Петр Владимирович Слётов, Вера Алексеевна Слётова (Смирнова-Ракитина) 11 страница

В другом месте в докладной записке по вопросу о привлечении иностранных капиталов для скорейшего развития промышленности в России Дмитрий Иванович говорит: «…Ограниченный рост промышленности совершенно непригоден нашему краю и неприличен нашем народу, привыкшему шагать, а то лучше спать. Это потому, что народ смутно, но решительно, по здравому инстинкту познает, что, идя помаленьку, мы никогда не догоним соседей, а надо не только догнать, но и перегнать».

Применение своих знаний и сил на пользу экономического развития страны казалось Дмитрию Ивановичу всегда наиболее привлекательным полем деятельности. И деятельность в Главной палате мер и весов захватила Дмитрия Ивановича не только возможностью реализации в ней чисто научных интересов, но и своим прямым отношением к промышленности.

Расширяя круг работ Палаты, открывая все новые лаборатории Дмитрий Иванович расширял и штат сотрудников. Между прочим, он одним из первых стал вводить женский труд. На примере матери Дмитрий Иванович знал, что женщина способна вести дело наравне с мужчиной, нисколько не уступая ему в качестве своей работы. Поэтому он глубоко возмущался зависимым положением женщин и всемерно старался содействовать не бумажной, а настоящей, экономической эмансипации женщины.

Первое появление женщин в Палате относится к 1897 г., к тому времени, когда Дмитрий Иванович писал свое: «Опытное исследование над колебаниями весов». Одна из первых сотрудниц — О. Э. Озаровская вспоминает: «Вдруг из кабинета Дмитрия Ивановича раздается пение не пение, а какие-то протяжные звуки: слова божественные, мотив — неуловим. Или веселый, торжествующий речитатив:

— Ganz akkurat, ganz wie deutsch! Совсем по-немецки!

Это значит — ему удалось подклеить все клочки и кусочки к рукописи. Банка гуммиарабика с кисточкой всегда стояла на его столе, и он любил подклеивать, создавая иногда двухаршинные полотнища вместо обычной страницы рукописи. К слову сказать, почерк у него был крайне неразборчивый. В типографии, где печатался его труд, были специалисты-наборщики для менделеевской рукописи, которым по выходе корректурного листа выставлялось ведро водки.

Но вот однажды к нам донеслось из кабинета:

— У-у-у! Рогатая! Ух, какая рогатая! кх-кх-кх! (это смех). Я же одолею, я тебя одолею. Убью-у!

Это значит Дмитрий Иванович бился над неуклюжей математической формулой и, действительно, одолевал ее: при помощи остроумных выкладок превратил в коротенькую и очень изящную. Вообще он был недюжинным математиком, стремившимся всегда найти приемы приложения этой дисциплины к жизненным явлениям (например, применение метода Чебышева к приращению народонаселения в Соединенных Штатах, теоремы Гильдена — к приросту деревьев и пр. ). Уставши писать, он выходил к нам отдохнуть, делился своими выводами и предположениями или сообщал нам местные мнения о нас наших бывших профессоров. Сам Дмитрий Иванович отзывался о нас тоже с большой похвалой, разумеется, в своеобразной форме.

— А если что вычислять по формулам Чебышева, так это вы обращайтесь к барышням, к барышням, они на этом уж…

Дмитрий Иванович должен был докончить, «собаку съели», но, должно быть, подумал, какой это неделикатный образ для деликатных существ, закончил:

— Собачку скушали!

Много позднее, желая похвалить мою подругу, которую я порекомендовала в качестве секретаря одной редакции, возглавляемой Дмитрием Ивановичем, он однажды обратился ко мне:

— А ваша подруга на вас походит, вроде вас… э-э… не редькой голова-с… Не редькой!

Я тогда же поняла, что это большой комплимент, и обрадовалась форме своей головы».

1897 г., кроме такой большой по тем временам реформе, как введение служащих женщин в штат Палаты, отметился в истории ее существования окончательным восстановлением прототипов. Восстановленные прототипы русского аршина и русского фунта были торжественно замурованы в стене Сената. Окончив это дело, Палата под руководством Менделеева особенно усиленно занялась теоретическими исследованиями приемов точного взвешивания. Точность доводилась от миллионных частей груза до миллиардных. Одновременно проводились опыты над продолжительностью колебаний и декрементом весов. Большинство мероприятий, задуманных Дмитрием Ивановичем, систематически проводилось в жизнь. Создавались научные лаборатории для изучения единиц веса, единиц длины и термометрическая. Организацию весовой лаборатории Дмитрий Иванович взял на себя, заботясь обо всем вплоть до мельчайших деталей. Его интересовали законы, управляющие колебаниями весов, и выработка приемов точного взвешивания. К этому времени относятся работы Дмитрия Ивановича, напечатанные во «Временнике» Главной палаты, как по этим вопросам, так и по вопросу определения удельного веса, данного объема воды и изменения ее удельного веса между 0° и 30°, подготовки опытов для измерения абсолютного напряжения силы тяжести. За ними мерещилась огромная проблема космологического характера — новое представление закона всемирного тяготения. Как всегда, мысль Менделеева не останавливалась на подготовительных кропотливых исследованиях, а стремилась в область чисто философских обобщений.

Не было забыто однако и практическое дело: в различных городах России с целью упорядочения торговых мер длины и веса создавались поверочные палатки. Число их было доведено до двадцати пяти.

Мера жизни

Кончалось столетие. Четвертый за память Менделеева император уже начал свое кровавое царствование Ходынкой. Уже создались в разных городах России первые марксистские кружки. Уже «легальный марксизм» получил возможность открытых выступлений. Растут и учащаются рабочие стачки и забастовки. Появляются «рабочие союзы» в Москве, Питере и Киеве.

Но на фабриках 11 1/2-часовой рабочий день. Витте в интересах промышленного капитала вводит золотое обращение. На Дальнем Востоке империя проявляет все большую военную агрессию.

Дмитрию Ивановичу Менделееву пошел седьмой десяток. Уж это не тот подвижной человек, что легкой юношеской походкой вбегал кафедру, развевая каштановые кудри. Волосы поредели, еще больше ссутулились широкие плечи, очки стали бессменным спутником.

«Ежедневно во дворе Главной палаты, — вспоминает секретарь его М. Н. Младенцев, — можно было видеть Дмитрия Ивановича Менделеева, прогуливавшегося по тротуару, идущего от ворот до здания Палаты… Ласково улыбаясь при встрече с каждым, проходившим мимо, Дмитрий Иванович предупредительно кланялся и в иных случаях приветливо махал рукой. Одет был Дмитрий Иванович в серое пальто своеобразной формы и такого же цвета фуражке, сшитой по форме головы, всецело ее окутывающей. Сшито все это было согласно его указаниям».

Так шилось и все остальное — по собственным указаниям, всю жизнь у одного и того же портного, не считаясь с модой, по фасону, облюбованному еще в молодости.

«После прогулки Дмитрий Иванович шел в Палату. Зайдет, бывало, в канцелярию, сядет на диван, положит ногу на ногу, вынет коробочку с табаком и, положив на колени, скрутит папиросу, выкурит, снова новую и так, не переставая, одну за другой, а в это время ушивает своих сотрудников, дает распоряжения, а в иных случаях рассказывает что-нибудь, после чего уходит в свой кабинет».

Страстный курильщик Дмитрий Иванович, к слову сказать, однажды не выдержал долгих перерывов между отдельными блюдами на одном из торжественных обедов за границей, после научного съезда. Участники его, увидев маститого русского ученого поднявшимся с места, ожидали услышать выступление по текущему вопросу. Разговоры притихли.

— Э… э… Permettez moi… Э… fumer! — обратился Дмитрий Иванович к председательствовавшему.

Разумеется, разрешение было дано. Больше того — председатель Вант-Гофф для того, чтобы не подчеркивать экстравагантности Менделеева, закурил и сам. За что и выслушал от чопорных коллег град упреков: если можно разрешить курение среди обеда сибирскому чудаку, это не значит, что председатель высокого собрания должен подавать к этому пример…

«Приходилось бывать у него рано утром, по его зову, — продолжает М. Н. Младенцев, — Приходишь, а он сидит, согнувшись, спешно пишет, не оборачиваясь, протяжным голосом скажет: «да-а-а… погодите»… а сам, затягиваясь папироской, скрученной самим, не отрываясь, двигая всей кистью руки, пишет и пишет… Но вот папироса ли пришла к концу, или мысль запечатлена на бумаге, а может быть пришедший нарушил течение его мысли, откинувшись, он скажет: «Здравствуйте, а я всю ночь не спал, интересно, очень интересно… Сейчас немного сосну, а потом снова, очень все интересно…» Объяснит зачем звал. «Ну, и ладно, довольно, пойду прилягу». Не успеешь от него уйти, как снова Дмитрий Иванович зовет к себе. Приходишь, а Дмитрий Иванович восклицает: «нет, не могу спать, где же, надо торопиться. Ох, как все это интересно! » И снова сидит и пишет».

Обычный распорядок домашнего дня, привычки, излюбленные занятия записаны женой его Анной Ивановной так:

«Обедал всегда в шесть часов. За обедом был очень разговорчив, если был здоров. Ел Дмитрий Иванович очень мало и не требовал разнообразия в пище: бульон, уха, рыба. Третьего, сладкого почти никогда не ел. Иногда он придумывал что-нибудь свое: отварной рис с красным вином, ячневую кашу, поджаренные лепешки из риса и геркулеса. Иногда одно из этих блюд он просил подавать каждый день по целым месяцам. В кругу наших знакомых иногда такие любимые кушания Дмитрия Ивановича входили в моду, но только что они входили в моду, как Дмитрий Иванович придумывал другое.

Вина он пил всегда очень мало, — маленький стаканчик красного кавказского или Бордо. После обеда дети бежали в кабинет и оттуда приносили всем десерт — фрукты, сладости, которые Дмитрии Иванович имел всегда у себя, но не для себя.

После обеда Дмитрий Иванович любил, чтобы ему читали вслух романы из жизни индейцев, Рокамболя, Жюля Верна. Классиков он слушал и читал только тогда, когда не очень уставал от работы. Он очень любил Байрона «Тьму», «Кана» и русских, кроме Пушкина, — Майкова и Тютчева, особенно его «Sileutium».

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои…

Дмитрий Иванович без волнения не мог говорить эти стихи.

Иногда он раскладывал пасьянс. Один из них, не помню, как он назывался, он раскладывал со своими видоизменениями. Он его придумал очень давно, вскоре после того, как познакомился со мной, бубновая дама (которая обозначала меня) должна была поместиться каким-то особым образом, первой сверху в первом ряду. В часы отдыха Дмитрий Иванович любил клеить. Когда я была еще ученицей Академии и жила у Екатерины Ивановны Капустиной, Дмитрий Иванович заинтересовался особенно живописью. Он стал покупать фотографии с художественных произведений. Заказывал огромные прекрасные альбомы с пустыми страницами твердой, хорошей бумаги и на них сам наклеивал фотографии, гравюры, иногда и рисунки. Первый альбом был сделан для моих фотографий и рисунков, на нем стоят мои прежние инициалы «А. П. ». К счастью, этот альбом и несколько других уцелели. Потом он стал клеить рамки тоже для фотографий и гравюр, потом кожаные ящики в виде чемоданов, а когда у него была катаракта, то и целые столики очень правильных красивых пропорций. Клей он изобрел сам, и, по мнению всех, кто пробовал этот клей, он был первосортный.

Через полчаса после обеда Дмитрий Иванович опять принимался за работу и иногда работал и всю ночь».

В Палате Дмитрий Иванович все еще неровный в отношении со служащими, темпераментный человек. Вспылит, накричит, расшумится и быстро отойдет: спокойно справится о здоровье жены, пригласи сыграть партию в шахматы. Попадало и посетителям. О. Э. Озаровская приводит выразительную сцену, разыгравшуюся в кабинете Дмитрия Ивановича.

«…Оказалось, надо писать ответ одному испанскому ученому, открывшему новое соединение иода, требующее, по его мнению, пересмотра атомного веса. Первые же слова Дмитрия Ивановича касались сущности, и формулировка мыслей на иностранном языке ложилась на меня большой ответственностью.

— Извините-с раньше сказать, как вы напишите!

Этого я никак не могла сделать, так как мне для того, чтобы сказать ответственную французскую фразу, надо было раньше написать, поправить, поэтому я молча писала.

— Извольте-с раньше сказать! — загремел Дмитрии Иванович и вдруг добродушно рассмеялся:

— У-у! Вот какая! Я сам с усам? Ничего, ничего я люблю таких. Я сам такой. Ну-с, как вы изволили написать?

Не успели мы покончить с этой фразой, как вдруг раздался звонок, и слышу, просит доложить о себе сотрудник «Петербургского листка». Интервьюировать Дмитрия Ивановича! Из «Петербургского листка», помещавшего самые разнообразные интервью: с балериной и с изобретателем относительно холеры, с зубным врачом о воздухоплавании и т. п. Ну, думаю, будет жаркое дело! Хорошо, что попала в свидетельницы.

Бой завязался уже на пороге кабинета, куда выскочил Дмитрий Иванович.

— Кто такой? Карточку!

— Сотрудник газеты «Петербургский листок», ваше превосходительство.

— Дмитрий Иванович! — выразительно поправил интервьюера Дмитрий Иванович, — карточку! Не знаю, кто такой-с! — Ну-с, что угодно? Я занят!

— Я, ваше превосход… — Дмитрий Иванович!

— Я пришел, ваше превос….

— А-а: да Дмитрий Иванович!

— Я, Дмитрий Иванович, — уразумел, наконец, газетный сотрудник, — оторву вас лишь на несколько минут.

— Скорей, только скорей! Мы заняты: видите, письмо пишем! Ну-с, что угодно?

В это время неприятель уже занял позицию на стуле.

— Позвольте вас спросить, какого вы мнения о радии?

— О-о-оо?! О, господи!

Дмитрий Иванович склонился весь налево вниз и долго стонал, вздыхал и тряс головой: «О, господи! » — Потом он повернулся к гостю и на высоких нотах жалобы заговорил:

— Да как же я с вами разговаривать-то буду? Ведь вы, чай, ни чорта не понимаете? Ну как же я с вами о радии говорить буду? Ну-с, вот вам моя статья, коли поймете, так и слава богу. Одно только скажу, — дружелюбно заговорил вдруг Дмитрий Иванович, — и мой друг Рамзай, портрет которого вот тут стоит, и он тоже увлекается. Вопрос интересный, но темный: говорят много, а знают мало. Ну-с, все? Что еще? Только скорей. Время-то, время идет!

— Как вам пришла в голову, Дмитрий Иванович, ваша периодическая система?

— О-о! Господи!

Те же стоны, потрясанье глоовой, вздохи и смех: кх, кх кх И, наконец, решительное:

— Да ведь не так, как у вас, батенька! Не пятак за строчку Не так, как вы! Я над ней может быть двадцать лет думал, а вы думаете сел и вдруг пятак за строчку, пятак за строчку — готово! Не так-с! Ну-с все? У меня времени нет. Заняты, письмо пишем…

— Какое письмо?

— О-о-о?!

Дмитрий Иванович замер, набирая воздух в легкие. Наступила могильная тишина, и вдруг Дмитрий Иванович во всю мочь крикнул:

— Любовное!!

Неприятель был побежден и спешил ретироваться, а великодушный г: дитель пояснил вслед, что письмо пишут такому-то, по такому-то «олу.

На другой день я, конечно, поспешила купить «Петербургский листок»: интервью длиннейшее! Дмитрий Иванович выведен обаятельно любезным. Отвечая на вопрос о радии, «он откинулся на спинку стула и начал…» Дальше шли кавычки и громадная выписка из данной репортеру статьи: «Химическое понимание мирового эфира». Потом опять любезность до самого конца с милым доверчивым сообщением, кому в настоящую минуту пишется письмо («Тут же сидел его личный секретарь»).

Прочла все Дмитрию Ивановичу. Он благодушно высказался:

— А неглупый человек! Догадался как поступить: Ничего не переврал по крайней мере.

Это, разумеется, относилось к выписке».

Но, несмотря на темперамент, годы дают себя знать: силы уже не те. Дмитрий Иванович избегает всяких выездов из дома, ограничивается прогулками по двору. Вскоре судьба посылает ему резкий удар.

На 19 декабря 1899 г. был назначен большой дневной спектакль для профессуры и видного петербургского чиновничества. В партере — парадные мундиры, в ложах — маститые столпы русской науки и государственности, сопровождаемые семьями. Здесь и Меншуткин, и Вагнер, и Иностранцев, и Петрушевский и другие. Появляется в своей ложе и седовласый, широкоплечий Дмитрий Иванович Менделеев. Странный, смущенный шепот встречает его появление, глаза всего театра устремляются на ложу Менделеева. Привыкший постоянно занимать общее внимание своей внешностью, Дмитрий Иванович спокойно усаживается. Внимание партера не уменьшается, из лож смотрят тоже только на Менделеева. Дмитрий Иванович понимает: конечно, это исключительный случай, что он, никуда много лет не выезжавший, вдруг оказался в театре, но все же не слишком ли много внимания этому случаю?

Пока Дмитрии Иванович в свою очередь тоже разглядывает публику, в ложу входит его племянник, молодой ученый М. Я. Капустин и вызывает Анну Ивановну, в сопровождении которой приехал Менделеев. За плотно закрытой дверью ложи, где спокойно и благодушно сидит Дмитрий Иванович, чувствующий, что поездкой в театр совершил большой подвиг, происходит наверное такой разговор:

— Почему вы здесь?! Разве он не знает?

— Что?

— В утренней газете было сообщение…

— О чем?

— Да о Володе же, об его смерти.

— О Володиной смерти! — вскрикивает Анна, Ивановна и торопится в ложу, увезти из театра Дмитрия Ивановича, чтобы где-то, только не здесь, сообщить отцу о смерти его сына…[22]

Владимир Дмитриевич умер в несколько дней от воспаления легких. За неделю до смерти Дмитрий Иванович беседовал с ним, а вести о болезни его, посылаемые Феозвой Никитишной и женой Владимира Дмитриевича — Варварой Кирилловной, до Дмитрия Ивановича не доходили. Смерть сына, молодого тридцати четырех летнего человека, очень тяжело отозвалась на Дмитрии Ивановиче, горе его сразу состарило, даже одряхлило. Совсем еще бодрый в начале года, совершивший длительную поездку по Уралу, после похорон Дмитрий Иванович заметно осел, почувствовав утрату и тяжесть своих шестидесяти пяти лет.

— Я все могу вынести, что угодно, — жаловался он. — Как мне не сказали сразу, разве я так слаб? Я бы застал Володю еще живым…

Старший сын по окончании Морской школы стал офицером флота, бывал в плаваниях и вышел в отставку. Это был полный сил, коренастый, здоровый человек. Последнее время он сотрудничал в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Ефрона, где сам Дмитрий Иванович редактировал фабрично-заводской отдел. Кроме того Владимир Дмитриевич был автором «Проекта поднятия уровня Азовского моря запрудой Керченского пролива» — предисловие к этой работе написал Дмитрий Иванович и гордился ею так, как только может гордиться отец работами своего сына, в котором он уже видел не только друга, поверенного в делах, но и сотрудника, помогавшего в осуществлении замыслов.

Оставалась еще дочь от первого брака, Ольга Дмитриевна. Но она уже была замужем, жила далеко, в Саратовской губернии. Дети от второго позднего брака только подрастали, не могли войти в интересы отца. Скорее дедовское чувство, чем отцовское умение жить интересами детей, могло проявляться в преклонном возрасте Дмитрия Ивановича. То же, очевидно, дедовское отношение к детям, хотя бы чужим, толкало его к тому, чтобы собрать к себе ребятишек на елку, надарить им игрушек, хороших книг. «Гуляя по двору и заслышав, что где-то торговец продает яблоки, — рассказывает М. Н. Младенцев, — Д. И. выждет, пока тот не появится, и зазовет разносчика. Ребятишки, играющие на дворе, сбегались к Д. И., а он предлагал каждому из них взять по яблоку, а торговца просил сосчитать. Уплатив, он скажет: «И наверно кто-нибудь два взял», и при этом добродушно засмеется».

Но деловая энергия его не надламывалась. По-прежнему первым приходил он в Палату и уходил последним. Под его упорным и методичным вниманием проводили в жизнь поставленные задачи. Закончено было кропотливое, отнявшее много времени дело возобновления прототипов, созданы необходимые лаборатории: кроме весовой, термометрической и для изучения единиц длины — электрическая, фотометрическая, водомерная, газомерительная и другие. Создана была и астрономическая для хранения точного времени. Заботами Дмитрия Ивановича в 1901 г. был построен во дворе Палаты жилой дом. Нижний этаж его занимала механическая мастерская, помещение для большого компаратора. В восточном углу здания была выстроена астрономическая башня, а через все этажи по предложению Дмитрия Ивановича установлена железная труба диаметром в один метр и длиной 40 метров. Труба предназначалась для опытов над колебаниями длинных маятников в 36 м, 21 м и 17 м, с грузами от одного до трех пудов.

К 1903 г. появилась работа Дмитрия Ивановича «Попытка химического понимания мирового эфира». В ней он высказывает предположение, что эфир — особый химический элемент с весьма малым атомным весом, относящийся к нулевой группе периодической системы. Эта нулевая группа, не имевшая места в первом варианте менделеевской таблицы периодической системы элементов, появилась после сделанного в 1894 г. английским химиком лордом Рейлеем открытия газа аргона. Кроме аргона в нее вошли неон, криптон и ксенон. Нулевая группа была лишним подтверждением периодического закона.

Однако публикование своих работ, многочисленные цифровые подсчеты к ним и все, что требовало острого зрения, становилось трудней и трудней. Глаза Дмитрия Ивановича стали ослабевать. Следующую работу, задуманную не по линии продления исследований, а как свод жизненного опыта, книгу «Заветные мысли» Дмитрий Иванович уже диктует своему секретарю.

«Заветные мысли» — это и итог исканий мировоззрения, и сводка усилий, направленных к уразумению судеб родной страны и всего человечества, и завещание: этическое, философское, политическое. Голос наставника и патриарха, к которому привык Дмитрий Иванович на кафедре и в своей семье, слышится в этой книге. Но голос этот обращен ко всей России. В предисловии он объясняет побуждения, заставившие взяться за написание этого труда:

«Всегда мне нравился и верным казался чисто русский совет Тютчева:

Молчи, скрытвайся и таи

И чувства и мечты свои,

Пускай в душевной глубине

И всходят в зайдут оне,

Как звезды ясные ночи,

Любуйся ими и молчи…

Но когда кончается седьмой десяток, когда мечтательность молодости и казавшаяся определенною решимость зрелых годов переварились в котле жизненного опыта, когда слышишь кругом или только нерешительный шепот, или открытый призыв к мистическому личному успокоению, от которого будят лишь гибельные потрясения и когда в сознании выступает неизбежная необходимость и полная естественность прошлых и предстоящих постепенных, но решительных перемен, — тогда стараешься забыть, что:

«Мысль изреченная есть ложь»,

тогда накипевшее рвется наружу, боишься согрешить замалчиванием и требуется писать «Заветные мысли». Успею ли и сумею ли только их выразить? Однако педагогический опыт не позволяет мне излагать их, так сказать, с конца, то есть с выводов практического свойства и запрещает теоретически их оголять, то есть лишать искусственной одежды действительностию, под которой скрыты тело и кости с силою и духом тех образов и форм, которые видны моему угасающему взгляду. А потому мне необходимо приходится сперва разобрать немало частных вопросов, при разборе бы я избежал этого на вид окольного пути, голые выводы могли бы показаться мечтательными, оторванными от истории и от того, чем в действительности занята, на мой взгляд, глубина современной русской мысли, а этого более всего прочего мне хотелось бы избегнуть. Притом, излагая сперва лишь частности, подобные вопросам, относящимся к сельскому хозяйству, народонаселению, внешней торговле, фабричной промышленности, университетам и т. п., я надеюсь постепенно и мало-помалу передать совокупность взаимных связей своих «Заветных мыслей», так сказать, в самостоятельных этюдах и эскизах, списанных или «с натуры» или под ее живым впечатлением».

Д. И. Менделеев. Берлинская фотография 1905 г.

Действительно, в «Заветных мыслях» Дмитрий Иванович постарался коснуться всех интересующих его сторон «натуры». Начав с вопроса о народонаселения, он последовательно переходит к внешней торговле, к фабрично-заводской промышленности и еще раз, повторив здесь высказанные в других своих работах мысли, снова находит единственный выход для России в развитии промышленности.

В 1903 г. катаракт на глазу Дмитрия Ивановича настолько созрел, что можно было решиться на операцию. Иностранные врачи, за нее не брались, подозревая не катаракт, а «темную воду», но петербургский профессор Костенич это отрицал и сам предложил операцию. Операция, при которой волновались все, начиная с оперируемого, кончая ассистентам профессора — так нервен был Дмитрий Иванович, — сошла блестяще. Зрение было восстановлено, Дмитрий Иванович, получил возможность работать так же полноценно, как прежде, насколько хватало сил. Впрочем, годы, возраст не поддавались лечению. Дмитрий Иванович заметно слабел.

Вскоре после операции. 27 января 1904 г., уже праздновали его семидесятилетие и пятидесятилетие научной деятельности. Весь ученый мир откликнулся на это событие. Об этом свидетельствовали кучи телеграмм от отдельных ученых и научных объединений. К длинному научному титулу Дмитрия Ивановича, включавшему более семидесяти почетных званий, в этот день прибавилось еще множество новых, которыми и столицы мира, и отдаленные его уголки почтили великого ученого. К чести Российской Академии наук надо сказать, что она одна из первых принесла в лице своего секретаря поздравления Дмитрию Ивановичу. Как ни протестовал Дмитрий Иванович против празднования этого дня, ему было приятно чувствовать себя окруженным вниманием, знать, что пятьдесят лет потрачены недаром, и все это признают. На письма и телеграммы Дмитрий Иванович решил, отвечать сам, не помещая в газетах общей благодарности. «Это бессилие какое-то, — говорил Дмитрий Иванович, — что же печатно признаваться в нем! » — и после, месяца два отвечал на приветствия.

Знаменательный этот день, так тепло отмеченный русской и иностранной общественностью, для Дмитрия Ивановича был омрачен известием о том, что началась война с Японией, что японские миноносцы этой ночью атаковали русскую эскадру в порт-артурском рейде.

Собственно говоря, начало войны не было неожиданностью. Войну ждали давно, но тем не менее русская общественность надеялась до последней минуты, что правительство воевать не будет, не посмеет.

Конфликт подготовлялся задолго, еще с 1891 г., с того времени, когда Николай II, тогда еще наследник, был отправлен отцом на закладку Сибирской дороги и, заехав в Японию, получил головную рану, нанесенную каким-то фанатиком-патриотом. Сначала проектировалось связать дорогой центральную Россию с Владивостоком, проведя путь по русской территории вдоль течения Амура. Впоследствии, найдя этот проект невыгодным, правительство решило проводить напрямик, через Манчжурию, т. е. через китайскую территорию. При этом Китай был вынужден предоставить России право держать в стране свои войска для охраны железнодорожного пути и станций. Кроме того, когда конечный пункт дороги вместо Владивостока отодвинули на юг, то Россия в 1898 г. «арендовала» у Китая морскую крепость Порт-Артур, на которую претендовала Япония, и торговую гавань Дальний. Русские инженеры дополнительно укрепили Порт-Артур, создав военную базу; Дальний Восток сосредоточил в себе торговые операции.

Постройка сибирской дороги, производившаяся преимущественно на русские капиталы и дававшая широкую возможность сбыта русской металлургической промышленности, уже одним этим была важна вдохновителям российского империализма, не говоря о том военном преимуществе, которое получала Россия на Дальнем Востоке. Но там Россия сталкивалась с интересами Японии, стремившейся расширить свои территории захватом части материка, а рынки — путем вытеснения своих торговых конкурентов из Китая. Положение на Дальнем Востоке создавалось такое, что рано или поздно надо было ждать вооруженного столкновения.

Россия усиленно готовилась к войне, увеличивая расходы на армию и флот. Если бы российский империализм довольствовался захватом рынков — войну, быть может, удалось бы оттянуть на неопределенное время, но Николаю II хотелось завоевания, которые увеличили бы бюджет не только страны, но и царствующей фамилии. Подходящим для завоевания куском представлялась ему Корея, с 1895 г. ставшая независимой империей и граничившая с Россией, — с Уссурийским краем. Но и Японии Корея казалась наилучшей возможностью «перейти на материк». По договору Российская империя обязалась не чинить препятствий «преобладанию Японии в сфере торгово-экономических предприятий» в Корее. Но на деле Николай II, наслышанный о колоссальных лесных и минеральных богатствах Кореи, ни в каком случае не желал ими делиться с Японией. В компании с великими князьями и целым рядом других авантюристов царь захватил в Корее знаменитые в свое время лесные концессия на реке Ялу. Двуличная политика обострила отношения между странами и привела их к войне 1904 года.

Несмотря на приготовления, Россия оказалась к войне не готовой. Флот был слаб и технически отстал. Сибирская дорога не была достроена. Но русское правительство торопилось с войной. Во-первых, оно не считало японцев серьезными противниками, во-вторых, надеялось войной отвлечь внимание все более революционизирующихся широких масс от вопросов внутренней политики.

С ростом капитализма в России чрезвычайно обострилась классовая борьба. Помещичья диктатура, державшаяся на свирепом угнетении народных масс, классовом и национальном, стремилась сохранить полу крепостнические формы эксплуатации крестьянина и совершенно бесправное положение рабочего, лишенного какой бы то ни было возможности легально защищать свои интересы, ведущего нищее существование. Непрерывные, все возраставшие крестьянские волнения и стачки рабочих были ответом на гнет самодержавия.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 9 101112 13 14 Следующая ⇒