КАК СТАТЬ УЧЕНЫМ

Семейный врач покачал головой скорее сочувственно, чем сердито.

– Стресс, – повторил он. – Ты перетрудился и перенервничал. Три недели в Абботсфорде, вот что тебе нужно.

– Ты говоришь о психушке?

– Никакая это не психушка. Это весьма почтенный санаторий, специализирующийся на нервных заболеваниях.

– Другими словами – психушка, – сказал я.

– Будто ты не понимаешь разницу, – печально произнес наш семейный врач.

– Так их называют в народе, – ответил я. – Ты говоришь об этом размашистом сооружении готического вида по пути к Сербитону на юго-западе Лондона, напоминающем замок Дракулы в голливудском исполнении?

– Совершенно верно.

– Что ж, пожалуй, это не так уж и плохо, – рассудительно произнес я. – Смогу наведываться в город, навещать друзей, посещать различные шоу…

– Исключено, – твердо перебил меня семейный врач. – Полный покой и отдых – вот что тебе сейчас нужно.

– А можно, я устрою напутственную вечеринку? – взмолился я.

– Напутственную вечеринку?

– Ну да. Приглашу избранный круг друзей, чтобы пожелали мне успеха в продвижении к палате, обитой войлоком.

Семейный врач поморщился и вздохнул.

– Ты ведь все равно не послушаешься, если я отвечу отрицательно, – сдался он. – Так что давай, устраивай.

Маленькая вечеринка состоялась в отличном ресторане в Сохо. В разгар сего мероприятия я ощутил, как что-то стекает мне на подбородок, и, вытерев это салфеткой, с удивлением узрел пятна крови. У меня явно пошла кровь носом. К счастью, освещение и декор ресторана способствовали сокрытию маленького происшествия, и обошлось без неуместных комментариев. На другой день все сложилось куда хуже.

Шла предрождественская неделя, посему мне – по пути в Абботсфорд – понадобилось заехать на Кингз-роуд, чтобы вручить игрушечного медвежонка чуть ли не в натуральную величину, важно восседающего в прозрачном пластиковом мешке и облаченного только в красивый галстук темно-бордового цвета.

Я вышел из такси, сжимая в объятиях тучного медвежонка, позвонил в дверь, и тут у меня из носа хлынула кровь. Убедившись, что остановить кровотечение, освободив одну руку и держа медвежонка под мышкой, абсолютно невозможно, я зажал его между коленями.

– Что ты делаешь? – осведомилась моя супруга, сидя в машине.

– У бедя опять кровь носом пошла, – пробурчал я сквозь окровавленный носовой платок.

С зажатым между ног медвежонком и стекающей по лицу кровью я даже на Кингз-роуд являл собой не совсем обычное зрелище. Вокруг меня собралась небольшая толпа.

– Оставь медвежонка рядом в кондитерской и попроси их передать его Питеру, – прошипела жена. – Не стоять же тебе тут в таком виде.

Поначалу толпа молча переваривала жутковатое зрелище. Но вот к ней присоединилась еще одна любопытствующая особа.

– Что тут происходит? – осведомилась она, адресуя свой вопрос всему миру.

– Его укусил этот игрушечный медведь, – ответил один мужчина, и толпа громко расхохоталась.

Я юркнул в кондитерскую, оставил там медвежонка и подбежал, запыхавшись, к такси.

– Напрасно ты так носишься, – заметила жена, когда машина тронулась с места. – Тебе предписан покой.

– О какоб покое божет идти речь? – огрызнулся я. – Когда бой нос кровоточит, а руки заняты огробныб бедвежонкоб?

– Откинь назад голову и расслабься, – постаралась успокоить меня жена.

«Расслабиться, – подумал я, – вот именно». Впереди у меня три чудесные недели, меня будут обслуживать чуткие медицинские сестры, и все решения, какие придется принимать, сведутся к пожеланиям, чего я хотел бы съесть на завтрак и какой температуры должна быть вода в ванне. Расслабиться, конечно же. Полный мир и покой. Твердо настроенный отдыхать прибыл я в Абботсфорд.

Не успел я толком осмотреться (заметил только, что обстановка и декор моей комнаты напоминают дешевые гостиницы двадцатых годов и что сестры весьма хорошенькие), как меня облекли, так сказать, в золотой кокон из разных снадобий, и на сутки я погрузился в сладостную спячку, лишь изредка поворачиваясь с одного бока на другой. Проснувшись бодрый и живой, как белка, я принялся обозревать окружающий меня новый мир. Пришел к выводу, что мое первое впечатление от сестер не было ошибочным. Каждая по-своему, они были очень привлекательны. Казалось, меня окружают участницы конкурса на звание «Мисс Вселенная».

Днем дежурили – мисс Лорейн, шведская блондинка, цвет глаз которой менялся, точно поверхность фьорда в солнечных лучах; Зинэ, наполовину немка, наполовину англичанка, с оранжевыми волосами и совершенно круглыми, вечно удивленными голубыми глазами; Нелли – очаровашка из Басутоленда, отлитая из молочного шоколада, с круглым носиком, напоминающим коричневую шляпку молодого белого гриба. Ночную смену составляли – Брида, заботливая коротышка с волосами медового цвета, и Пимми (происхождение этого прозвища одному Богу известно), без сомнения, самая симпатичная из них, высокая, стройная, похожая на фею, с огромными зеленоватыми глазами цвета весеннего горного ручья. Все сестры были молоды и жизнерадостны, напоминая своей веселостью и стремлением доставить пациентам удовольствие милых щенят. Надзирали за резвушками две старшие сестры, обе француженки, с акцентом, какой был бы у Мориса Шевалье, если бы он учился в Оксфорде и несколько лет проработал на Би-би-си. Звали их сестра Луиза и сестра Рене, наблюдать их французскую категоричность в поступках и слушать энергичную речь было одно удовольствие.

На второй день я, все еще малость сонный, отчасти по нужде, отчасти из желания сменить обстановку, направился по коридору в сортир. Дойдя до цели, присел, погружаясь в глубокое раздумье, и вдруг мое внимание привлекло пятно крови на полу. «Ишь ты, – тупо сообразил я, как и следовало человеку, оглушенному наркотическими средствами, – кто-то порезался… до крови. Брился, что ли? Здесь в уборной? Маловероятно». В эту минуту к первому пятну присоединилось второе, и до меня вдруг дошло, что эта кровь – опять из моего носа. Пока я осмысливал этот факт, кровотечение усилилось. Прижав к лицу несколько метров туалетной бумаги, я поспешил обратно в свою комнату и нажал кнопку звонка. Кровотечение было таким сильным, что сменившее туалетную бумагу бумажное полотенце тотчас промокло насквозь.

Мой сигнал бедствия возымел действие – дверь распахнулась, и появилась шоколадка Нелли, одетая в пальто. Она явно только что сдала дежурство.

– Господи, – выпалила Нелли, впитывая округлившимися глазами кровавое зрелище. – Господи, вы истекаете кровью.

– Мне тоже так кажется, – отозвался я. – Ты не могла бы помочь мне, милая Нелли?

– Погодите… только не двигайтесь, – распорядилась Нелли и выбежала в коридор. Вскоре она вернулась, и лицо ее выражало крайнее отчаяние. – Я не могу найти их. Не могу найти.

– Что ты не можешь найти?

– Ключи, ключи, – простонала Нелли.

«Видимо, речь идет о ключах от какого-то шкафа, где хранятся кровоостанавливающие снадобья», – сказал я себе.

– Ничего, – попытался я утешить ее, – может быть, найдется что-нибудь еще?

– Нет-нет, – ответила Нелли, – только ключи, чтобы приложить вам к спине.

Ее слова сильно поколебали мою веру в будущее европейской медицины в Африке. На шум явились Лорейн и Зинэ.

– У вас идет кровь носом, – удивленно заметила Зинэ.

– Ага, – подтвердил я.

– Я не могу найти ключи, Зинэ, – не унималась Нелли. – Ты не видела их, Лорейн?

– Ключи? Нет, не видела, – ответила Лорейн. – Какие ключи?

– Чтобы приложить к его спине.

– Может, следует жечь перья перед ноздрями? – осведомилась Лорейн.

– Нет-нет, перья жгут от обморока, – сообщила Нелли, знаток современной медицины.

– Как насчет того, чтобы нарисовать мелом на полу белый круг и принести в жертву черного петуха? – весело справился я.

– Государственная служба здравоохранения не признает таких средств, – совершенно серьезно сказала рассудительная Зинэ.

В эту минуту пришли заступать на ночное дежурство Брида и Пимми. Последняя повела прожекторами своих огромных влажных глаз и мигом оценила ситуацию.

– Живо в постель, – распорядилась она. – В постель, и ложитесь возможно ровнее.

– Но… я… я…

– Кончайте лепетать и ложитесь. Брида, ступай принеси узкий бинт и адреналин. Побыстрее.

Я послушно лег и немедленно обнаружил, что кровь, которая до той поры вытекала из носа, теперь потекла в обратную сторону, грозя задушить меня. Я поспешил сесть.

– Лежать, было сказано, – угрожающе произнесла Пимми.

– Пимми, дорогая, я не могу лежать, – объяснил я. – Я захлебнусь своей собственной кровью.

Пимми привычными движениями подсунула мне под голову пару подушек.

– Так лучше? – осведомилась она. – Да.

Вернулась Брида, неся на подносе то, что было велено. Моя кровать была усеяна окровавленными бумажными полотенцами, вокруг кровати с моим телом сгрудились пять медицинских сестер.

– Поцелуй меня, Неустрашимая, – взмолился я, протянув руки к Пимми.

– Бросьте дурачиться, – сурово сказала она, – и подставляйте нос, чтобы я его закупорила.

И она живо затолкала мне в правую ноздрю около метра марли, смоченной адреналином, действуя так ловко и бесстрастно, словно фаршировала кролика. Затем она крепко сжала мою переносицу двумя пальцами, одновременно прикладывая лед к вискам. Струйки крови с водой намочили мою пижаму, не помогла и марля, кровь брызнула на простыни и наволочки. Пимми засунула мне в нос свежий кусок бинта. Кровать и комната теперь напоминали нечто среднее между скотобойней и салоном маркиза де Сада после званого вечера. Сколько ни манипулировала Пимми марлей, кровь не желала останавливаться. Сестры дневной смены ушли, остались только Пимми и Брида.

– Плохо дело. – Пимми грозно нахмурилась. – Придется мне позвать врача. Лежите тихо. Брида, следи за тем, чтобы он лежал тихо.

С этими словами она вышла.

– Надеюсь, она не за доктором Граббинсом пошла, – забеспокоился я. – Он обаятельный человек, но как врачу я ему не очень доверяю.

– Я тоже надеюсь, – спокойно произнесла Брида.

– Почему? – тревожно осведомился я.

– Ну, не такой уж он хороший врач. По правде говоря, я не пригласила бы его к серьезному больному. В два счета может угробить.

– Вот и у меня осталось такое впечатление, – признался я. – Есть в нем что-то такое, из-за чего мне кажется, что он застрял на уровне коновала, заливающего культю кипящей смолой.

– Невежда, – мрачно молвила Брида. – Думает, что пастеризация – способ обработки лугов, где пасутся коровы.

– И что Листер – фамилия известного композитора, – включился я в игру.

– Наверно, – согласилась Брида. – А Гарвей – фамилия изобретателя хереса.

– И что ангина – нехорошее женское имя?

– Я уж не говорю про пенициллин, – продолжала Брида.

– Магазин, где торгуют пенобетоном?

– Вот именно. Когда-нибудь…

Однако что собиралась изречь Брида, останется неизвестным, ибо в эту минуту в комнате вновь появилась Пимми.

– Поднимайтесь, – распорядилась она. – Доктор Граббинс велел отвезти вас в больницу Ватерлоо, там вам сделают прижигание.

– Господи, – произнес я. – То, чего я боялся. Мне затолкают в правую ноздрю раскаленную кочергу.

– Не говорите ерунду, – сказала Пимми, подавая мне пальто. – Для этого есть особая палочка.

– Палочка? Горящая лучина? Кажется, я пришел к вам за миром и покоем?

– Не будет мира и покоя, пока мы не остановим ваше кровотечение, – деловито возвестила Пимми. – А теперь надевайте пальто. Я еду с вами. Так предписал врач.

– Единственное толковое предписание, выданное им после того, как он получил диплом, – тепло откликнулся я. – И как мы туда поедем?

– Такси, – коротко ответила Пимми. – Машина ждет. Водитель, как мы выяснили вскоре, был ирландец, коротыш с лицом, напоминающим грецкий орех.

– Куда поедем? – справился он.

– Больница Ватерлоо, – внятно произнесла Пимми.

– Ватерлоо… Ватерлоо… – задумался водитель. – Это где же будет?

– У Вестминстерского моста, – пояснила Пимми.

– Ну да, конечно, конечно. – Водитель хлопнул себя по лбу. – Доставлю вас в два счета.

Мы забрались в машину и укрылись одеялом, ибо вечер выдался очень холодный. Некоторое время ехали молча.

– А я-то собиралась сегодня вечером вымыть голову, – вдруг сообщила Пимми с укоризной.

– Весьма сожалею, – ответил я покаянно.

– А, не берите в голову, – успокоила меня Пимми и добавила нечто загадочное: – Я могу сидеть на них.

– Сидеть на волосах? – спросил я, полагая, что речь идет о каком-то новом способе приводить в порядок шевелюру.

– Ну да, – гордо возвестила Пимми. – У меня длинные волосы. Недавно мне предлагали за них семьдесят фунтов.

– Но с лысой головой вы будете выглядеть отнюдь не привлекательно, – заметил я.

– Я так и подумала, – сказала Пимми, и снова воцарилась тишина.

Машина остановилась перед светофором, и водитель повернулся, чтобы посмотреть на нас. Бело-голубое уличное освещение придавало не совсем обычный вид моему окровавленному лицу.

– Слушайте, у вас там все в порядке? – тревожно осведомился водитель. – Я смотрю, кровища так и хлещет. Может, лучше остановиться, чтобы вы могли прилечь, а?

Я поглядел на осыпаемую крупой гололедицу на тротуаре.

– Нет, спасибо, пожалуй, не стоит, – ответил я.

– Вы не пробовали запихать что-нибудь в нос? – внезапно осенило водителя.

Я объяснил, что моя правая ноздря и без того уже напоминает забитый мусоропровод. И что в больнице мне сделают прижигание.

– Это как делали в старину? – живо заинтересовался водитель.

– В каком смысле? – не понял я.

– Ну как же, человека подвешивали за руки, распинали и жгли.

– Нет-нет, это нечто совсем другое, – заверил я. И добавил: – Надеюсь.

Поднявшись по пандусу (мимо знака, на котором, как мне тогда показалось, должно быть из-за общения с ирландским шофером, было написано: «Не для протестантов», на самом же деле значилось: «Не для пешеходов») к входу в больницу, мы живо вошли внутрь и не увидели ни накурившихся хиппи, ни пьяниц, хлебнувших метилового спирта, ни маленьких мальчиков с головой, застрявшей в оловянной миске. Даже в амбулаторном отделении не было никого, кроме дежурной сестры. Она завела нас в какую-то палату и осторожно уложила меня на некое подобие операционного стола.

– Врач придет сию минуту, – сообщила она с таким благоговением в голосе, точно провозвещала второе пришествие.

Вскоре явился некий подросток в белом халате.

– Добрый вечер, сэр, добрый вечер, – радушно приветствовал меня, потирая руки, юный практикант. – Насколько я понимаю, у вас кровотечение из носа, сэр.

Если учесть, что мои борода и усы затвердели от запекшейся крови, что из правой ноздри продолжала капать кровь и вся моя одежда была покрыта красными пятнами, я не был склонен называть его диагноз особенно блестящим и проницательным.

– Да, – произнес я.

– Ну так, – сказал врач, вооружаясь двумя хирургическими щипцами, – давайте-ка посмотрим, что там у вас происходит, сэр.

Одними щипцами он расширил мою ноздрю до африканских размеров, другими извлек несколько десятков сантиметров пропитанного кровью бинта.

– Так-так, – глубокомысленно заметил он, заглядывая в кровоточащую полость. – Похоже, сэр, у вас там есть кое-что еще.

– Они затолкали мне в нос все, что попалось под руку, – сообщил я. – Не удивлюсь, если в лабиринтах пазух вы обнаружите слоняющихся без дела двух дежурных и одну старшую сестру.

Врач нервно усмехнулся и вытащил из моей ноздри шматок ваты.

– Ага, – произнес он, направив в ноздрю луч маленького осветительного прибора, – вижу, точно. Я нашел место, откуда сочится кровь. Понимаете, сэр, у вас там есть парочка крупных сосудов, за которыми стоит присматривать.

– Спасибо, – сказал я, пытаясь сообразить, как это можно присматривать за сосудом, таящимся где-то в темных закоулках моего носа.

– А теперь, – продолжал врач, – немного кокаина для обезболивания.

Вооружась подобием баллончика с дезодорантом, он прыснул мне в нос кокаином.

– Вот так, – приговаривал он. – А теперь, сестра, подайте термокаутер. Вот так. Не бойтесь, больно не будет, сэр.

Как ни странно, я и впрямь не почувствовал боли.

– Вот так, – повторил врач, выпрямляясь с видом фокусника, выполнившего сложнейший трюк.

– Как, это все? – удивился я.

– Да, – сказал врач, еще раз направив лучик света в мою ноздрю. – Это все. Больше не должно быть никаких проблем, сэр.

– Я вам чрезвычайно благодарен, – молвил я, проворно освобождая операционный стол.

Мы с Пимми вышли из больницы туда, где ожидало наше такси.

– Ух ты, как скоро, – восхищенно заметил водитель. – Я думал, вас продержат там час, а то и два.

– Да нет, они быстро управились, – сообщил я, с наслаждением глубоко, без помех дыша носом.

Машина скатилась по пандусу на улицу.

– Пресвятая Дева, Матерь Божья! – воскликнула вдруг Пимми.

– В чем дело? – испуганно осведомились мы с шофером.

– Мы попали не в ту больницу, – пролепетала Пимми.

– Не в ту больницу? Как это понимать?

– Не в ту больницу? Но ведь вы именно эту назвали, – обиженно заявил водитель.

– Ничего подобного, – возразила Пимми. – На стене написано «Больница Св. Фомы». А нам надо было попасть в больницу Ватерлоо.

– Но ведь вот он – мост. – Водитель показал в окошко. – Вы сказали – мост. Видите, вот он.

Он явно полагал, что в жизни хватает проблем без таких пассажиров, которые запросто меняют местами все лондонские больницы.

– Мне все равно, где мост, – настаивала Пимми. – Больница не та. Это не Ватерлоо.

– Это так важно? – спросил я. – Главное – мне помогли.

– Конечно, но я предупредила Ватерлоо, – объяснила Пимми. – Ночные дежурные ждали нас.

– Между прочим, – задумчиво произнес водитель, – на слух Ватерлоо вполне можно спутать со Святым Фомой, особенно когда сидишь за рулем.

У меня не нашлось адекватного ответа на эту реплику.

Мы возвратились в Абботсфорд, и пока я литр за литром поглощал теплый чай, Пимми пошла объясняться по телефону с больницей Ватерлоо.

– Я сказала им, что это случилось по вашей вине, – торжествующе доложила она мне. – Сказала, что вы малость помешались, что мы усадили вас в такси и вы назвали водителю не тот адрес.

– Большое спасибо, – сказал я.

Ночь и последующий день прошли без приключений, если не считать, что один пациент пытался продать мне стоящий в холле стол якобы в стиле Луи XV, а другой упорно выстукивал азбуку Морзе по моей двери. Но это все были пустяки, и мой нос вел себя замечательно.

Придя вечером на дежурство, Пимми уставилась на меня взором василиска.

– Ну, – осведомилась она, – ваш нос вас больше не беспокоил?

– Ни капли, – гордо сообщил я и не успел договорить, как кровотечение возобновилось.

– Господи! Обязательно надо было ждать, когда начнется мое дежурство? – спросила Пимми. – Почему было не доставить удовольствие дневной смене?

– Это все ваша красота, Пимми. При виде вас у меня поднимается давление и сосуды не выдерживают.

– Как вы говорили, из какой части Ирландии вы родом? – допытывалась Пимми, запихивая мне в нос марлю с адреналином.

– Гоморра, на границе Содома, – незамедлительно ответил я.

– Не верю я вам, – сказала Пимми, – хотя трепаться вы мастер за пятерых ирландцев.

Тем временем ее манипуляции с бинтами не дали никакого результата. Кровь продолжала сочиться из носа, как из неисправного крана. В конце концов Пимми сдалась и пошла звонить доктору Граббинсу.

– Доктор Граббинс велел вам ехать в больницу Ватерлоо, – доложила она мне. – Говорит, что постарается, чтобы на этот раз вы не ошиблись адресом.

– А разве ты не поедешь?

– Нет.

– Это почему же?

– Не имею понятия, – ответила Пимми. – Вас отвезет шофер нашей служебной машины.

Шофер служебной машины был полон решимости отвлечь внимание своего пассажира от мрачных мыслей.

– Паршивая штука – носовое кровотечение, – с ходу начал он рассуждать. – У нас хватало этой печали, когда я играл в регби, но теперь-то я слишком стар.

– Стар для кровотечения? – осведомился я.

– Нет, для регби. А вы, сэр, играете в регби?

– Нет, изо всех командных игр я признаю только одну.

– Это какую же, сэр? – заинтересовался водитель.

Было очевидно: какую игру ни назови, он будет продолжать докучать мне болтовней. Во что бы то ни стало надо было заставить его замолчать.

– Секс, – грубо отрезал я. Остаток пути мы ехали молча.

В больнице симпатичная дежурная сестра провела меня в палату, которую можно было назвать пустой, если не считать лежавшего у стены, одержимого кашлем и предсмертными судорогами старика и семейства в составе матери, отца, дочери и сына, которые играли в «Монополию» за столом метрах в двух от моей койки. Устраиваясь на койке, как мне было велено, я слушал вполуха их болтовню.

– Ты уверена, мама, что это не больно? – спросил мальчик, энергично перемешивая кости.

– Конечно, не больно, мой драгоценный, – заверила мать. – Ты же слышал, что сказал врач.

– Конечно, не больно, – подхватил отец. – Это же всего-навсего гланды и аденоиды. Ничего серьезного.

– Конечно, пустяковая операция, – продолжала мать. – Ты ничего не почувствуешь.

– Я покупаю «Пиккадилли», – пронзительным голосом объявила девочка.

– Ты же видел это по телевизору, верно? – спросил отец. – Человек ничего не чувствует. Даже когда аборт делают.

– Генри! – укоризненно воскликнула мать.

– «Пиккадилли», «Пиккадилли», хочу «Пиккадилли», – талдычила девочка.

– Ну а потом, – сказал мальчик. – Потом, когда пройдет заморозка. Все равно ведь будет больно.

– Нет, – возразил отец. – Ничего подобного. Тебе дадут успокаивающее.

– А это что такое?

– Наркотики и все такое, – успокоила его мать. – Честное слово, ничего не чувствуешь. А сейчас давай ходи, твоя очередь.

«Бедняга, – подумал я. – Смертельно боится, а тут еще я весь в запекшейся крови, эта картина смелости ему не прибавит. Ничего, я сам поговорю еще с ним после того, как меня приведут в порядок». Тут возвратилась сестра.

– Сейчас придет врач и займется вашим носом, – сообщила она, задергивая занавески перед моей кроватью.

– Ага, – довольно заметил я, – опять будет прижигание?

– Не думаю, – ответила она. – Доктор Верасвами предпочитает тампонаду.

Тампонада, подумал я. Какое дивное слово. Сродни тампонажу. Я тампонирую, вы тампонируете, он тампонирует… Мы тампонируем, ты тампонируешь, они тампонируют… Я набиваю, вы набиваете, он набивает…

Мои глагольные вариации нарушило появление доктора Верасвами, созерцающего мир через огромные линзы из горного хрусталя. Мне понравились его руки – тонкие, как у девушки, средние пальцы чуть толще обычной сигареты. Изящные руки, чем-то напоминающие бабочек. Легкие, нежные, трепетные, неспособные причинить боль. Руки целителя. Доктор Верасвами исследовал мой нос, выражая тихими вибрирующими звуками тревогу по поводу увиденного.

– Придется нам тампонировать нос, – произнес он наконец, улыбаясь.

– Валяйте, – радушно отозвался я. – Что угодно, только остановите кровь.

– Сестра, будьте любезны, принесите все необходимое, – распорядился врач, – и приступим.

Сестра удалилась, и врач застыл в ожидании, стоя у изножья моей кровати.

– Из какой части Индии вы родом? – непринужденно справился я.

– Я не из Индии, я с Цейлона, – ответил он. «Неуд, – сказал я себе. – Будь осторожнее».

– Чудесный край – Цейлон, – молвил я с жаром.

– Вы хороша его знаете?

– Как сказать. Мне довелось однажды провести неделю в Тринкомали. Конечно, это вовсе не значит, что я знаю Цейлон хорошо. Но полагаю, что это дивная страна.

Врач заглотал наживку и принялся вещать, точно рекламный путеводитель:

– Чудесная. Побережье изобилует пальмами, песчаными пляжами, там дует свежий морской ветерок. Внутри страны водится много дичи. Еще у нас есть предгорья, банановые плантации и все такое прочее. Очень богатый, очень зеленый край. Много дичи. Есть горы. Очень высокие, очень зеленые, свежий воздух. Фантастические виды. Изобилие дичи.

– Да, замечательно, – неуверенно произнес я.

От дальнейших панегириков Цейлону меня избавило появление сестры, которая принесла необходимое снаряжение для тампонирования моего носа.

– А теперь, сестра, – деловито сказал врач, – попрошу вас крепко держать голову джентльмена. Вот так.

С этими словами он длинными острыми щипцами захватил конец бинта длиной не меньше пяти километров, потом надел себе на голову обруч с фонариком и подошел ко мне вплотную. Я спрашивал себя, почему сестра так крепко стискивает мой череп. Когда Пимми заталкивала мне марлю в нос, это было совсем не больно. Врач воткнул мне в ноздрю щипцы с марлей и заталкивал их до тех пор, пока острые концы не уперлись, как мне показалось, в основание черепа, пробив все пазухи и проложив по пути трассу жгучей боли, до того сильной, что она парализовала мои голосовые связки и я не был в состоянии протестовать. Вытащив щипцы, врач намотал на них с полметра марли и затолкал мне в нос с решимостью дуэлянта, прочищающего шомполом ствол своего пистолета. При этом он настолько увлекся процедурой, что острые концы щипцов царапали нежную слизистую оболочку пазух. У меня было такое ощущение, будто ноздрю набили раскаленными углями. Хотя голосовые связки вернулись к норме, я по-прежнему не мог протестовать, однако по иной причине. Игроки в «Монополию» притихли и жадно прислушивались к доносящимся через занавеску слабым звукам. Если бы я, подчиняясь голосу разума, дико заорал, пнул Верасвами в пах ногой и сорвался с кровати, волоча за собой несколько метров марли, это могло бы пагубно повлиять на мальчугана, нервно ожидающего своей очереди. Оставалось только терпеть. Сестра, послушная воле Верасвами, сжимала мою голову словно в тисках. Сжимала так сильно, что ее большие пальцы оставили у меня над бровями круглые синяки, которые потом не проходили несколько дней.

А Верасвами продолжал запихивать метры марли в строптивую ноздрю; его усердие напоминало черного дрозда, ранним утром очищающего газон от червей. Когда мне показалось, что половина бинта уже перекочевала в мои пазухи, я хрипло попросил прервать на время истязание.

– Вам больно? – осведомился Верасвами не столько даже с академическим интересом в голосе, сколько, как мне показалось, с удовольствием.

– Да, – ответил я.

Вся правая сторона черепа, лица и шеи болели так, словно по ним били кувалдой, а пазухи горели так, что в них, наверно, можно было бы поджарить яйцо.

– Добро должно быть с кулаками, – объяснил Верасвами, явно довольный тем, что ему известна эта избитая фраза. Остатки бинта (три с лишним метра, как я после установил) он решительно затолкал в ноздрю большими пальцами, которые давно перестали казаться мне нежными и хрупкими, как крылья бабочки. Мне доводилось читать, как у людей, когда от боли, когда от горя, слезы брызгали из глаз, и я всегда считал это поэтической вольностью. Пришлось убедиться, что это не так. Под действием больших пальцев Верасвами слезы брызнули пулями из моих зажмуренных глаз. Он еще раз для верности нажал на марлю и отступил назад с довольной улыбкой.

– Ну так, – сказал он. – Теперь порядок.

Я оторвал от подушки раскалывающуюся от боли голову и посмотрел на Верасвами.

– Доктор, вам никто не предлагал сменить профессию врача на ремесло чучельника?

– Нет, – удивился доктор Верасвами. Я слез с кровати и стал одеваться.

– Советую попробовать, – сказал я. – Вы будете избавлены от жалоб пациентов.

Верасвами с тревогой следил, как я одеваюсь.

– Постойте, куда вы? – спросил он. – Вам нельзя уходить. Еще нельзя. Вдруг опять начнется кровотечение, и выйдет, что я зря старался.

– Пойдите со своими щипцами в какой-нибудь тихий уголок и сядьте на них, – устало предложил я. – А я поехал в Абботсфорд.

Найдя такси, я направился обратно в санаторий, мысленно проклиная медицинскую профессию вообще и доктора Верасвами в частности. Мне вспомнилось, как в двадцатых годах во Франции выпускникам медучилищ выдавали дипломы: «Действительно для стран Востока»; в самой Франции практиковать им не разрешалось. Уж не месть ли Востока обратилась на меня? …

Еще мне вспомнилась история, вероятно вымышленная, про индийца, величайшей мечтой которого было получить звание бакалавра наук. Он год за годом сдавал экзамены и каждый раз проваливался. Доведенное до отчаяния начальство посоветовало ему оставить тщетные попытки и заняться чем-нибудь другим. И стал индиец консультантом по вопросам, как получить звание бакалавра наук, а в подтверждение своей квалификации заказал визитные карточки, где значилось: «Мистер Рам Синг, Б. Н. (провал)». «Без сомнения, – сказал я себе, поглаживая ноющую голову, – Верасвами в медицинских кругах известен как Чипати Верасвами, доктор медицины (провал)».

В Абботсфорде меня встретила Пимми.

– Ну как, – спросила она. – Все в порядке?

– Не прикасайся ко мне, – ответил я. – Они подвергли меня пыткам, и я теперь один сплошной обнаженный нерв. Предложи мне эвтаназию, и я твой друг до гроба.

– В постель, – скомандовала Пимми. – Я сейчас приду. Я устало разделся и плюхнулся на кровать. «Все что

угодно, даже смерть лучше этих мучений, – говорил я себе. – Кажется, меня направили в Абботсфорд, чтобы я здесь обрел мир и покой? »

Возвратилась Пимми, держа в руке шприц.

– Повернитесь спиной, – велела она. – Морфий. Предписание врача.

Проворно исполнив предписанную процедуру, она озабоченно посмотрела на меня. Мое лицо являло отнюдь не располагающее зрелище. Правый глаз опух и наполовину закрылся, ноздря из-за напичканной в нее марли напоминала расплющенный нос боксера, усы и борода казались сплетенными из красных нитей с матовым отливом. Пимми глубоко вздохнула и нахмурилась.

– Будь я там с вами, они услышали бы, что я о них думаю, – молвила она с внезапной яростью.

– Спасибо тебе за заботу, – пробормотал я сонно. – Не знал, что ты так беспокоишься обо мне.

Пимми резко выпрямилась.

– Беспокоюсь о вас? – сердито спросила она. – Я не о вас беспокоюсь, я думаю о том, сколько хлопот они мне прибавили. Вот что меня беспокоит. А теперь кончайте трепаться и спите.

Пимми направилась к двери.

– Я скоро вернусь, – добавила она на ходу, – и чтобы вы к тому времени крепко спали.

«Чипати Верасвами, – думал я, убаюканный морфием, – доктор медицины (провал), Пимми могла бы его кое-чему научить. Она не (провал)».

Глава шестая

УРСУЛА

Когда мне было двадцать с небольшим, жизнь сводила и разводила меня с немалым числом привлекательных молодых особ, но ни одна не произвела на меня очень глубокого впечатления. Ни одна, кроме Урсулы Пендрагон Уайт. Несколько лет она регулярно возникала и вновь исчезала, точно кукушка в стенных часах, и я обнаружил, что изо всех моих подруг только ей было дано будить во мне широчайший спектр чувств – от тревоги и уныния до безудержного восхищения и сущего ужаса.

Впервые она возникла в моем поле зрения на втором ярусе автобуса номер 27, который величественно катил по улицам целебнейшего среди морских курортов Борнмута, где я тогда жил. Я сидел в автобусе сзади, Урсула со своим спутником занимала сиденье передо мной. Возможно, я не обратил бы на нее внимания, если бы не голос Урсулы, такой же мелодичный и пронзительный, как голос певчей канарейки. Вращая головой в поисках источника сладкозвучного родосского акцента, я увидел профиль Урсулы и уже не мог оторвать глаз от нее. Короткие темные кудри словно нимбом обрамляли ее головку, оттеняя красоту необыкновенного лица. Огромные глаза были сочного синего цвета – так выглядят на солнце незабудки, их обрамляли длинные темные ресницы под очень темными, неизменно поднятыми бровями. Губы ее по форме и складу были предназначены отнюдь не для потребления копченой сельди, или лягушачьих лапок, или кровяной колбасы, ровные зубы отличались совершенной белизной. Но самой изумительной чертой ее лица был нос. Я в жизни не видел ничего подобного. В меру длинный, он сочетал три различных стиля. В основе прямой, классический, греческий, он у кончика странно преображался, задираясь кверху, точно у китайского мопса, а самый кончик был совсем плоский, словно его кто-то аккуратно сточил. При таком описании он покажется вам скорее безобразным, но могу заверить вас, что это был просто очаровательный нос. Молодые люди при первом же взгляде на этот нос безнадежно и слепо влюблялись в него. Он был такой чарующий, такой уникальный, что вас немедленно обуревало желание познакомиться с ним поближе. Меня он так обворожил, что я не сразу смог сосредоточиться на подслушивании. Зато, прислушавшись к беседе Урсулы с ее спутником, я открыл еще одну прелестную черту обладательницы необыкновенного носа – беспрестанную, суровую, решительную расправу с английским языком. Если другие люди покорно изъясняются на родном языке так, как их учили с детства, то в обращении Урсулы с ним просматривались черты древней кельтской воительницы. Она, если можно так выразиться, хватала английскую речь за загривок, основательно встряхивала ее и выворачивала наизнанку, заставляя слова и обороты покорно выражать понятия, отнюдь не свойственные им.

Сейчас, наклонясь к своему спутнику, она продолжала дискуссию, которая началась до того, как я вошел в автобус.

– И папочка говорит: «Что в лоб, то на лбу», но я не согласна. Тут явно огонь без дыма, и, по-моему, кто-то обязан сказать ей об этом. А ты как считаешь?

Молодой человек, похожий на ищейку, страдающую несварением желудка, явно был не меньше моего озадачен ее утверждением.

– Не знаю, – ответил он. – Щекотливая ситуация, верно?

– Это совсем не смешно, дорогуша, это серьезно.

– У некоторых людей, – сказал молодой человек с видом греческого философа, рассыпающего жемчуг мудрости, – у некоторых людей так уж заведено, чтобы правая рука не знала, что делает левая.

– Боже! – воскликнула Урсула. – Мои руки никогда не знают, что я делаю, но суть не в этом. Я хочу сказать… О-о-о! Нам здесь сходить. Дорогуша, пошевеливайся.

Я провожал взглядом ее движение по проходу. Высокая, одетая небрежно, но элегантно, гибкая, подвижная фигура из тех, при виде которых у молодых людей роятся в голове распутные мысли, длинные ноги дивной формы. Я смотрел, как она спускается на тротуар и, все так же оживленно беседуя со своим спутником, исчезает в толпе праздных гуляк и посетителей торговых точек.

Я вздохнул. Такая прелестная девушка, и как же жестоко поступила судьба, подразнив меня этим видением, чтобы тут же разлучить с ним. Однако я ошибался – не прошло и трех дней, как Урсула вновь возникла на моем жизненном пути, чтобы оставаться там с перерывами следующие пять лет.

Один друг пригласил меня к себе на день рождения, и, входя в гостиную, я услышал похожий на флейту, звонкий голос девушки из автобуса.

– Я прирожденный беспутник, – серьезно объясняла она высокому молодому человеку. – Страсть к путешествиям у меня в крови. Папочка говорит, что я настоящая недоседа.

– С днем рождения, – поздравил я хозяина. – И за то, что я принес тебе такой драгоценный подарок, прошу представить меня тому поразительному носу.

– Ты говоришь про Урсулу? – удивился он. – В самом деле хочешь познакомиться с ней?

– Превыше всего на свете, – заверил я его.

– Ладно, только я ни за что не отвечаю. Если она за тебя возьмется, быть тебе в сумасшедшем доме. Местная психушка уже битком набита ее приятелями.

Мы подошли к девушке с восхитительным носом.

– Урсула, – обратился к ней мой друг, стараясь говорить безучастно, – позволь познакомить тебя. Джерри Даррелл… Урсула Пендрагон Уайт.

Урсула обернулась, обвела меня пристальным взглядом синих очей и одарила дивной улыбкой. В анфас ее нос выглядел еще очаровательнее, чем в профиль. И я был сражен наповал.

– Привет, – сказала она. – Это ведь ты слывешь жуковедом?

– Я предпочел бы славу элегантного, симпатичного, остроумного, бесшабашного прожигателя жизни, – печально ответил я. – Но если ты предпочитаешь, чтобы я был жуковедом, так тому и быть.

Она рассмеялась, и смех ее был подобен звону бубенчиков.

– Прости, я грубо выразилась. Но ведь это ты человек, который любит животных, верно?

– Да, – признался я.

– Тогда ты как раз тот, кто мне нужен. Я уже несколько дней спорю с Седриком. Он жутко упрямый, но я уверена в своей правоте. Собаки ведь могут предсказывать, верно?

– Ну… – рассудительно произнес я, – если битьем научить их говорить…

– Да нет же, нет! – нетерпеливо отрезала Урсула, точно разговаривала с несмышленым ребенком. – Предсказывать, понимаешь? Они видят призраков, могут предупредить тебя о близости смерти и так далее.

– Ты хочешь сказать – они предчувствуют? – осторожно справился я.

– Ничего подобного, – отрезала Урсула. – Я подразумеваю именно то, что сказала.

После того как мы основательно обсудили благородные свойства и пророческий дар собак, я ловко перевел разговор на музыку. Мне удалось добыть билеты в концертный зал, и я подумал, что вот достойный и культурный способ завязать дружбу с Урсулой. Итак, я спросил, любит ли она музыку.

– Просто обожаю. – Она восторженно закатила глаза. – Если музыка, как говорят, язык любви, давай закусим.

Она с улыбкой посмотрела на меня.

– Ты хочешь сказать… – неосторожно начал я. Теплый, отуманенный любовью взгляд Урсулы разом

преобразился, глаза ее уподобились подернутым льдом цветкам барвинка.

– Только не объясняй мне, что я хочу сказать, – взбунтовалась она. – Все мои приятели этим занимаются, меня это приводит в бешенство. Без конца исправляют и исправляют меня, точно я… какая-нибудь контрольная работа.

– Ты не дала мне договорить, – мягко ответил я, – я собирался спросить: «Не хочешь ли ты сказать, что твоя любовь к музыке так велика, что ты с удовольствием примешь приглашение пойти со мной в концертный зал завтра вечером? »

– О-о-о! – просияла Урсула. – У тебя что – и билеты есть?

– Так уж заведено – на концерты ходить с билетами, – заметил я.

– Ты молодец. На прошлой неделе я хотела купить билеты, но они уже были распроданы. Я буду счастлива!

Когда я, весьма довольный собой, собрался уходить, хозяин полюбопытствовал, как я поладил с Урсулой.

– Отлично, – ответил я, окрыленный своим успехом. – Завтра она идет со мной в ресторан, оттуда – на концерт.

– Что? – с ужасом воскликнул хозяин.

– Ревность тебе не поможет, – сказал я. – Конечно, ты достаточно мил, этакий неотесанный, скромный парень, но для успеха у такой прелестной девушки, как Урсула, тебе недостает чуточки шарма, живости ума, чего-то этакого.

– Я не могу этого допустить, – всколыхнулся он. – Несмотря на твою возмутительную заносчивость, не могу в час, когда ты, мой друг, готов очертя голову ринуться в зияющие бездны преисподней, не протянуть руку помощи, чтобы остановить тебя.

– О чем ты? – спросил я с искренним интересом, настолько серьезно он говорил.

– Слушай и не говори потом, что тебя не предупреждали. Лучше всего, если бы ты позвонил ей сегодня вечером и сказал, что заболел гриппом, или тебя укусила бешеная собака, или еще что-нибудь. Однако я знаю, что ты этого не сделаешь, ты одурманен. Но ради Бога, послушай мой совет. Если пойдешь с ней в ресторан, ни за что не давай ей в руки меню, разве что тебе сейчас досталось по наследству несколько сот фунтов стерлингов. У нее аппетит как у самого прожорливого удава, и она ничего не смыслит в деньгах. Что же касается концерта… так вот, дружище, тебе не известно, что администрацию концертного зала бросает в дрожь при одном упоминании ее имени? Что они не один год изыскивают возможность по закону запретить ей посещать концерты?

– Но она заверила, что очень любит музыку, – неловко произнес я.

– Это чистая правда, и музыка действует на нее самым ужасным образом. Однако еще ужаснее она действует на музыку. Мне довелось видеть, как музыкант, дирижировавший «Волшебной флейтой», весь в слезах, припал к флакону с нюхательной солью, словно младенец к соске. Рассказывают также, и я готов в это поверить, что другой дирижер проснулся наутро седой, после того как накануне Урсула присутствовала на представлении «Весны священной» Стравинского. Разве тебе не известно, что когда здесь гастролировала Айлин Джойс, то Урсула, явившись на концерт, так пагубно воздействовала на несчастную пианистку, что та забывала переодеваться в паузах?

– Может быть… может быть, виной был просто какой-то недосмотр?

– Недосмотр? Недосмотр! Ты когда-нибудь слышал, чтобы у Айлин Джойс недоставало платьев?

Пришлось признать, что он меня убедил. Хозяин проводил меня до дверей с учтивостью мягкосердечного палача.

– Помни, – тихо сказал он, сочувственно сжимая мою руку, – я твой друг. Звони, если я тебе понадоблюсь. Звони в любое время дня и ночи.

С этими словами он решительно захлопнул дверь у меня перед носом, и я отправился домой, полный тревожных предчувствий.

Однако на другой день я проснулся утром в бодром расположении духа. «Как-никак, – говорил я себе, – Урсула восхитительная девушка, такое очаровательное создание просто не может вести себя так невоспитанно, как это изображал мой друг. Скорее всего, он попытался назначить ей свидание, и она с рассудительностью, равной ее красоте, отшила его». Утешив себя таким образом, я оделся особенно тщательно и отправился на вокзал встречать Урсулу. С ее слов мне было известно, что она живет в Нью-Форест и в Борнмут едет поездом, потому что: «Когда мне нужен наш „роллс-ройс“, папочка непременно куда-нибудь уезжает на нем». Выйдя на платформу, я стал нетерпеливо ждать прибытия поезда. Когда я в двадцатый раз поправлял свой галстук, ко мне вдруг обратилась пожилая леди, одна из столпов местной церкви, каким-то образом подружившаяся с моей матерью. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу и всей душой желая, чтобы старая карга поскорей испарилась, потому что, когда впервые встречаешься с девушкой, которой ты назначил свидание, меньше всего желаешь, чтобы при сем присутствовала критическая благочестивая аудитория. Однако она пристала ко мне как клещ и все еще продолжала рассказывать о последнем благотворительном базаре, когда на станции появился, чуфыкая, чумазый паровоз. Нетерпеливо обводя взглядом вагоны в поисках Урсулы, я не слишком внимательно прислушивался к рассказу о том, что говорил приходской священник.

– И священник сказал: «Я лично, миссис Дарлингхерст, сообщу епископу, как самоотверженно вы трудились во время сбора средств на орган». Конечно, он вовсе не обязан это делать, но он поступил как истинный христианин, правда?

– О, конечно… конечно… весьма… э… мудрый человек.

– И я так думаю. И я сказала ему: «Господин священник, я всего лишь скромная вдовица…»

Мне не пришлось узнать, какими еще секретами своей личной жизни она поделилась со священником, потому что откуда-то сзади до моих ушей донесся звонкий радостный голос Урсулы:

– Дорогой! Дорогуша! Я здесь!

Я развернулся кругом, и сделал это как раз вовремя, потому что Урсула бросилась в мои объятия и впилась своими губами в мои с алчностью шмеля, завидевшего первый в сезоне цветок клевера. Вырвавшись наконец из осьминожьей хватки Урсулы, я попытался найти взглядом миссис Дарлингхерст и обнаружил, что она пятится вдоль платформы с видом пустынника, который стал вдруг свидетелем римской оргии самого дурного пошиба. Я робко улыбнулся, помахал рукой, после чего схватил Урсулу за руку и повлек за собой, на ходу пытаясь стереть с губ около килограмма помады.

На Урсуле было эффектное синее платье, превосходно сочетающееся с ее огромными глазами, и элегантные белые замшевые перчатки. На одной руке висела на ремне необычная корзиночка, похожая на те, в которые кладут припасы, отправляясь на пикник. Должно быть, в этой таре она держала запас косметики, рассчитанный не на один год.

– Дорогой, – сказала Урсула, устремив на меня восторженный взгляд, – я предвкушаю все это. Такой чудесный день! Ленч наедине с тобой, потом концерт… О-о-о-о! Райское наслаждение!

В это время мы проходили мимо билетных касс, и несколько мужчин, уловив игриво-страстную интонацию, с которой были произнесены слова «райское наслаждение», посмотрели на меня с такой завистью, что я сразу приосанился.

– Я заказал столик… – начал я.

– Дорогой, – поспешно перебила меня Урсула. – Мне позарез нужно в уборную. В поезде не было туалета. Купи мне газету.

С разных сторон на нее устремились удивленные взгляды.

– Потише! – сказал я. – Не надо так громко. Зачем тебе газета? Там есть туалетная бумага.

– Конечно, дорогой, но она слишком тонкая. Я предпочитаю подстелить бумагу потолще, – объяснила Урсула, и голос ее разносился кругом, как звон колоколов в морозной ночи.

– Подстелить? – спросил я.

– Ну да. Я никогда не сажусь прямо на сиденье. Потому что одна моя знакомая, посидев вот так, схватила скарабея.

– Ты хочешь сказать – скарлатину?

– Да нет же, нет! – нетерпеливо возразила она. – Скарабея. Вся так и пошла отвратительными красными -пятнами. Прошу тебя, дорогой, скорее купи мне газету, я просто умираю.

Я исполнил просьбу Урсулы, и она направилась в женскую уборную, размахивая газетой так, словно разгоняла бактерий. «Интересно, – спросил я себя, – от кого из своих друзей могла она слышать слово „скарабей“ и по какому поводу? »

Через несколько минут она возникла вновь с улыбкой на лице и, очевидно, без бактерий, я затолкал ее в такси и отвез в ресторан. Мы быстро нашли свободный столик, и официант разложил перед нами огромные меню. Памятуя советы моего друга, я живо выхватил меню из рук Урсулы.

– Я сам выберу для тебя блюдо, – объяснил я. – Я гурман.

– Правда? – удивилась Урсула. – Разве ты индиец?

– При чем тут Индия?

– Ну, я думала, что они приезжают оттуда.

– Кто? Гурманы? – все больше удивлялся я.

– Ну да. Разве это не те люди, которые проводят время, созерцая свой живот?

– Совсем не те. Ты подразумеваешь нечто совершенно другое. Ладно, не ломай себе голову, лучше давай я закажу, что нам есть.

Я заказал недорогой, но плотный ленч и к нему бутылку вина. Урсула тараторила без перерыва. У нее было несметное количество друзей, которых, считала она, я должен был знать и дела которых чрезвычайно ее интересовали. Судя по рассказам Урсулы, большую часть своего времени она тратила на то, чтобы перекраивать их жизнь, невзирая на их собственное мнение на этот счет. Голое ее журчал как ручей, и я слушал как завороженный.

– Меня страшно беспокоит Тоби, – доверительно сообщила она мне, уписывая креветки. – Честное слово, беспокоит. Похоже, его гложет тайная страсть к кому-то. Но папочка не согласен со мной. Папочка говорит, что Тоби склонен к алогизму.

– Алогизму?

– Ну да. Понимаешь, он слишком много пьет.

«Что ж, – сказал я себе, – пьяницы и впрямь не слишком логично мыслят…»

– Ему следует обратиться в Общество анонимных алогистов, – ляпнул я.

– Это кто же такие? – живо заинтересовалась Урсула.

– Ну, это такое тайное общество… э… э… алогистов, они стараются помочь друг другу… э… избавиться от дурной привычки и стать… э… стать…

– Стать логистами! – радостно воскликнула Урсула. Должен сознаться, что такая мысль не пришла мне в

голову.

Когда нам подали котлету из филе, Урсула наклонилась над тарелкой и пристально посмотрела на меня своими синими глазищами.

– Ты слышал про Сьюзен? – прошептала она, причем шепот ее прозвучал куда явственнее, чем если бы она говорила полным голосом.

– Э-э… нет, не слышал, – признался я.

– Так вот, она забеременела. У нее должен был родиться неграмотный ребенок.

Я поразмыслил над этой новостью.

– Что ж, при нынешнем уровне просвещения…

– Не говори глупости! Она ничего не применяла, – продолжала шептать Урсула. – Дуреха такая. А ее отец, естественно, заявил, что не желает, чтобы его существование омрачала ватага неграмотных.

– Еще бы, – сказал я. – Кому же захочется, чтобы его дом превратился в убежище обманутых девиц.

– Вот-вот! И отец велел ей сделать абордаж.

– Напасть на отца ребенка? – спросил я.

– Да нет же, дурачок! Избавиться от младенца.

– Ну и как? Она послушалась?

– Послушалась. Он послал ее в Лондон. Это обошлось страшно дорого, и бедняжка вернулась домой в жутком состоянии. По-моему, ее отец был не прав.

К этому времени большинство других посетителей ресторана слушали нашу беседу затаив дыхание.

За кофе Урсула принялась рассказывать мне длинную и весьма замысловатую историю про одного своего друга, который попал в беду и которому она жаждала помочь. Я слушал вполуха, пока она вдруг не сказала:

– Как раз тогда я не могла ничего поделать, потому что мама лежала в постели с гриппом, а папочка попросил меня пораньше приготовить завтрак, потому что собирался отвезти быка к ветеринару, чтобы хлестать его. Поэтому…

– Что собирался сделать твой папа? – спросил я.

– Отвезти к ветеринару быка, чтобы хлестать его. Он стал совсем буйный и опасный.

Я тщетно пытался сообразить, зачем надо хлестать опасного и буйного быка, однако у меня достало ума не расспрашивать об этом Урсулу.

– Послушай, – сказал я, – давай-ка допивай поскорей кофе. Не то мы можем опоздать на концерт.

– О, конечно, – отозвалась она. – Нам нельзя опаздывать.

Урсула поспешно допила кофе, я рассчитался с официантом и вывел ее из ресторана. Мы проследовали через так называемый Борнмутский увеселительный сад, мимо чахлых рододендронов и прудов к концертному залу.

Когда мы взяли курс на свои места, Урсула настояла на том, чтобы нести с собой свою корзинку.

– Почему бы тебе не оставить ее в гардеробе? – спросил я, уж больно громоздкой казалась мне эта корзина.

– Я не доверяю гардеробам, – загадочно ответила Урсула. – Там происходят странные вещи.

Чтобы не усложнять себе жизнь, я не стал выяснять, что за странные вещи происходят в гардеробах. Мы заняли свои кресла и втиснули корзинку между ногами.

Постепенно зал заполнили серьезные любители музыки. И когда вышел концертмейстер, Урсула с жаром присоединилась к аплодисментам, потом наклонилась ко мне и прошептала:

– Правда, дирижер очень симпатичный?

Я посчитал, что сейчас не время поправлять ее. Наконец появился дирижер, и Урсула снова принялась бить в ладоши, потом откинулась в кресле и глубоко вздохнула. Посмотрела на меня с очаровательной улыбкой:

– Я предвкушаю, как это будет чудесно, дорогой.

Программа концерта состояла из произведений Моцарта, моего любимого композитора, и мне быстро стало понятно, что подразумевали мои друзья, говоря о пагубном воздействии Урсулы на музыку. Стоило инструментам смолкнуть на секунду, как она тотчас принималась аплодировать. Со всех сторон на нас шикали, и я быстро наловчился вовремя хватать ее за руки. Каждый раз она обращала на меня страдальческий взгляд и шептала:

– Прости, дорогой. Я думала, он уже закончил.

Кажется, после четвертого номера программы я почувствовал, что корзинка шевелится. Подумал сперва, что ошибся, но, придавив ее ногой, убедился, что там происходит какое-то шевеление. Посмотрел на Урсулу, она сидела с закрытыми глазами, покачивая в такт музыке указательным пальцем.

– Урсула! – прошептал я.

– Да, дорогой, – отозвалась она, не открывая глаз.

– Что у тебя там в корзине?

Она озадаченно уставилась на меня.

– Ты о чем это?

– В твоей корзинке что-то шевелится.

– Тс-с-с! – донесся сзади сердитый хор.

– Не может быть, – сказала Урсула. – Разве что кончилось действие таблеток.

– Что у тебя в корзине? – спросил я.

– Ничего особенного, просто подарок для одного человека.

Она наклонилась, подняла крышку и извлекла из корзинки крохотного мопса с огромными черными глазами.

Я был потрясен. Борнмутские любители музыки очень серьезно относились к концертам, меньше всего на свете они желали и допускали, чтобы в священные покои вторгались собаки.

– Черт возьми! – сказала Урсула, глядя на очаровательную мордочку мопса. – Действие таблеток кончилось.

– Слышишь, немедленно посади его обратно в корзину, – прошипел я.

– Тс-с-с! – шикали на нас со всех сторон.

Урсула наклонилась, чтобы вернуть щенка в корзину, он широко зевнул, потом вдруг дернулся, и она выпустила его.

– О-о-о! – пропищала Урсула. – Я уронила его! Уронила!

– Замолчи! – рявкнул я. Шиканье продолжалось.

Я нагнулся, пытаясь нащупать щенка, однако мопсик, явно ободренный тем, что вырвался из заточения, уже трусил мимо кресел, сквозь лес из чужих ног.

– Что мы теперь будем делать? – спросила Урсула.

– Вот что, ты лучше помалкивай, – ответил я. – Заткнись и предоставь действовать мне.

Шиканье не прекращалось.

Мы помолчали, я лихорадочно соображал. Как отыскать щенка мопса среди всех этих кресел и ног, не срывая концерт?

– Придется оставить его в покое, – заключил я. – Я поищу после концерта, когда все разойдутся.

– Ты что! – всколыхнулась Урсула. – Разве можно бросить вот так этого крошку, на него могут наступить, могут его покалечить.

– Хорошо, а что ты сейчас предлагаешь мне делать?

– Тс-с-с! – неслось отовсюду.

– Пойди отыщи его среди этой чащи кресел и ног, – продолжал я.

– Но дорогой, ты обязан его найти. Ему так страшно, страшно одиноко.

«Одиноко среди семи сотен людей в зале», – подумал я.

– Ладно, сделаю вид, что мне понадобилось пойти в уборную.

– Чудесная идея, – просияла Урсула. – Наверно, он как раз в ту сторону направился.

Встав на ноги, я прошел сквозь строй негодующих лиц и произносимых вполголоса проклятий. Очутившись в проходе, прямо перед собой увидел мопсика, который присел, как приседают щенята до того, как научатся поднимать ножку, и по-своему декорировал красную ковровую дорожку. Осторожно подкравшись, я схватил его и поднял, при этом мопсик громко взвизгнул, заглушая бурные звуки музыки. Послышался нестройный шум – это возмущенные меломаны повернулись в мою сторону. Щенок продолжал визжать, тогда я затолкал его под пиджак и выбежал из зала.

К счастью, в гардеробе дежурила одна моя знакомая девушка.

– Привет, – сказала она. – Уже уходишь? Тебе не понравился концерт?

– Н-нет… меня… меня вынудили обстоятельства. – Я достал щенка из-под пиджака и показал ей. – Ты не присмотришь за ним для меня?

– Ой, какой миленький! – воскликнула она. – Надеюсь, ты не носил его в зал? У нас ведь строго запрещено приводить с собой собак.

– Знаю, знаю. Произошло недоразумение. Это не мой щенок, моего друга. Ты присмотришь за ним до конца концерта?

– Конечно, присмотрю. Он такой миленький!

– Совсем не такой уж миленький, когда попадает на концерт, – ответил я.

Передав мопсика в заботливые руки гардеробщицы, я возвратился в зал и тихо постоял в тени, пока не кончилось исполнение очередного номера. После чего прошел вдоль рядов к Урсуле.

– Ты принес его, милый? – осведомилась она.

– Нет, я оставил его у гардеробщицы, мы с ней знакомы.

– Ты уверен, что с ним ничего не случится? – В представлении Урсулы, в гардеробах с щенками мопсов происходили какие-то ужасные вещи.

– Все будет в полном порядке, – ответил я. – Его будут нежить и лелеять до конца концерта. Ума не приложу, зачем тебе понадобилось приносить собаку в зал.

– Но, дорогой, это подарок одному моему другу. Я… я собиралась все объяснить тебе, но ты все время говорил, говорил, не давал мне слова вставить. Я отрезу его после концерта.

– Ладно, только, ради Бога, не повторяй больше этот номер. Концертный зал не предназначен для собак. А теперь давай посидим спокойно, постараемся наслаждаться музыкой, хорошо?

– Конечно, милый, – отозвалась Урсула.

Когда закончился концерт и Урсула, как она выразилась, поаплодировала до хрипоты, мы извлекли щенка из гардероба, вернули его в корзину и покинули зал вместе с толпой любителей музыки, оживленно обсуждавших достоинства Борнмутского симфонического оркестра.

– Дорогой, я так счастлива, – говорила Урсула. – Все эти архипелаги, у меня от них мурашки по спине. Никто не сравнится с Бетховеном, верно? – громко и отчетливо спросила она, вися на моей руке, точно хрупкая девственная тетушка, заглядывая мне в глаза и сжимая в одной руке программу, на которой большими буквами было написано: «Концерт из произведений Моцарта».

– Никто, – поспешил я согласиться. – Но ты собиралась рассказать про щенка.

– Так вот, – начала она. – Я хочу отвезти его моему другу, которая живет на окраине Пула. Ее зовут миссис Голайтли.

– Я нисколько не удивлен, – ответил я. – Только объясни мне, зачем ты везешь щенка миссис Голайтли.

– Он нужен ей. Страшно нужен. Понимаешь, она только что потеряла своего Бов-вов.

– Что она потеряла?

– Своего Бов-вов.

– Ты говоришь о собаке?

– Ну да. Это такая кличка была – Бов-вов.

– И теперь ей нужна другая собака?

– Конечно. Не то чтобы она сама этого хотела, но она нуждается в собаке.

– Другими словами, ты… гм… хочешь подарить ей щенка, потому что считаешь, что она в нем нуждается?

– Ну конечно! – воскликнула Урсула. – Это же сразу видно, как ей нужна собака!

– Сдается мне, большая часть твоего времени уходит на вмешательство в дела твоих друзей, когда они этого вовсе не желают.

– Конечно, желают, – серьезно возразила Урсула. – Желают, хотя не отдают себе в этом отчета.

Я сдался.

– Ладно. Поехали в Пул.

И мы двинулись в путь. Когда мы добрались до Пула, Урсула повела меня по каким-то закоулкам, пока не остановилась перед крохотным домиком, отчужденно смотрящим на своего соседа через улицу. Бронзовая дверная ручка этого домика была тщательно отполирована, и я обратил внимание на удивительную белизну ступенек, свидетельство пристрастия хозяйки к чистоте. Урсула энергично постучала дверным молотком, наконец дверь отворилась, и я увидел маленькую, хрупкую седую старушку.

– Кого я вижу! – воскликнула она. – Мисс Урсула – это ты!

– Эмма, дорогая! – Урсула заключила в свои объятия эту пушинку. – Мы пришли навестить тебя. Это – Джерри.

– О, входите… входите же, – пригласила старушка. – Но почему вы не предупредили меня? Я не одета как следует, и в доме ужасный беспорядок.

Она провела нас в комнату, обставленную допотопной мебелью, заботливо отполированной и являющей собой образец безукоризненно дурного вкуса. С этой комнатой обращались как с дорогим музейным экспонатом. Все стояло на своих местах, все блестело и сверкало, и в воздухе слабо пахло политурой и антисептиком. На крышке пианино, которое выглядело так, словно им никогда не пользовались, выстроились фотографии. Две из них изображали стоящего очень прямо джентльмена с пышными усами, остальные – косматую собаку смешанной породы в самых различных позах. Большинство снимков – неясные, расплывчатые, однако было совершенно очевидно, что джентльмен играл второстепенную роль, главная отводилась собаке. Я предположил, что это и есть Бов-вов.

– Садитесь же, садитесь, – уговаривала старушка. – Сейчас я приготовлю чай. И у меня еще есть торт. К счастью, я испекла торт на днях. Вы не откажетесь от куска торта и чашки чая?

Мне в эту минуту больше всего на свете хотелось выпить несколько добрых кружек пива, но я ответил, что с удовольствием выпью чая.

За чаем и куском торта, таким же легким и воздушным, как слиток свинца, Урсула говорила без умолку. Я понял, что Эмма Голайтли одно время служила в доме ее отца и явно чтила его очень высоко. Было интересно наблюдать, как бурлящая энергия Урсулы воздействует на Эмму. Когда хозяйка открыла нам дверь, лицо ее казалось серым и изможденным, теперь же она порозовела и улыбалась, явно зараженная энтузиазмом гостьи.

– Да-да, – приговаривала она. – А помнишь…

– Конечно! – подхватывала Урсула.

– А помнишь еще тот раз…

Казалось, этому не будет конца. Право, старушка выглядела так, словно ей сделали переливание крови. Я был готов воочию убедиться, что Урсула, в свою очередь, совершенно обескровлена.

В конце концов она искусно перевела речь на Бов-вов.

– Понимаешь, Джерри совсем ничего не знает про Бов-вов, – Урсула сочувственно поглядела на Эмму. – Расскажи ему.

Глаза Эммы наполнились слезами.

– Такая была чудесная собака, – заговорила она. – Чудная. Право, он разве что не говорил, да-да. И вот однажды я выпустила его погулять и какой-то тип на машине задавил его. Задавил и даже не остановился… не остановился. Я отвезла Бов-вов к ветеринару… он был весь в крови. И я сказала ветеринару, я сказала… я заплачу, сколько скажете, только спасите его. Понимаете, после смерти моего мужа у меня только он и остался. Такая милая собака, такая славная. Уверена, вы сразу полюбили бы его. Он был весь в крови и как будто не очень страдал, но они сказали, что ничего не могут сделать. Сказали, лучше всего для Бов-вов будет умертвить его. А ведь он был моим товарищем с тех самых пор, как умер муж. Много… много лет… он жил здесь… почти двенадцать лет. Можете себе представить, какой это был удар для меня. И когда они сказали, что другого выхода нет, я ответила: «Ладно, давайте делайте, как говорите». И они… они умертвили его.

Она помолчала, энергично высморкалась.

– Конечно, это был для вас страшный удар, – сказал я.

– О, да-да. Ужасный удар. Это было все равно что потерять часть моей собственной жизни, ведь он, как я уже сказала, был моим единственным товарищем после смерти мужа.

Я не очень представлял себе, как продолжать беседу, ведь если Эмма и дальше будет вспоминать Бов-вов, это кончится рыданиями. И в этот миг, когда я совсем растерялся, Урсула рассекретила свое боевое средство.

– Милая Эмма, – вступила она, – потому что ты так заботилась о Бов-вов… так старалась, чтобы ему было хорошо… да, именно поэтому я хочу… хочу попросить тебя сделать мне великое одолжение. Конечно, ты можешь отказаться, но мне хотелось бы, чтобы ты подумала.

– Одолжение, мисс Урсула? – сказала Эмма. – Конечно, сделаю тебе одолжение. И чего же ты хочешь?

– Понимаешь, – принялась Урсула лихо сочинять, – этот мой друг завел щеночка, и, на беду, у них в семье сейчас серьезное заболевание, его жена больна, тяжело больна, а потому он не может следить за щеночком так, как тот заслуживает, и они ищут кого-нибудь, кто мог бы присмотреть за ним недельку. Человека, который обращался бы ласково с щеночком, заботился о нем. И я сразу подумала о тебе.

– Как, – сказала Эмма, – щеночек? Право… не знаю даже. Понимаешь, после Бов-вов… ну, к другой собаке как-то сердце не лежит.

– Но это всего лишь щеночек, – твердила Урсула со слезами на глазах. – Маленький, совсем крохотный щеночек. И ведь всего-то на какую-то неделю. И я уверена, что ты смогла бы замечательно заботиться о нем.

– Ну, я даже не знаю, мисс Урсула, – повторила Эмма. – Я… я не хотела бы заводить другую собаку.

– Но я и не прошу тебя заводить другую собаку. Прошу только присмотреть за щенком для этого несчастного человека, жена которого болеет, тяжело болеет. Он разрывается между женой и щенком.

– Да-да, – подхватила Эмма. – В точности как я, когда Билл болел. Помню, помню. Как я иной раз не знала, то ли идти гулять с Бов-вов, то ли оставаться дома с Биллом, он так сильно болел. А что это за собака, мисс Урсула?

– Я покажу тебе. – Урсула нагнулась и открыла корзинку.

Мопс крепко спал, свернувшись калачиком, утомленный культурным мероприятием на концерте. Урсула бесцеремонно схватила его за шиворот и предъявила оторопелому взору Эммы.

– Посмотри, – сказала она. – Погляди на бедного крошку.

– О, – произнесла Эмма, машинально повторяя за Урсулой, – бедный крошка.

Урсула сделала попытку покачать щенка на руках, и он крепко тяпнул ее за указательный палец, чем доставил мне немалое удовольствие.

– Ты только посмотри на него, – дрожащим голосом твердила Урсула, с трудом удерживая вырывающегося мопсика. – Маленькое глупое создание, бедняжка, который еще ничего не смыслит. Вырванный из семьи, из обстановки, к которой только начал привыкать. Неужели, Эмма, ты не сжалишься над ним?

Чем– то вся эта сцена стала напоминать мне «Джен Эйр», однако я был так восхищен искусной игрой Урсулы, что не стал вмешиваться.

– Бедный сиротка, – продолжала она, силясь высвободить палец из острых зубиков щенка, – бедный сиротка нуждается в малой толике тепла, в малой толике помощи в трудную минуту… и мой друг тоже нуждается.

– Что ж, должна признать, что он очень, очень милый, – сказала явно тронутая Эмма.

– Конечно, – подхватила Урсула, сжимая мордочку мопса, чтобы не дать ему укусить ее снова. – Просто очаровательный, и, по-моему… я не уверена, но кажется, он хорошо воспитан… Всего только на неделю, Эмма, дорогая. Может он… можешь ты принять его как… как платного постояльца, так сказать, или что-то в этом роде?

– Ну, для кого-нибудь другого я бы этого не сделала, – ответила Эмма, глядя как загипнотизированная на извивающийся пушистый комочек с круглым розовым животиком и большими черными глазами. – Но он, похоже, славный маленький песик, и раз уж ты так просишь… я… я согласна подержать его недельку у себя.

– Дорогая, да благословит тебя Бог, – выдохнула Урсула.

Поспешно вернув отчаянно вырывающегося щенка в корзину, она бросилась к Эмме, обняла ее и расцеловала.

– Я всегда знала, – сказала она, устремив на Эмму взгляд своих ярких синих прожекторов, чье всесильное действие я испытал на себе, – я знала, что кто-кто, но только не ты отвернешься от крохотного щеночка в трудную для него минуту.

Что всего удивительнее – она произнесла это так убежденно, что я сам едва не прослезился.

Наконец, отказавшись от второй чашки чая и второго куска неудобоваримого торта, мы откланялись. По пути к станции Урсула вдруг крепко-крепко обняла меня.

– Огромное спасибо, дорогой, – сказала она. – Ты меня здорово выручил.

– Как это – выручил? Я ничего не делал.

– Но ты был там со мной. Помогал… помогал своим воздействием, так сказать, своим присутствием, понимаешь?

– А теперь объясни мне, – спросил я, – зачем ты навязала бедной женщине этого своенравного щенка, который ей совсем не нужен?

– О; да ты ничего не знаешь про Эмму, – ответила Урсула.

И была совершенно права.

– Расскажи.

– Так вот, – начала она. – Во-первых, ее муж заболел, а тут они завели Бов-вов, и она разрывалась между мужем и Бов-вов, а когда муж умер, она перенесла весь своей рецидив, или как это там называется, на Бов-вов. А тут Бов-вов сбила машина, и с тех пор ей все хуже и хуже. Дорогой, это было видно по ней. Каждый раз, когда я навещала ее, мне бросалось в глаза, как она все больше дряхлеет и… как это сказать, походит на ведьму.

– И ты считаешь, что щенок ей поможет?

– Конечно, поможет. Он самый злобный изо всего помета. Он станет бросаться на почтальона или на зеленщика, вообще на всякого, кто занимается доставкой чего-либо, и у него очень длинная шерсть для мопса, так что все будет осыпано его волосами, и он совсем невоспитанный, будет гадить на каждом шагу, дорогой.

– Постой, – перебил я ее. – По-твоему, это самый удачный подарок хрупкой старушке, которая только что потеряла своего любимого Бов-вов?

– Но дорогой, это самый подходящий подарок! – Урсула остановилась подле уличного фонаря и уставилась на меня. – Бов-вов вел себя точно так же. Кругом валялись его волосы, и когда она забывала вывести его вовремя, он гадил в передней, и она целыми днями жаловалась на его дурное поведение… Теперь ей будет чем заняться. Понимаешь, после смерти мужа, а потом и Бов-вов, ей совсем нечем было себя занять, и она, так сказать, на глазах увядала. А этот новый щенок станет кусать ее и вообще всех подряд, и пострадавшие будут обращаться в суд. И он будет рассыпать кругом свою шерсть и гадить на ковер, и она будет просто счастлива.

Я посмотрел на Урсулу и впервые по-настоящему оценил ее.

– Знаешь, – сказал я, обнимая и целуя ее, – по-моему, ты настоящая прелесть.

– При чем тут прелесть, – возразила Урсула, прильнув ко мне, – прелесть тут ни при чем. Просто она очень славная старушка, и мне хочется, чтобы ей жилось веселей оставшиеся годы. Этот щенок не даст ей соскучиться.

– А вот мне такое ни за что не пришло бы в голову, – признался я.

– Разумеется пришло бы, дорогой! – Она наградила меня ослепительной улыбкой. – Ты такой умный.

– Иногда, – сказал я, беря ее под руку и ведя дальше к станции, – иногда я начинаю в этом сомневаться.

Последующие несколько месяцев даровали мне много блаженных дней. Урсула была ясная голубиная душа, заслуживающая всяческого уважения. Очень скоро я обнаружил, что во избежание затруднительных положений лучше вывозить ее за город, чем замыкать в стенах театров или ресторанов. За городом кукушки, жаворонки и ежи воспринимали ее как очень естественного и славного человека. А в светском обществе в Борнмуте она постоянно, как говорится, роняла кирпичи, словно новичок на стройплощадке.

Впрочем, вылазки с Урсулой на лоно природы тоже были чреваты некоторым риском. Я показал ей перелесок, где, как мне довелось убедиться, в то время на квадратный дециметр приходилось больше птичьих гнезд, чем где-либо еще. Охваченная горячим волнением, она заглядывала в гнездышки, заполненные до краев пухлыми горластыми птенцами или яйцами разных цветов, и восторженно ахала. Пришлось мне потом каждый день навещать этот перелесок и докладывать ей по телефону о том, что происходит в мире птиц. Две-три недели спустя я снова привел ее туда, и мы с ужасом обнаружили, что кто-то – скорее всего группа подростков – кроме нас побывал в перелеске и систематически разорил все гнезда. На траве лежали мертвые птенцы, яйца исчезли. Страданиям Урсулы не было предела. Горе и ярость ее вылились в безудержном рыдании, и я не скоро смог успокоить ее.

Она все еще изредка всхлипывала, когда я привел ее в чистенький бар «Квадрант и Компас» – одну из моих любимых пивнушек в этом районе. В этом крохотном заведении собирались по вечерам все местные старики, этакие смуглые битюги, с похожими на грецкий орех морщинистыми лицами, с висячими усами, белыми и жесткими, как покрытая инеем трава. Одним словом, чудесные старики, и я надеялся, что знакомство с ними отвлечет Урсулу от мыслей о разоренных гнездах. А еще мне было интересно посмотреть, как завсегдатаи воспримут ее появление.

Первые несколько минут они сидели молча и неподвижно, крепко сжимая руками свои кружки и подозрительно поглядывая на нас. Меня они знали, но со мной в их маленьком дымном баре появилось чужеродное создание, притом весьма привлекательное и женственное. Это было святотатством. Неписаный закон запрещал женщинам вход в «Квадрант и Компас». Однако Урсула об этом не подозревала, а если и подозревала, то ее это нисколько не страшило. Она напудрила нос, в рекордно короткое время опрокинула добрую стопку джина и обратила на стариков ослепительный взгляд своих нежных синих очей. И вот уже они оттаяли, даже как-то виновато посмеиваются ее репликам. Внезапно глаза ее остановились на черном столике в углу.

– О-о-о! – восторженно пропищала она. – Игра в блошки!

Старики с ужасом поглядели друг на друга. Потом все взгляды обратились на самого старого, восьмидесятичетырехлетнего патриарха, который, как мне было известно, слыл здесь чемпионом популярнейшей игры.

– Нет, мисс, – твердо произнес он. – Это шаффлборд, игра в монетки.

– О, научите меня играть, – попросила Урсула, глядя на патриарха с таким обожанием, что смуглое лицо его приобрело цвет перезрелого помидора.

– Да-да, Джордж, давай научи мисс, – хором подхватили остальные, наслаждаясь смущенным видом своего товарища, который уподобился стушевавшемуся школьнику.

Он тяжело поднялся на ноги и подошел вместе с Урсулой к столу для игры в монетки.

Глядя, как он учит ее, я – не в первый раз – размышлял о коварстве женщин вообще и Урсулы в частности. Было совершенно очевидно, что она не только умеет играть в шаффлборд, но скорее всего могла бы победить Джорджа. Но смотреть, как она изображает неловкого новичка и как он гладит ее по плечу могучей заскорузлой пятерней, словно маленького щеночка, было сплошным удовольствием. Урсула ухитрилась изящно проиграть, после чего заказала всем по кружке пива – за мой счет, разумеется, поскольку у нее не было денег.

А раскрасневшиеся старики уже чуть ли не дрались из-за того, кому следующим играть с Урсулой в монетки. Вооружившись вечерней газетой, она на несколько минут исчезла в уборной, после чего вернулась принимать вызовы соперников.

Джордж, вытирая покрытые пеной пышные усы, опустился на дубовую скамейку рядом со мной и закурил предложенную ему сигарету.

– Прекрасная молодая женщина, – произнес он, – превосходная молодая женщина, хотя и приезжая.

Интересно, что слово «приезжая» он употребил не в том смысле, в каком его употребляют большинство деревенских жителей Англии, когда говорят об уроженцах других областей. Слушая своеобразную речь Урсулы, он заключил, что она приехала из материковой Европы или какой-то еще варварской страны. Я не стал его разочаровывать.

Нашему знакомству с Урсулой исполнился почти год, когда однажды она позвонила мне, чтобы сообщить сногсшибательную новость.

– Джерри! – Голос, который мог принадлежать только Урсуле, звучал так пронзительно, что пришлось отодвинуть трубку от уха.

– Да, – кротко отозвался я.

– Милый, это я, Урсула.

– Не может быть, – ответил я. – Ты всегда такая выдержанная, голос такой сладкозвучный, нежный, словно воркование горлицы…

– Не дури, милый. Я звоню, чтобы сообщить тебе чудесную новость, и мне хотелось, чтобы ты первым ее услышал, – выпалила она.

«Что там еще произошло, – спросил я себя. – Кто из многочисленных друзей Урсулы добился потрясающего успеха благодаря ее макиавеллевским интригам? »

– Выкладывай, – сказал я, набираясь сил для, по меньшей мере, получасового телефонного разговора.

– Дорогой, я обручилась! – сообщила Урсула. Должен признаться, что у меня екнуло сердце и я

вдруг ощутил себя страшно одиноким. Не то чтобы я был влюблен в Урсулу, не то чтобы я хотел жениться на ней – не дай Бог! – но я вдруг осознал, что теряю очаровательного друга. Человека, который умел разогнать мою хандру, с которым было проведено столько приятных часов. И вот теперь она невеста, несомненно, какого-нибудь неотесанного болвана, и нашей сердечной дружбе придет конец.

– Милый? – воззвала Урсула. – Дорогой? Ты там еще?

– Да, – ответил я. – Я здесь.

– Но, милый, у тебя такой мрачный голос. В чем дело? Я думала, ты обрадуешься! – жалобно протянула она.

– Я рад, – ответил я, стараясь подавить эгоистическое чувство, стараясь стереть из памяти рассказ Урсулы о каком-то ее приятеле, который уехал в Венецию и по вечерам якшался с гондольерами. – Честное слово, любимая, я рад-радешенек. Кто этот несчастный?

– Это Тоби. Ты ведь знаешь Тоби.

– Но я думал, что он косноязычный.

– Да нет же, дурачок, не тот Тоби, а совсем другой.

– Очень рад. Мне подумалось, что косноязычному Тоби было бы непросто сделать тебе предложение.

– Дорогой, я совсем не узнаю тебя, – озабоченно произнесла Урсула, понижая голос. – Ты сердишься на меня за то, что я обручилась?

– Ни капельки, – едко ответил я. – Рад слышать, что нашелся человек, способный заставить тебя помолчать ровно столько, сколько понадобилось, чтобы сделать тебе предложение. Мне это никогда не удавалось.

– О-о-о! – воскликнула Урсула. – Ты ревнуешь! Милый, как это замечательно! Я никогда не подозревала, что ты хочешь сделать мне предложение. Когда это было?

– Часто, – сухо сказал я. – Но к счастью, мне удавалось подавить в себе это желание.

– О милый, мне так жаль. И теперь ты замкнешься и превратишься в угрюмого молчуна?

– У меня нет ни малейшего желания опускаться на дно из-за тебя, – огрызнулся я.

– О милый, что за глупости. Я думала, ты обрадуешься. По правде говоря, я надеялась, что мы встретимся… – Голос ее совсем притих.

Ну и скотина же я, подумалось мне. Страшная, чудовищная скотина. Девушка, по сути, просит меня благословить ее, а я веду себя точно мальчишка. Я поспешил раскаяться:

– Конечно, мы можем встретиться, любимая. Извини меня за грубость. Просто мне трудно свыкнуться с мыслью, что ты невеста. Где ты хочешь, чтобы мы встретились?

– О дорогой, так-то лучше. Почему бы нам не посвятить вечер танцам? Пойдем в «Тропикану»… Соглашайся, милый!

«Танцевать до десяти вечера», – сказал я себе. Именно в «Тропикане» – отвратительном ночном клубе из тех, которые вдруг вырастают точно гриб-дождевик и короткое время вносят свой вклад в страдания человечества, чтобы затем благополучно кануть в небытие. Урсула не могла выбрать более противного мне места.

– Ладно, – изобразил я энтузиазм. – Но может, сперва где-нибудь пообедаем?

– О дорогой, конечно. Где именно?

– Как насчет «Гриллрум»? Я закажу столик.

– Милый! – выдохнула Урсула. – То самое место, где мы с тобой обедали первый раз! Милый, ты такой романтик.

– Не сказал бы. Просто это единственное заведение, где прилично кормят, – сухо сказал я.

– Милый, я обожаю тебя… хоть ты и деспот. Вкусный обед, потом танцы. О-о, я приду в «Гриллрум» к восьми часам, дорогой. У меня нет слов, чтобы выразить тебе, как я рада, что ты рад. Я обожаю тебя, всегда буду любить.

Я положил трубку, сознавая, как много потерял.

Это сознание возросло, когда я увидел Урсулу, потому что она привела с собой жениха. Это был симпатичный молодой человек с весьма ограниченным запасом слов, без ума влюбленный в Урсулу. Но в общем-то, довольно приятный. «Гриллрум», как я и ожидал, был набит битком, так что пришлось нашей троице примоститься не очень удобно за столиком для двоих. Тоби не отличался красноречием, но это не играло особой роли, потому что Урсула говорила за двоих. После обеда мы отправились в «Тропикану» с его режущим слух оркестром. Мы с Тоби по очереди важно кружили в вальсе тараторящую Урсулу. На мой вкус, это был отвратительный вечер.

После я долго не встречался с Урсулой. Слышал, что она таки вышла замуж и родила младенца. И полагал, что теперь, когда Урсула прочно освоила брачное ложе, она навсегда ушла из моей жизни. Не тут-то было. Однажды зазвонил телефон, и я услышал голос Урсулы:

– Милый! Это я, Урсула!

– Силы небесные! – удивился я. – Где ты пропадала все эти годы?

– Дорогой, я вышла замуж. У меня есть ребенок.

– Как же, слышал. Поздравляю.

– Милый, я так долго торчу в деревне, что сегодня мне непременно надо съездить в Борнмут, походить по магазинам. Не могли бы мы встретиться?

– Ты приедешь вместе с мужем? – осторожно справился я.

– Нет, дорогой, я приеду сама по себе.

– В таком случае обязательно встретимся. Приглашаю тебя на ленч. Но сначала выпьем чашечку кофе в «Кадене».

– Чудесно, милый. Я буду там в одиннадцать. Ровно в одиннадцать Урсула вошла в кафе «Кадена», и я сразу увидел, что она ожидает второго ребенка. Не говоря уже о выпуклом животе, она светилась, как розовые лепестки на солнце.

– Милый! – вскричала Урсула. – Милый! Дорогой! Она с ходу обняла меня и наградила таким поцелуем, какие английские цензоры обычно вырезают из французских фильмов. При этом Урсула жужжала, точно рой пчел, одержимых сексом, и прижималась ко мне всем телом, чтобы как следует ощутить всю прелесть объятия и подтвердить свое самое искреннее расположение. Несколько пожилых леди и один хорошо сохранившийся (как коринка в портвейне) отставной бригадир уставились на нас с сладострастным отвращением. По лицам было видно, что они ждут – сейчас я сорву с Урсулы одежды и изнасилую ее на месте, на священном полу кафе «Кадена». Поднатужившись, я вырвался из ее объятий.

– Я думал, ты замужем, – заметил я.

– Так и есть, дорогой. Скажи, я стала лучше целоваться?

– Лучше, – ответил я. – А теперь садись, и выпьем кофе.

– Ты можешь взять мне мороженое?

– Конечно.

Я заказал кофе и мороженое.

– Ну, ты прямо цветешь, – сказал я.

– Правда?

– Точно, ты выглядишь замечательно. Я вижу, ждешь прибавления.

– Дети – это што-то ижжумительное, – сообщила она, набив рот мороженым.

– Не сомневаюсь, – отозвался я.

Проглотив мороженое, она наклонилась и стукнула меня влажной ложкой по руке, давая знать, что сейчас я услышу нечто чрезвычайно важное.

– Знаешь, что об этом люди говорят? – вопросила она своим звонким голосом.

Посетители, забыв о еде, дружно приготовились услышать, что последует дальше. Я не знал, куда деваться.

– Нет, – ответил я. – А что они говорят?

– Так вот, – сообщила она, весело помахивая ложкой, – сколько ни предохраняйся, все равно залетишь.

Мы допили кофе, потом прошлись по магазинам, затем состоялся обещанный ленч.

– Ты скучаешь по мне, дорогой? – осведомилась Урсула, потягивая вино.

– Конечно, скучаю. Ты всегда была одной из моих самых любимых подруг.

– Правда, жаль, что нельзя быть замужем и иметь возлюбленного?

– А ты попробуй, – предложил я.

– Нет-нет, я на это неспособна. Но ты ужасно милый.

– Забудь.

– Все равно, думаю, теперь я тебе не понравилась бы, – задумчиво произнесла она. – Я изменилась, стала совсем неинтересная.

– В самом деле? – усомнился я, глядя на полную жизни, милую женщину.

– Точно, – ответила она с серьезным выражением в своих больших синих глазах. – Боюсь, теперь я стала одной из тех, кого называют мелкие божоле.

– Зато отменного урожая, – отозвался я, поднимая бокал.

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке RoyalLib. ru

Написать рецензию к книге

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

⇐ Предыдущая 1 2 3 45