Советская сказка 1 страница

Глава 1

1992 год
Электричка медленно сбавляла скорость. За окном проплывали серые гаражи, приземистые кирпичные здания, небольшие частные домики, утопавшие в буйной роскоши цветущей черемухи.

– Станция Энск, конечная, – сообщил динамик скрипучим голосом.

К выходу заспешили пассажиры: старушки-дачницы с перевязанными марлей корзинами, стайка подростков в футболках с портретами знаменитостей, усталые женщины, крепко сжимавшие ремешки сумочек из кожзама.

Игорь Евгеньевич сошел на платформу одним из последних. По крутым, обкрошившимся кое-где ступеням спустился на вокзальную площадь, остановился в нерешительности. Очень хотелось прогуляться по городу пешком, но времени на это уже не оставалось. Электричка пришла с опозданием: долго стояла на одном из перегонов, пропуская длинный товарняк – бесконечные желтые цистерны.

– Куда едем? – спросил куривший неподалеку от своей «шестерки» водитель.

– В институт.

– Садитесь, – уточнять название не было нужды. Вокруг института экспериментальной физики в давние уже времена вырос этот небольшой зеленый город с прямыми чистыми улицами, ультрасовременными тогда домами-двенадцатиэтажками и аккуратными детскими площадками.

– На открытие памятника?

– Да.

– Правильно, что памятник сделали. Ну и вообще… вернули доброе имя. Хороший человек был Белов. Вроде по уши в своей науке, академик, членкор, а гонора никакого. Ко всем одинаково: хоть столичный начальник перед ним, хоть дворник.

– А вы откуда знаете?

– Люди говорят. Вы-то сами из Москвы будете?

– Нет.

– Из-за границы, значит.

– Неужели так видно? – усмехнулся Игорь Евгеньевич.

– А то! У вас одни очки сколько стоят. Вроде скромно, а оправа дорогая. И джинсы тоже… не Китай. Я-то разбираюсь, брат приторговывал импортом при застое.

– Обычная оправа, это здесь всякую ерунду перепродают втридорога.

– А чего на электричке приехали? К нам теперь автобусы хорошие ходят. Да у вас, небось, и на такси от Москвы деньги есть.

– Считайте данью ностальгии.

– А… Понятно. И где теперь живете?

– В Лондоне.

Машина остановилась у институтской проходной.

– Сегодня здесь открыто, – сказал водитель, пряча в карман десятку. – Я двоих с утра подвозил. А памятник вон там, за липами.

На зеленой, ровно подстриженной лужайке уже собралась внушительная толпа. Игорь Евгеньевич заметил несколько телекамер, корреспондентов с микрофонами. С небольшой трибуны, установленной неподалеку от накрытого белой тканью памятника, выступал худощавый человек в темном костюме. Игорь Евгеньевич остановился чуть поодаль.

– Прилетел все-таки! – всплеснула руками обернувшаяся, чтобы осадить громко переговаривавшихся телевизионщиков, Галка. Рванулась навстречу, обняла за шею, разом растеряв внушительную серьезность доктора наук, не обращая внимания на удивленные взгляды молодых сотрудников. – Рома, смотри, прилетел! И не позвонил, поросенок.

– Да я прямо из Шереметьево. Привет, Ромыч!

Неловко улыбаясь, Ромка подал руку. Но Игорь Евгеньевич не ограничился рукопожатием, сгреб друга в охапку, потрепал по рыжей шевелюре:

– Господи, сколько же лет?!

– Десять, – подсказала Галка. – Ты где остановился?

– Забронировал номер в «Интуристе».

– Даже не думай. После банкета к нам. И на ребят посмотришь. Это весь твой багаж? – Галка указала на его спортивную сумку.

– Ага. Не тащить же с собой кучу вещей.

– Обалдеть, Гошка, тебя не узнать! – покачал головой Ромка. – Типичный работник дипкорпуса в отпуске. Только на голове воронье гнездо, как раньше.

– А он теперь не Гошка, он Гарри. Гарри Гончаров.

– Почему Гарри?

– Не знаю, к нему так обращаются за границей.

– Не везет с настоящим именем, – рассмеялся Ромка. – Тебя вообще кто-нибудь Игорем звал?

– Звал. Один человек…

– Кстати, он сейчас здесь, – тихо сказала Галка, и мир, словно в волшебной сказке, завертелся, отсчитывая назад годы, возвращая Игоря Евгеньевича в то кажущееся нереальным уже время, когда он был просто Гошкой. И только один человек… Впрочем, все началось раньше.

Глава 2

1980 год
Глава 1. Распределение
Все началось в жаркий июньский день, один из самых нервных в Чебоксарском педагогическом институте. В день государственного распределения на работу теперь уже бывших студентов факультета физики. Перед кабинетом, в котором заседала комиссия, собралась кучка выпускников. Усталых после недавних государственных экзаменов, издергавшихся в ожидании решения судьбы на грядущие три года.

– Я не уеду из города! – истерила Леночка. – Не хочу в деревню, лучше от диплома откажусь.

– Как тебе не стыдно, Козлова! – увещевал ее комсомольский секретарь Виктор Тимошин. – А зачем тогда поступала? Между прочим, на селе не хватает учителей!

– Там всего не хватает, – загоготал Лешка Минский.

– Выходила бы замуж, – томно заметила красавица Милка Сергеева, два месяца назад расписавшаяся с сорокалетним директором магазина. – Распределили бы по месту прописки мужа.

Гошка слушал разговоры однокурсников вполуха. Ему было все равно, куда ехать. В колхоз так в колхоз, лишь бы убраться от тетки, измотавшей своими придирками и огородом. Правда, учителем он себя представлял плохо. Как-то не думал о будущей работе, когда подавал документы в педагогический. Собственно, и подал их за компанию с другом Сашкой из кружка электротехники, в который ходил последние три года. И неожиданно для себя поступил. Правда, Сашку на третьем курсе отчислили за прогулы, а Гошка решил доучиться. Не в последнюю очередь назло тетке с дядей, с детства прочивших ему ПТУ.

– Гончаров, заходи, – позвала секретарша. И отчего-то подмигнула, добавила шепотом: – Ну, ты даешь, Гошка!

– Здравствуйте, – он остановился у дверей, машинально поправил очки.

– Здравствуйте, садитесь, – декан указал ему на пустой стул по другую сторону покрытого зеленой тканью стола. – Гончаров, на вас пришел вызов из одной очень серьезной организации. Вы что-нибудь знаете об этом?

Гошка помотал головой, гадая, о какой серьезной организации идет речь.

– Вас приглашают в институт экспериментальной физики города Энска, – торжественно произнес декан. – Вам знакомо это название?

– Не-е-ет, – протянул Гошка.

– Это научно-исследовательский институт всесоюзного значения. От него и еще нескольких подобных зависит оборонная безопасность нашего государства. Понимаете, о чем речь?

– Вроде…

– Гончаров, они хотят видеть вас в штате сотрудников. Сначала мы думали, что произошла ошибка, даже отправили туда телеграмму, – вступила заведующая учебной частью – строгая дама с высокой «халой» на макушке. – Но они прислали повторный запрос за личной подписью директора института – академика Белова. Ума не приложу, зачем им понадобились именно вы и что там делать школьному учителю. Работников, которые им нужны, выпускают московский и ленинградский университеты, другие известные учебные заведения. Специалистов высокого уровня, которые, будем честны, не идут с вами ни в какое сравнение, – она смерила бывшего студента презрительным взглядом. Зря: Гошка на звание специалиста высокого уровня не претендовал.

– А где это – Энск? – спросил он.

– Примерно в ста пятидесяти километрах от Москвы.


***

Однокурсники тоже удивились и, кажется, позавидовали. Чему – непонятно, сам Гошка радости не испытывал. Полученное распределение пугало куда сильнее перспективы проторчать три года в самом дальнем и затрапезном колхозе. В глубине души он полагал, что все происходящее – ошибка. Вот приедет на место, и окажется, что ждут там другого Игоря Гончарова. У которого оценки в дипломе лучше кое-как вытянутых ради стипендии четверок и тройки по теории марксизма.

Но сильнее всего удивила реакция тетки. Та, расслышав название института, даже выронила тазик с бельем, которое развешивала во дворе.

– Зачем ты им нужен?

– Сам не знаю, – честно ответил Гошка.

– Ты туда не поедешь. Обойдемся без атомщиков в семье!

– Это же распределение. Я не могу отказаться.

– А меня не волнует твое распределение! – почти завизжала тетка. – Никуда не поедешь, слышишь меня, неблагодарный сопляк?!

– Маргарита Васильевна, что случилось? – из-за забора выглянула любопытная соседка.

– Все хорошо, Вера Сергеевна, – отозвалась тетка и продолжала злым шепотом: – Говорю: нечего тебе там делать.

– Ага, Данечке вашему можно, а мне нельзя?! – разозлился Гошка. – Ему и юридический в Ленинграде можно, и сборную по боксу. Между прочим, знаю я, сколько дядя за его поступление заплатил. И какие деньги возил потом, когда Данька сессии заваливал.

– Тише ты, несчастье! – зашипела тетка, бросая испуганные взгляды в сторону соседского участка. Она как огня боялась сплетен. Владельцы большого дома на окраине города Дуровы считались семейством уважаемым и серьезным. Тетя – санитарный инспектор, дядя – заведующий складом электроинструментов.

– Поезжай куда хочешь, дрянь неблагодарная! Вспомнишь меня – поздно будет. И не вздумай возвращаться!

– Очень нужно, – пробормотал Гошка. – Что я у вас забыл-то? Угол на чердаке, или Данькины обноски?

На подготовку к отъезду оставался день. Собрался он быстро: имущество, нажитое за двадцать один год жизни, с легкостью уместилось в брезентовом рюкзаке. Вечером заглянул к знакомому фарцовщику Ленчику, потратил деньги, заработанные ночными дежурствами в местной больнице, на шикарные американские джинсы.

– Не сомневайся, все-таки в приличное место едешь. Наукоград, элита. Там по одежке встречают, – убеждал его Ленчик. – А я тебе в довесок олимпийскую футболку подарю – только вчера из Москвы привезли. Не жалко, все-таки ты Вовкин приятель.

– Кстати, как он? – небрежно поинтересовался Гошка, разглядывая майку с улыбающимся олимпийским Мишкой.

Ленчик отвел взгляд, засуетился.

– Не знаю, уже неделю не видел. Наверное, за товаром уехал.

– Ну, уехал так уехал, – не говорить же, что позавчера видел Вовку на бульваре в компании до отвращения смазливого паренька. Но обмануть Ленчика не удалось. Тот похлопал по плечу, сказал, зачем-то понизив голос, хотя в комнате, кроме них, никого не было:

– Не бери в голову, Гош. Ты уезжаешь, там больше возможностей, чем в нашей дыре. Все-таки Москва рядом. Тусовка известная: у Большого театра и на Тверском. Только осторожно, на ментов не нарвись. Сам знаешь, статья…

– Ага, хорошо, – смутился Гошка.

Глава 3

Глава 2. Научная династия
Отправился Гошка следующим утром в купейном вагоне фирменного поезда Чебоксары – Москва (билет прислали из института вместе с запросом). Раньше не уезжал так далеко: только летом в пионерский лагерь, «на картошку» в институте да прошлым летом с Вовкой на озера. Необычным казалось все: цветы на столике в купе, хрустящее постельное белье, вкусный чай в подстаканниках, незнакомые города и поселки, с немыслимой скоростью мелькавшие за окном. Гошка заглянул в сияющий чистотой и белыми скатертями вагон-ресторан, бросил беглый взгляд на цены и ушел от греха подальше. Зато на одной из станций купил необыкновенно вкусную вяленую рыбу и печеный картофель, который подносили к вагонам местные бабушки. Ближе к ночи какой-то сомнительный человек в тамбуре предложил купить из-под полы четвертинку водки. Обычно Гошка к спиртному был равнодушен, но тут сунул барыге в ладонь смятый рубль (взрослая жизнь, гулять так гулять). Вернулся в купе, залпом выпил противную на вкус жидкость и через пять минут уснул как убитый. Разбудила его проводница, сообщившая, что через двадцать минут поезд прибудет в Энск.

Гошка снимал с багажной полки рюкзак, когда услышал в коридоре густой бас:

– Значится, вот шестое купе. Спасибо, деточка!

Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге, оглядываясь, застыл огромный бородатый детина в клетчатой ковбойке навыпуск. А в следующий миг Гошку сгребли в охапку огромные ручищи:

– Надо же, вылитый Женька! – завопил бородач, пугая Гошкиных попутчиков: тихую семейную пару и пожилую женщину, которую на чебоксарский вокзал провожало многочисленное семейство.

– Вылитый кто? – не понял Гошка.

– Да папаша твой! Я же его еще пацаном знал, когда у профессора Гончарова работал.

– У кого?

Бородач отстранился, посмотрел недоверчиво:

– Ты, парень, не Гончаров Игорь, что ли?

– Он самый, – промямлил Гошка. – А вы кто?

– Я же говорю, вылитый папаша! Так Харитоныч я, стеклодув институтский. Ладно, пошли, по дороге покалякаем, а то остановка всего пять минут.

– Ну, вот, – продолжал бородач после того, как они спустились на платформу, – я ведь у твоего дедушки, академика Виктора Петровича Гончарова, работал, когда Женька еще на горшке сидел.

– Да подождите, – остановился совершенно сбитый с толку Гошка. – Вы… вы знали моих родителей?

– А я о чем толкую?! И тебя знал. Вот таким, – Харитоныч развел большие ладони. – Это ведь я тебя в Москву привез, когда Женя с Лёлей погибли. На следующий день в Казахстан вылетел. Дедушку-то твоего в тот же вечер в больницу отвезли с инфарктом. Вот Белов Алексей Николаевич мне и велел: лети, мол, забери мальца, он там один у чужих людей остался. Ох, что творилось. Шутка ли сказать, такой взрыв!

– Какой взрыв? – еще сильнее поразился Гошка. – Они же на мотоцикле разбились. Папа был… пьяным за рулем. Тетка говорила.

– Пьяным? – добродушное лицо Харитоныча исказилось гневом. – Твоя тетя… Плохой она человек, я еще тогда Алексею Николаевичу сказал. Глаза злые, я таких за версту чую. Эх, не нужно было тебя у них оставлять!

– Так что с родителями?

– Родители твои – золотые люди, – сказал бородач серьезно. – А Женька мог стать великим, как папаша его, если бы не это несчастье. Ну, пошли, вон машина ждет. Я для такого случая Саню попросил смотаться, тебя подхватить. По дороге обскажу, раз уж родственнички твои не удосужились.

– Я вот как думаю, – начал Харитоныч, когда они устроились на сиденье ярко-оранжевого «москвича». – Многие говорили: сын академика, все дороги открыты. Да только у Женьки настоящий талант был. Конечно, пошел по отцовской линии. А как иначе, если с детства в институте болтался. Бабушка-то твоя померла, когда ему два годика было. Почками страдала еще до родов. Женька поздний у них, долгожданный. Стеклодувку мою любил, там штучки всякие, мальцу интересно.

– Харитоныч, а зачем в институте стеклодув? – осторожно поинтересовался Гошка.

– Как же. Детальки разные мастерить к приборам да установкам ихним. Это, брат, не просто так. Редкая квалификация. Так вот. О дипломе Женькином, помню, говорили, что чуть не на докторскую тянет. Лучшие институты его к себе заманивали. А он уже тогда собственный проект задумал. Собрал друзей по университету, пришел к отцу, тот и дал ребятам полную свободу. Самая молодая лаборатория, так их называли. Среди них и маманя твоя была: они на четвертом курсе окрутились.

– Значит, они учились вместе, – задумчиво сказал Гошка. – А я и не знал.

– Да ничего ты не знал! Все родственнички твои. А родился ты в Казахстане. Родители твои, как все придумали, уехали туда – опытную установку делать.

– Ага, у меня и в свидетельстве записано. Тетка говорила: поехали на какую-то стройку за длинным рублем.

– Тьфу, стерва! – выругался Харитоныч. – В общем, из энтого Казахстана они не вылезали почти. Я уж не знаю, чем они там занимались, засекречено все было. Да и не понимаю в физике ни шиша. Сделали установку, начались испытания. Одно прошло, второе. А потом, как гром среди ясного неба. Взрыв. Погибли Гончаровы Женя с Лёлей, еще парень из их компании и двое местных.

– Несчастный случай?

– Вроде того. Слухи всякие ходили. Есть человек один… в то же самое время похожую тему начал.

– Ты хочешь сказать?..

– Много разного болтали. Если надо, тебе потом Алексей Николаевич расскажет. Может, и не надо вовсе. Ну, приехали. Выходи.

Ошеломленный новостями, Гошка все же остановился в восхищении перед зданием, у которого их высадил водитель. Огромный конус из стекла и бетона казался выдумкой писателя-фантаста.

– Нравится? – с гордостью спросил Харитоныч. – По особому проекту делалось. Архитектура будущего. Вот пройдет лет двадцать-тридцать, всю страну такими застроят. Ну, не всю, так Москву и Ленинград точно.

– Значит, это и есть институт?

Харитоныч рассмеялся.

– Бери шире. Это только главный корпус. Вот институт, – он махнул назад большой ручищей.

Гошка оглянулся. Перед ним расстилалась громадная территория. Множество зданий, не таких красивых, как главное, но больших и светлых. Постройки соединялись выложенными плиткой дорожками, ярко-зеленый газон между ними был аккуратно подстрижен, на лужайках вольготно расположились липы и клены. Слева территория института заканчивалась обрывом, из-за которого тянуло речной свежестью. Невдалеке виднелась большая спортивная площадка, над крышами возвышалась конструкция, похожая на телевышку.

– Здорово, – искренне сказал он.

– А то! – подтвердил Харитоныч. – Так идем, что ли?

Необыкновенный лифт с прозрачными стенками поднял их на седьмой этаж, к двери с надписью: «Приемная академика Белова А. Н. »

– Здравствуйте, Горгулья Степановна, – почтительно сказал Харитоныч даме с худым строгим лицом, сидевшей за большим столом. Перед дамой стояло штук пять телефонов, две пишущие машинки и странный плоский аппарат, каких Гошка в жизни не видел. За ее спиной расположился огромный стеллаж, поражавший обилием одинаковых пронумерованных папок. – Будьте любезны, передайте Алексею Николаевичу, что я внучка Виктора Петровича привел. Он знает.

Женщина легонько кивнула и направилась к обитой красным дерматином двери.

– Это секретарша академика, – прошептал Харитоныч. – Строгая, жуть. Мимо нее никто не проскочит. Но и по своей воле людей не мурыжит: хоть кто к академику пришел – доложит сейчас же. Ты чего скис? Не бойся, Алексей Николаевич знаешь, какой человек! Таких сейчас не сыщешь. Вот дедушка твой был, да он.

– Я не боюсь, – возразил Гошка. Не говорить же, что его расстроили слова Харитоныча о «внучке».

– Игорь Евгеньевич, академик Белов вас ждет, – церемонно сообщила секретарша.

Кабинет Белова оказался совершенной противоположностью официальной строгости приемной. Всюду книжные шкафы – уютные, домашние, доверху забитые пухлыми томами. За стеклами полок выстроились грамоты и кубки, в углу висела странная картина, нарисованная мелкими точками. На картине был изображен юноша в набедренной повязке, его мускулистое тело пронзали большие стрелы.

Возле окна на красной подушке спал пушистый котяра необычной золотисто-рыжей окраски.

– Кыс-кыс, – позвал Гошка. Но кот не обратил внимания, только ухо слегка приподнял да закрыл розовый нос кончиком хвоста.

Огромный стол был завален бумагами, книгами, разными предметами вроде ониксовых лягушек, каменных шариков и металлических пластинок. На самом краешке стола обнаружилась непонятная конструкция: у Гошки глаза на лоб полезли. Стойка, с верхушки которой спускаются три веревочки, к ним прикреплены тяжелые металлические грузики. Но грузики эти не висят, как им положено всемирным законом тяготения, а парят в воздухе на равном расстоянии друг от друга. Гошка осторожно протянул руку, коснулся одного указательным пальцем.

– Как вы думаете, Игорь Евгеньевич, что это такое? – послышался мягкий, слегка рокочущий голос.

Из-за шкафов вышел пожилой мужчина. Возраст угадывался по мелким морщинкам на лице и коже рук, совершенно седым густым волосам и такой же белой окладистой бородке. Но спину академик держал безупречно прямо, ярко-голубые глаза за стеклами модных очков светились задором, а пиджак на нем был такой, каких Гошка даже в импортных журналах у знакомых фарцовщиков не видел: фиолетовый, с серебряными разводами.

– Не знаю, волшебство какое-то. Не должны эти штучки так висеть, – честно ответил Гошка и торопливо добавил: – Здравствуйте!

– Здравствуйте, здравствуйте! Это, молодой человек, наглядная демонстрация магнитного поля. Вот эти штучки, как вы выразились, – сильные магниты. Они отталкиваются друг от друга и потому остаются на весу. Да вы садитесь.

– А… – протянул Гошка, опускаясь в глубокое кресло.

Академик уселся напротив, нажал на кнопку телефонного аппарата, попросил:

– Горгулья Степановна, будьте добры, чайку нам, пожалуйста, – он вновь обернулся к Гошке: – И как вам, Игорь Евгеньевич, наш институт?

– Отлично! – искренне сказал Гошка. – Я ничего подобного не видел.

– Рад, что понравилось. Первое впечатление – самое важное. Что же, сразу перейдем к делу? Сейчас я расскажу о наших лабораториях, и вы выберете сами, где хотели бы работать. Конечно, к атомному реактору я вас пока не пущу, для этого надо подучиться…

– Честно говоря, я бы хотел уехать домой, – хмуро сказал Гошка.

– Так-так, – академик слегка наклонился вперед. Глаза, обрамленные сеточкой морщин, заглядывали, кажется, в самую душу. – Вам нравится институт, но вы хотите уехать домой. В чем же дело? Кстати, позволите называть вас просто Игорем? Мне, старику, так проще, все-таки вы мне во внуки годитесь.

– Гошка, – махнул он рукой. – Меня все так называют. И на «ты», конечно.

– Договорились. Так из-за чего ты, Гоша, хочешь уехать?

– Да понимаю я, почему вы меня сюда пригласили. У меня ведь подготовки для вас никакой, только пединститут. Магнитное поле вон не узнал… Из-за дедушки. Вы с ним дружили, да? Вроде как долг перед старым другом выполняете. Только мне чужих заслуг не надо. Я уж сам как-нибудь, – Гошка выпалил это и тут же испугался, что обидел академика. Но тот наоборот обрадовался чему-то, даже в ладоши хлопнул.

– Что сам, это замечательно! Это просто прекрасно, Гоша. Ох, порадовался бы за внука покойный Витя. А Женя с Лёлей за сына!

– Да чему там радоваться? – кисло спросил Гошка и повторил: – Можно, я уеду?

– Ты хотел стать учителем?

– Не так чтобы очень… Но смог бы работать, наверное.

– Если ты, Гоша, скажешь, что мечтаешь преподавать, я лично позабочусь о твоем переводе в школу. Но если не уверен, хочу, чтобы попробовал работать здесь.

– Не собираюсь я занимать чужое место!

– А откуда ты знаешь, что оно чужое? Вдруг оно как раз твое единственное! Не зря же ты выбрал физику. А подготовка… не всему учатся в институте, поверь мне. Многое можно наверстать, было бы желание. Достаточно мы талантов зарываем. И да, именно потому, что ты внук Виктора и сын Жени Гончаровых, я хочу дать тебе этот шанс. Верю я в генетику, верил, когда ее еще лженаукой объявляли. Давай так условимся. Ты попробуешь. Не получится, держать не буду. Договорились? – Белов протянул руку.

– Договорились, – после недолгого размышления сказал Гошка. Уж очень хотелось согласиться с этим необычным человеком. Пожал сухую ладонь и добавил быстро: – Но поблажек мне не надо!

– Не будет поблажек, – рассмеялся Белов. – Так куда тебя отправить? Можно, конечно, пройти тестирование. Ребята на ЭВМ недавно программу разработали – вроде определяет способности и склонности. Хочешь попробовать?

– Не очень… – торопливо сказал Гошка. Вдруг умная машина решит, что у него вообще никаких способностей нет.

– И то дело. Я, признаться, больше верю в личный выбор, по старинке. Смотри. Есть лаборатория, изучающая свойства плазмы, есть такая, где ребята погодой пытаются управлять, грозу вон хотят подчинить, фантазеры. Лаборатория магнитных материалов, диэлектриков. Одна из новых – медицинской биофизики. Ищут способ борьбы с раковыми опухолями посредством облучения. Рак, как ты знаешь, чума двадцатого века, так что проблема актуальнейшая. Есть лаборатория теоретической физики…

– Вот, может, теоретической? – с тоской спросил Гошка, думая о том, что там он по крайней мере ничего не сломает. Снизу послышалось настойчивое мяукание, он протянул руку, чтобы погладить кота. Тот довольно зажмурил глаза, ткнулся плоской мордой в ладонь, потерся о ногу.

– Признал за своего, Феникс? – Белов наклонился, почесал животину за ухом. – Фениксом его наши ветеринары прозвали. Какие-то мерзавцы котенку шерсть подожгли. Ребята его еле вытащили. И имя дали, как возродившемуся из пепла. Страшный был, заморыш в черных струпьях. А теперь вон какой красавец.

– У вас и ветеринары есть?

– А как же. Есть подопытные животные, есть и ветеринары.

– Алексей Николаевич, к вам профессор Северский, – отрапортовала секретарша, ставя на стол поднос с чайником и белыми чашками. – Сказать, что у вас посетитель?

– Спасибо, Горгулья Степановна. Нет-нет, зовите.

– Алексей, вы же знаете… – с порога заговорил Северский и осекся, увидев Гошку. Поразглядывал с минуту, как уродливый экспонат в музее, и отвернулся, презрительно скривил тонкий рот. Впрочем, Гошке профессор тоже не понравился. На бледном худом лице недовольная гримаса, немытые волосы свисают почти до плеч, а темные глаза так и буравят тебя презрительным взглядом. И в черном свитере с высоким воротом, в такую-то жарищу!

– Знакомься, Всеволод. Это Гоша Гончаров, сын Евгения, я тебе говорил. Прибыл к нам в институт. Гоша, это профессор Северский, руководитель лаборатории теоретической физики. Вот, Всеволод, молодой человек размышляет, не пойти ли к тебе.

– Не думаю, что это хорошая идея, – сквозь зубы процедил Северский. – Нам требуются квалифицированные специалисты, а не… – он не договорил, но Гошка его мысль понял, выпалил торопливо:

– Да не пойду я к вам! Очень надо в бумажках копаться! – и обратился к Белову. – Я рак лечить хочу. Можно?

Северский красноречиво хмыкнул.

– Можно, Гоша, можно, – задумчиво сказал Белов, переводя взгляд с одного на другого. – Очень хороший выбор. Но по поводу теоретической физики ты неправ: все открытия сначала рождаются на бумаге.

– Да что он может понимать, Алексей?! – нетерпеливо тряхнул головой Северский.

– Куда уж мне, – любезно подтвердил Гошка и обратился к Белову. – Может быть, я пойду?

– Иди, Гоша, – ласково кивнул академик. – Сейчас я позвоню заведующей кафедрой и коменданту общежития. Он в первом жилом корпусе. Это в двух шагах отсюда: тебе любой покажет.

Глава 4

Глава 3. Друзья и враги
Позже Гошка часто радовался правильно сделанному выбору. В лаборатории медицинской биофизики собрались люди молодые, задорные, искренне увлеченные своим делом. Руководила ими строгая дама – профессор, доктор наук Афина Генриховна Мейер.

– Не торопитесь узнать сразу все, – сказала она Гошке в первый рабочий день. – Почитайте литературу, разберитесь, что к чему. Если возникнут вопросы (а возникнут они обязательно), обращайтесь ко мне или к Гале Поляковой. Умнейшая девушка, в следующем году выводим ее на защиту.

С аспиранткой Галкой он подружился сразу, как и с ее приятелем Ромкой Лисицыным.

– Ты где остановился? – спросил его Ромка минут через десять после знакомства.

– Распределили в третье общежитие, – ответил Гошка.

– Перебирайся лучше в первое. У меня как раз сосед уехал. В Москву пригласили после защиты, мы сейчас в блоке вчетвером с ребятами. Все равно кого-нибудь подселят, так лучше тебя, чем какого-нибудь зануду.

Институтские общежития тоже стали для Гошки открытием. Система не коридорная с одним на этаж туалетом и душем в подвале, как в чебоксарских общагах, а блочная. В каждом блоке две комнаты («двушка» и «трешка»), туалет и душевая. Красота! И жили в «аспирантском» первом корпусе весело: все молодые, бездетные, вечеринки каждый день то в одной комнате, то в другой. Гошка моментально сделался душой компании благодаря легкому характеру и умению играть на гитаре. Правда, своего инструмента у него не было, приходилось брать у ребят. А вот Галка снимала комнату в городе. Говорила, что в общежитиях чересчур шумно, бесконечные разговоры и хождения из комнаты в комнату мешают заниматься. Неудивительно: она постоянно что-то читала и записывала в пухлый блокнот, даже за обедом. Ромка над ней за эту чрезмерную, с его точки зрения, страсть к науке подсмеивался. Гошка подозревал – потому, что книгам Галка уделяла внимания больше, чем Ромке.

Работа оказалась не такой захватывающей, как представлял Гошка. Графики, схемы, расчеты, возня с техникой. До первых клинических испытаний, по словам Афины Генриховны, было еще далеко. Предстояло выявить подходящий тип излучения, проверить метод на лабораторных животных. И только потом, когда вред будет полностью исключен, а польза доказана, можно пытаться лечить добровольцев – тех, кто захочет участвовать в эксперименте. Таких, думал Гошка, окажется немало: смертельно больной человек хватается за соломинку. И правильно делает, потому что современная наука на месте не стоит.

В общем, Гошке новая жизнь очень даже нравилась. Как и люди, с которыми она его свела.

– Какой же ты молодец, что не пошел к Северскому! – говорил Ромка, и Гошка с ним охотно соглашался.

«Теоретики», как называли сотрудников лаборатории теоретической физики, держались особняком. Курили и ели всегда отдельно, на работу неизменно ходили в строгих костюмах и при галстуках, в общих развлечениях не участвовали. Своему заведующему разве что в рот не смотрели, о руководстве института отзывались с легким презрением. Даже Галка, старавшаяся быть ко всем беспристрастной, однажды с досадой бросила:

– Секту какую-то развел у себя Северский.

С одним из представителей этой «секты» Гошка столкнулся в первый же день своего пребывания в институте.

Высокий светловолосый парнишка крутился около белой «Волги», кажется, пытался поменять колесо.

– Привет, ты не скажешь, как пройти в первое общежитие? – обратился к нему Гошка.

– Вон там, – небрежно махнул рукой парень и спросил в свою очередь: – Слушай, ты колеса менять умеешь?

– По-моему, сначала надо поставить домкрат.

– Это я и сам знаю! Черт, придется звонить отцу, чтобы подогнал ребят из мастерской. Проклятый город: не дороги, а убожество. За три месяца вторую резину меняю. У нас вечно так: институт союзного значения построили, а подъезды к нему сделать не могут. Надо было остаться в Москве, в университете. Все отец: перспективы, быстрая защита…

– А по-моему, здесь здорово, – сказал Гошка. Белобрысый парень ему не понравился: напомнил двоюродного братца Данечку. Тот тоже громко возмущался местной грязью и бескультурьем, когда приезжал домой на каникулы. Будто всегда жил в Ленинграде.

– А ты откуда? – новый знакомый смерил Гошку оценивающим взглядом.

– Из Чебоксар.

Собеседник в ответ хмыкнул и вновь отвернулся к своей машине.

Зато на следующий день, когда Гошка, Ромка и Галка обедали в институтской столовой, подошел сам. Сел на свободный стул, протянул Гошке руку, словно не замечая его товарищей:

– Привет, мы вчера познакомились, а представиться друг другу забыли. Домокл Мещерский, лаборатория теоретической физики. А ты Игорь Гончаров, я уже знаю.

– Услышал о человеке с известной фамилией и прибежал заводить полезное знакомство, – хмыкнул Ромка. – Мещерский, ты в своем репертуаре.

– Не вижу ничего странного в желании познакомиться с новым коллегой, – огрызнулся парень со странным именем. – А тебе, Лисицын, после случая в третьем общежитии вообще лучше помалкивать. Сын представителя власти, а ведешь себя, как последняя шпана!

– Что-то ты не горел желанием знакомиться с парнем из Чебоксар, – заметил Гошка, убирая руку в карман. Терпеть не мог самовлюбленных павлинов и охотников читать другим нотации.

Бледные щеки парня заалели ярким румянцем.

– Не с того начинаешь, Гончаров! Подумал бы, с кем водить знакомство.

– Я подумал, – заверил его Гошка.

– Тоже мне! – зло сказал Ромка после ухода Мещерского. – Пользуется тем, что папа – первый секретарь городского обкома. Терпеть этих мажоров не могу. Ты чего смеешься, Гош?

– Этот Домокл вчера местные дороги ругал, – хохотал Гошка. – А выходит, его отец за ними следить и должен.

– Плевать этому Мещерскому и на дороги, и на людей, и на город. Лишь бы московским властям угодить. Мой папа с ним работает, знает.

– Вот ты, Гоша, внук академика, а не задаешься, – заметила Галка.

– Чего мне задаваться, – ответил он, думая о том, что обзавелся уже вторым врагом на новом месте работы.

Первым, безусловно, был Северский. Это вряд ли волновало бы Гошку, если бы их лаборатории не находились в одном здании и, самое главное, не сотрудничали. Но теоретики неизменно делали Мейер расчеты, в свою очередь требуя отчитываться о полученных результатах.

Гошка не выдержал, когда Северский, брезгливо морща длинный нос, в третий раз отправил его переписывать цифры и формулы.

– Абсолютно нечитаемая писанина, – отбросил профессор убористо исписанный лист. – Учитесь аккуратно оформлять научные отчеты.

– Всем, кроме вас, понятно, – возмутился Гошка. – И у вашего любимого Мещерского почерк не лучше.

– Домоклу можно простить не слишком разборчивый почерк.

– Потому что он сын первого секретаря обкома?

– Потому что он перспективный ученый! – Северский даже со стула вскочил, начал расхаживать по кабинету. Не привык, наверное, к отповедям. – И не вам, Гончаров, упрекать других протекцией.

– Вы меня просто терпеть не можете, – сделал вывод Гошка.

– Да, я терпеть не могу подобных вам, – глазищи Северского гневно сверкнули. – Мальчиков, которым все блага достаются даром, детей и внуков академиков, на которых смотрят с восхищением только потому, что им повезло родиться в знаменитых семьях. Вы такой же, как ваш отец: наглый, безалаберный, готовый идти напролом…

– Вы знали моего отца?!

– Я учился с ним на одном курсе, – криво усмехнулся Северский. – От Гончарова, кажется, еще до поступления ждали научных подвигов.

– Он был талантливым ученым. Все так говорят!

– О, да, у него были способности, не спорю. А еще неограниченные возможности для исследований, свой проект в двадцать два года, полная свобода действий. Она и привела к трагедии.

– Замолчите, – попросил Гошка. – Замолчите, пожалуйста…

– Что, Гончаров, неприятно слышать правду? Ваш отец, протащивший на ответственную, сложнейшую работу своих институтских приятелей, безответственно подходивший к опасным испытаниям, виновен в гибели нескольких людей, в том числе вашей матери…

– Да заткнитесь вы! – заорал Гошка и, размахнувшись, бросил злополучный отчет в искаженное ненавистью лицо Северского.

Спустя полчаса он сидел, забившись в уголок между осциллографом и вакуумным насосом, и хмуро слушал увещевания Галки.

– Извинись, – требовала подруга. – Северский, конечно, тот еще фрукт, но он крупный ученый, уважаемый человек. Ты, младший научный сотрудник, оскорбил профессора из-за требования переписать отчет.

– Не из-за этого, – вяло возразил Гошка.

– А я рад, что ты ему все высказал, – поддержал друга Ромка. – Северский – редкий мерзавец. И работает на Володина, это все знают. У него в институте и начинал, между прочим.

– На кого?

– На Томаса Володина, заместителя министра атомной физики. Он давно под Белова копает. Хочет, чтобы наш институт занимался только военными проектами. А Северский его ставленник здесь. Надеется на директорское кресло, и гадать не надо.

– А Белов не хочет работать на военных?

– Да мы же работаем! Только он считает, что нынешняя гонка вооружений – путь в никуда. Что, если так пойдет дальше, мы с американцами просто уничтожим планету.

– И я с ним согласна, – подтвердила Галка. – Ладно, ну его, Володина этого. Надо извиниться перед Северским, Гоша. Тебя же с работы выгонят!

– Не буду я извиняться, пусть выгоняют.

– Чем занимаемся? Что за посиделки? – сдержанно поинтересовалась вошедшая Афина Генриховна, и по ее нахмуренным бровям Гошка понял: знает. – Обеденный перерыв, кажется, еще не начинался. Гончаров, а вас ждет директор института.

«Точно выгонят», – думал он, поднимаясь в кабинет Белова.

Но Алексей Николаевич даже не ругался особенно. Напоил чаем, попенял за несдержанность, расспросил о причинах случившегося.

– Понимаешь, Гоша, не все так просто в этой жизни, – сказал он задумчиво. – Профессор Северский и твой отец, мягко говоря, не ладили во время учебы. А с Лёлей Всеволод дружил и очень тяжело перенес ее смерть. Неудивительно, что винит в ней Евгения. Ведь он руководил тем злополучным проектом.

– Северский что, был влюблен в мою маму?

– Не думаю, – улыбнулся Белов. – Скорее, Лёля Иванова была его единственным другом. Послушай, Гоша, я хочу, чтобы ты знал. Вины Гончаровых в том взрыве нет. В давние времена часто приходилось продвигаться вслепую, и твои родители стали далеко не единственными жертвами науки. Знал бы ты, сколько талантливых, умных людей умерло от облучения, сколько погибло на испытаниях! А профессор Северский… Давай договоримся так. Ты перепишешь отчет и сдашь ему. Он имеет право требовать от тебя должного исполнения работы.

– Хорошо. Но извиняться я не буду.

– Ты взрослый человек, Гоша. Как и профессор. Извиняться или нет, решишь сам. Мне просто хочется, чтобы ты научился понимать и прощать даже не слишком симпатичных тебе людей.

Глава 5

Глава 4. Неожиданные открытия
В сентябре научных сотрудников нескольких лабораторий и отделов института отправили в соседний колхоз «на картошку». «Повезло» в числе прочих биофизикам и теоретикам.

– Безобразие! – возмущался Домокл. – Интеллектуальную элиту используют в качестве неквалифицированной рабочей силы!

– Потому что такие, как твой папочка, развалили колхозы, – закончил фразу Ромка.

Домокл бросился на него с кулаками, еле разняли.

Гошка же к поездке отнесся спокойно: у тетки столько этой картошки перекопал, вспоминать тошно. Тем более что Белов посылал в колхоз всю лабораторию, а не только аспирантов и мэнээсов. Так что никому обидно не было. Правда, Афина Генриховна не поехала: улетела в Варшаву на какой-то симпозиум. А вот Северский слова не сказал, отправился со своим отделом. «Молодец», – невольно подумал Гошка и тут же отметил, что спокойной жизни в колхозе им не видать. Замучает профессор своими придирками.

Зато с ними ехал начальник лаборатории по разработке средств защиты от излучения доктор наук Рем Ромашкевич. Приятный человек, мягкий, интеллигентный. Заговорил с Гошкой раз, другой, рассказал, что в университете был дружен с его отцом, гулял на их с мамой свадьбе. Вспоминал разные забавные случаи, мелкие подробности. Казалось, ему самому приятно возвращаться в то беззаботное студенческое время. Гошка слушал, затаив дыхание, пытаясь восстановить с чужих слов жизнь родителей, которых не помнил.

– А Северский правда дружил с мамой? – спросил он как-то.

– Правда, – улыбнулся Рем. – Они все лабораторные вместе делали и сдавали их первыми на «отлично». В общежитии на кухне занимались ночами, как сейчас помню. Их еще зубрилками дразнили. Дурачье!

В колхозе работников института поселили на третьем этаже общежития для механизаторов, доярок и прочих сельских работников. Хороший, по мнению Гошки, вариант: четырехместные комнаты с двухъярусными солдатскими кроватями, туалет и умывальник на этаже, столовая. Во время учебы в чебоксарском педагогическом, где тоже гоняли «на картошку», приходилось жить в бараках, спать на набитых соломой матрацах и таскать воду из колодца. А вот Домокл сразу начал возмущаться «отвратительными условиями». Подавай ему душ с горячей водой, нормальные комнаты. Удивительно, но заткнул его Северский:

– Прекратите ныть, Мещерский! – прикрикнул он на своего любимца. – Эти условия считаются пригодными для людей, благодаря которым вы каждый день пьете молоко, едите мясо и овощи. Поживите и вы в таких для разнообразия.

Домокл на это ничего не ответил, лишь посмотрел зло из-под светлой челки. Но и в колхозе не задержался: спустя пару дней пожаловался на высокую температуру и укатил в Энск на присланной отцом машине. Гошка считал – скатертью дорога, без него спокойнее.

В одном Мещерский оказался прав: без душа после грязной работы было тяжеловато. Умывальник оккупировали девушки. Большими кипятильниками грели воду в ведрах, мылись в тазиках. Что и понятно, женщинам в таких условиях намного сложнее. Особенно если волосы длинные и густые, как, например, у Галки. Пока промоешь!

– А пойдемте к реке, – предложил Гошка на третий вечер. – Тепло ведь.

Его охотно поддержали. Взяли полотенца, мыло, со смехом и шутками отправились к ближайшей речке. Правда, решимость куда-то делась, когда разулись и попробовали зайти в воду.

– Чего вы хотели? – удивился Гошка. – Сентябрь все-таки, да и солнца уже нет. Сейчас все сделаем. Давай, Ром, тащи валежник. Спички есть у кого-нибудь? Или зажигалка?

Разожгли у берега высокий костер, сразу стало веселее. Трещали поленья, шустрые красные искорки летели вверх, исчезая в темнеющем небе, носились возле огня обезумевшие ночные мотыльки.

– Ну, вот, теперь купаться, – сказал Гошка, снимая свитер.

– Ой, а я плавки не взял, – охнул сосед по общежитию – тихий увалень Никита.

– Да какие плавки, тут никого нет. Голышом, мы же мыться пришли, – и в подтверждение стянул трусы, ступил, слегка ежась, в воду. А потом решительно бросился вперед, разрезая брызгами темную рябь. На мгновение тело обожгло холодом, сердце ухнуло куда-то вниз, но уже в следующую секунду он плыл широкими саженками, разгоняя кровь, согреваясь энергичными движениями. Вынырнул на середине реки, махнул ребятам:

– Идите сюда! Отличная вода.

Сначала его примеру последовал Ромка, потом остальные, и скоро в речке, отфыркиваясь и смеясь, захваченные озорной детской радостью, барахтались с десяток здоровых, абсолютно голых парней. За веселой возней не заметили приближения Северского.

– Так-так, что здесь происходит? Купание голышом? Массовая оргия? – профессор стоял на берегу, сложив руки на груди, глядел презрительно и брезгливо. – Вы не думаете о том, какое впечатление производите на местных жителей своим аморальным поведением?

– Да тут никого нет, – удивился Гошка, подплывая ближе к берегу.

– Вы, конечно, знаете об оргиях больше нашего, профессор, – сказал Ромка.

Его слова окончательно вывели Северского из себя.

– Выходите все немедленно! – заорал он, и Никита, стоявший по пояс в воде, от неожиданности плюхнулся на спину.

Каким-то шестым чувством ощущая, что противоречить сейчас нельзя, Гошка быстро выбрался на берег. Посмотрел опасливо на Северского и поразился, заметив, что тот отвел взгляд. Застеснялся что ли? Но в то же время не так, чтобы совсем отвернулся, а краем глаза продолжал разглядывать. Да еще как внимательно! Гошка, благодаря некоторым обстоятельствам своей жизни, в таких вещах разбирался отлично.

И тут он, неожиданно для самого себя, выкинул немыслимое. Убрал руку, прикрывавшую пах, расправил плечи, улыбнулся коротко и игриво, мотнул головой, стряхивая крупные капли. Будто бы случайно задев профессора мокрым локтем, медленно прошел к костру, не торопясь взялся за трусы. Готов был поклясться, что на бледных щеках Северского выступил румянец. Зачем сделал все это, и сам не знал. Захотелось смутить профессора? Покрасоваться молодым телом? Эх, прав был Вовка. Сексуальная ориентация – это судьба. А на деле безобразие сплошное.

Впрочем, замешательство Северского продолжалось недолго.

– Выходите все немедленно, я сказал! – заорал он еще громче.

– А если я вас стесняюсь? – с вызовом спросил Ромка.

– Я что тебе, девушка?

– Лучше уж девушка, чем голубой, – ответил Ромка, и на речке воцарилась пугающая тишина.

– Замечательное качество для молодого ученого: собирать грязные сплетни, – после недолгого молчания сказал Северский и, развернувшись, медленно пошел прочь.

А Гошка вдруг понял: это не сплетня, а правда. Тем неведомым участком мозга, который Вовка, шутя, называл «гей-радаром», понял. И, не размышляя, кинулся на защиту. Не профессора даже. Себя, своей жизни.

– Кончай выпендриваться, Ромка! – прикрикнул он на друга. – Вылезай давай. Нужен ты здесь кому-то, можно подумать. И вообще нефиг обсуждать чужую жизнь.

– Гош, так говорят… – растеряно пробормотал Лисицын, неуклюже выбираясь на берег.

– А ты не слушай. Тебе какое дело, кто с кем? Тоже мне, борец за нравственность.

– Гош, да ты чего?

– Предположим, я спал с парнем.

– А?!

– Я к тебе приставал когда-нибудь, скажи? Не приставал? Тогда какая тебе разница?

– Что здесь за собрание с голыми задами? – прервал их спокойный голос Ромашкевича. – А ну, вышли все немедленно, оделись и к костру, греться. Не хватало нам ваших больничных.

Но Гошка его не слушал. Нащупал в ворохе одежды очки, сунул ноги в резиновые тапочки. И, как был в трусах, бросился туда, где за деревьями мелькнул неизменный черный свитер профессора, закричал:

– Да подождите вы!

Догнал, схватил за предплечье, выпалил быстро:

– Не обращайте внимания на Ромку, честно. Он иногда бывает таким дураком!

– Он как раз не дурак, – ответил Северский, высвобождая рукав из мокрых Гошкиных пальцев, – а человек, озвучивший общепринятую в нашем государстве позицию. Так что советую вам впредь быть осторожнее с признаниями, – и добавил непривычно доброжелательно: – Идите к костру, а то в самом деле простудитесь.

Глава 6

Глава 5. Неудавшаяся вендетта Стаса Черникова
В ту ночь Гошка с Ромкой проговорили несколько часов. Устроились на подоконнике в конце коридора, смотрели на огни проносившихся вдали поездов, слушали длинные гудки.

– Так тебе вообще парни нравятся или только этот Вовка? – спросил Ромка, озадаченно потирая лоб, пытаясь переварить свалившуюся на него информацию.

– У меня просто больше никого не было.

– А хочется?

– Это смотря с кем. С друзьями точно не хочется.

– Вот Северский у тебя – брат по разуму. Можешь попробовать, – предложил Лисицын и схлопотал шутливую затрещину.

Вообще же Ромка принял известие о нетрадиционных склонностях товарища на удивление спокойно. Даже признался, что ему так проще: нет повода ревновать Галку.

А на следующий день приехал отец Домокла Мещерского. Институтские сотрудники возвращались с поля, когда подъехала черная «Волга», сопровождаемая милицейской машиной. Гошка с Ромкой и Галкой остановились, решили посмотреть, что за птица залетела в их края.

– Первый секретарь прибыли, – сообщил им куривший у крыльца сторож.

Гошка ожидал увидеть обычного начальника средних лет – полного, с залысинами и грубоватой физиономией. Но Мещерский оказался высоким худощавым мужчиной с тонкими чертами лица, красиво постриженными светлыми волосами, в модном костюме.

– Добрый день, Всеволод, – поздоровался Мещерский с Северским.

– Здравствуй, Людвиг. Какими судьбами?

Создавалось впечатление, что они были хорошими приятелями. Гошка шепнул об этом Ромке, тот ответил также шепотом:

– Володинская клика. Володин этого Людвига специально привечает, чтобы Белову жизнь портил.

– А чего у них с сыном имена такие странные? Они немцы, что ли?

– Русские. Даже из этих вроде… ну, из бывших. Это у них традиция семейная, вроде приметы: наказ какого-то прапрадеда. Ой, смотри, с Мещерским полковник милиции приехал. Интересно, о чем говорят.

Но толком расслышать им ничего не удалось. Приезжие обсуждали свои дела тихо, вполголоса. Впрочем, Мещерский не собирался держать цель приезда в тайне. Напротив, попросил собрать сотрудников института для короткого разговора.

– В области чрезвычайное происшествие, – сказал он. – Из московской психиатрической клиники сбежал опасный пациент, виновный в смерти нескольких человек. Есть предположение, что он одержим навязчивой идеей уничтожить неких сотрудников вашего учреждения, – он бросил взгляд в сторону Северского и Ромашкевича. – К тому же его видели в окрестностях Энска. Поэтому призываю всех к бдительности. На стендах будут развешены фотографии. Если вы встретите этого человека, немедленно звоните в милицию и не вступайте с ним ни в какие контакты.

– А почему ему нужны именно наши сотрудники? – спросил Гошка.

– Гончаров, так? Что ж, если желаете, я расскажу вам лично. До свидания, товарищи. Надеюсь на вашу сознательность.

Народ потянулся в общежитие. Гошка медленно подошел к Мещерскому. Было предчувствие, что ничего приятного он не услышит.

– Вы уверены, что необходимо ворошить эту старую историю? – приблизившись к ним, вполголоса спросил Ромашкевич.

Мещерский покачал головой:

– Вижу, Белов в своем репертуаре. Вновь принял вас на работу после того инцидента. Интересно, куда смотрит медицинская комиссия?

– Интересно, что вы так хорошо осведомлены об институтских делах.

– О чем речь? – спросил Гошка.

– Неважно. Так вот, Гончаров. Несколько дней назад из психиатрической клиники сбежал человек, ставший причиной гибели ваших родителей, – сказал Мещерский.

– Но… как? Они же взорвались при аварии.

– А вы знаете, что стало причиной взрыва? Нет? Я вам расскажу. Установка, которую они запускали, управлялась с внешнего пульта, за которым в тот день стоял друг и коллега Евгения Гончарова Станислав Черников. Он специально выставил параметры так, что это привело к взрыву. В чем признался сам, когда его схватили.

– Зачем? – прошептал Гошка.

– Спросите безумца о мотивах его действий, – пожал плечами Мещерский. – Проект вашего отца был связан с военными разработками, а Черников помешался на пацифизме и тлетворных западных идеях. Носил крест, отрастил волосы, злоупотреблял алкоголем. Огромное горе для семьи. Мать с отцом известные партийные деятели, уважаемые люди. И такое несчастье. Оба сына сумасшедшие. Младший тоже показательное аутодафе устроил… впрочем, неважно. Теперь понимаете, что под ударом находится любой сотрудник института, и в особенности его бывшие однокурсники – профессор Северский и кандидат наук Ромашкевич? То, что Черникова видели в окрестностях Энска, – плохой признак.


***

– Ты же не станешь его искать? – теребила Гошку Галка. – Обещай, что не станешь! Это дело милиции.

Они сидели на скамейке, спрятавшейся среди желтеющих кустов сирени. Тянуло дымом – где-то жгли траву. Гошка хмуро разглядывал шнурки своих перепачканных землей кед, Ромка курил.

– Галь, не трогай его сейчас, – сказал он рассудительно. – Дай в себя прийти. Конечно, он не будет искать этого психа.

– Не буду, не буду, – вяло заверил друзей Гошка. Снял очки, протер рукавом стекла. – У меня в голове не укладывается. Они же дружили с папой, он этому Черникову доверял. Ладно, сошел с ума, но зачем друзей убивать? Они-то ему что сделали? Почему он их так ненавидел?

– Тебе же сказали: не ищи логику в поступках больного человека, – Галка говорила с ним терпеливо, как с ребенком. – Может быть, ему голоса были или что-то в этом роде.

– Физики и математики вообще часто с катушек слетают, – заметил Ромка. – Вон в Бауманском каждый год несколько человек забирают. Один вышел с экзамена и твердит: «Я альфа». Ему: «Ты как сдал? Что в билете было? », а он одно: «Я альфа». Так и увезли.

– Но почему мне Белов ничего не сказал?

– Не хотел расстраивать, – предположил Ромка. – Чего прошлое-то ворошить.

– Вот именно, – поддержала его Галка. – Пошли в общежитие, мальчики. Холодно становится.

– Пошли, – машинально согласился Гошка.

Проходя мимо информационной доски, в который раз бросил взгляд на смеющееся, и впрямь абсолютное безумное, но при этом красивое лицо совсем еще молодого человека.


***

Дня три все было спокойно. Правда, милицейская машина регулярно объезжала округу, но внимания на нее никто не обращал. И Гошка постепенно свыкся с новым знанием. Выходит, родители погибли не из-за собственной халатности, а по вине безумца. Значит, были талантливыми учеными и ошибок не допускали. А сумасшедшего поймают, куда он денется.

Вечером пятницы Гошка и Ромка возвращались в общежитие – ходили к местным бабкам за невероятно вкусным деревенским вином. Шли молча, наслаждаясь тишиной осеннего вечера, и потому голоса Северского и Ромашкевича, хоть и приглушенные, расслышали издалека.

– Стой, – следуя какому-то наитию, прошептал Гошка, увлекая друга за деревья.

– Играешь в благородство? – раздраженно говорил Северский. – А если я сейчас позвоню Мещерскому?

– Всеволод, у тебя навязчивая идея, – безмятежно отвечал Ромашкевич. – Да, я тайный пособник Черникова. И еще вице-король Индии.

– Пытаешься выставить меня идиотом? А что за письмо тебе сегодня принесли? От кого?

– Приглашение на свидание. Разговорился тут с местной жительницей…

– Ромашкевич, я же все понимаю. Старая дружба, да? Помощь страждущему и прочие благоглупости? Вспомни, что он убийца! Не безумец, а хладнокровный исполнитель воли тайного покровителя. Черникову повезло, что Володин добился признания невменяемости. В противном случае его ждала бы высшая мера.

– Я знаю твою версию, Всеволод, – вздохнул Ромашкевич. – Но, хоть убей, не верю, что Стас в здравом уме мог сотворить подобное. В той давней истории слишком много непонятного. И это распоряжение в случае необходимости не брать Черникова живым… Кто-то очень сильно не хочет, чтобы он заговорил. Ладно. Бессмысленный разговор. Пойду я, пожалуй.

Гошка и Ромка переглянулись. События оборачивались неожиданной стороной.

– Черников написал старому другу. Наверное, просит о помощи, – сделала вывод Галка, когда друзья рассказали ей о подслушанном разговоре.

– Неужели Ромашкевич станет помогать убийце моих родителей? – Гошка потер виски: голова немилосердно ныла.

– Ты же слышал, они дружили, – сказал Ромка. – Вот представь. Ты узнаешь, что я, к примеру, поджег склад боеприпасов. Меня разыскивают, чтобы пристрелить на месте, если не дамся живым. И тут ты получаешь мое письмо. Я пишу, что меня оболгали, что ни в чем не виноват. Как ты поступишь?

– Встречусь с тобой, чтобы разобраться во всем самому, – сказал Гошка и добавил обреченно: – Ромашкевич так и сделает.

– Надо ему помешать, – сказала Галка. – Проследить, когда отправится к Черникову, и остановить, хоть силой.

– Я пойду за ним, – решил Гошка. – Узнаю, где скрывается этот гад, и вызову милицию. Когда Ромашкевич уйдет, конечно. Потому что если все так, как сказал Северский, если он не псих, а действовал по указке Володина, он не должен оставаться на свободе.

– Я с тобой, – хором сказали Ромка с Галкой, и все трое вымученно улыбнулись. Им предстояла тяжелая ночь.


***

Стеречь решили у дверей общежития. Устроились даже с некоторым комфортом: на той самой скамейке, скрытой сиреневыми кустами. Очень кстати оказалось вино – на улице было нежарко, накрапывал противный мелкий дождь. Правда, Галка ругалась на ребят, но через пару часов ожидания и сама не отказалась от глотка сладкого, разгоняющего кровь напитка. Несколько раз выходил Северский – огибал здание по периметру, вглядывался в темноту. Ромашкевич появился около часа ночи. Воспользовался запасным выходом, вечно заваленным горами бытового мусора – сломанными черенками лопат, погнувшимися граблями, старыми шлангами и канистрами. Приметил его Ромка почти случайно: отошел в соседние кусты по естественной надобности и увидел скользнувшую к соседней деревне фигуру.

Пошли следом, таясь, как заправские сыщики. Впрочем, долго следить не пришлось. Возле одного из дворов Ромашкевич остановился, покрутился у калитки, зашел внутрь. Преследователи удивленно переглянулись. Черников прячется в обычном деревенском доме? Выходит, у беглеца из психиатрической клиники есть сообщники? Но все оказалось куда сложнее. Спустя минуты три послышался звук мотора, появился Ромашкевич. Широко распахнул ворота, вернулся, а еще через некоторое время со двора выехал старенький «запорожец» и, подскакивая на кочках, исчез в конце улицы.

– Угнал? – с восхищением присвистнул Ромка. – Ну и кандидат наук!

– Не обязательно, – возразила Галка. – Мог попросить на время у деревенских. Но что же нам теперь делать?

– Он был в машине один, – сказал Гошка. – Здорового мужика в «запоре» незаметно не спрячешь. В сторону речки поехал. Идемте быстрее.

– Но как же мы машину догоним? – растерялся Ромка.

– Недавно дождь прошел. Следы шин должны быть заметны. Не так уж много автомобилей здесь ездит, – сказала Галка.

– Какая же ты умная!

– Это я на прошлой неделе детектив по телевизору смотрела.

Следы от резины «запорожца» оказались хорошо заметны при свете зажигалки. Машина, как и предположил Гошка, выехала из деревни и направилась вдоль берега реки. Дорога здесь была одна – к лесу. Пошли по ней, переговариваясь на всякий случай шепотом, стараясь не оступиться в темноте.

«Запорожец» обнаружился километра через три пути, под раскидистой ивой. Тут же стала ясна цель путешествия Ромашкевича: полуразвалившийся сарайчик с окнами, забитыми гнилыми досками.

– Теперь осторожно, – прошептал Гошка, подбираясь ближе к хлипкому строению. Миновав заросли какой-то особенно жгучей крапивы, приблизился к окну, заглянул сквозь щель в разошедшихся досках. И едва не застонал от досады, от горькой обиды, вызванной увиденным. Черников, постаревший, осунувшийся, грязный, но тем не менее легко узнаваемый, сидел на перевернутом деревянном ящике. Отчаянно жестикулируя, он что-то рассказывал внимательно слушавшему его Рему. Просто дружеская идиллия!
Выходит, эти двое в сговоре. Или преступник сумел так заморочить голову бывшему другу, что тот поверил в его вранье?

– Надо бежать за помощью, – прошептала Галка. – Вдруг…

Договорить она не успела. Бревно, на которое Ромка встал, чтобы заглянуть в сарайчик, подломилось, и он с жутким грохотом повалился навзничь, в заросли крапивы. На шум выскочили Черников с Ромашкевичем, бросились к незадачливым сыщикам.

– Кто здесь? Стой! – закричал Черников, выхватывая из кармана грязной телогрейки пистолет.

Вот так сумасшедший! Прав был Северский: никакой он не псих, обыкновенный преступник.

– Подожди, Стас, – удержал его руку Ромашкевич, щелкнул кнопкой фонаря. – Это наши ребята. А вот Женин сын, Гоша.

Черников вгляделся в лица, опустил пистолет, кивнул Гошке:

– Я знаю. Смотрел на тебя, когда вы работали в поле. Подошел в этой фуфайке, никто и внимания не обратил. Приняли за местного.

– Да?! И что же не застрелил? Маму-то с отцом на тот свет отправил, не задумался, – страха не было, только горькая злость. – И оружие вон есть.

– Пистолет для конкретного человека, – хмуро сказал Черников.

– Стас, мне эта идея категорически не нравится, – заметил Ромашкевич. – И вообще, не пугай ребят, лучше все объясни.

– Да я заранее ему не верю! – выкрикнул Ромка. – А вы как могли, Рем Витальевич? Связались с психом!

– Подожди, Лисицын, – непривычно резко оборвал его Ромашкевич. – Не считай себя умнее всех на свете. Стас, прошу, расскажи им. Согласись, Гоша имеет право знать.

– Имеет, – серые, не такие уж сумасшедшие, скорее отчаянные глаза жадно разглядывали Гошку, и он почему-то смутился, отвел взгляд. – Ты очень похож на отца, – мягко сказал Черников, улыбаясь чему-то своему. – Тот же бардак на голове. Только глаза зеленые, Лёлины. И очки дурацкие.

– Как у Джона Леннона. Я за них полстипендии отвалил.

– Да-да, конечно. Гоша, скажи, что ты знаешь обо мне? Давай угадаю. Официальную версию: помешавшийся сотрудник организовал взрыв экспериментальной установки. Или неофициальную: карьерист сделал это по приказу Володина, который позже спас его от «вышки», засунув в клинику для умалишенных. Так?

Гошка кивнул.

– Значит, ты должен услышать то, что уже известно Рему. У пульта в тот день был не я.

Ромка скептически рассмеялся, Галка дернула его за руку.

– У пульта в тот день был не я, а Петька Мышкин, которого до сих пор считают погибшим. Хотя в протоколе испытания стояла моя фамилия. Женька страшно не любил эти бумажки и, видимо, решил не переписывать их в последний момент, когда понял, что меня придется заменить.

– Почему? – спросил Гошка.

– Я был… не в форме в то утро, и Женя меня отстранил.

– Ты был пьян после бурной ночи, – жестко заметил Рем.

– Да, именно. И до сих пор не прощу себе… – Черников заходил взад-вперед по крохотному пятачку перед сараем. – В свое оправдание могу сказать, что гуляли мы в ту ночь с Мышкиным. И он сделал все, чтобы меня напоить. Хотя, – он усмехнулся, – для этого не требовалось больших усилий. Остальное было делом техники. Встать у пульта, изменить программу.

– Я могу поверить в то, что так поступил сумасшедший, – задумчиво сказала Галка. – Но человек в здравом уме не мог не понимать, что будет расследование и правда обязательно раскроется.

– Взрыв не планировался, – горько сказал Черников. – На следующий день в вещах Мышкина я обнаружил записку с довольно прозрачными указаниями Володина. От Петра требовалось сорвать испытания, дискредитировать Женькин проект. К несчастью, он не обладал достаточной квалификацией. Сделал что-то не так и вместо неполадок получил взрыв, уничтоживший весь радиоактивный блок. Конечно, испугался и сбежал с места преступления. Его фамилия осталась в протоколе, в числе тех, кто должен был находиться внутри, так что подозрений не возникло. Зато в моей виновности никто не сомневался.

– Но вы же сами признались, – припомнил слова Мещерского Гошка.

– Признался, – обнажая белые зубы, усмехнулся Черников. – В тот момент я действительно был почти безумен. И винил себя в случившемся. Да и сегодня виню.

– Но почему вы сбежали только сейчас? – спросила Галка. – После двадцати с лишним лет…

– Я увидел фотографию Мышкина в газете, – он полез в карман, извлек смятый номер «Известий». – К нам редко попадала пресса, а тут была какая-то комиссия. Я заметил у одного из проверяющих газету с кроссвордом, попросил. И глазам не поверил, когда наткнулся на это. Смотрите.

Ромашкевич направил фонарь на газетный лист. Гошка прочел название: «Открытие новой плотины в Узбекистане».

– Вот он, – на мутной фотографии была запечатлена толпа улыбающихся, по большей части широколицых и узкоглазых людей. И среди них невысокий почти лысый человечек, на которого указывал заскорузлый палец Черникова. – Теперь я знаю, где он. И не успокоюсь, пока не разыщу и своими руками не уничтожу этого мерзавца. На, держи, – протянул он Гошке газету.

– Это не метод, – тихо сказала Галка. – Этим должно заниматься правосудие.

– Правосудие? – страшновато рассмеялся Черников. – Девочка, наше правосудие – это Володин и подобные ему. Не для того я год планировал побег, не для того, черт возьми, шатаюсь здесь, словно бродячий пес, чтобы он снова ушел от расплаты. Разыщу и пристрелю, как крысу.

– Кстати, ты не сказал, где взял пистолет, – напомнил Ромашкевич.

– Навестил семейное гнездышко – дачу пламенных коммунистов Черниковых на Николиной горе. Там кроме других трофеев всегда имелось несколько единиц незарегистрированного оружия и определенная сумма денег. Собственно, надо было сразу отправляться в Узбекистан, но я хотел повидаться с тобой, Рем. И сказать одну важную вещь тебе, Гоша.

– Какую?

– Мышкин не только сорвал испытания. Он передал Володину копии Жениных разработок. Все, до последней формулы, до чертежа. То, за что Володин спустя два года получил государственную премию. Но Женька подозревал что-то такое. Была утечка информации, мы просто не могли найти источник.

– И думали на меня, – сказал Ромашкевич. – Поэтому отстранили от проекта.

– Прости, друг. Странное было время. И ты тогда отдалился. В общем, Женька решил обезопасить авторство и переснял наши разработки на фото. Одна копия была дома у академика Гончарова и, как понимаю, исчезла после его смерти. Вторую отвезла к родственникам Лёля. Вот эта копия, Гоша, возможно, до сих пор хранится у твоих родных.

– Вряд ли. Если и была, то тетка давно выкинула.

– Надо узнать точно. Там даты, авторские подписи. Это научная могила для Володина. Доказательство, что работа, которая в свое время его прославила, – плагиат.

– Думаю, о доказательствах можно поговорить позже, – вмешался Ромашкевич. – Стас, я категорически против твоего плана. Извини, но это средневековье какое-то. Вендетта и прочие страсти.

– Средневековье? – глаза Черникова опасно блеснули. – Уничтожать конкурентов всеми возможными способами, двадцать лет держать в отделении для буйных неугодного тебе человека – не средневековье? Превращать его в овощ уколами и таблетками – не средневековье?

– Стас, я представляю…

– Нет, Рем, ты не представляешь. И не нужно.

– Но вы понимаете, что, убив Мышкина, обречете себя на пожизненное заточение в той же больнице? – спросила Галка. – Только охранять вас будут лучше. Уже не сбежите.

– Мне все равно. В крайнем случае пущу себе пулю в лоб.

– Извини, Стас, ты сейчас действительно говоришь, как безумный, – покачал головой Рем. – Можно найти выход.

– Надо ехать к Белову, – сказал Гошка. – Вы не доберетесь до Узбекистана, вас схватят. И даже если сумеете… вы тоже должны жить. Отец не захотел бы вашей смерти. И мести такой ценой.

– Что может сделать Белов?

– Он может многое. В первую очередь – спрятать тебя. Гоша правильно говорит: ни до какого Узбекистана ты не доедешь. Это фантазия, – сказал Ромашкевич. – И давайте скорее уедем отсюда. У меня плохие предчувствия: Северский понял, от кого было сегодняшнее письмо. Мне удалось оторваться от него ночью, но не исключено, что милиция уже прочесывает округу. Стас, ты согласен?

С минуту Черников стоял, кусая губы. Потом вскинул голову, посмотрел на Гошку, ответил ему, не Рему:

– Согласен.

– Ну, вот и отлично, – Ромашкевич засуетился, отыскивая в карманах куртки ключи. – Ребята, мы поедем вдвоем. Возвращайтесь в общежитие.

– Мы вас не оставим, – отрезал Гошка.

– Пять человек в этой машине не поместятся. Она развалится на ходу.

– Не развалится, – заверил его Ромка. – У папы такая же.

– Кстати, удивлен, что ты водишь машину, – заметил Черников.

– Я не вожу, – хмурясь, сказал Ромашкевич. – Но права у меня есть.

– Ты разве?..

– Официально я не стою на учете. Садитесь.

В крохотный автомобиль набились, как селедки в банку. На переднем сиденье устроился Черников, ребята с трудом уместились на заднем. Выехали к деревне, по петляющей проселочной дороге выбрались на ведущее в Энск шоссе. Из-за горизонта поднималось розовое зарево – приближался рассвет, ветер гнал по светлеющему небу низкие рваные облака.

– Мы с Женькой дружили с первого курса, – неудобно извернувшись на переднем сиденье, рассказывал Гошке Черников. – Познакомились на вступительных и сразу стали не разлей вода. Потом Рем к нам прибился и этот… Мышкин. Мы о таких вещах мечтали, если бы ты знал. Мир собирались перевернуть! И дедушка твой над нами не смеялся. Говорил, что верит в молодость, в азарт. Я ведь даже жил у Гончаровых на Ордынке, когда от своих гэбистов ушел.

– Много сегодня милиции, – заметил Ромашкевич, проезжая мимо очередного поста. – Черт, как же эти огни мелькают…

Он приложил к глазам левую руку, странно потянулся, словно окаменел, и внезапно откинулся на спинку сиденья, мелко затрясся. Оставшийся без управления «запорожец» вильнул вправо, к обочине. Черников истошно заорал:

– Рем! – и резко выкрутил руль, одновременно нажав педаль тормоза.

Это и спасло от страшной аварии: машина не врезалась на полной скорости в фонарный столб, а лишь ударилась по касательной. Отлетели капот, боковая дверь, ребята повалились друг на друга.

– Что с ним? – закричала Галка, указывая на бившегося в судорогах Ромашкевича.

– Эпилепсия. С детства. Помогите-ка его вытащить.

Ромашкевича стащили с водительского сиденья, уложили на траву. Черников удобнее устроил его голову, вложил в рот какую-то щепку: «Чтобы не подавился языком». Спустя несколько минут он очнулся, застонал, спросил слабым голосом:

– Все живы?

– Все, только машину придется чинить.

– Больше никогда… – Рем сглотнул. – Ребята, простите. Всю жизнь пытаюсь сделать вид, что этой болезни нет. А она меня догоняет. Три года назад чуть не натворил дел в атомном блоке. Белов тогда взял с меня обещание, что встану на учет. А я… вот.

– Смотрите, что это там? – указал на дорогу Ромка. – Целая процессия.

По двухполоске, стремительно приближаясь, неслось несколько машин. Предутреннюю тишину разрезал вой милицейской сирены.

– Беги! – заорал Гошка Черникову. – Беги, пожалуйста!

Тот кивнул, быстро чмокнул его в лоб и, не разбирая дороги, бросился в лес. Машины тормозили резко, визжали шины. Вслед за милицейскими автомобилями у обочины припарковалась черная «Волга», с заднего сиденья выскочили Мещерский и Северский.

– Где он?! – заорал профессор, хватая Гошку за грудки. – Где Черников? Что здесь произошло?

– Он где-то здесь, близко, – сказал Мещерский полковнику милиции. – Прочешите лес. И помните: стрелять на поражение. Сумасшедший опасен.

– Нет! – закричал Гошка. – Подождите. Вы не знаете! Это не он. Он не виноват во взрыве!

– Что вы несете, Гончаров? – брезгливо поморщился Северский. – Ромашкевич, что здесь произошло? Ты был за рулем? Ты совсем идиот?

– Да, за рулем был я. Всеволод, Гоша говорит правду. Умоляю, остановите погоню. Стас невиновен.

– Бред, – холодно усмехнулся Мещерский.

Где-то в лесу, невдалеке от дороги, раздался выстрел, потом еще несколько. Все замерли в страшном предчувствии.

– Отстреливался, сволочь, – тяжело продираясь сквозь кустарник, еще издали закричал невысокий полноватый майор. – Сашке руку задело. Где только пистолет взял, тварь…

– Так вы его догнали? – неестественно высоким голосом спросил Мещерский.

– А то как же. Пулями тремя, не меньше. Отстрелялся, голубчик. Но где он пистолет взял?

Глава 7

Глава 6. Песня для профессора
Гошка лежал на своей общежитской кровати почти сутки. Просто лежал, свернувшись калачиком под одеялом. Никого не трогал. Зачем-то трогали его. Приходили, дергали, говорили бессмысленные слова. Он и сам не знал, отчего гибель человека, с которым знаком-то был всего несколько часов, подействовала на него таким образом. Возможно, дело было не только в Черникове. В оглушающей, вопиющей несправедливости этого мира, зыбкого, как отражение в воде. Еще три месяца назад все было просто. Институт, вздорная тетка, перспектива учительства где-нибудь в поселке или маленьком городе. Привычная, пусть и скучноватая жизнь, такая же, как у большинства сверстников. И вдруг в единый миг все перевернулось, оказалось иным: сложным, угрожающим, непонятным. Где правда, где ложь – кто разберет?

Утром следующего дня дверь открылась, послышались тяжеловатые шаги. Матрац слегка прогнулся, кто-то сел рядом.

– Ну что ты, мальчик, что ты! – сказал Белов, дотрагиваясь до его плеча.

И словно прорвало плотину. Захлебываясь слезами, утыкаясь в чужое колено, Гошка говорил обо всем. О родителях, о Стасе, о погубленных просто так, ради чужих амбиций, людях. О том, что ничего уже не понимает в этой жизни.

– Я поеду к тетке, я найду снимки, – говорил он, по-детски хлюпая носом. – Уничтожу этого гада!

– Должен тебя огорчить, Гоша. Сами по себе документы мало что значат. Никто не станет затевать дело о плагиате в отношении заместителя министра.

– Я стану!

Академик только покачал головой. Выглядел он усталым, осунувшимся. Неудивительно: больше суток на ногах. Улаживал, договаривался, успокаивал высокое начальство, желавшее знать, что за ЧП случилось в институте.

– Володин страшный человек, – сказал он серьезно. – Фанатик, но фанатик хитрый и расчетливый. С ним просто так не справиться. Вот из-за таких, Гоша, особенно страшна холодная война. Им ничего не жаль – ради идеи могут полмира уничтожить. И возможности имеются. Мы все позаботились. Радовались созданию нового орудия массового убийства, как новогодней шутихе: «Ах, какие мы молодцы, раньше наши боеголовки могли уничтожить тысячи, а теперь миллионы, раньше для этого требовалось сорок минут, а теперь пятнадцать».

– Но американцы занимаются тем же самым. Мы ведь не можем просто уступить. Что же делать?

– Идти навстречу друг другу. Договариваться. Перестать сходить с ума, множа взаимную ненависть. Другого пути я не вижу. Кстати, о ненависти. Извинись перед Всеволодом Тимофеевичем. Ты был неправ, а кроме того, груб и жесток.

Гошка прикусил губу. Там, на шоссе, сразу после убийства Черникова, он едва не накинулся на Северского с кулаками. Кричал, что тот всегда ненавидел отца и Стаса, что специально привел погоню, желая отомстить университетским соперникам.

– Почему вы так печетесь о нем? Он работает на Володина, метит на ваше место.

– Гоша, никогда не рассуждай о том, чего не знаешь. И не руководствуйся чужими сплетнями. Хорошо, не извиняйся. Просто поговори с ним. Считай это моей личной просьбой.


***

Разговор вышел странным.

– Мне не нужно ваших извинений, Гончаров, – отрезал Северский, едва Гошка перешагнул порог его кабинета.

– Я не извиняться пришел.

– Значит, собираетесь вылить на меня новый поток оскорблений?

– Нет, – ситуация становилась все глупее.

– Тогда зачем?

– Поговорить, – сказал Гошка, чувствуя себя полным дураком. И добавил: – Алексей Николаевич просил.

– Я даже не знаю, что это такое, – Северский коротко, зло рассмеялся. – Крайняя степень идиотизма или изощренное издевательство? И о чем же вы собираетесь говорить со мной, Гончаров?

– Вы бы вызвали милицию, если бы знали, что Черников не убивал моих родителей? – спросил Гошка. И сам испугался заданного вопроса.

– То есть вы, Гончаров, желаете знать, обрек бы я на смерть невиновного человека исключительно из личной неприязни? – Северский встал, прошелся по кабинету. Тот был под стать хозяину: ничего лишнего, ни картинки, ни сувенира. Только шкафы, забитые книгами и папками, заваленный бумагами стол да небольшая грифельная доска в углу. На ней Северский часто делал расчеты, вот и сейчас там красовалась длинная формула. – Скажу вам честно. Я не считаю Черникова невинной овечкой. Насколько я понял из рассказа Белова, он напился в день испытаний. Грешил этим еще в университете. Далее. Если бы он не размахивал в лесу пистолетом, скорее всего, не был бы убит.

– Да как вы можете винить его в этом?! Он столько перенес. Эта больница…

– Гончаров, – Северский устало покачал головой. – Нравится вам это или нет, Черников в самом деле был психически неуравновешен и потому опасен. Но, знай я все, не стал бы обращаться к людям, получившим приказ стрелять на поражение. Хотя бы в память о его брате. Я, как и вы, пошел бы к Белову.

– А что с братом?

– Он был полной противоположностью Стасу, да и всей их семейке, – трудно поверить, но в обычно холодном, недоверчивом взгляде профессора на мгновение мелькнуло что-то мягкое, почти мечтательное. – Интеллигентный, вдумчивый юноша, склонный брать на себя ответственность за все грехи мира.

– С ним что-то случилось? – спросил Гошка, припоминая слова Мещерского об «аутодафе». И едва сдержался, чтобы не задать другой, совершенно невозможный вопрос: «Он был вашим любовником? »

– Вас это не касается, – ответил Северский, всем видом демонстрируя, что никого в свои воспоминания пускать не собирается. – И подумайте еще об одном. Я вызвал милицию, выдернул Мещерского из дома по одной причине. Вы трое ушли с Ромашкевичем и, возможно, оказались во власти преступника. В отличие от майора, меня наличие оружия у Черникова не удивило.

– Значит, вы спасали нас? – поразился Гошка.

– Дошло, Гончаров? Учитесь оценивать ситуацию с разных точек зрения. Для ученого это необходимое качество.


***

Про историю с Черниковым быстро замолчали. И власти, попросту закрывшие дело, и Белов, мягко, но настойчиво гасивший стремление Гошки мчаться куда-то, ловить Мышкина, искать копии отцовских записей.

– Всему свое время, Гоша, – говорил он ласково. – Понимаю, сам был молодым. Хочется восстановить справедливость. Но сейчас ты ничего не добьешься, еще себя, пожалуй, погубишь. А этого я допустить не могу. Ради памяти Виктора не могу. Подожди, наступит и твой черед.

Гошка с ним соглашался, но в душе росла, множилась смутная неудовлетворенность, ощущение неотданного долга. А должен он был многим. Родителям, деду, Стасу, даже уволившемуся после скандальной аварии Ромашкевичу.

От невеселых мыслей отвлекала работа. Вернулись из колхоза институтские сотрудники, жизнь вошла в обычную колею. Галка с утра до ночи просиживала за книгами, Ромка возился с приборами. Гошке пришлось сдать экзамен на допуск к работе в атомном блоке. Правда, атомщики биофизиков к нейтронному генератору не подпускали: настраивали и продумывали все сами, руководствуясь их пожеланиями.

В ноябре Гошка впервые побывал за границей. Белов лично включил их с Галкой в список сотрудников, откомандированных в Прагу на конференцию молодых физиков.

– Конечно, директорский любимчик! – под одобрительные смешки «теоретиков» прокомментировал Домокл.

Гошка на подколки Мещерского внимания не обратил. В конце концов, он не просился в эту командировку, а возня с оформлением документов и заполнением бесконечных анкет с дурацкими вопросами о родственниках за рубежом показалась невероятно муторной. Да и Прага его, в отличие от попутчиков, не очаровала. Вся эта готическая (или какая там) архитектура показалась чужой, а город чересчур тесным и каким-то непривычно чистым, как квартира, хозяева которой впадают в истерику от каждой пылинки. На конференции он почти ничего не понял, в самолете неприятно ломило уши, понравилось только необыкновенно вкусное чешское пиво.

Одновременно Гошка открыл для себя мир литературы, запрещенной или неодобряемой советской цензурой. Она передавалась из рук в руки, переснятая на фотобумагу или отпечатанная на пишущей машинке. «Самиздат» – так называли эти самодельные книги, казавшиеся окном в неведомый мир. Мир, разительно отличавшийся от того, о котором бодро твердили по телевизору. Гошка запоем прочел «Мастера и Маргариту», «Доктора Живаго», Шаламова, Хармса, многое другое, чего было не найти в библиотеках. Ближе к Новому году Галка принесла три пухлые книги на английском языке с красивыми иллюстрациями, на которых были изображены маленькие человечки, бородатые старцы в длинных балахонах, немного похожие на академика Белова, старинные герои в доспехах и тонкокостные люди с заостренными ушами.

– Так это же сказка, – скептически сказал Гошка, разглядывая картинки. Английский он знал, что называется, в пределах школьной программы. И то на честную четверку.

– Ничего ты не понимаешь! – накинулась на него Галка. – Это сказка, но какая! Лучшая сказка всех времен и народов. Ты просто обязан прочитать! Пусть даже со словарем.

– А я? – обиделся Ромка. – Я и со словарем не смогу. Французский в школе учил, да и его толком не знаю.

– Ладно, попробую переводить на ходу, – сжалилась Галка. – Тем более, уже читала, знаю, о чем речь.

Так Гошка открыл для себя удивительный мир профессора Толкиена. К «чтениям с переводом» вскоре присоединилось множество другого народа, и эти посиделки стали главным вечерним развлечением декабря и января. Говорили, что где-то есть самиздатовский перевод, но достать его не удавалось. Как-то раз пришел Домокл, заявил, что читал «Властелина колец» еще лет пять назад и остался равнодушен. Его дружно прогнали со словами: «Не трогай, гад, сказку! » В аспирантском общежитии повсюду слышались разговоры об эльфах, хоббитах, древних королях и назгулах. Неприятных, глуповатых людей за глаза именовали троллями, Ромка как-то раз назвал Домокла орком. Тот, кажется, не обиделся, только покрутил пальцем у виска.

Правда, товарищи восхищались эльфами, магами и людьми – героями, а Гошке больше нравились хоббиты. Неприметный народец, а как придет беда – обязательно найдутся смельчаки, которые одолеют распоясавшегося тирана. Тихо, без помпы выполнят свою задачу и вернутся домой. Или уйдут за море, потому что иногда спасенный мир оказывается чужим для победителей. А еще в трилогии были песни, которые Гошка с удовольствием пел, придумывая мотив.

Собственную гитару он купил в январе. Конечно, какую-нибудь ленинградскую или шиховскую можно было взять с первой же зарплаты, но хотелось чего-нибудь получше. Гитара ведь не просто музыкальный инструмент, а верная подруга. В конце концов, накопил денег и купил чешскую «Кремону» – специально ездил в Москву. Прибежал с покупкой в лабораторию, где до позднего вечера засиделись ребята.

– Идем на наш «пятачок», – предложил Ромка. «Пятачком» называли стихийную курилку в лестничном пролете между пятым этажом и чердаком. Здесь собирались, болтали, спорили, иногда пили что-то покрепче газированной воды. Вот и сейчас к троице присоединилось еще человек пять, словно по волшебству появилось крепленое вино. Уселись на ступенях, началась любимая игра. Передавали друг другу бутылку, тот, кто делал глоток, заказывал песню и исполнителя. Правда, играть умели только двое из присутствующих, так что выбор был невелик.

– Гоша, спой то, что хочешь сам, – сказал Никита, передавая бутылку.

И Гошка кивнул, запел недавно услышанную и немедленно выученную песню.

– Куда собрался, капитан, куда ты, брат, собрался?
Погоды нету, капитан, нигде погоды нет.
– Там крик о помощи, милорд, я слышал, крик раздался,
Милорд, я слышал этот крик, теперь за мной ответ.
– Ты что, не видишь, капитан, ты разве сам не видишь:
В такую бурю, капитан, не выплыть никому.
Да ты же вмиг пойдешь ко дну, как только в море выйдешь!
– Я слышал крик, милорд, мой долг – откликнуться ему.
– Но эта жертва, капитан, глупа и бесполезна,
Нас слишком мало, капитан, мы все наперечет.
А дел так много, капитан, трудов такая бездна.
Твое геройство, капитан, ослабит целый флот.
А будет жалко, капитан, коль ниточка порвется,
И грустно будет созерцать злорадство этих морд.
– Во всем ты прав, а я неправ, как в песенке поется,
Но не могу я не идти, прости меня, милорд. *

Погрузившись в историю отчаянного капитана, Гошка не сразу заметил, что друзья замерли, как по команде обернулись к площадке пятого этажа. Поднял голову и увидел разглядывающего их компанию Северского, Ромку, торопливо прячущего за спину бутылки.

Но профессор на выпивку внимания не обратил, сказал задумчиво, непохоже на себя:

– Хорошая песня, Гончаров. Спойте что-нибудь еще.

– Мы уже закончили, профессор, – сухо отозвался Ромка. – Идем домой.

– Понятно, – ответил Северский и, резко развернувшись, заспешил вниз по лестнице.

– Ром, ну зачем? – покачала головой Галка.

Гошка же вдруг представил, как профессор возвращается в набитый пыльными книгами кабинет, а после работы в пустую квартиру. И так тошно стало на душе, что подхватил гитару и бросился вслед за Северским. Догнал у самого кабинета, загородил спиной дверь, глуповато улыбнулся в бледное лицо.

– Чего вам, Гончаров?

– Спеть вам собираюсь. Вы же хотели.

– Вы неподражаемый болван, – покачал головой Северский, но отодвинуть его не попытался.

– Пусть, – согласился Гошка и перехватил гитарный гриф, ударил звонким перебором по струнам, запел отчаянно:

На ночных кустах, ветки трогая, выхожу один на дорогу я.
Темнота кругом несусветная, замолчала ночь беспредметная.
Что ж ты, ночь, молчишь, не шевелишься, на взаимную любовь не надеешься?
Распускается сирень за заборами, псы голодные орут за которыми. *

– Вы какую-то пошлость выбрали, Гончаров, – необидно заметил Северский.

– Не пошлость, а песню Юлия Кима, – в том ему ответил Гошка. – Про любовь, между прочим.

– Про любовь… – фыркнул Северский.

– Ага, – подтвердил Гошка и, не размышляя о том, что творит, зачем ему это нужно, подался вперед, коснулся губами тонких губ. Мгновенно отшатнулся, ожидая возмущенного вопля, даже пощечины. Но Северский не разозлился и не растерялся, спросил с отстраненным интересом:

– Что, Гончаров, взыграло ретивое? Захотелось узнать, насколько неотразимы? Или решили получить на меня компромат? Обвините потом в домогательствах…

– Да как вы?.. Почему вы во всем ищете что-то грязное и гадкое? И людей оскорбляете!

– Ладно, Гончаров, не обращайте внимания, – устало махнул рукой Северский. – Не думаю я так, у вас на шантаж мозгов не хватит. Настроение сегодня… хуже некуда. Вы, наверное, еще не знаете. Белов выступил на пленуме с резкой критикой наращивания ядерной мощи. А после выступил Володин. С критикой Белова. А еще позже другие – в поддержку Володина.

– И… чего? Это плохо?

– Это очень плохо, Гончаров. Это фактически конец того института, в котором мы работаем. Дайте пройти, что ли. И… спасибо за песни.

* В тексте использованы песни Юлия Кима

Глава 8

Глава 7. Современное оружие
Северский оказался прав. Публичный разгром Белова стал предвестником беспощадной травли. Володин использовал подлые, но давно проверенные методы: долго говорил о напряженной международной обстановке, об опасности, грозящей Советскому Союзу, о беспечных ученых, не сознающих необходимости мирового лидерства в области ВПК. Упомянул о лженаучных исследованиях, которыми занимается крупнейший в Союзе институт физики вместо того, чтобы обеспечивать оборонную безопасность страны. Прошелся по компромиссу с империалистическим Западом, к которому призывает Белов.

А потом стали появляться газетные статьи, так или иначе повторяющие слова Володина. Сотрудники института смеялись, вспоминая булгаковскую «пилатовщину», но это был невеселый смех. Институт наводнили комиссии: приходили, читали протоколы исследований, планы и отчеты, вызывали заведующих лабораториями, задавали вопросы – часто глупые, бессмысленные.

Конечно, Белов на месте не сидел. Афина Генриховна говорила, что директор отстаивает интересы института в самых разных инстанциях, только вот прислушиваться к словам именитого академика в последнее время никто не хотел. «Кампания» набирала обороты, разрасталась, как снежный ком, погребая под собой интересные идеи, смелые разработки.

Несмотря на эти встряски, работа в лаборатории Мейер кипела. Дорог был каждый день: никто не знал, как долго продержится на посту директора Белов и какие взгляды на науку будут у нового руководителя.

К весне провели первую серию опытов на белых крысах. Результаты получили впечатляющие: излечивалось восемьдесят процентов экспериментально созданных опухолей. Конечно, для человека предстояло создать другие условия, разработать специальный лечебный бокс с всевозможными защитами, точно рассчитать необходимую силу излучения.

– А сложнее всего будет добиться разрешения на клинические испытания. Особенно теперь, – говорила Мейер.

Чаще, чем раньше, стал уезжать в Москву Северский. Пропадал по нескольку дней, возвращался мрачный, сосредоточенный.

– К Володину ездит, – говорили за его спиной одни.

– Он же лекции в университете читает, – возражали другие. – И вообще, Белов ему доверяет.

У Гошки же определенного мнения не было. Кто знает, что за человек этот Северский. О том вечере, о мимолетном поцелуе ни один из них не вспоминал. Как будто не было ничего. Да и впрямь не было. К тому же виделись нечасто: сталкивались в коридорах, здоровались и пробегали дальше, по своим делам.

Весной его снова отправили за границу, на этот раз в Варшаву, на конференцию биофизиков.

– Опять эти бланки заполнять, – морщась, сказал он Мейер. – Я все равно там ничего не понимаю. Пусть лучше Ромка едет.

– Лисицын тоже включен в делегацию, – поджала губы Афина Генриховна. – И я попросила бы вас не обсуждать решения руководства. Имейте в виду, что мы сознательно уделяем внимание развитию кругозора и эрудиции сотрудников.

Наступило лето, пришло время первого в Гошкиной жизни отпуска. Ромка предложил отдохнуть на родительской даче. Галка оставалась в институте: корпела над диссертацией.

За день до отъезда его позвал к себе Белов. По-прежнему безупречно прямой была спина академика, светились молодым задором ярко-голубые глаза, но едва заметно кривился уголок рта, и левая рука плохо слушалась – висела плетью в рукаве красного с золотыми разводами пиджака.

– Что с вами? – спросил Гошка.

– Глупая травма. Не обращай внимания. Я, Гоша, на днях решил заняться одним делом. Отдать, так сказать, долг. – Белов открыл ящик стола, достал сберегательную книжку. – Держи.

– Это та, которую я заводил для каких-то там взносов? Зачем она мне?

– Интересный ты все-таки юноша. Узнал, что внук академика, а возможным наследством даже не поинтересовался.

– Так сколько лет прошло.

– Много. Дачу Витину вернуть не удалось. Но кое-какие деньги отвоевать получилось. Все уже оформлено – не зря ты доверенность на меня писал. Так что распоряжайся по своему усмотрению.

– Ой… – только и смог вымолвить Гошка, заглянув в книжку. – Спасибо вам! Только это… оно ведь не мое.

– Твое, – серьезно сказал Белов. – Я когда-то не сумел разобраться с делами вашей семьи: был далеко отсюда. Так хоть сейчас…

– А где вы были?

– Трудился на благо страны в закрытом институте. Таком закрытом, что даже выйти за территорию не мог. И на похороны твоих родителей не попал, Виктора перед смертью не увидел.

– Типа «шарашки», да? – спросил Гошка, прочитавший недавно Солженицына.

– Условия значительно лучше, но смысл тот же. Ограничить свободу передвижения, чтобы ученые работали, не отвлекаясь на посторонние дела.

– Скажите. Вот они с вами так. А вы на них работали. Зачем?

Белов тяжело вздохнул, почесал за ухом ластившегося к ногам Феникса.

– Сложный вопрос, Гоша. Они… мы… Они, по твоему мнению, кто?

– Ну, начальники всякие.

– Эти начальники, Гоша, получаются из таких людей, как мы с тобой. Просто они решили однажды, что цель оправдывает средства. Тот же Володин уверен в своей правоте. И не для себя старается. Для народа, как он думает, для страны.

– Володин – мерзавец, – горячо возразил Гошка. – И псих. Американцы, конечно, враги, но нельзя же все ядерным оружием завалить. Сами на воздух взлетим! И своих незачем гнобить. Вот, например, он наши исследования критикует. Ядерной войны, может, и не будет вовсе. А люди от рака умирают каждый день.

– Своих надо, как ты выражаешься, «гнобить», чтобы чужие боялись. Не давать спуску, продыху. Война ведь идет, пусть даже холодная. А что она разрушает души, оборачивается гораздо более жестокой борьбой против граждан своей страны, немногие понимают. Ты, кстати, знаешь, почему у Томаса Володина такое имя?

– Может отец – испанец? У нас был один в Чебоксарах.

– Отец Томаса – американец. Не знаю уж, что он делал в СССР, только познакомился с мамой Володина, обычной русской девушкой. Побыл с ней и уехал, оставил беременную. Тогда это само по себе было позором, а тут еще связь с иностранцем. Умерла она в преждевременных родах, на руках у сельской фельдшерицы, просила назвать ребенка именем его отца, которого очень любила. Фельдшерица ее и похоронила. А мальчика отдали в детский дом, куда его девать. Это, Гоша, рассказал одной центральной газете сам Володин. Приводил пример того, какие американцы коварные, беспощадные люди.

– При чем тут все американцы? Если один какой-то гад девчонку обманул.

– Ни при чем, верно. Только жестокий поступок конкретного человека стал причиной долгой – на всю жизнь – ненависти и одержимости местью. И это лишь одна история, одно звено в цепочке. А сколько подобных и с той, и с другой стороны – не сосчитать. Ладно, заговорил я тебя. Иди отдыхай, развлекайся. Лето в этих местах короткое, надо все успеть, – казалось, академик говорит о чем-то своем.

– До свиданья, – Гошка неловко погладил Феникса, замешкался у дверей. Уходить не хотелось: сердце щемило от неясной тоски. – Я все хотел узнать: что это за картина? – спросил он, указывая на изображение юноши, пронзенного стрелами. – Странная какая-то.

– А! – улыбнулся Белов. – Компьютерная копия полотна Тициана. Эвээмщики наши развлекаются. А изображен здесь святой Себастьян. Молодой человек, вроде тебя, воин. Знаменит тем, что не захотел отказаться от своих убеждений.

– И за это его стрелами?

– Случается, – кивнул Белов. – И стрелами, и другими колюще-режущими предметами, и даже печатным словом.

В лифте Гошка достал из кармана зеленоватую книжку, еще раз недоверчиво посмотрел на огромную четырехзначную сумму. Гораздо позже сообразил, что академик перевел ему собственные деньги. И обманул, зная, что такого подарка он ни за что не возьмет.


***

Дача Лисицыных оказалась уютным деревенским домом с огромным количеством пристроек, кладовок и сарайчиков.

– Это дедов дом, – объяснил Ромка. – У него только один сын был, папа. А нас семеро. Вот и пришлось пристраивать, чтобы все уместились. Квартиру-то только шесть лет назад получили, когда папу в обком перевели. Да и та крохотная.

Семья у Ромки была большая и дружная. Летом приезжали то одни, то другие давно вылетевшие из родительского гнезда отпрыски, кто-то привозил жену, собственных детей, кто-то приятелей. И всех ждали с нетерпением, встречали ломившимся от простой, но вкусной еды столом, слушали рассказы, задавали вопросы, делали все, чтобы каждый ощутил тепло родного дома. Гошка, так и не испытавший в собственной жизни этого радушия, товарищу по-хорошему завидовал.

Под конец отпуска съездил домой, в Чебоксары. О встрече с теткой и дядей вспоминать не хотелось: дал себе слово, что к родным возвращался в последний раз. Никаких бумаг он, как и следовало ожидать, не нашел. К тому же тетка сказала, что сестра никогда не бывала в Чебоксарах: «Как уехала в Москву, так и загордилась».

Энск встретил его спелым буйством августа. Во дворах частных домов ломились от плодов ветви яблонь и слив, на рынке у станции продавали дешевые красные помидоры и хрустящие огурцы, веселые кавказцы торговали с машин арбузами. Гошка не торопясь шел по улицам, вдыхал чуть приторную медовую свежесть и думал о том, что прожил здесь без малого год, а ощущение такое, будто вернулся на родину. И комната в общаге показалась милой, родной.

Только распаковал рюкзак, повесил на гвоздь гитару, в дверь громко постучали.

– Приехал, – сказал Харитоныч. Жалко улыбнулся и вдруг всхлипнул, большое доброе лицо исказилось подступающими слезами. – А у нас горе. Алексей Николаевич в больнице. Говорят, не выкарабкается. Инсульт. Довели!..

Глава 9

Глава 8. Смерть и жизнь
Белов умер спустя четыре дня. Говорили, что весной он уже перенес приступ, но отказался от лечения, от необходимой в таких случаях реабилитации, чтобы продолжить борьбу за институт. Институт, который после смерти директора словно накрыло куполом мрачных предчувствий.

Похороны одного из крупнейших в Союзе ученых получились неожиданно скромными. На панихиду не приехал ни один чиновник, не было традиционных в таких случаях правительственных венков, длинных некрологов. Лишь короткая сухая телеграмма из Академии наук. Зато горы цветов от сотрудников института, от съехавшихся изо всех уголков страны учеников Белова. Когда гроб с телом опускали в могилу, со стороны реки послышались ружейные залпы: академику салютовали военные соседней с Энском части. Рассказывали, что позже они получили выговор за самоуправство.

И панихиду, и похороны Гошка видел словно в тумане. В память врезались отдельные детали: навязчивая музыка, пронзительно-синее небо над кладбищем. Длинная очередь из желающих проститься, громкие рыдания Харитоныча, вдохновенная речь Мейер, Северский, приникший лбом к сложенным на груди рукам покойного.

– Едем сейчас к Афине Генриховне, – предложила Галка, когда все закончилось. – Посидим, поговорим. Там и заночуем.

– Нет, – помотал головой Гошка.

Уговаривать друзья не стали, видимо, поняли, что не нужно.

После он долго бродил по Энску. Сидел на лавочках возле домов, забирался в извилистые переулки старого города, отличавшиеся от просторной строгости наукограда безалаберным уютом частного сектора. В какой-то момент желудок резануло острым чувством голода, и он толкнул дверь, над которой красовалась слегка покосившаяся надпись: «Пельменная».

– Что вам? – спросила полная женщина за прилавком.

– Вот, – Гошка наугад ткнул в румяные беляши на подносе. – И салат какой-нибудь. И водки, – добавил он, оглянувшись на единственных посетителей – тройку путевых рабочих, молча распивавших за шатким столиком поллитровку «Кубанской».

В общежитие Гошка возвращался в одиннадцатом часу вечера. После пельменной было какое-то кафе, пивной бар, где чокался пузатыми кружками с усталыми дальнобойщиками. В голове гудело и слегка мутилось, хотя настоящего опьянения так и наступило: сознание упорно не желало отключаться. А вот на координацию движений алкоголь подействовал. По крайней мере, трезвым Гошка вряд ли оступился бы, зацепившись за торчавший из асфальта кусок арматуры. Встал, попытался идти, но ногу прострелило острой болью. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться за перекладину институтского забора. Он громко выругался: до общежития оставалось метров пятьсот.

– Гончаров, что случилось? – окликнул его резкий голос. Северский втянул длинным носом воздух около Гошкиного лица. – Вы так пьяны, что не можете идти?

– Нога…

– Возвращались пьяный и подвернули ногу. Впечатляющее поведение!

– Идите куда шли, а, – попросил Гошка. Лучше самому как-нибудь доползти до общаги, чем выслушивать поток оскорблений.

– Нет уж, придется вас транспортировать, – брезгливо выплюнул Северский. – Не хватало, чтобы сотрудники института валялись пьяными под забором. Держитесь за меня. В каком корпусе живете?

– В первом, – ответил Гошка, послушно закидывая руку на плечо Северского. Сил на препирательства не осталось.

Дорога до общежития, в обычное время преодолеваемая минут за семь, заняла около получаса.

– Пьяный? – пожилой вахтер перегнулся через стойку, подозрительно глядя на Северского, тащившего молодого сотрудника. – А давайте его в вытрезвитель, профессор. Будет знать, как напиваться. Эх, хорошо было в прежние времена! Пришел на работу с похмелья – увольнение, опоздал – под суд. И ведь сажали голубчиков, как миленьких сажали. Это сейчас распустились…

Тощая кошка – питомица вахтера, крутившаяся возле кадки с чахлым фикусом, одобрительно мяукнула.

– Гончаров повредил ногу, – оборвал его рассуждения Северский. – Я отведу пострадавшего в комнату.

– Конечно, профессор, – кисло согласился вахтер и отвернулся к маленькому телевизору.

Подняться на третий этаж оказалось задачей сложной. К тому же не сразу отыскались ключи: пришлось вывернуть карманы джинсов и летней куртки.

– Спасибо! – выдохнул Гошка, с наслаждением опускаясь на кровать. – Что помогли дойти и соврали…

– Я, как вы выражаетесь, соврал, чтобы не позорить лишний раз институт. Но ваше безобразное поведение… сегодня…

Голос Северского постепенно отдалялся, кружилась голова, смотреть вверх было тяжело, и Гошка зажмурился, откинулся назад, облокотился спиной о крашеную стену.

– Гончаров, вам плохо? – ладонь Северского больно сжала плечо. – Вы настолько пьяны?

– Оставьте меня в покое, – попросил Гошка. – Оставьте сейчас… пожалуйста.

– Гончаров… – в голосе профессора слышалась растерянность.

Ладонь переместилась к щеке, длинные пальцы охватили подбородок, приподнимая голову, лица коснулось теплое дыхание. Открывать глаза не хотелось, зато вдруг легко оказалось протянуть руки, обнять за плечи, потереться лбом о слегка колючую шею. Губами отыскать губы: неожиданно податливые, не сопротивляющиеся, помедлившие мгновение и раскрывшиеся навстречу. Привлечь к себе, заставляя опуститься на кровать, ощущая возбуждение – сладкое, разделенное, будто саму жизнь, разгоняющую холод сегодняшнего дня.

Громкий стук в дверь заставил их отшатнуться в разные стороны. От обычного надменного вида Северского не осталось и следа: волосы растрепались, на щеках проявились красные пятна. Гошка приложил палец к губам, призывая к молчанию. Встал, придерживаясь за стену, проковылял в маленький коридорчик, повернул в замке ключ.

– Как ты, Гончаров? – подозрительно глядя на него, спросил вахтер. – Нога болит?

– Немножко…

– А профессор еще у тебя?

– Нет, ушел. Вы с ним, наверное, разминулись.

– И как я теперь отсюда выйду? – поинтересовался Северский, когда Гошка вернулся в комнату.

– Как все. Через окно на кухне первого этажа, – сказал он, вновь опускаясь на кровать.

– Вы с ума сошли.

– Подумаешь! Филиппов все время лазает, – коротышка профессор был известен слабостью к молоденьким аспиранткам. – А хотите, оставайтесь до утра: тогда дежурный сменится.

Предложение было откровенным – откровеннее некуда. Северский едва заметно передернул плечами, сглотнул.

– Я даже в юности не таскался по чужим общежитиям.

– Никогда не поздно начать, – кокетство получалось неуклюжим, жалким, почти стыдным.

– Покажите ногу, Гончаров, – потребовал Северский.

Гошка сбросил ботинок, быстро стянул не слишком чистый носок, закатал брючину выше колена. Стопа опухла, на лодыжке красовалась царапина.

– Можете пошевелить? – узкая ладонь обхватила его ступню, скользнула к бугорку под пальцами. Гошка прикусил губу, чтобы не застонать. Не от боли, от желания.

– Перелома нет точно. Ушиб или растяжение, – слегка хриплым голосом сказал Северский, мизинцем очерчивая контур наливающегося синяка. И, выдохнув, будто перед погружением на глубину, склонил голову, приник губами к ямочке чуть ниже острого Гошкиного колена. Странный, жадный поцелуй продолжался несколько мгновений, потом Северский выпрямился, бросил, отвернувшись: – Прости.

– Останься, – Гошка потерся щекой о его плечо. Шершавая ткань пиджака казалась уютной, почти родной. – Ты же хочешь. Просто останься. Я не могу один. Не сегодня.

– Лучше быть одному, чем с кем попало. Вы пьяны, расстроены, одиноки и готовы броситься на шею первому встречному, – он поднялся, резким движением руки смахнул с лица волосы и, не прощаясь, направился к выходу.

– Погодите, я расскажу, где кухня! – окликнул его Гошка.

– Найду как-нибудь, – с порога отозвался Северский.

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.