Интерпретации в проекции. Даниэль Кинодо

Интерпретации в проекции

Даниэль Кинодо

Перевод Гольдберг Л. Ф.

«Интепретациями в проекции» я называю способ интерпретировать, к которому считаю полезным прибегать с некоторыми анализантами, страдающими от сепарационной тревоги. В частности речь идет об анализантах, которые в какой-то части своего Я сохраняют отношения слияния с захватывающим внутренним объектом, являющимся, чаще всего, интроекцией родителя, находившегося в депрессии, страдающего от ипохондрии или суицидальных желаний.

Я, ЗАХВАЧЕННОЕ ОБЪЕКТОМ

Обычно, давая интепретацию, аналитик обращается к Я пациента или к той части его Я, с которой установлен терапевтический альянс. И необходимым условием является доступ к этому Я или этой части Я. Однако в некоторых случаях или в определенные моменты терапии Я анализанта может оказаться или слишком фрагментировано, или захвачено интроецированным объектом, что не позволяет ему услышать аналитика.

Фрейд неоднократно использовал понятие «части Я». [1] Например, в 1921 году он говорит о столкновении между частями Я у меланхолика: «Случаи меланхолии показывают нам разделенное Я, расколовшееся на две части, одна из которых ожесточённо атакует другую. Эта атакующая часть трансформировалась под влиянием интроекции и скрывает внутри себя утраченный объект» (Фрейд, 1921). На мой взгляд, для разворачивания такой борьбы необходимо, чтобы каждая из участвующих в ней сторон обладала определенной силой; однако в работе с анализантами, интроецировавшими захватывающий объект, я наблюдала, что такая борьба сходила на нет, когда та часть Я, которая содержала захватывающий интроецированный объект, становилась настолько затапливающей, что оттесняла остальное Я, которое теряло способность к критической оценке и восприятию интерпретаций аналитика. Это обусловлено тем, что спутывание идентичности между объектом и той частью Я, в которую он был интроецирован, подталкивает эту часть Я к тому, чтобы принять отношение объекта к чему-либо и кому-либо, его голос, его способ чувствовать и мыслить как свои собственные; в ряде случаев эта часть Я перенимает захватническую позицию объекта, стремясь в свою очередь завладеть остальным Я.

Интерпретация в проекции может оказаться ценной для аналитика именно в тогда, когда у него возникает впечатление, что «истинное» Я анализанта практически полностью исчезло под давлением объекта (или части Я, спутанной с объектом); я различаю Я, совершающее интроективную идентификацию с отдельным от него объектом, что позволяет Я всё в большей степени становиться самим собой, и Я, совершающее интроекцию объекта, которая по причине нарциссического спутывания Я-объект рискует обеднить Я. Между тем, иногда часть Я анализанта, не захваченная объектом, не исчезает, но проецируется в аналитика в бессознательной попытке «держать в убежище плохие внутренние содержания» (это одна из целей проективной идентификации, описанная Ханной Сигал в 1964 году).

В таких случаях мне кажется крайне важным, чтобы аналитик осознавал проекцию, воспринимал проецируемые в него аффекты и соглашался чувствовать и вербализировать их. Для анализанта эти чувства станут менее пугающими, когда он сможет осознать, что аналитику удалось прожить их и что он посмел назвать словами то, что сам пациент бессознательно отрицал как нечто, неприемлемое для объекта, от которого он не может себя отделить из-за страха потерять или сам объект, или его любовь.

Тем не менее, в те тяжёлые моменты, когда анализант путает своё Я с интроецированным объектом и перестаёт воспринимать как собственную ту часть своего Я, которая оказывается спроецирована в аналитика, простого проговаривания аналитиком спроецированных аффектов пациента не достаточно для того, чтобы анализант осознал их как свои собственные: в действительности, анализант не просто спроецировал свои аффекты в аналитика, он расщепил и спроецировал в аналитика часть собственного Я вместе с теми аффектами, источником которых она является (механизм, который Мелани Кляйн с 1946 года называла «проективной идентификацией»). Для того чтобы анализант заново интегрировал свои собственные аффекты, ему необходимо заново интегрировать и ту часть собственного Я, в которой эти аффекты возникают. Таким образом может быть важным, чтобы интепретация аналитика отражала не только спроецированное аффективное содержимое, но и проекцию части Я, порождающей аффект. Это приводит нас к тому, чтобы давать то, что я называю «интерпретациями в проекции».

ИНТЕРПРЕТИРОВАТЬ В ПРОЕКЦИИ

То, что я называю «интерпретацией в проекции», содержит в себе два дополняющих друг друга этапа.

Первый из этих этапов для аналитика заключается в том, чтобы какое-то время говорить напрямую от той части Я анализанта, которую он проецирует в аналитика. В этот момент аналитик слушает речь анализанта, лежащего на кушетке, как слова непосредственно захватывающего интроецированного объекта, а не как слова, принадлежащие Я пациента, во что заставляет верить то нарциссическое спутывание, которое существует в анализанте. Можно сказать, что аналитик делает попытку в ходе сеанса заново разделить роли в соответствии с психической реальностью, но не с очевидной телесной реальностью. В физической действительности аналитик присутствует, сидя в своем кресле, анализант лежит на кушетке, а объект отсутствует; но психически в такие моменты истинное Я пациента находится вместе с аналитиком в его кресле, а интроецированный объект говорит, лежа на кушетке, откуда он изгнал Я пациента. Истинное Я пациента, оказавшись немым, утрачивает возможность выражать свои чувства, что усложняет процесс их осознавания. И тогда становится важным, чтобы аналитик стал непосредственным выразителем Я пациента, напрямую выражая то, что спроецированное в него Я пациента могло бы сказать, если бы обрело голос. И тогда аналитик говорит от первого лица, используя местоимение «я», которое больше не относится к самому аналитику, но выражает ту часть Я пациента, которую он спроецировал в аналитика. На самом деле, здесь не достаточно того, чтобы анализант признал, что чувства, выражаемые аналитиком, похожи на его собственные. В таких случаях существует риск, что это усилит нарциссическую иллюзию похожести аналитика и анализанта. Необходимо, чтобы анализант увидел, что эти аффекты являются его собственными аффектами, выражаемыми той частью его Я, которую он спроецировал в аналитика, что предполагает, что аналитик и анализант являются двумя отдельными объектами, находящимися в отношениях.

Для того чтобы давать интерпретацию в проекции, необходимо, чтобы аналитик осознал, что проживаемые им аффекты исходят не от него самого, но от анализанта. Здесь мы обратимся к понятиям «способности к ревери» аналитика (Бион, 1962) и «контр-проективной идентификации» (Л. Гринберг, 1985). От аналитика это требует специфической готовности быть использованным, которая была описана Мельтцером (1984): аналитик должен «быть способен и желать предоставить процессу в своем бессознательном те наблюдения и проекции, которые он получает», аналитик «прежде всего, наблюдает и ждёт получения некой информации, касающейся эмоционального значения ситуации, из глубин собственной психики».

Естественно, позитивное использование аналитиком способности к ревери и контр-проективной идентификации сопряжено с риском: аналитик может ошибиться и приписать пациенту то, что в действительности относится к самому аналитику. По сути, это тот риск, который берет на себя любая мать, когда она прибегает к использованию способности к ревери со своим ребёнком: для того чтобы узнать и принять свои ощущения и чувства, маленький ребёнок нуждается в том, чтобы сначала спроецировать их в свою мать, чтобы она преобразовала их своим ревери, возвращая их пригодными для интеграции.

Второй этап интерпретации в проекции заключается в дополняющей интерпретации переноса, посредством которой аналитик обращается к анализанту уже от самого себя, интерпретируя отношения и их выражение в переносе через движения проекции и интроекции.

Я полагаю, что данный тип интерпретаций может быть эффективным при условии, что он используется редко и только в крайних ситуациях, когда аналитик чувствует, что ему всё тяжелее сохранять контакт с Я пациента. Я отмечала, что при разумном использовании такие интерпретации часто вызывали у анализанта удивление, за которым следовали реинтеграция той части его Я, которая ранее была расщеплена и спроецирована, и воссоединение, которое порождало ощущение большого облегчения, зачастую после крайне тревожного периода в анализе.

Для аналитика не просто распознать в себе эффект движения проекции, так как проецируемое в него соответствует фрагментированной части Я пациента, а значит эта часть слаба и неуверена в себе, тогда как одновременно пациент авторитетно выражает ту часть своего Я, которая говорит от имени доминирующего объекта, который ощущается пациентом не как объект, но как Я из-за нарциссического спутывания идентичности. Эта захватывающая и доминирующая манера может ярко проявляться, когда объект активен и жесток (пример Мари), но, оставаясь всемогущим, объект также может быть менее заметным, когда он пассивен, например, в некоторых случаях, когда интроецированный объект – это жертва, захваченная меланхолией. (примера Мартина).

ПРИМЕРЫ ИНТЕРПРЕТАЦИИ В ПРОЕКЦИИ

Вот примеры интерпретации в проекции, которые я использовала с двумя анализантами, каждый из которых проходил длительный анализ с частотой четыре сеанса в неделю.

У Мари, 30 лет, в момент, когда я в первый раз объявила о своём отпуске, начался крайне тяжёлый период неиссякающей ярости: громкие крики и бесконечный поток оскорблений, который только усиливался от сеанса к сеансу. Я пробовала молчать, пробовала интерпретировать смысл гнева Мари, как гнева на фрустрирующий и одновременно ценный объект (так как Мари продолжала регулярно приходить на сеансы), который я представляла собой, но количество и сила оскорблений продолжали нарастать, будто они подкармливали сами себя. В конце концов, ситуация стала невыносимой для меня. У меня было ощущение, что я вижу приближающееся цунами: «Море, которое затопит всех и вся». В своем контрпереносе я осознавала, что чувствую себя маленькой, беспомощной девочкой, которую вот-вот разрушит «мать, которая захватывает всё вокруг». Не отдала ли Мари, лежавшая на кушетке, право голоса той своей части, которая оказалась спутана с интроецированным объектом, внутренней матерью, которая ощущалась захватывающей и которую невозможно было удовлетворить? И в то же время, не проецировала ли она бессознательно в меня ту часть её самой, которая оказалась лишена права на собственный ритм и собственные потребности и одновременно страдала от невозможности удовлетворить захватнические требования любимой матери?

Вот почему, услышав, как Мари в ярости говорит мне: «Я в анализе уже столько месяцев, а ничего не происходит! Я могу прождать еще пятьсот лет, а Вы так и не будете ничего делать! », я ответила: «Мама всегда хочет, чтобы я шла поскорее; я не могу идти так быстро; это так тяжело, что мне нельзя следовать моему ритму, ритму маленькой девочки». Мари тут же успокоилась, она узнала во мне себя: я проговорила то, что она не позволяла себе почувствовать. И тогда я дала ей дополняющую интерпретацию: «Похоже на то, что Вам необходимо поместить в меня ту часть Вас, которая злится, что её лишили права на собственный ритм, и грустит, что ей никогда не удается удовлетворить требования матери, которую Вы любите». А затем: «Похоже, когда Вы упрекаете меня в том, что я не спешу, Вы говорите так, как в Вашем представлении могла бы говорить Ваша мать». Мари вернула себе свою идентификацию с маленькой девочкой, которую она спроецировала в меня, и реинтегрировала её как часть себя. Это позволило ей выйти из спутанности Я-объект и чётче воспринимать не только собственное Я, но и объект, то есть её собственных родителей, отличающихся от неё самой.

КОНТЕЙНИРУЮЩАЯ ФУНКЦИЯ АНАЛИТИКА

Облегчение, которое почувствовала Мари, было связано не только с восстановлением целостности её Я и лучшим пониманием объекта, чьё всемогущество теперь не казалось таким всеобъемлющим, но также с открытием возможности существования отношений с объектом иных, нежели слияние и взаимное поглощение. Это открытие, которое впрочем можно совершать снова и снова, последовало за проживанием опыта, когда Мари «сохранила себя в своих отношениях» с аналитиком (М. Спира, 1985): Мари могла взять обратно то, что принадлежало ей, так как происходило от неё, но теперь эти содержания были объединены с контейнирующей функцией аналитика (что описано у Биона, 1962), с которым она могла теперь идентифицироваться, чтобы контейнировать саму себя. Через интерпретацию в проекции аналитик выступает в роли «хорошего» объекта переноса; но очевидно, что необходимо прибегать и к другим видам интерпретаций, в которых аналитик будет брать на себя репрезентации других аспектов объекта, например, захватывающего или преследующего объекта.

НЕПРЕРЫВНЫЙ ЗАХВАТ ЧАСТИ Я ОБЪЕКТОМ

В отличии от Мари, Мартин, 35 лет, в течение длительного периода демонстрировал разрушение Я интроецированным объектом. Создавалось впечатление, что Мартин – тень объекта («тень объекта» по Фрейду, 1917), ускользающее существо, которое никогда не противостояло активно, но уходило в пассивное сопротивление. Мартин поделился со мной тем, что много раз обращался к аналитикам, но ему казалось, что для него самого никогда не было места. Он также рассказал мне, что его драма случилась в предподростковом возрасте, когда его мать покончила жизнь самоубийством. Он всегда чувствовал, что мать не хочет жить и чувствует себя лишней. В действительности, для анализа важна была не внешняя реальность, касавшаяся этой матери, но то, что Мартин сделал с этой внешней реальностью в своей внутренней реальности. Он интроецировал эту мать в часть собственного Я, нарциссически спутав себя с ней, чтобы исключить необходимость сепарироваться от неё: бессознательно он перенял позицию, которую описывал как характерную для матери. Не та ли часть Мартина, которая сплелась с интроецированным меланхоличным объектом, отвергала места, где мог начаться анализ? Стоило ли мне дать интерпретацию для того, чтобы та часть его Я, которая не была спутана с объектом, смогла войти в терапевтический альянс?

Вот почему когда на третьей предварительной встрече Мартин сказал мне, что был уверен, что я забыла о нашей встрече, я начала слушать эти слова как слова интроецированного меланхоличного объекта; я подумала, что то чувство, которое эти слова вызывали во мне, должно было быть похоже на то, что могло бы испытывать и выражать истинное Я Мартина, если бы оно не было изгнано объектом. Я посчитала, что давать интерпретацию в проекции во время предварительных встреч будет преждевременно; поэтому я ограничилась тем, что выразила Мартину те чувства, которые ко мне пришли, как нечто, что могло бы быть похоже на его чувства. Я сказала ему: «Когда я слушала Ваши слова, я почувствовала себя как маленький мальчик, которому очень грустно, потому что он не знает, как сделать так, чтобы его мать почувствовала, что для неё в этой жизни есть место». Этой фразой я показала спроецированные в меня чувства Мартина; если бы я делала интерпретацию в проекции, мне необходимо было бы также показать спроецированную в меня часть Я Мартина, которая испытывала эти чувства. В моей интервенции я говорила от первого лица как от себя, выражая мои чувства, которые, как я предполагала, были «похожи» на чувства Мартина. Как мы увидим дальше, на первом этапе интерпретации в проекции, напротив, мой рот будет выражать напрямую чувства той части Я Мартина, которую он проецирует в аналитика. Мартин принял решение остаться и пройти анализ.

Случай дать интерпретацию в проекции представился мне в следующем контексте: в течение длительного периода в анализе Мартин оставался пассивным, вялым, не реагировал на интерпретации, постоянно жалуясь тонким, плаксивым голосом (голосом своей матери), что от него слишком много ждут. Отсутствие интереса Мартина к собственному анализу контрастировало с тем, насколько прилежно он посещал сеансы, и тем, насколько теплая невербальная атмосфера царила на этих сеансах. Я подумала, что грусть и беспомощность, которые я ощущала в контрпереносе, возможно, были результатом проекции, и я сказала: «Мама плачет, что у неё совсем не осталось сил жить, как же мне сделать так, чтобы ей снова стало интересно жить? Мне так грустно, что я понятия не имею, как помочь ей снова ощутить вкус жизни». Затем я добавила: «Похоже, Вы нуждались в том, чтобы поместить в меня часть Вас самого с теми эмоциями, которые у Вас не получалось вербализовать. Как если бы Вы хотели, чтобы я почувствовала и вербализовала за Вас то смятение, которое Вы испытывали, когда Ваша мать плакала». А затем: «Возможно, не осознавая этого, Вы плачете/жалуетесь мне так, как, в Вашем представлении, это могла бы делать Ваша мать».

После подобных интерпретаций Мартин восстанавливал контакт с той частью своего Я, которая была отдельна от объекта, становясь на какое-то время живым и динамичным. Постепенно он начал осознавать, что использует тот же механизм проекции и за пределами сеансов.

ПРИСУТСТВИЕ ТРЕТЬЕГО В РЕВЕРИ АНАЛИТИКА

Как только анализант реинтегрирует свое «истинное» Я и отделяет себя от объекта, он оказывается в ситуации конфликта с этим объектом. И тогда встаёт вопрос: как ему найти мужество, чтобы удержаться в позиции отстаивания себя как отличающегося от объекта? Одним из способов анализанта гарантировать присутствие объекта, которому он не доверяет, но в котором нуждается, может быть установление контроля над объектом через его интроецирование в часть собственного Я, с которым объект спутывается. И анализант может испытывать страх, что как только Я и объект становятся разными/отличающимися, ненадёжный объект, оказавшийся на свободе, воспользуется этим, чтобы бросить анализанта. Я считаю, что чтобы преодолеть эту сепарационную тревогу, анализанту необходим аналитик, который в своём ревери смог интегрировать опыт, что объект, к которому существует доверие, не нужно контролировать, чтобы гарантировать его присутствие: присутствие Другого становится делом его желания и свободного выбора. Я думаю, что именно присутствие третьего, а точнее, достаточно надёжного третьего в ревери матери и аналитика позволяет им преобразовывать полученные проекции так, чтобы ребёнок или анализант предпочли рискнуть утратить безопасность, которую даёт присутствие контролируемого объекта, чтобы получить качественно иное присутствие свободного объекта.

ИНТРОЕКЦИЯ-ПРОЕКЦИЯ: НЕПРЕРЫВНОЕ, ВЗАИМНО ДОПОЛНЯЮЩЕЕ ДВИЖЕНИЕ

Отношения, которые анализант устанавливает с аналитиком, состоят, как и любые другие объектные отношения, из непрерывного, взаимно дополняющего движения проекции и интроекции. Между тем, на мой взгляд, интерпретации чаще показывают аспект «интроекции», а не аспект «проекции» в отношениях, установившихся между аналитиком и анализантом. Однако, я считаю, что когда интроецированный объект начинает занимать слишком много места внутри Я, осознание собственной способности проецировать может помочь пациенту различить себя и объект и отделиться от него. На самом деле, когда сепарационная тревога становится чрезмерной, появляется тенденция к усилению проективной идентификации, тогда как интерпретация в проекции, в той мере, в которой ей удаётся привести пациента к инсайту, способствует тому, что проективная идентификация перестает носить нарциссический характер. Я считаю, что она способствует рождению того, что Жан-Мишель Кинодо (1989) назвал чувством «портанс», позволяя собрать основные аспекты Я вместе и способствуя их постоянной реорганизации внутри целостного Я, или, скорее, непрекращающемуся поиску этой целостности.

[1] Понятие «части Я» неразрывно связано, для меня, с понятием Фрейда «разрывы в Я» (1940 [1938] “Расщепление Я в процессе защиты”), здесь предполагается, что части Я не целиком отщеплены от Я, но сохраняют зону сцепления тем более сильную, чем меньше разрыв.