ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 3 страница

Ну скажите, не бессовестный разве?

Человек, может быть, умирает, а он торопится бросить его посреди улицы. И, главное, сам же довёл до смерти и сам же спешит уйти от своей жертвы.

Я пошатнулась, оперлась всей тяжестью на его руку и простонала:

— Дойду! Как-нибудь, возможно, доберусь одна… Если, конечно, не умру на улице… Иди, Пыжик! Спасибо, что помог мне!

Пыжик покраснел, закашлялся и наконец сказал решительно:

— Ладно! Доведу до дома… Хотел зайти в одно место, но… не могу же я тебя бросить.

Ну, всё-таки есть ещё у него совесть.

— Как хочешь, — сказала я, и мы поехали вместе.

Пыжик проводил меня до самого дома, и я уже хотела отпустить его, но потом подумала, что как-то надо же его ещё немного повоспитывать, чтобы не учил он других втыкать булавки в руки. И, подумав, решила, что не плохо будет, если он потащит меня на десятый этаж.

Я сказала слабым голосом:

— Совсем ослабела. Очень прошу тебя… помоги, пожалуйста, дойти до квартиры.

— Пожалуйста! — сказал Пыжик.

Мы подошли к лифту, но я, конечно, не для того его попросила проводить себя, чтобы он катался на лифте.

— Мы поднимемся так… По лестнице! — сказала я. — Боюсь, что лифтом я не сумею… У меня ужасно кружится голова!

Пыжик вздохнул. Лицо его вытянулось. Он ведь знал, что я живу на десятом этаже. Но ничего! Всё-таки пришлось ему подниматься на десятый этаж с высунутым языком. А чтобы ещё крепче ему досталось, я всё время тянула его за рукав, как будто сама и шагу не могла ступить без помощи.

Когда же я отпустила его, он помчался вниз, прыгая через две — три ступеньки. Я слышала только, как трещат его подмётки по маршам лестницы, но мне показалось, что я вижу его сияющее от радости лицо и слышу, как он шепчет обрадованно:

— Фу, еле избавился! Вот наделал делов сегодня! Но всё хорошо, что хорошо кончается!

Я стояла и хохотала. И вдруг кто-то меня окликнул.

Я оглянулась по сторонам.

У двери стояла Валя Павликова и молча смотрела на меня. Я так растерялась, что не знала, что мне делать, что сказать и о чём вообще теперь говорить с Валей. Ведь если она ждала меня, — значит, всё слышала и всё видела. Значит, она могла теперь подумать, что я шла с Пыжиком под руку, и думает, наверное, что я дружу с мальчишкой. Но это же совсем другое. Я же только хотела проучить Пыжика.

— Где ты застряла? — спросила Валя. — Я тебя полчаса жду!

— А… что ты хочешь? — спросила я, не зная, что говорить.

— Не дуйся, а то лопнешь! — засмеялась Валя. — И ничего, пожалуйста, не выдумывай! Если тебе наболтали на меня что-нибудь, — так и скажи прямо, а не дуйся!

— А я и не дуюсь!

— Неправда! Я всё вижу! Что ж я, первоклашка? … Не зашла за мною! Приехала с Марго! Всё время была с Пыжиком! Неужели не понимаю? Всё понимаю, только не знаю, кто наговорил тебе на меня. Когда дружишь, — надо честно говорить про всё! И честно выяснять… ну… если что… ну… не получается… Неужели нельзя сказать честно?

Но как могла я сказать ей, что решила не дружить из-за Вовки? Особенно теперь, когда Валя видела меня с Пыжиком? И вдруг я почувствовала, как всё-таки нехорошо поступила я. Ведь Валя тоже могла случайно встретиться с Вовкой и также могла, как и я, просто разговаривать с ним, и не думая даже о дружбе.

Нет, уж если мне придётся когда-нибудь отказаться от дружбы, так прежде всего я постараюсь честно выложить всё, что не нравится мне, а уж потом только рвать дружеские отношения.

Я обняла Валечку и сказала:

— Я очень плохая. Не сердись. Но, может быть, хорошей никогда и не станешь, пока сама не поймёшь, какая ты плохая. Мир? Да? Не будем ни о чём расспрашивать друг друга. Договорились? Да?

Валя сказала:

— Я догадываюсь. Это всё из-за Марго. Но, право же, она не помешает нашей дружбе. Хочешь, стану помогать тебе воспитывать Марго?

— Хочу! Очень! — закричала я. — Но почему мы стоим в коридоре? Идём ко мне!

Мир! Надолго! Навсегда! Навечно!

5 мая

Последняя! Решающая! Самая страшная, самая ответственная четверть года! Сколько радостей и сколько неприятных неожиданностей приносит она во все классы. Ведь именно последняя четверть и решает судьбы отстающих: одних приклеивает к парте с позорным клеймом второгодника, других ведёт за руку со всеми товарищами в следующий класс.

Ой, только бы не остаться на второй год! Как подумаю об этом, у меня даже мороз по коже проходит и как-то очень ясно представляется широкая река, солнечный берег на другой стороне реки и там сидит весь наш класс. А я так и не могу переплыть к ним. Я хожу по берегу, привязанная длинной верёвкой к столбу с глупой надписью «второй год».

И вот когда мне не очень хочется посидеть лишний час с учебниками, я стараюсь представить перед собою и этот столб и эту верёвку, потом щёлкаю себя по носу и говорю:

— А ну, без фокусов! Садись и сейчас же зубри, дрянная девчонка. Я не позволю никому издеваться над собою!

И всё получается отлично.

Да, когда имеешь силу воли, — жизнь тогда и лёгкая и радостная. И чем крепче она, эта сила, тем приятнее жить и учиться. Сейчас я вынесла постановление укрепить свою силу воли ещё больше и для её укрепления писать в эти тетрадки каждый день не меньше тринадцати страниц (по числу моих лет).

Но сегодня о воспитании Марго надо столько писать, что еле-еле только уложусь в тринадцать страниц. И всё потому, что с Марго у меня пока ничего не получается. А не получается потому, что просто не могу понять, с какой стороны лучше всего подойти к ней. Дядя Вася говорит, что к любому человеку можно найти подход. Только надо найти ключик, который открывает сердце человека. Но вот с каким ключиком подойти к Марго? Уж с чего только не начинала я свою воспитательную работу, но она такая бесчувственная, что просто руки опускаются.

Вчера попробовала говорить с ней о будущем. Спросила, кем она хочет быть и что думает вообще о своём будущем.

И что же?

Оказывается, Марго вообще не думает ни о чём!

Не понимаю, как можно жить и не думать о том, для чего живёшь и что собираешься делать? У меня столько разных планов на будущее, что сама не знаю, на чём остановиться, кем быть и что в конце концов надо делать, чтобы жить интересно, весело, радостно.

Одно время я твёрдо решила работать укротительницей львов. Несколько дней изучала по книгам их повадки, ходила в зоосад и там смотрела львам прямо в глаза, чтобы приучить себя не бояться их.

Может быть, я и стала бы в конце концов укротительницей, если бы у львов не было ужасно неприятного запаха. Нюхать их ежедневно и утром и вечером не слишком большое удовольствие, не говоря уже о том, что любой лев в любое время и любому укротителю может даже очень запросто откусить голову или же разорвать на части.

Иногда мне кажется, что не плохо стать балериной. Но хорошей балериной. Вроде Улановой или Плисецкой.

Ой, как это было бы чудесно!

Я кончаю балетную школу и выступаю в самом большом театре. Бесплатно! Для всех ребят нашей школы. Но никто из них ещё не знает, что я — это я. Они сидят и зевают. Им скучно. Они уже собираются уходить. И вдруг выходит конферансье и говорит громко:

— Выступает талантливая, заслуженная деятельница танцев Галина Сологубова!

Ребята толкают друг друга локтями, шепчутся:

— Это не та Галька Сологубова, которая училась в нашей школе?

— Ну, что ты, что ты? Какая ж она балерина? У неё же по математике две двойки были, а за драку с мальчишками она получила четвёрку за поведение.

Вовка Волнухин говорит, оттопырив губы:

— Тоже мне балерина! Да я её за косички тысячу раз таскал, а вы говорите — балерина! Мелко плавает!

А я выбегаю на сцену в коротенькой юбочке, которая называется «пачка», и тогда ребята видят моё лицо.

— Она! — проносится шёпот по залу. — Галька! Та самая!

— Точно! Та самая, которую я за косы!

Музыка играет танец маленького лебедя, и я танцую, развожу руками, порхаю, как Уланова, улыбаюсь, чтобы показать всем, как легко и радостно танцевать.

Все ужасно довольны, все хлопают, стучат ногами, а я прикладываю руки к сердцу и произношу маленькую речь.

О чём? Ну, это не так важно! Речь придумать гораздо легче, чем научиться танцевать.

Да, балериной не плохо быть, только ведь после танца ничего не остаётся, кроме воспоминаний. А я хотела бы оставить после себя на земле что-нибудь нужное, полезное. Вот как останутся после папы его дома. Он уже столько построил их, что теперь в каждом районе есть его дом. Стоят папины дома и на нашей Кузнецовской улице. И когда мы с ним проходим мимо этих домов, папа говорит громко:

— Стоят голубчики! И ещё сотни лет простоят! Как памятник каменщику Сологубову со други!

Один раз я была на стройке десятиэтажного дома. Папа работал на самом верху. Смотреть оттуда вниз так страшно, что у меня кружилась немного голова.

— Облака, как видишь, рядом, — сказал папа. — До солнца запросто рукой достать. Благодать! Жарко станет — снимай рубашку и клади её на любое облако. Для просушки. Вот какое оно, поднебесное министерство. Нравится, Галчонок?

Папино министерство мне очень и очень понравилось. Понравились и высота, и облака. И всё, всё… Город отсюда виден как на ладони. Воздух чистый-пречистый. И кругом так просторно, так солнечно, что хочется даже петь. И ветер здесь весёлый, певучий. И красный флаг пляшет на ветру, словно наверху всегда бывают только праздники.

Папа повёл рукою и сказал:

— Смотри, Галка! Было тут когда-то болото топкое. Да такое болото, что ни одна порядочная лягушка не жила в нём. Мальчонком, бывало, я сетки ставил здесь на перелётных уток. А теперь? Видишь, красоту какую воздвигли каменщики! Широкие проспекты! Красивые дома! Просторные площади! Любо-дорого смотреть!

Я положила одиннадцать кирпичей, а папа намазал их чем-то, и они приклеились. Если будете проходить по Московскому проспекту, обязательно посмотрите на десятиэтажные дома. В одном из них лежат одиннадцать моих собственных кирпичей. И все они помечены крестиками. Я сама отметила карандашом каждый кирпич.

Что ж, может быть, я тоже стану строить красивые дома. Ведь это же очень интересно — проходить мимо своих собственных домов и говорить громко:

— Стоят голубчики! И сотни лет будут стоять. Как памятник каменщице Сологубовой со други!

Ну, в самом деле, разве не интересно построить такой дом, который останется после тебя как память о твоей жизни?

Вообще мне хочется жить так, чтобы люди считали меня полезной, чтобы гордились мною, уважали меня. Вот почему иногда я хотела бы заняться спортом, добиться звания чемпионки мира по лыжному спорту, по бегу, плаванию, прыжкам, метанию диска и вообще ставить мировые рекорды.

Не для себя! Нет! А для того, чтобы все гордились мною. Я бы ездила по всем Олимпиадам и скорее умерла бы, чем уступила первое место. Ну, разве не замечательно выступать за всю нашу страну и побеждать для всех наших людей, для славы Родины? А иногда хочется водить корабли в самые дальние страны, видеть весь мир, смотреть своими глазами на то, о чём много раз читала в книгах.

И всё ведь это возможно! Стоит только захотеть, и ты будешь кем хочешь.

Раньше мне казалось, что моя мама неудачно выбрала себе занятие. Я думала, работать поваром совсем неинтересно.

Мама сказала однажды, когда я завела такой разговор:

— Дурочка, не место красит человека, а человек — место! У нас, запомни, нет и не может быть плохих профессий, а вот люди плохие ещё встречаются. А коли сам никудышный, так такому любая работа кажется плохой. Про нашу, про кулинарную скажу работу. Почему нет на свете выше этой профессии? Да потому — всем нужная она! И учёному, и министру, и писателю, и артисту, и герою труда, и самому старому, и самому малому! Кормилец он людей, повар-то! И пока человек не может обходиться без пищи, — нет важнее работы, чем наша, поварская!

Один раз я была на фабрике-кухне, где мама работает шеф-поваром, и там сама увидела, как уважают маму.

Я сидела в общем зале, ждала, когда мама освободится, чтобы взять у неё деньги на билет в ТЮЗ. И вот рядом со мною сел мужчина с большими усами и совсем без волос. То есть, не совсем, потому что на голове у него было что-то вроде птичьего пуха, но уж прически-то из этого пуха никто бы не сделал. Мужчина заказал обед и стал есть, а потом постучал ножом по тарелке и сказал:

— Хочу сказать несколько слов шеф-повару!

Мама, конечно, вышла в общий зал, чтобы послушать несколько слов. Мужчина вскочил, начал трясти мамину руку и закричал на весь зал:

— Благодарю! Спасибо! Уж так пообедал сегодня, как давно не ел. Замечательно! Вкусно! Просто объедение! Это надо же сообразить такой борщ! Гениально!

Мама спросила:

— Вам ещё что-нибудь нужно?

— Только карету скорой помощи! Я же не просто поел, но буквально объелся! Подумайте, три порции умял талантливого борща! Ну, право же, меня хоть на носилках выноси! Еле дышу! Честное слово!

И тут все обедающие закричали:

— Да разве только борщ хорош? Вы бы щи ленивые попробовали, растегаи, солянку, окрошку! А люля-кебаб? А котлеты по-киевски? А шашлык по-черкесски? Пальчики оближете!

— А какие чахомбили здесь подают! — вскочил один толстый мужчина и причмокнул губами так, словно выстрелил. — Это же не повар, это ж настоящий Наполеон кухни. — И, взмахнув руками, бросился к маме с криком: — Чествовать! Чествовать!

Все засмеялись, закричали «ура» и все кинулись к маме и стали пожимать ей руки.

А мама почему-то заплакала. Я спросила:

— Ты, мама, что? Тебе больно?

Мама сказала:

— Глупыха ты, глупыха! С непривычки! Нас, пищевиков, чаще в жалобных книгах чествуют, а тут, видишь, какое дело! Да и то сказать: что даёт она, жалобная книга-то? Что в ней? Ругань да оскорбления. А тут — доброе слово! Ласка! Поневоле растопишься да заплачешь от радости…

Но я бы ни за что не заплакала. Ну, чествуйте! Пожалуйста! Каждый день можете чествовать. А потом сказала бы всем:

— Мы, конечно, немножко недосмотрели, и обед сегодня получился не совсем хороший. Но завтра постараемся накормить получше. Приходите, пожалуйста!

И я бы себя не пожалела, но уж такой бы обед приготовила, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Впрочем, хвастаться не хорошо. Папа говорит:

— Хвастун подпрыгнет на метр, а разговор о прыжке на тысячу километров растянет.

Нет, я бы ничего не сказала. Просто приготовила бы такой обед, после которого все плакали бы от радости.

Ведь все же возможно, если постараться.

Но вот интересно: почему так хочется, чтобы хвалили тебя? Хорошо это или плохо?

Нина Александровна говорит, что это и не хорошо и не плохо.

— Если, — говорит она, — человек старается сделать что-нибудь полезное, приятное для других, — тогда это хорошо, конечно. Но когда из кожи лезет вон для того только, чтобы его все хвалили, чтобы сказали, будто он лучше всех, умнее, способнее, — тогда это не совсем хорошо. Даже очень плохо!

6 мая

Сегодня, наконец, завязался у меня разговор с Марго о боге. Я сказала:

— Ну, хорошо. Ты веришь. Ладно! Но для чего же верующие ходят в школы? Для чего они учатся? И зачем тебе школа, образование, книги, если сам бог безграмотный? Ведь он даже и двух классов не кончил.

— Бог всемогущий и всезнающий! — сказала Марго.

— Тогда зачем же он идёт против науки? И зачем других заставляет быть тёмными?

— Не ври! — засопела Марго. — Это ты сама выдумала.

— Ничего не выдумала. У меня факты. Пожалуйста! Ты знаешь, что король франков запретил крестьянам ставить громоотвод. И знаешь почему? Потому что бороться с волей божьей грешно. А если в чей-нибудь дом ударит молния, — значит, так угодно богу. Ты читала об этом?

— Нет!

— Вот видишь! Не читала, а споришь. Слушай, Марго, я дам тебе три книги. Обязательно прочитай их. А когда прочитаешь, поговорим серьёзно.

И я дала ей три книги, которые подобрал для меня дядя Вася, чтобы легче было воспитывать Марго.

Пусть читает.

7 мая

Марго начала думать. У неё появились в голове разные мысли. Я очень рада, что наконец-то она поняла, для чего приделана голова к шее.

Она пришла сегодня в школу задумчивая и какая-то рассеянная и всё время посматривала на меня, а потом, во время большой перемены, спросила:

— Ты для чего живёшь?

Я удивилась, конечно, потому что такого вопроса никак не ожидала от Марго. Не понимая, что она хочет, я сказала:

— Ну… живу и только. Полагается жить, вот и живу!

— Значит, сама не знаешь! — усмехнулась Марго.

— Ты задаёшь глупые вопросы, — сказала я. — А таких вопросов я сама могу сотню задать. Для чего ты ешь? Для чего спишь? Для чего дышишь воздухом? Смешно!

Но Марго смотрела на меня с таким видом, будто я задала очень умный вопрос. Этого уж я не могла выдержать. Я схватила её, зажала ладошкою её рот и, когда она посинела вся, спросила:

— Ну, ты можешь не дышать? Ты теперь будешь спрашивать, для чего дышишь?

— Пусти! — прохрипела Марго, и, когда я выпустила её из рук, она сильно вдохнула воздух, посмотрела на меня исподлобья и, подумав, сказала: — И ты не знаешь, почему люди живут.

— Не говори глупостей! Люди живут потому, что жить интереснее, чем не жить. Просто нам нельзя не жить, если мы живые.

— А для чего?

— Конечно, для жизни!

Марго вздохнула и замолчала. А я и сама не могла сказать ничего больше.

Между прочим, раньше никто у нас в классе не задумывался, почему и для чего мы живём, а в этом году даже Марго интересуется этим. Но что я могу объяснить ей, если сама не всё ещё понимаю.

Я решила поговорить с дядей Васей. И у нас с ним был такой большой разговор о жизни, что я просидела в его комнате больше часа.

— Что ж, — сказал дядя Вася, — рано или поздно у каждого человека появляется такой вопрос. И на него тысячи мудрецов пытались ответить на протяжении тысячи лет. Люди ломали головы, стараясь узнать конечные причины жизни, а жизнь сама и есть конечная причина. Ты спрашиваешь, для чего мы живём? Ну, не для того же, конечно, чтобы задавать глупые вопросы. Жить надо, Галочка, жить! Как, ты спросишь? Скажу! Я ведь и сам в своё время искал ответ на этот вопрос.

— Да? — удивилась я. — А мне казалось, что только ребята нашего класса интересуются этим.

— Всех интересует этот вопрос! Но по-разному! Есть умники, которые не живут, а только болтают о жизни. Ах, что такое жизнь? Ах, почему я живой человек, а не мёртвый? Ах, почему у меня две ноги, а не четыре? Есть и такие люди, которые всю свою жизнь считают только подготовкой к какой-то особенной жизни. Которые не живут, а только собираются зажить по-настоящему с понедельника, с первого числа, с нового года! Которые не могут понять, что жизнь наша — это именно сегодняшний день. Самый ценный! Единственный! Неповторимый! Но когда люди только собираются жить, но не живут, они подходят незаметно к последнему дню своего существования, за которым уже нет и не может быть ни завтра, ни первого числа, ни нового года. За которым стоит пустота. Смерть берёт такого человечишку за воротник и говорит: «Ну, довольно уж тебе коптить землю! Кончай своё ожидание! » Человечишко брыкается: «Ах, уважаемая смерть, позвольте ещё пожить немного. Я вот завтра обязательно начну жить по-настоящему! » А смерть стучит его по затылку: «Хватит; всю жизнь прособирался и ничего не сделал, так что же ты сумеешь сделать за один день! » — Главное, тётка, жизнь сама, а не ожидание жизни.

— Ну, хорошо, — согласилась я, — я не буду ожидать, я хочу жить, но как надо жить?

— Вот это уже вопрос по существу. И на него жизнь отвечает, не мудрствуя лукаво. «Живи, — говорит она, — твори, делай всё, что нужно и полезно другим, без чего люди не могут жить, а стало быть, без чего ты и сам не проживёшь ни одного дня».

— А что самое главное в жизни? — спросила я.

— Самое главное — это самое необходимое. А самое необходимое — это труд, конечно! Работа! Деятельность! Созидание! И эта потребность в труде появляется в человеке вместе с первым его дыханием. Вот ты посмотри на детей. Завтра же взгляни на них! В парке! На детской площадке! Чем занимаются они?

— Дети?

— Да! Дети! Что делают они день-деньской!

— Играют!

— Как играют? Во что играют? Присмотрись получше! А играют они в труд! Да, да, не смейся!

Ребёнок лепит из песка куличики, строит плотины, шалаши, строгает палки, сооружает из кубиков дворцы, роет каналы, ковыряет землю, расчищает её, изменяет всё по-своему, не понимая даже, для чего и с какой целью он это делает. Но мы-то с тобой отлично понимаем, что в этих играх пульсирует живая человеческая потребность творить, работать, преобразовывать мир по своему вкусу. Если бы такого стремления к работе, к приспособлению мира к своим потребностям не было у людей, тогда бы не было у нас ни культуры, ни цивилизации. Да ничего бы не могло быть. Тогда промчались бы по земле человеческие орды, сожрали всё и исчезли бы, как многие животные исчезают из жизни планеты. Бесследно!.. Творить, работать пришёл на землю человек, чтобы не исчезнуть, чтобы жить, жить и жить. Тот, кто не понимает, что работа и есть сама жизнь человечества, — не человек, а глупое, бессмысленное животное.

— Дядя Вася, а вы любите полы мыть?

— Нет! И комнату убирать не люблю! Но, — развёл руками дядя Вася, — приходится, ничего не поделаешь! Не ходить же по колено в грязи. Да и невыгодно. Грязь да всякие заразные микробы не позволяют жить неопрятно. Стало быть, хочешь не хочешь, нравится или не нравится, а наводи чистоту и порядок. Значит, работа бывает не только игрой, удовольствием, творчеством, но также и необходимостью. Иногда тяжёлой, иногда удивительно неприятной!

— А какую работу лучше всего выбрать?

— Ну, этого я не скажу… Одному нравится строить машины, другому — искать подземные клады золота, угля, алмазов, нефти. Третий увлекается разведением и выращиванием новых, невиданных сортов злаков, овощей, выводит небывалые породы животных. Один чувствует радость, управляя машинами, другому нравится строить города. Выбирай работу по душе, чтобы быть хозяином этой работы, а не рабом её. Каждый должен заниматься только своим делом, любимым, радостным. Это и есть счастье. Но ещё счастливее будет жить человек, когда он увидит и поймёт, что его любимая работа к тому же и полезна тебе, мне, миллионам других, и что радует она всех и каждого… Впрочем, тебе пока ещё не понять этого. Мала! Ноги коротки, головка на три номера меньше, чем требуется для понимания.

Ну тут-то дядя Вася неправ. В моём возрасте ребята всё понимают. Да и что непонятного в работе для общей пользы?

Утром я открываю окно и делаю физзарядку. Я вижу толпы людей, машины, трамваи. В этот час тысячи, сотни тысяч людей спешат на работу. Уходят и папа, и мама, и наши соседи по квартире. Из окна я вижу сотни дымящих труб. Белый, розовый, серый и чёрный дым растекается в воздухе, и кажется, будто плывут в нём дымы папирос, которые курит утренний город. Мой папа всегда курит перед работой, и у нас вот также по утрам, в таком же вот солнечном тумане клубятся папиросные облачка.

— Раз, два, три! — подсчитываю я вслух и выбрасываю руки вперёд и в сторону. — Раз, два, три!

А Ленинград уже проснулся, откашливается, покуривает заводскими трубами, и мне кажется, вот-вот вздохнёт он, крякнет и густым голосом, таким, как далёкий гром, скажет:

— Доброе утро, добрые люди! Выспались? Отлично! А теперь пора и на работу!

Я слышу голоса всей страны. Они входят в радиоприёмник, рассказывают радостно, где и какие заводы, фабрики, электростанции строятся и где они уже построены. Знакомый диктор московской радиосети говорит, как и вчера, всё о том же — чем заняты советские люди и как хорошо будет жить, когда у нас станет всего много: и металла, и машин, и угля, и сахара, и хлеба, одежды и мяса.

Все люди трудятся. И для себя! И для меня! Все наши советские люди заботятся о всех. И обо мне! Я очень даже понимаю это. А когда понимаешь такое, тогда становится понятным и всё другое. Ведь если вся страна работает для меня, как же я могу не работать для страны? Для всех? И если я не стану для всех работать, как все работают для меня, то можно ли брать всё, что необходимо для жизни, не краснея от стыда?

8 мая

Эта Валя не девочка, а тридцать три несчастья. С ней обязательно что-нибудь происходит, а мне всякий раз приходится распутывать её приключения. Я уже писала о письмах, которые она получала. Ну, как я и предполагала, эти письма посылали детдомовцы. Когда Валя сообщила мне о них, я на другой же день села к Елагиной на парту и сказала ей:

— Глупо! Мелкая месть! Валя смеётся над вашими письмами.

Елагина сделала удивлённое лицо.

— Какие письма? О чём ты это? Ты лук ела или без лука обалдела? Никаких писем твоей Вальке никто не посылает. Чего привязываешься? Тебя не трогают — и не лезь!

А глаза у неё бегают, так и вертятся во все стороны.

— А ну, погляди мне в глаза! — сказала я.

— Подумаешь, какая! — забормотала Елагина. — Привязывается ко всем со своими глазами… Пусть твоя Валька изучает твои глаза, а мне нечего смотреть.

— Слушай, Елагина, — сказала я, — нельзя же быть такой мелочной! Она не даёт книги, а ты глупые письма посылаешь. Чего ты хочешь доказать? Ну, что?

— Ты её агитируй, а меня нечего… Да… Она начиталась книг о любви и воображает, будто все так и начнут писать ей да свиданья назначать…

— Ага, ага! — закричала я. — Попалась! Сама проговорилась! Если бы не писала, тогда откуда же тебе известно, что Вале назначают свиданья?

— Ничего не знаю!

— Зато я всё знаю!

— Чего ты знаешь?

— Чего ты не знаешь! Валя никаких книг о любви не читает! Она о разных приключениях любит читать. О шпионах! Вот что я знаю.

— Да? — почему-то обрадовалась Елагина. Глаза её заблестели, она захихикала и, вскочив с парты, убежала. — Ладно! — крикнула она, помахав мне рукой. — Больше не буду!

Разговор с Елагиной, кажется, повлиял на неё. Валя перестала получать любовные письма. Но сегодня она снова получила письмо такое загадочное, что ни я, ни она так ничего и не поняли.

Красивым почерком на плотном листке бумаги было написано:

«Совершенно секретно. Соблюдай осторожность. На днях сообщим всё подробно. Никому ни слова. Салют!

Нептун — Гроза морей и четыре бороды».

— Кто же этот Нептун? Ты где с ним познакомилась? И эти… ещё… четыре бороды? Кто они?

— А я знаю? — пожала плечами Валя.

Мы осмотрели странное письмо ещё раз, и на этот раз очень внимательно, но ни конверт, ни марки, ни почерк не помогли нам понять: кто пишет, для чего пишет и чего хотят от Вали этот Нептун и четыре бороды?

— Просто письмо не попало по адресу! — решила я. — Или в вашем доме проживает другая Валя Павликова! Ещё одна! Но в другой квартире!

В доме, где живёт Валя, почти полтысячи квартир, и среди ребят этого дома может быть десять Павликовых. Мальчишек и девочек тут столько, что они даже в лицо не знают друг друга, хотя и живут в одном доме. Я предложила пойти к воротам и тут прочитать список жильцов, чтобы узнать, нет ли в доме ещё Павликовых и в какой квартире они живут. Но лишь только мы спустились вниз, как столкнулись на лестнице с Дюймовочкой и Птицыным.

— Очень хорошо! — сказал Птицын, загораживая нам с Валей дорогу. — Вы знаете, что случилось с Марго?

— Нет! — переглянулись мы с Валей.

Марго была до конца уроков в школе, спорила со мной и пошла домой одна. Что же могло с ней случиться?

— Заболела! — сказал Птицын.

— Так она всё время болеет!

— Смертельный случай! — нахмурился Птицын. — Её подняли на улице девчонки из восьмого «б» и провели домой. Я сам видел! И я думаю: теперь полагается послать к Марго делегацию! Так всегда делают, когда кто-нибудь из товарищей болеет.

— А ты за доктором сходил? — спросила Валя.

— Я сказал матери Марго, чтобы сходила! Доктора полагается вызывать матери, а мы будем делегация!

— И ты так и не узнал, что же всё-таки с Марго?

— Ну, — развёл Птицын руками. — Болеет и болеет! О лекарствах пусть мать, думает, а мы… — тут Птицын строго посмотрел на меня, на Дюймовочку, на Валю. — Деньги есть? Давайте, у кого что есть! Не с пустыми же руками идти к больному товарищу.

У нас, у девочек, набралось столько денег, что можно было купить только шоколадку. Птицын сказал, что забыл деньги дома.

— Но ничего, — успокоил он нас, — ваши деньги — моя организация! Я сейчас организую покупку подарка.

Шоколад очень полезный! Одна плитка заменяет десять килограммов хлеба! По-научному!

— И тонну воды! — засмеялась Валя.

Но Птицын, кажется, не понял, что хотела сказать Валя. Он сунул деньги в карман и повёл нас в кондитерскую; мы купили плитку шоколада и пошли к Марго.

Дверь нам открыла её мать. Мне она показалась не совсем плохой. Лицо у неё доброе, глаза хорошие, а голос такой певучий и такой мягкий, будто мыльный. Она заохала, засуетилась и, приговаривая на ходу, повела в комнату.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒