, у меня такое чувство, будто я тебя сто лет знаю! – признался я.

Она усмехнулась.

– Самое смешное, что это может быть правдой. Может быть, мы и знакомы. Может быть, мы друзья.

– Или любовники, – брякнул я, прежде чем прикусить язык.

Шатенка криво улыбнулась и, не глядя на меня, пошла к ручью, а я поперся следом, чувствуя себя не в своей тарелке. Молчание затянулось, и я не выдержал:

– Эй! Ты чего, обиделась?

Шатенка села на травку на берегу ручья, обняв колени. Порозовевшие косые лучи солнца освещали ее очень ярко, золотились в густых волосах, прыгали искорками на ресницах, и это картина глубоко врезалась мне в память…

– Не говори глупостей, Парень, я ж не Дамочка, чтобы истерить по любому поводу… Просто я думаю… Я боюсь завтрашнего утра. Мне тоже хорошо, хорошо самой по себе и хорошо с тобой, но вдруг завтра выяснится, что мы враги?

Я уселся рядом с ней, подставив солнцу спину. Слабый ветерок обвевал кожу, доносил запахи цветов и сидящей рядом со мной девушки.

– Ну, или выяснится, что мне на тебя наплевать? – продолжила она и кинула на меня быстрый косой взгляд. – А вдруг я циничная стерва без тормозов?

– Я тоже боюсь, – сказал я. – И я могу быть кем угодно, хоть убийцей, хоть извращенцем каким-нибудь.

Помолчали. Потом Шатенка тряхнула головой.

– Глупости. Они стерли нам воспоминания, но не личность. Не думаю, что я плохая, или что ты плохой. Я уверена, мы люди хорошие и достойные.

– Ты этого не знаешь точно.

– Зато я в это верю.

Последнее слово она произнесла с тихой страстью, поразившей меня настолько, что не нашлось возражений. Вера – спасительный буй в океане сомнений…

– Это будто сон, – сказала Шатенка, глядя на лесочек вдали, – завтра мы проснемся. А просыпаться не хочется…

– Вот бы остановить время, – усмехнулся я.

– Время не остановить. Но можно использовать каждую секунду жизни.

– Как использовать? Для чего?

– Для того чтобы ж и т ь.

Она повернула ко мне лицо и посмотрела так, как умеют смотреть только женщины… Откуда-то я точно это знал. Взгляд, одновременно внимательный, настороженный, вопросительный и зовущий притянул меня к себе, как торнадо пылинку, и я, поражаясь собственной наглости и маскулинности, обнял Шатенку и поцеловал прямо в теплые мягкие губы. Кровь стучала во всем теле, заглушая мысли, опасения, что кто-то подойдет к нам, меня захлестнуло безумие, и, судя по глазам Шатенки, это же безумие покорило и ее.

Признаки ума вернулись ко мне, когда солнце почти коснулось огненным краем горизонта. Мы лежали на собственных пижамах, постеленных на траве, а прохладный ветерок холодил раскаленные тела.

– Шатенка, я тебя… – начал я, но она перебила:

– Не надо, Парень. Скажешь завтра то, что хотел сказать… Обещаешь?

– Обещаю.

– Вот и хорошо. – Она грациозно поднялась и оделась. – Пошли голосовать за наш мир, чего разлегся?

– А ты уже решила, как будешь голосовать?

– Нет еще. Все-таки то, что они проделали с нашими мозгами, потрясающая штука. Мы действительно объективны. Я могу смотреть на человечество не изнутри… ну ты понял… а со стороны, как будто я – пришелец из бета Центавра. А за себя я не боюсь, мы выживем при любом раскладе.

– И тем не менее мы люди.

– И поэтому имеем право решать, – заключила Шатенка.

Я нацепил пижаму, и мы вернулись к куполу. Окна в гостиной снова стали окнами, сквозь которые виднелось заходящее светило. Когда сверкающий расплавленным золотом краешек растворился в сумерках, вошли Судья, Обвинитель и Защитник.

– Итак, вы готовы, господа Присяжные? Голосование объявляю открытым! Те, кто против сохранения биосферы Земли, поднимите руки!

Руки подняли Лысый, Шрам, Дамочка, Рыжий, Леди и, я не поверил глазам, Седой.

– Вы хотите что-нибудь прибавить к своему решению?

Седой встал с дивана и развел руками.

– Что тут прибавить? Горбатого могила исправит. Человечество неисправимо и порочно. Как ученый рекомендую избавиться от злокачественной опухоли.

– Хорошо, спасибо, – сказала Судья. – Еще кто-то хочет высказаться?

– Да чего там высказываться? – сказал Рыжий. – Всё и так понятно. Как понятно и то, что мы в меньшинстве.

– Вовсе нет. Могут быть воздержавшиеся.

В гостиной загудели недоуменные голоса.

– Как воздержавшиеся? – спросила Леди. – Вы об этом нам ничего не говорили!

– И тогда вы бы воздержались?

– Нет… наверное, нет, – неуверенно ответила Леди.

– Вот и прекрасно. Теперь пусть руки поднимут те, кто за сохранение биосферы Земли, в том числе человечества.

Весельчак, Хохотушка, Блондинка, Бас и Дамочка поняли руки сразу, Шатенка, помедлив и глянув на меня, подняла руку чуть позже.

– Парень, ты воздерживаешься? – воскликнул Седой. – Но тогда получается шестеро на шестеро!

Мне не хотелось решать, я не имел права решать, жить или умереть всем людям на земле. Да, у меня нет воспоминаний, нет привязанностей, я объективен, но меня поставили перед выбором, и я желал выбрать отказ от выбора…

Мне вспомнился кровавый фильм Обвинителя. У Защитника такого фильма не было.

– Я тут подумал… – начал я медленно, и все затихли. – Вы показали нам фильм против, но не показали за. Вы не показали то добро, что делают люди. Вы говорите, что, сколько бы ни было хороших людей, человечество как система прогнило, и его надо выбросить на помойку. Но если таких людей будет много, система изменится. Может быть, и понадобится Третья Мировая, много страданий, но если уничтожить людей сейчас, вы не оставите нам шанса. Если убивать ребенка за то, что он эгоист и много плачет, из него никогда не вырастет взрослый. И я подумал, что вы всё решили заранее, решили нас уничтожить, а эти выборы – показуха. Не знаю, почему вам надо навесить на нас ответственность за гибель Земли, может быть, эта ваша всеобщая этика не позволяет выносить решение самим. Вы стерли нам память, лишили пристрастности, промыли мозги своими фильмами. Но, наверное, человек – это не только память, заключенная в оболочке. Есть что-то выше! То, что наши мудрецы называли душой, и то, что вам не стереть и не промыть. И то, что у вас, пришельцев, такое маленькое и трусливое! Вы не хотите брать на себя ответственность – так мы возьмем ее на себя, и всегда, и везде будем отвечать за свою жизнь! Я голосую «за»!

В очередной раз наступила тишина. Затем Седой захлопал в ладоши, к нему присоединилась Шатенка, затем все остальные.

– Немного высокопарно, но в принципе верно, – отметил Седой. – Меня тоже глодала мысль, что всё решено заранее…

Шатенка ничего не сказала, но ее повлажневшие глаза и улыбка говорили больше слов.

– Ну что ж, – сказала Судья медленно, не глядя на нас. – В чем-то вы, возможно, и правы. Возможно, мы пришли слишком поздно, и черная мораль въелась в индивидуумы… Правда, наша этика запрещает нам выносить приговор, но она же рекомендует вернуться сюда через триста-четыреста лет и снова держать Суд. А пока – приговор объявлен! Человечество оправдано и будет существовать, предоставленное самому себе… пока. Завтра вы проснетесь в своих постелях и будете думать, что вам приснился сон. Заседание объявляю закрытым, всем спасибо.

Никто не проронил ни слова, пока троица шла к дверям.

– Ну что, друзья, – сказал Седой, – пришла пора прощаться. Верьте, не верьте, а я не жалею, что мир оправдан. Хотя сначала я думал иначе… Думал логично, по-научному. А Парень показал, что и сердце иногда дает хороший совет. Вообще, я удивлен твоим красноречием и страстностью, тебя будто накачали энергией… Что это у вас обоих в волосах? Трава?

Шатенка поспешила вытрясти из волос травинки, а я пояснил, ощущая жар в лице:

– Смотрели на закат. Лежа…

– Понятно, – Седой деликатно не стал продолжать допрос. – Эх, хотелось бы побеседовать с вами после возвращения памяти, но – я не знаю, кто я и где живу! И вы тоже! Вот проблема, да?

– Не переживайте, – засмеялась Шатенка, справившись со смущением. – Если суждено, встретимся. Не встретимся – значит, не суждено.

Седой кивнул и отошел к Весельчаку и Хохотушке.

– Ты и вправду так думаешь? – спросил я Шатенку.

Она внимательно посмотрела на меня, будто запоминая черты лица.

– Парень, сколько раз тебе говорить? Я в это в е р ю.

***

Когда я проснулся, то сразу вспомнил всё: и как меня зовут, и где я живу, и еще миллион разных подробностей, а главное – странный и уже стремительно тускнеющий сон… Приснится же такое! Повалявшись некоторое время в постели, сегодня суббота, можно и понежиться, я встал и зашаркал на кухню – ставить чайник. На ходу врубил телик, и тот тут же забубнил голосом дикторши новостей:

– …сегодня ночью сообщили, что астероид прошел всего в трех тысячах километрах от Земли. Майк Олбани, главный астроном на Маунт-Кеа, отметил, что если бы астероид не отклонился от курса предположительно из-за столкновения с другим крупным небесным телом, он ударил бы прямо по нашей планете. Как известно, некогда подобный, но значительно меньший по размерам метеорит вызвал гибель динозавров и истребление почти семидесяти процентов живой массы на планете. По оценке Олбани, падение астероида подобного размера привело бы к тотальному уничтожению всего живого на Земле…

Я застыл на месте. Совпадение? Они всё-таки собирались нас прикончить! И если бы я не…

Погоди, я спас Землю? Не удержавшись, я расхохотался: бывают же в жизни такие совпадения! А сон по любому надо вспомнить и записать, хороший рассказ получится…

На кухне запел чайник, и я выключил газ, после чего полез в холодильник в поисках съестного. Тут проза жизни ударила меня, выдирая из мира иллюзий: не было хлеба.

Я поспешно умылся, набросил куртку и вышел в магазин. На лестничной площадке столкнулся с кем-то нос к носу.

Это была соседка, раньше я ее не встречал, судя по виду, она тоже недавно проснулась. И еще она была шатенка…

Я, вероятно, смешно выглядел, таращась на нее, как на призрак отца Гамлета, потому что она хихикнула и спросила:

– Что-то случилось?

– А, не… Просто сон это самое… А вы кто? То есть, раньше я вас здесь не видел.

– Я племянница дяди Юры… Юрия Константиновича, вашего соседа, его-то знаете? Меня зовут Даша.

– Офигеть, – все еще не мог прийти в себя я и, спохватившись, представился: – А меня зовут Артем.

– Так что вы там про сон говорили? – усмехнулась она до боли знакомо, уже собираясь идти к лифту. В руке она держала пакет с мусором.

– Не поверите, – Я улыбнулся, стараясь демонстрировать свою адекватность, пока она не решила, что имеет дело с шизой. – Увидел потрясный сон. Цветной. И, кажется, я вас там видел.

Даша замерла на месте, размышляя. Потом покивала:

– Удивительно просто. Так меня еще никто не клеил.

Я оскорбился:

– Я тебя не клею, понятно?

– Ну хорошо, хорошо, не сердись, – примирительно сказала она. – Я же шучу. Ну и что я делала в твоем сне?

Мы как-то легко перешли на «ты». Возможно, потому что делали это не в первый раз?

– Ну, короче, мы решали, будет ли существовать жизнь на Земле или нет, – ощущая себя полным кретином, сказал я. – У нас типа память была стерта. И я обещал тебе что-то… Уже не помню, как-то стирается из памяти.

Даша выслушала бредовый рассказ, стоя ко мне боком, на полпути к лифту; покивала будто самой себе и, посерьезнев, поставила пакет с мусором на пол. Подошла ко мне и заглянула в глаза.

– Вечно вы, мужики, забываете самое главное… Ты хотел мне признаться в любви, насколько я поняла. После того, как мы… ну это самое…

Пол закачался у меня под ногами, и мне пришлось приложить немалые усилия, чтоб не брякнуться лбом о стенку.

– Так это… Ты тоже помнишь? Шатенка, Седой?..

– Бас, Рыжий, Дамочка, – договорила Даша. – Я и сама в шоке. Хотя я сразу поняла, что это не просто сон. Стало быть, нам суждено было встретиться… Я верила…

– Потрясающе! Охренеть!

– Так что ты там обещал мне сказать? – деланно посуровела Даша, даже брови нахмурила.

Странно, во сне я так легко хотел признаться ей в любви, не зная ее толком, то есть не зная умом, но зная – как это ни банально звучит – сердцем, да и обстановка настраивала на романтичный лад, но здесь, на лестничной площадке у меня язык не поворачивался произнести непростые слова.

– Может, не здесь, – нервно хихикнул я. – Пойдем куда-нибудь… То есть приглашаю на свидание. Если ты не против.

– О, боже, – Даша закатила глаза. – Мужчины! Ты же знаешь, Парень Артем, что я «за», а не «против»! Переоденься во что-нибудь нормальное, я выйду через пять минут.

Я заскочил в квартиру в каком-то помутнении рассудка. От счастья в голове разгорелась революция и установилась анархия. Чудеса на виражах, блин, бормотал я себе под нос, переодеваясь и боясь, что снова проснусь, и чудеса закончатся, одновременно понимая, что уж это-то не сон. Когда они вернутся, пришельцы, лет через триста-четыреста? Что ж, к тому времени, глядишь, всё переменится… Да и нам с Дашей хватит!

25 – 28 декабря 2014 г.

Г. Тараз.