Воспоминание первое

Маленькая комнатка была слишком тесна для двух детей. В ней едва помещались двухъярусная кровать, шкаф и письменный стол, поделенный пополам самодельной границей из синей изоленты. Мать, заметив границу, принялась ругаться, отец по своему обыкновению только нахмурился. Но на этот раз Алиса стояла на своем:

- Он постоянно устраивает бардак, мне негде делать уроки! – жаловалась сестра, пока стоящий рядом Ромка вытирал рукавом красный нос.

Утром они опять повздорили, после чего сестра и прилепила на столешницу темно-синюю полоску, напоминавшую реку между двумя странами. В одной стране царил идеальный порядок. Ровные горы учебников окружали дворец-карандашницу и небольшую шкатулку, исполнявшую роль главной сокровищницы. Но стоило перейти границу, как ты попадал в полную опасностей местность, заваленную обрывками бумаги, погрызенными ручками и похороненными под грудами рисунков остатками жвачки и сладостей.

- Так объясни ему, что так делать не надо, - впервые с тех пор, как оба родителя очутились в комнатке, открыл рот отец.

- А ты думаешь, я не пыталась?! Этот придурок все делает назло! – не выдержала Алиса, но вместо поддержки вызвала гнев старших.

- Дочка! Нельзя так называть брата! – вскричал папа.

- Если он не понимает, так прибери сама. Ты же старшая сестра, ты должна помогать Роме, - снова завела старую песню мать.

Девочка едва удержалась от того, чтобы не выругаться. Как же ее достало вечное: «Ты же старше, ты должна». В конце концов, она не просила их рожать еще одного ребенка. И в няньки тоже не нанималась. Когда этот бездельник был крошечным, Алиса еще могла понять его вечное нытье, поломанные игрушки и испорченные вещи. Но сейчас Ромке почти восемь, а ума у него совсем не прибавилось. Брат по-прежнему оставлял за собой разрушение и хаос, и в большинстве случаев ему это сходило с рук.

Вместо того, чтобы заставить Ромку исправить содеянное, родители почему-то предпочитали срывать зло на его сестре, будто именно Алиса толкала младшего на преступления. Взял братец из отцовских инструментов отвертку и где-то потерял ее – виновата Алиса, что разрешила. Кинул Ромка кожуру от апельсина мимо мусорного ведра, снова старшая сестра должна каяться, что не подобрала за ним. А мелкому что? Он размазывает сопли по лицу, прикидываясь в очередной раз жертвой сестринского террора, и его никто тронуть не смеет. А девочке отдувайся за двоих.

- И как теперь это убрать, а? – задала очередной вопрос мать, показывая на изоленту. – Испортила стол, и стоит, как ни в чем не бывало…

Алиса, открывшая было рот, задохнулась от такого заявление. Она испортила? «А это ничего, что он уже был давно испорчен? Вы загляните под стол, там все в рисунках! », - кричала девочка мысленно. Но упаси Бог такое произнести вслух. Все сказанное немедленно обращалось против самой же Алисы. Не проследила, не растолковала, позволила…

Почему брат настолько обожал расписывать все поверхности, кроме тех, которые для этой самой росписи предназначались, оставалось для девочки загадкой. Несколько каракуль Алиса нашла на обоях под кроватью, еще одно «произведение» украшало дно выдвижного ящика, а уж сколько страшных рож и человечков с автоматами красовалось на полях Ромкиных книжек, и не перечесть! Низ столешницы был расписан им в возрасте четырех-пяти лет, но родители до сих пор об этом даже не догадывались. И как показывал опыт Алисы, их незнание было к лучшему.

- Меня не волнует, зачем ты это сделала, - тем временем продолжала ворчать мать. – Но как наклеила, так и отдерешь. Я тебе дам спирт, им ототрешь клей, и чтобы следа не осталось. А ты, - родительница повернулась к младшему из детей, - уберешь свой бардак, понял? И чтобы я не слышала больше от Алисы, что ты лазил по ее вещам.

Отец ограничился многозначительным кряканьем, и оба взрослых немедленно удалились из комнаты. Словно по волшебству, Ромка немедленно прекратил реветь, насупился и, усевшись на стул, замолк.

- Ты слышал, что мама сказала? – обратилась к нему Алиса.

- Надоело, когда захочу, тогда и уберусь… - пробормотал в ответ мелкий.

- Какой же ты придурочный! - не выдержала сестра. – Хочешь, чтобы тебя отлупили? Пожалуйста! Только меня не впутывай!

Он все-таки убрался. Точнее, смел весь мусор в один пакет, не разбирая, что нужно, а что – нет. Свои рисунки Ромка не очень-то берег. Если надо, он хоть сотню таких же нарисует. И пока Алиса оттирала клей, оставшийся от изоленты, именно этим и занялся.

На дворе стояла середина февраля. Больше недели назад солнце спряталось за тучи, и даже на минуту не покинуло своего убежища. Снег валил, не переставая, так что улицы превратились в сплошную полосу препятствий и для автомобилистов, и для пешеходов. Рома не любил зиму. И дело было не в холоде, не в снежной каше под ногами, а в переизбытке белого. Порой казалось, что он попал на поверхность альбомного листа, и никак не может вырваться в нормальный, многоцветный мир. Ему не хватало зелени деревьев, лазури неба, не хватало пестроты синего, сиреневого, красного. Но более всего Ромке не хватало желтого – его любимого цвета.

Единственным спасением от охватившей мальчика хандры служили карандаши, такие гладкие, слабо пахнущие деревом и грифелем. Их у Ромы было великое множество. От некоторых остались уже малюсенькие огрызки, другие были поломаны, но большинство карандашей просто затупились. Юный художник знал, как исправить такую беду. Он вытащил из портфеля точилку, выбил из нее на обрывок газеты стружку, и принялся отбирать из огромной кучи карандашей нужные. Словно генерал, Ромка осматривал свою армию, выбирая самых крепких воинов.

Сегодня ему было особенно гадко. Сначала Алиса со своими претензиями и этой идиотской границей, потом родители. Да еще и снегопад, из-за которого он вынужден провести выходной дома. В общем, жизнь мальчика была просто ужасной. Не жизнь, а пытка одним словом. А потому, словно в противовес, Рома решил нарисовать что-то необыкновенное. Место, совсем не похожее на маленький городишко, место, где он мечтал побывать с тех пор, как прошлой зимой увидел его по телевизору – пустыню.

Пески, солнце, верблюды. Ромка никогда не видел живого верблюда. В их местном зоопарке самым необычным зверем был лось. Он смотрел на посетителей своими большими грустными глазами и медленно жевал сено, словно обыкновенная корова. Правда, рога у него были что надо, тут уж Рома ничего возразить не мог. Попытался прикинуть, насколько верблюд велик? Кочевники пользовались этими зверями, как раньше европейцы – лошадьми. Значит, корабли пустыни не намного больше обычного тяжеловоза. А горбы? По телевизору рассказывали, что верблюды запасают в них жир, а вовсе не воду, как думал Ромка. А если копытному нечего есть, у него что, тогда, и горбов нет? Вот об этом по телевизору ничего не говорили. Верблюды, показанные тогда, все были горбатыми. Но мало ли что… Ромка собрался было уточнить этот вопрос у сестры, но передумал. Пока Алиса так на него злится, лучше помалкивать.

Наконец, решив, что нарисует и горбатых, и безгорбых вперемешку, чтобы не обидно было, Ромка вновь задумался. А барханы? В передаче говорили, те могут быть выше трех и даже пяти метров, но представить себе такие громады из песка ребенку удавалось с трудом. Воображение Ромки работало не так, как у нормальных людей. Он с легкостью мог придумать какое-нибудь четырехрукое чудовище с зеленой кожей, которое может принимать облик какой угодно вещи или человека. Но при этом ребенку совершенно не верилось в то, что Солнце в сотни раз больше Земли.

Такие простые истины, что все живое состоит из клеток, вода замерзает при нуле градусов, а верблюды, даже когда им нечего есть, все равно ухитряются запасать жир, ставили Рому в тупик. Он неизменно продолжал задавать вопросы: а что держит клетки вместе? А откуда вода знает, когда ей надо замерзать? Как Солнце может быть таким большим, и почему оно висит в космосе и никуда не девается? Когда ему начинали отвечать, Ромка еще больше терялся, но чтобы не выглядеть дураком, неизменно кивал: мол, понятно, понятно.

Единственным человеком во всем мире, который находил для него нормальные объяснения, была сестра. Как бы они с Алисой не воевали, но она одна ухитрялась найти для Ромки правильные слова. И пусть ее ответы не всегда совпадали с мнением умных дядечек и тетечек, но младшего брата они устраивали гораздо больше. Люди не распадаются на клетки, потому что те крепко-крепко держатся друг за друга. Солнце никуда не девается из-за того, что Вселенная постоянно вращается, и оно просто не успевает сообразить, где верх, а где низ. И это не вода замерзает при нуле, все совсем наоборот: когда вода замерзает, тогда и температуру принимают за ноль.

- Ух, - услышав о последнем, выдохнул пятилетний Ромка, - а я-то уж испугался, что вода – умная, типа собаки. Значит, у нее нет мозгов?

- Не-а, - рассмеялась в тот раз Алиса. Сейчас-то братишка все чаще слышал от нее, что мозгов как раз нет у него самого.

Оперативная группа карандашей была подготовлена и выложена в шеренгу. Когда дело касалось рисования, мальчик превращался из мечтательного растяпы в собранного и аккуратного творца. Он часами мог исправлять нарисованное, что-то стирать, дополнять новыми деталями. Роме никогда не надоедало сидеть за столом и возиться с фломастерами, смешивать краски или как сейчас, закрашивать белоснежную поверхность всевозможными оттенками желтого и оранжевого. На его картине пламенел закат, шагали задумчивые верблюды, а песок заметал цепочку их следов. Ромка так увлекся, что не заметил, как Алиса закончила свою работу и теперь с интересом заглядывает ему через плечо:

- Неплохо, - прокомментировала она. – Только чего у тебя ламы в пустыне делают.

- Кто? – не понял Ромка.

- Ламы, - повторила с недовольством сестра.

- Это не ламы. Это худые верблюды, - обиделся мальчик. Теперь настал черед Алисы удивленно хлопать глазами. – Ну, они мало ели, вот жир и не запасли. Чего ты смеешься? Я сам слышал, что в горбах у верблюдов жир. Если они голодать будут, откуда тогда запасам взяться? Ты сама подумай.

- Это у тебя запасов не будет, а верблюдов без горбов не бывает, - продолжая хихикать, пояснила Алиса. - Просто они меньше, если пищи нет. Помнишь, мы в этом году с родителями в поход ходили?

- Ага. На меня еще самый тяжелый рюкзак навесили, - пожаловался младший Александров.

Сестра не стала напоминать, что после пары сотен метров, Ромка отдал свой багаж ей, а сам тащился оставшийся путь до речки с небольшой сумкой. Присела на второй стул и продолжила:

- Так вот, у верблюдов вместо рюкзаков горбы. Даже если в них ничего нет, они сохраняют форму, только чуть сдуваются. А вот то, что ты нарисовал – это никак на верблюда не похоже. Понял?

Ромка деловито кивнул и поднял взгляд от своего ярко-желтого творения. В зеркале, висевшем над рабочим столом, отразились большие ясные глаза, две косы, длинное сиреневое платье. Еще одна репродукция, висевшая в их квартире уже много лет. Память об одном из предков и напоминание о том, что все люди смертны.

Интересно, почему по телевизору так все просто не рассказывают? А еще – откуда Алиса-то так много знает? Пожевав губу, мальчик снова задумался. И впервые ему на ум пришла странная мысль. А что, если сестра его обманывает? Что, если… она врет?

1/9

Римма Сергеевна отрезала тонкий ломтик лимона и выбросила его в мусорную корзину. Она привыкла не церемониться с продуктами и не жадничать, выскребая последнюю ложечку томатной пасты из банки и дожидаясь, пока стекут в стакан последние капли йогурта. Пятнышко плесени – на выброс, заветренный краешек – в утиль. А потому никогда не накупала ничего впрок, кроме спичек и мыла, не готовила больше трех блюд в неделю, рассчитывая, что все съест в ближайшее время и не приобретала никакой выпечки, кроме постного печенья.

- Не взваливай на себя все, - расправляясь с оставшейся половинкой цитруса, ни с того ни с сего заговорила Римма Сергеевна. Аккуратно отжимающая о краешек кружки чайный пакетик Лера едва не упустила тот обратно на дно.

- О чем ты?

Она прекрасно знала, о чем толкует мать. Почти два месяца та читала своей дочери ежевечерние нотации, но никогда ее голос не звучал так строго, так уверенно, так… непререкаемо. Лера невольно почувствовала себя подростком, которого хотят отчитать за двойку. Голова сама по себе вжалась в плечи. Но нет, на этот раз она ни в чем не виновата, и если мать продолжит в том же духе, ничего не останется, как встать и уйти.

- Просто послушай моего совета.

- Ты хочешь, чтобы я бросила Славу? – ощетинилась Валерия.

Мать не обратила на этот бунт никакого внимания. Отпила из своей чашки, прикусила лимонную дольку. Только так, в их семье ничего, кроме сахара, в чай класть не полагалось. Для варенья существуют розетки, для меда – специальная пиалка.

Все чинно, все по правилам, от которых Лера в свое время так поспешно сбежала. Она была благодарна мужу, отчасти за то, что с Доброславом можно было на них наплевать. Обычно люди ищут пристанища от бурь, некий спокойный островок посреди бушующего моря хаоса. Но с Валерией все было наоборот. Она собрала вещи и однажды покинула тесную гавань родительского дома в поисках приключений, в надежде, что со Славой не омертвеет сердцем, не перестанет доверять инстинктам, не станет копией своей матери.

Конечно, в чем-то Римме Сергеевне хотелось подражать. Ее манере держаться на людях, ее уверенности в собственных силах. Мать умела вести хозяйство, рукодельничать, она была образована, могла во всем вовремя остановиться. Но порой сдержанность переходила в отчужденность, холодность, манерность – в заносчивость, а умеренность превращалась в манию.

Ребенком Лере нравилось пробираться в комнату, где собирались взрослые мамины друзья и слушать разные истории. Иногда, среди забавных баек, где половина фактов была преувеличена, а вторая опущена, проскакивали истории из настоящего маминого прошлого. И когда кто-то из гостей начинал: «А помнишь, Римм? » - лицо матери начинало меняться. С него сползала ее вечная маска строгости, морщины на лбу разглаживались, но собирались уже около глаз и рта. Придавшись воспоминаниям, Римма Сергеевна преображалась, деревянный идол превращался в восковую фигуру, в ней зажигался прежде невиданный огонь. Родительница смеялась, не своим обычным, сдержанным смехом, а раскатистыми волнами, затопляющими всю гостиную. Она давала волю рукам, вечно сложенным на коленях, и те летали вокруг двумя сумасшедшими птахами. А порой мать не промокала платком, не убирала осторожно указательным пальцем, а размазывала слезинку по всей щеке, пока вторая уже бежала из другого глаза. И лицо ее искажала подлинная тоска, горько-соленая, как морская влага.

Вот что бесило Валерию больше всего: ее мама была прекрасным человеком, она умела веселиться, сопереживать, грустить и радоваться мелочам, умела следовать за своими желаниями, но почему-то тщательно скрывала все свою мягкость и теплоту. Сначала Лера думала, что дело все в Юрии Андреевиче, мужчине всей маминой жизни и ее первом муже. Дядя Алик рассказывал, что фотография этого человека, словно икона, всегда стояла за стеклом книжного шкафа, а сам он незримым призраком витал рядом со своей живой женой.

Видимо, решила дочь Риммы, однажды получив от судьбы такой удар, мать решила обрасти хотя бы подобием брони. Но со временем начала сомневаться, какая из двух женщин: плачущая по ночам по ушедшему возлюбленному, или прячущая навсегда его фотографию перед тем, как переехать на квартиру третьего мужа – настоящая? И носила ли мать Валерии маску, или только скрывала до времени свое истинное лицо? И сейчас пришло время получить ответ на этот вопрос.

- Бросить? – удивилась Римма Сергеевна. – Я не прошу тебя никого бросать. Просто хочу предостеречь.

- От чего?

- От той ошибки, что я совершила в свое время. Ты знаешь, я вышла замуж очень рано, в девятнадцать, - старушка подлила себе чаю, но к чашке пока не спешила притрагиваться. – Мы с Юрой любили друг друга как в самых сопливых романах. Он был настоящим джентльменом, как это принято говорить. Да-да, цветы, кофе в постель и прочие глупости, вовсе не означающие, что твой брак продержится дольше, чем у других. Но мы были юны, наивны, нам хотелось почувствовать себя хоть немного… иными. Каждый человек ведь думает, что он – исключение, тоже касается и влюбленных парочек. Уж они-то точно будут жить долго, счастливо и умрут в один день. Чушь несусветная… но не о том сейчас. Я лишь хочу сказать, что вполне тебя понимаю. Ты считаешь свою мать черствой, считаешь бесчувственной. Ой, нет! Только не возражай, умоляю.

- Мам, не преувеличивай, - все же попыталась вклиниться в ее монолог Лера.

В ответ Римма Сергеевна поморщилась:

- Говорю же – не оправдывайся. У тебя слишком выразительное лицо. С таким лицом, как говорила твоя бабушка, только навозом торговать. Все сразу поймут, что дерьмо качественное, - женщина усмехнулась, достала с полки пачку сигарет и, не стесняясь, прикурила прямо от газовой конфорки.

Это была еще одна разновидность Риммы Сергеевны - прямолинейная стерва, появлявшаяся в случаях, когда первые две были бессильны достучаться до собеседника. Обычно переход от вежливой учительницы русского языка к грубоватой дамочке так шокировал, что даже самые склочные торговки прикусывали язык и начинали внимать недовольной клиентке. Но на Леру это давно не действовало. «Против танков копья бесполезны. Вежливость заканчивается там, где начинаются твои личные границы», - еще одна истина, усвоенная Валерией благодаря матери.

- Я не разведусь со Славой, - упрямо процедила она и голову нагнула, будто барашек, собирающийся атаковать противника.

- Еще раз повторяю: у меня и в мыслях не было о таком тебя просить. Вот почему ты никогда меня не дослушиваешь? – затянулась мать, глаза ее иронично заблестели. Она не злилась, просто интересовалась.

- Может потому, что мне уже известно все, что ты скажешь?

- А вдруг, я придумаю что-то новенькое, а? Ты слишком поспешна в своих выводах. Сначала надо получить всю информацию, хорошенько ее проанализировать, а потом уже действовать. Вырванные из контекста фразы и отрывочные данные погубили не одну сотню людей, среди которых отнюдь не все были дураками.

Поучения. Снова. Они пропитывали все их разговоры, как вода губку. Мать не могла удержаться от того, чтобы не дать очередной ценный совет. И на этот раз Лере пришлось прислушаться. С недовольством она позволила:

- Ладно уж, продолжай.

- Ладно уж, продолжу, - усмехнулась Римма Сергеевна. – Я не призываю тебя бросить мужа в такой ситуации. Это было бы, по крайней мере, нечестно по отношение к себе самой. Ибо всю оставшуюся жизнь ты бы чувствовала себя виноватой. Нет уж… сделай все, что в твоих силах. Поддерживай Славу, как можешь. Но не взваливай на себя слишком много. Не делай из себя святую мученицу, которую распяли на кресте брака. У твоего мужа есть родители, есть старший брат, почему они не ухаживают за ним?

- Они не знают, - поджав губы, призналась Валерия.

- Вы что, им до сих пор ничего не рассказали? – чуть не закашлялась от дыма ее мама. – С ума сошли?

- Просто… Славе до сих пор не могут поставить диагноз… и… Понимаешь, мы сами не знаем, с чем столкнулись, и что будет дальше. И просто так вывалить на них все, без подготовки, без каких-либо прогнозов на будущее – это слишком.

- И сколько вы собираетесь все скрывать? Пока Доброслав не превратится в овощ? Пока врачи точно не скажут, что ему осталось пару месяцев? А потом ты позвонишь свекрови и скажешь: «Зинаида Марковна, ваш сын умирает. Приезжайте, может, еще успеете попрощаться». Так что ли? – Тихо протянула старушка.

- Мама! – а вот Лера не сдержалась.

- Что «мама»? Или ты думаешь, все образуется? И твой зачарованный принц вскочит с постели целехонек-здоровехонек? Лера, я думала, ты хоть немного умнее.

- Дело не в уме. Как ты можешь такое говорить? Это жестоко… Да, я верю, что Славе станет лучше. Возможно, речь не идет о полном восстановлении, но хоть как-то затормозить течение болезни мы сможем. В конце концов, неужели только у него такая гадость? Есть же, наверное, другие подобные случаи. Есть какие-то исследования, лекарства… Не помогут тут, поедем за границу. У Славы много друзей, продадим квартиру….

- Стоп, стоп, остановись! – прервала Валерию мать. – Ты начинаешь разрабатывать план, даже не зная, с чем столкнулась. Слепой, ищущий дверь посреди поля, ей богу. Заграница, лечение, все на десяток лет вперед расписала. А если у вас нет этих десяти лет?

- И что же мне теперь делать? Опустить руки, сдаться? – зло уставилась на Римму Сергеевну дочь. – Неужели ты хочешь, чтобы Слава… чтобы он умер?

- Типун тебе на язык! Конечно, нет. Я искренне желаю, чтобы твои надежды оправдались. Пусть твой муж еще сто лет живет и здравствует. Но надо понимать – это не простуда, не грипп. У Доброслава органическое поражение мозга. Ты сама мне зачитывала записи невролога. Сколько не повторяй: «Все обойдется, все будет тип-топ», - правда в том, что уже не обошлось. Беда не на пороге, она давно раскинулась хозяйкой на кровати и пачкает своими сапогами твои белоснежные простыни. И вместо того, чтобы тешить себя напрасной надеждой, надо заглянуть ей в глаза.

- Напрасной…

- Да, напрасной, - повторила старушка. – Ему становиться хуже, Лера. Он уходит. И рано или поздно, уйдет. Это только в фантастических рассказах Брэдбери отрицание смерти может даровать вечную жизнь[i]. Но ни черта подобного в реальности не происходит. Знаешь, какой главный урок я выучила, когда потеряла Юру? - Лера прислушалась. На ее памяти это был едва ли не первый раз, когда мать сама заговорила о своем почившем супруге. – Ты должен научиться жить без этого человека до того, как кого-то полюбишь. Люди не умирают в один день, дочка. Они уходят по очереди. И тому, кто следует за умершим, приходится расплачиваться болью за дополнительные годы. Все предметы стремятся к центру Земли, а каждое живое существо превращается в прах. Мы просто тешим себя убеждением, что наше время и время наших мужей, жен, сестер, друзей и прочих близких настанет нескоро. Через пятьдесят, сорок, тридцать лет. Но ведь это – целая вечность! А когда кто-то заболевает, как Доброслав, вдруг теряемся. Как же так? Я ведь надеялся еще на полвека, а тут, оказывается, придется прощаться в срочном порядке. Вот что пугает. Не болезнь… разрушенные планы…

- Я не могу смотреть, как он страдает, - тихо произнесла Валерия.

Чай был давно отставлен, ей больше не хотелось спорить, не хотелось кричать. Она чувствовала себя полностью выжатой. И все же в уши ее словно шептали невидимки: «Ты не права. Все не так. Надо просто потерпеть».

- Знаю… - а вот Римма Сергеевна затушила сигарету и с удовольствием сделала большущий глоток. – Но плакать ты будешь не о его страданиях, а о своем одиночестве. Поэтому не взваливай на себя сейчас непосильную ношу. Расскажи все родителям Доброслава. Как есть, без утайки, без прикрас. Лучше сейчас, чем потом, когда станет поздно. Они имеют не меньше прав, чем ты. И еще… Попытайся быть счастливой.

- Сейчас? Ты шутишь? Как я могу быть счастлива, когда…

- Именно поэтому и можешь, и должна. От того, что ты начнешь хлопотать вокруг Славы, как ненормальная наседка вокруг птенца, будет только хуже. Он по-прежнему твой супруг, а не вместилище недуга. А именно так ты его сейчас воспринимаешь. Спорю на что угодно, в вашем доме все разговоры только об обследованиях и таблетках. Ты ходишь из угла в угол и по несколько раз за час спрашиваешь Доброслава, как он себя чувствует. Не так ли?

- Ну… - замялась дочь.

Все было не совсем так, но да: чем хуже становилось мужу, тем меньше они говорили о чем-то, кроме судорог в ногах, головокружениях и ведении ежедневника с напоминаниями.

По рекомендации врача Слава ежедневно занимался упражнениями на тренировку памяти, совершал контролируемые прогулки на свежем воздухе с выполнением несложных заданий, а недавно начал изучать второй иностранный язык. Ученые наперебой утверждали, что это помогает перестроить нервную систему и, так сказать, не дать серым клеточкам облениться.

Но если новые знания Славой как-то усваивались, то старые продолжали исчезать. Номера телефонов, адреса, имена знакомых – на карте жизни Доброслава появлялось все больше белых пятен. И это не просто пугало его жену, это приводило ее в подлинный ужас. В голове вертелись мысли одна другой кошмарнее: «А если он снова потеряется? А если он навсегда забудет, кто я? Если разучится самостоятельно есть или его парализует, что мне делать? »

- Что мне делать? – уже вслух задала вопрос Валерия.

- Почаще напоминать себе, что рядом с тобой живой человек, личность, а не просто совокупность мяса, костей, внутренностей и гнетущей их болячки. Занимайся собой, живи ради себя, ради того, чтобы найти что-то хорошее в каждом дне. Ты думаешь, что должна стать своему мужу опорой, вторым лекарем, должна принять на себя всю его боль, страдать так же, как он. Но загнанные лошади далеко повозку не увезут, - не удержалась от очередной поговорки Римма Сергеевна.

- Опять ты за свое…

- А что? Хотела совета, так не затыкай меня. Ему и так плохо, дочка, а своим квохтаньем ты только хуже сделаешь. Твой Доброслав… он тебя любит, и это видно невооруженным глазом. Представь, какому ему знать, что именно он является источником твоих несчастий?

- Думаешь, он так считает?

- Я не думаю, - неожиданно потупилась мать. – Не ты одна звонишь мне.

- Слава тоже? – Кивок. – Зачем?

- Затем… я поклялась, что о содержании нашего разговора никто не узнает. И не смотри на меня такими глазами! Больше никаких вопросов! Но скажу тебе: твое отечное лицо и красные от недосыпа глаза – не лучшая терапия. Так что возьми себя в руки и попытайся хотя бы сделать вид, что все не так паршиво.

Новая сигарета. Значит, Доброслав звонил ее матери и ничего об этом не сказал. Валерия чувствовала себя обиженной. Она денно и нощно ухаживает за ним, всегда спрашивает, что не так, чем Слава недоволен, чего он хочет. Так почему тот втайне обращается к теще? Неужели Лера настолько страшна, что с ней нельзя ничем поделиться?

- Если бы от материнской любви было противоядие, - пробормотала Римма Сергеевна. – Если бы чужая забота не тянула на дно, как камень.

- О чем ты?

- Ты знаешь, от чего умер Юра?

- Нет, - покачала головой Валерия.

- Несчастный случай. Падение с большой высоты. Он учился на архитектора-проектировщика, а между сессиями подрабатывал на стройке. Я отговаривала Юру, ведь в деньгах мы не нуждались. Но он говорил, что только опыт, только грубый труд поможет стать настоящим специалистом, а не кабинетной крысой. Мы прожили всего четыре года… меньше даже. А потом он упал. Множественные переломы, закрытая черепно-мозговая… Полтора месяца в больнице. Прогноз вначале был благоприятный, но вскоре встало ясно: прежним мой Юрик никогда не будет. Как и ты, я полагала, что чем больше суеты, тем быстрее он поправится. Держала Юру за руку, кормила с ложечки, помогала с туалетом. Стала его ангелом-хранителем, как мне казалось. Все это время он мучился от жуткой боли, все это время он молил небо, чтобы оно прекратило это издевательство. И, естественно, ничего мне не говорил. Только улыбался и пытался подбодрить… потом начал злиться. Никогда прежде Юра так на меня не кричал, как за две недели до своей кончины. Словно я одна была виновата в его состоянии. «Я хочу, чтобы ты ушла! Хочу, чтобы больше здесь не появлялась! » - вот как он говорил. Мы извели друг друга. Я начала ненавидеть того, кого прежде любила больше собственной жизни. В моей памяти не осталось ни одного хорошего воспоминания: все заполнили та злость, тот гнев и горечь последнего совместного месяца. И вот, под самый конец Юра и произнес эти слова: «Если бы твоя жертва не висела на решетке клетки амбарным замком, я мог улететь далеко-далеко, мог бы примириться со своей участью». Он ненавидел меня… потому что искусал все губы, чтобы не кричать при мне от боли. Потому что ему приходилось находить в себе силы, чтобы хоть как-то поддерживать мою надежду в него, вместо того, чтобы продолжать борьбу с телесными увечьями. Потому что я приковала его, потому в своей слепоте я продолжала искать дверь посреди поля.

- Я… не знала, - только и смогла выдавить Валерия.

- Будь сейчас на месте той двадцатилетней девчонки я – с моим опытом, с моими познаниями, с моими горестями… То просила бы побыстрее забрать Юру на тот свет. И снова ты на меня смотришь, как на монстра, но это так. Я надеюсь, судьба будет к тебе благосклоннее, чем к твоей злобной мамаше, - Римма Сергеевна не удержалась от выразительного фырканья. – Но постарайся не совершать моих ошибок. Слышала про такую штуку: человек, узнавший о смертельном диагнозе, проходит несколько стадий? Отрицание, гнев, торг и прочее? И примерно тоже, якобы, касается тех, кто потерял близких. Но все это ерунда…. Не знаю насчет диагнозов, но когда умирает дорогой тебе человек, есть лишь две стадии. Сначала становиться плохо, невыносимо плохо. А потом ты просто привыкаешь к этому. Когда я потеряла Юру, то думала, что все – конец. Моя жизнь всегда будет адом, каждый день будет приносить лишь напоминание о том, что его нет.

- И? Ты ошиблась?

- Нет. – Новая затяжка, еще один глоток остывшего чая. – В том-то и дело. Каждый день я чувствую, что Юры нет. Каждый день я невольно думаю о том, где бы я сейчас была, чтобы делала, если бы он не упал с высоты, если бы все-таки оправился от своих травм? Моя жизнь, та жизнь, которую я с такой тщательностью планировала… она оборвалась вместе с последним сокращением его сердца. – В голосе матери не было ни боли, ни сожаления, но чувствовалось, что такое спокойствие дается ей с трудом. - Но я тут. Я дышу. Я жива. У меня есть ты, есть мои ученики, есть те, кому еще можно помочь, кто нуждается во мне, и в ком я нуждаюсь. В это очень трудно поверить… но счастье не заключено в одном-единственном человеке, равно как и не в нем одном заключены все горести.

- Тебе легко говорить, - вдруг взорвалась Лера. До некоторых пор она еще слушала мать, но поняв, куда та снова клонит, не смогла продолжать этот бессмысленный разговор. – Сколько ты прожила со своим Юрой? И четырех лет не прошло. А я… мы со Славой… если он…

Больше она не смогла ничего сказать. Бежать, бежать отсюда как можно дальше. Это ее муж, ее проблема, и нечего каким-то сушенным старым грымзам учить ее, как быть! Только она – Лера, своей заботой сможет помочь любимому. Только она сможет облегчить его страдания.

- Лера! – сквозь туман из слез увидела женщина расплывчатые контуры матери. – Перестань. Разувайся немедленно и садись…

- Я уже взрослая, - крикнула в ответ Валерия, застегивая сапог. – И больше я не буду тебе звонить.

Громко хлопнуть дверью, будто впечатывая последние слова в сознание Риммы Сергеевны. На сегодня хватит. Она и так выдержала дольше, чем ожидалось.

- Теперь я знаю… - шагая чуть ли не через ступеньку, чеканила про себя Лера. – Теперь все понятно. Ты просто не способна любить, вот и все.

Переход в иную фазу

Символ правой руки. Очень похож на знаки «крыло соловья» и «двери», но имеет негативную окраску. Означает углубление, усиление состояния, регресс. Никогда не пишется яркими красками, и всегда идет в сочетании с ослабляющими пиктограммами.

3/9

Уже очень давно он не приступал к работе с таким удовольствием. Ощущение нужности, правильности происходящего рождало на губах легкую улыбку. На рабочем столе забытыми игрушками покоились молотки, зубила и скатанные в рулон ткани – его новый коммерческий проект так и застыл на стадии разработки.

Роман аккуратно развесил свои наброски на пробковую доску, перемежая их черно-белыми фотографиями улицы. Сначала он собирался создать полноценную большую картину, не менее полуметра в ширину и в высоту сантиметров тридцать, но потом его осенило. Сидя на опустевшей веранде дешевой кофейни и вглядываясь в залитый дождем городской пейзаж, Роман увидел его – свой пока не созданный маленький шедевр. То был не провал, не видение будущего, а результат кропотливой работы миллионов нервных клеточек. Залпом допив остывший чай, художник сделал еще пару снимков и отправился сюда, в свою мастерскую, стараясь удержать в голове родившийся образ, не дать ему потускнеть.

Это была не спонтанная идея, нет. Но мужчина и сам не понял когда, в какой момент в нем появилась потребность действовать, а потом пришло осознание, что именно он обязан сотворить. Наверное, уже тогда, во время приступа, когда Роман смотрел за тем, как пожар сжирает обои, поглощает ковер, обращает в головешки мебель в спальне Виктории. Тот рисунок на стене, прямо над изголовьем кровати – Сандерс так и не смог его рассмотреть, но нашел уже позже, наяву. Каким-то чудом тот не обратился полностью в пепел, сорвался со своего места и, подхваченный огненным вихрем, залетел под шкаф. Когда же пришло время выносить мебель, Роман неожиданно наткнулся на обгоревший с краю кусок бумаги и спросил:

- Что это?

- О, надо же! – удивилась Виктория. Она стаскивала с кровати останки матраса, напоминающего тушу дохлого белого кита. – Я думала, от него ничего не осталось. Выбрось, ничего ценного. Как-то копалась в интернете, увидела эту картинку, мне понравилось, вот я и распечатала. Милый пейзажик, не знаешь, кто автор?

- Нет, - покачала головой Роман. – Но что-то подобное было, кажется, у Парселье, хотя это явно не он.

Пейзаж, и правда, был, как выразилась Вика, милый. Пустынный переулок в каком-то средиземноморском городке, трехэтажные дома, увитые растениями. Все дышит теплом, ароматом нагретой земли, сладостью пряностей и спокойствием. Картину будто залили густым медом: желтые стены домов, желтоватое вечернее небо, даже тент, натянутый над уличными столиками, и тот - желтый. Вполне понятно, почему Вика решила повесить именно этот рисунок в своей комнате: он не выбивался из общей цветовой гаммы спальни, и привносил при этом некое разнообразие и частичку уюта.

Далекая улочка поплыла перед глазами Романа, так что художник в срочном порядке скомкал бумажку, но не выкинул, а сунул в карман брюк. Потом, чтобы перевести дух, подошел к окну. Именно тогда, глядя на унылый вид мокрых высоток и полу облетевших деревьев, Роман ощутил пустоту, царящую в этой комнате. Она никогда не была для Вики безопасным пристанищем. Тут гнездились страхи женщины, сюда по ночам приходили тьма и удушье, страх и беспомощность таились в углах, готовые неожиданно напасть на свою беззащитную жертву. Будто в ответ на мысли художника, Виктория тихо прошептала за его спиной:

- Мне нравился этот пейзаж… он был порталом в иной мир. Иногда я смотрела на эти домики, на цветы, и начинающаяся паника отступала. Это глупо, знаю… надо справляться со своими эмоциями. Но часто я представляла, как проваливаюсь за пределы картины, выхожу на эту улочку, и та вовсе не безлюдна. По ней снуют велосипедисты, дородные тетушки высовываются из окон, чтобы вытрясти половички, детвора гоняет мяч. То место, оно так отличается от нашего городка! Там точно должны жить добрые, хорошие люди… И знаешь, что хуже всего? Картина написана явно с натуры, а значит, все, что тот запечатлено на самом деле существует где-то, в тысячах километрах отсюда. И я никогда не узнаю: похожи мои фантазии хоть чуть-чуть на реальность?

- Ну, что поделать? – как можно беззаботнее отозвался Роман. – Всегда хорошо там, где нас нет, так? В детстве я, например, очень хотел побывать в пустыне. Прямо грезил о раскаленных песках, оазисах, караванах, бредущих под палящим зноем. Странные мечты, не находишь? Обычно люди хотят побывать в Париже или, например, в какой-нибудь тропической стране. Увидеть коралловые рифы или величественные пирамиды, а меня тянуло стать подобием сосиски на раскаленной сковороде.

Алиса уверена: моя тяга к пустыне была связана с тем, что нам приходилось жить с ней в малюсенькой комнатке и подсознательно я, таким образом, стремился к простору, к увеличению личного пространства. Но, по моему мнению, разгадка гораздо проще.

Мы считаем, что оказавшись там, где не так, как здесь, и сами станем не такими. Что жизнь изменится, если сделать новую прическу, переехать из города в деревню или, вообще, в другую страну. Пустыня так не походила на все, что я видел, пока рос, что мне стало интересно, как и тебе: а так ли оно?

- И каков же ответ? – оторвавшись от складывания уцелевший одежды в мешок для мусора, спросила Виктория. Мужчина улыбнулся и совершенно искренне пожал плечами:

- Я ведь так и не побывал в пустыне, откуда мне знать?

Тот разговор состоялся почти полторы недели назад, но только сейчас Сандерс закончил все подготовительные работы. Он не торопился, ему незачем было укладываться в сроки, подгонять собственные мысли, словно ленивого ишака на горной дороге. Впервые за много лет Роман собирался сделать что-то полезное, по-настоящему нужное не для себя, а для другого человека. И этим человеком стала Виктория, такая хрупкая, такая сильная, мечтательница и фантазерка, любящая «тайные знания». Тонкая нить, соединившая их в первую встречу стала прочной как стальной канат. Теперь, куда бы Роман ни отправился, ему суждено было вернуться к ней.

Судьба? Нет-нет, не стоит разбрасываться столь громкими словами, да и художник не верил в судьбу. А вот в свое проклятие, в свою миссию – да. Он не был избран, не был призван высшими силами. Медные трубы не затрубили, врата не отворились. Просто иногда, среди шестерок и семерок в раскладе выпадает туз, иногда шарик рулетки вопреки всем теориям выпадает три раза подряд на одно и то же число. Так бывает. Просто бывает, и Романа вполне устраивает это объяснение.

Кто-то рождается с шестью пальцами на руках, кто-то обладает абсолютным музыкальным слухом. Мозг Сандерса функционирует не так, как у других людей.

Когда-то он боялся этого, ненавидел свой изъян, старался игнорировать, потом начал противиться. Но когда увидел выходящую на проезжую часть Викторию, когда услышал ее шепот: «Спасите… кто-нибудь! » - понял, что только благодаря его ущербности эта женщина еще жива. И Роман сдался ради нее. Перестал горстями пить таблетки, снял свои «пасмурные» очки и взглянул на мир широко открытыми глазами.

Каждый вечер, уходя от Виктории, художник делал одну-две фотографии с разных ракурсов. Набережная улица была длинной и прямой, так что с одного ее конца можно было рассмотреть здания на другом. Роман снимал их, наводил объектив фотоаппарата на переплетения проводов, на зеркала луж, обрамленные упавшей листвой. Будто волшебник, он вырывал последние лучи солнца из лап времени, прятал их в черный короб фотоаппарата вместе с гулом автомобилей и разговорами прохожих. Кусочек города, частица навсегда уходящей поры.

«Знаешь, чему должен научиться художник? » - однажды спросил у Романа его учитель.

«Перспективе? Правильному сочетанию красок? Не знаю… должен научиться видеть красоту даже в обыденных вещах? » - теряясь в догадках, один за другим выдавал предположения ученик.

«Нет. Хотя все, что ты сказал, тоже важно. Но прежде всего художник должен научиться выражать себя через рисунок. Сложно хорошо рисовать, но еще сложнее рисовать сообразно со своим внутренним миром. Чтобы глядя на картину, люди могли прочитать твои мысли, прочувствовать то, что чувствовал ты, стоя перед мольбертом. А потому не спеши хвататься за карандаш всякий раз, едва тебе захочется порисовать. Бери его лишь тогда, когда чувствуешь в том неистребимую необходимость».

Сандерс прикрепил к доске последний эскиз. Он определился с тем, как изобразит Набережную улицу. Это будет почти плоское пространство. Не искаженное, как у Матисса, не собранное из цветных кусков, как у Климта, но лишенное гипертрофированной выпуклости и подражанию природе. Так рисовали на востоке: тонкие линии, четкие границы, множество подробностей, но никакого нагромождения.

На столик рядом с доской встали в ряд пузырьки с тушью и баночки с акварелью. Роман не очень любил акварель, но ни масляные, ни акриловые краски не годились для его задумки.

Мужчина поместил посередине доски белоснежный лист плотной бумаги. Потом достал свои распечатки. Это были перевод старой книги, найденной им в тринадцать лет среди конспектов отца и стоптанных босоножек матери. В школе Роман учил, как и большинство его сверстников, английский, поэтому ни слова не понял из того, чтобы было в ней написано. Темно-красная обложка без надписей давно перестала выглядеть богато, на некоторых страницах остались жирные пятна, некоторые и вовсе почти отделились от корешка. Но мальчику понравились картинки, то и дело попадавшиеся среди текста. Полвека не слишком бережного хранения почти не смогли их испортить. Краски по-прежнему оставались ярки, хоть в уголках бумага замялась и стала на ощупь больше похожа на тонкую ткань.

Листая книгу, Ромка вдруг остановился. Эти знаки он уже видел, и не однократно. Девушка с грустными глазами, висящая в его комнате. Его немного бесил тот портрет.

Во-первых, с ним было связано одно не слишком приятное воспоминание. Когда Ромка впервые увидел оригинал картины на стене разрушенной церкви, то упал в обморок. Но сначала ему пригрезилось нечто совсем уж страшное. Алиса на железнодорожных путях и несущийся на нее поезд. С тех пор прошло полтора года, больше сознания он не лишался, зато его постоянно мучили головные боли. Врачи говорили, что это из-за быстрого роста. Еще бы, за лето Ромка вымахал на целых семь сантиметров. Но вместе с головными болями порой приходило нечто… какие-то смазанные картинки, будто он смотрел на мир через быстро сменяющие друг друга слайды диафильма.

Во-вторых, сам портрет был каким-то нелепым. Месяц назад Ромку стали водить на занятия к одному дядечке-художнику, и подросток уже начал разбираться, как правильно класть краски, как располагать предметы для натюрморта, чтобы те выглядели красиво. В общем, узнал много хитростей, и понял, что девушка с его комнатной картины нарисована неправильно. Да и фон за ней, разве ж это фон? Куча ярких пятен, кое-как наляпанных одно на другое. Да и сама девица бесила Ромку. Она подсматривала за тем, как он делал уроки, смотрела на него спящего. Без шуток, он даже переодеваться старался в ванной – портрет стеснял его.

Но именно на этом портрете были те же знаки, что и в найденной книге. И как всякий подросток, обнаруживший хоть намек на приключения, хоть тень загадки, Роман поклялся изучить эти символы и понять, как они связаны со старой церковью.

Сандерс закрыл глаза, на секунду поддавшись сладкому воспоминанию. Запах пыли и гуталина, теснота кладовой и он, чувствующий себя Джимом Хокинсом, [ii]обнаружившим в вещах постояльца вместо пары монет карту сокровищ. Теперь-то он знает все тайны проклятого острова, знает, что никакого золота там нет. Вместо него в голове Романа пылают пятьдесят три символа, пятьдесят три сочетания прямых и изогнутых линий. И если он правильно их использует, эти символы принесут Виктории покой. Если он правильно все сделает, она перестанет мучиться от своих панических атак. А значит, настало время взяться за работу, потому как вот она – та самая «неистребимая необходимость», о которой говорил учитель, навязчивым сердечным зудом стучится Роману в виски.

Разметить. Расчертить лист, выделив центр и несколько основных областей. Сначала он набросает общий план карандашом, без деталей. Прямоугольники домов, квадраты летящих по проспекту машин. Только после этого можно приступать к более изящной проработке. Сложнее всего ухватить движение, показать в статичном сюжете. Нельзя написать ветер, только косвенно намекнуть на его присутствие с помощью растрепанных волос или, скажем, завихрений пыли на дороге. Также сложно передать течение воды или изменчивость погоды. Поэтому, прежде чем заниматься прорисовкой, надо хорошенько подумать над подобными мелочами.

Эта улица не будет пустынна. Ее заполнят люди, соседи и знакомые Виктории, горожане, с которыми она сталкивается, сама о том не зная, каждый день. Те, кто по вечерам спешит через ее квартал к себе домой с работы. Ученики из ближайшей школы, студенты, отдыхающие в баре, что находится в ста метрах от Викиного подъезда. Все они застынут на подарке Сандерса, чтобы составить ей компанию. Застигнутые фотоаппаратом в момент задумчивости, смеющиеся или равнодушно взирающие по сторонам – всех Роман превратит из немых статистов ее жизни в героев своей картины. Он даст им то, что не может ни один доктор – продлит их существование на десятки лет, сохранит молодыми и сильными.

Роман рисовал и стирал, чуть сдвигал предметы, вымеряя идеальное расстояние между ними. Он оставит все, как есть. И навязчивые рекламные растяжки над дорогой, и переполненные урны для мусора. Не станет облагораживать действительность, только прикроет легкой вуалью. Сандерс часами просиживал в кофейне на углу, бродил из одного конца в другой, стоял на остановках и подсматривал за улицей из темных подворотен. Вот оно – главное действующее лицо. Не люди, не дождь, не осень, а замершая в ожидании ночи Набережная улица. На его картине она превратилась в какое-то заграничное авеню без всякого колдовства. Потому что именно такой увидел ее художник. Потому что такой улица может понравиться Виктории.

Мужчина обмакнул перо в тушь и нанес первую черную линию. Так гейша подводит глаза на своем убеленном лице. Роман вспомнил один из их с Викой недавних разговоров. Нарезая обои (женщина мерила, он кромсал ножом), они болтали о поэзии. Роман особенно в ней не разбирался, да и Виктория себя знатоком не считала, поэтому сначала коснулись школьной программы, а потом резко свернули куда-то в сторону японцев с их специфическим представлении о прекрасном.

- У них есть этот… как его… - Вика почесала бровь, пытаясь припомнить имя поэта.

- Басё[iii]? – подсказал Роман.

- Точно, он, - оживилась женщина. – Я как-то в книжном магазине наткнулась на сборник, пролистнула от скуки. Впечатления противоречивые. Наверное, надо родиться там или, на худой конец, знать японский, чтобы понять всю глубину их мысли. Для меня их поэзия – обычный набор слов, ничего более.

- «Как свищет ветер осенний! Тогда лишь поймете мои стихи, когда заночуете в поле», - процитировал художник. – По-моему, это и есть ответ.

- Семьдесят… - вернувшаяся было к разматыванию рулетки Вика, снова подняла глаза на своего помощника. – Ответ на что?

- На все, - улыбнулся он. – В частности на то, в чем прелесть восточной поэзии. Западные авторы буквальны. Они пишут: «Любовь приходит неожиданно». Отечественные авторы грешат излишней метафоричностью. «Любовь, словно черная кошка, прокрадывающаяся однажды в твою постель». А восточные авторы призывают искать и буквальность, и метафоричность внутри себя. «О, цикада, не плачь! Нет любви без разлуки даже для звезд в небесах»[iv]. Вот ты знаешь, как плачут цикады? Нет? Тогда тебе не понять смысла стиха. Созерцание - вот ключ к пониманию прекрасного.

- О, да вы, господин Лех, тот еще философ, - усмехнулась Вика.

- Но это правда. Почему нам нравятся одни вещи, и мы равнодушны к другим? Просто первые что-то трогают в нас, они созвучны с тем, что мы пережили, с нашим собственным опытом. И это не я сказал, это давно доказанная истина. Лучше отрежь мне эту полосу.

На этом разговор заглох, но Роман заметил в глазах женщины следы разгорающегося азарта. Он готов был дать руку на отсечение, что если не в тот же вечер, то на следующий, Вика вернется в книжный и скупит все сборники танки и хокку, какие найдет. В который раз Сандерс поблагодарил мысленно свою бестолковую старшую сестру, вечно таскавшую из школьной библиотеки кучу разных книжек. Половина из них Алисой так и не открывалась, зато Роман порой с удовольствием копался в томиках из серии «Я познаю мир» и прочих занимательных энциклопедиях.

И, конечно же, немаловажную роль в его воспитании сыграл учитель. Нет, не так. Не просто учитель, а наставник, сенсей. Сейчас Льву Николаевичу стукнуло уже семьдесят шесть, но тогда, двадцать лет назад он был мужчиной в самом расцвете сил. Именно Пареев научил Романа не просто изображать окружающее, а находить в этом гармонию. Их отношения испортились в тот момент, когда на свет появился Уродливый котик и окончательно потеряли надежду на восстановление, когда Роман Александров превратился в Леха Сандерса. Но сейчас, и в этом мужчина был уверен, его сенсей гордился бы своим учеником.

Когда все линии были прорисованы, и перед художником предстала черно-белая Набережная улица, он вернулся к своим распечаткам. Роман заранее подобрал нужные знаки, но на всякий случай решил уточник некоторые пункты. Итак, символ источника – несколько линий под прямым углом с небольшим крестиком слева. Если написать его холодным синим цветом, это обрушит связь Вики с нападением девятилетней давности, а если добавить так называемую арку входа…

Мысли закрутились, подобно мельничному колесу. Несколькими штрихами, Роман обозначил области, где скроет своих тайных агентов. Они не должны слишком бросаться в глаза. Да это и не обязательно, если судить по реакции Виктории на его татуировку. Художник сделал ее на свое двадцатилетие, а после совершил свою самую страшную ошибку.

Тоша, светлый приветливый парень. Обычная простуда, перешедшая в воспаление легких. Дикая дичь, как любила одно время выражаться Алиса. Никто и представить не мог, что здоровый парень сгорит всего за несколько дней. Врачи сказали, обратись он к ним чуть раньше, все могло обойтись. Тоша не был близким другом Сандерса, но они были связаны точно так же, как сейчас с Викторией. Художник видел исход, и ничего не сделал. Видел, и потому на его руке красуется переплетение знаков: «связь», «верность», «равнозначный выбор» и так заинтересовавший Вику «крест на могиле». Татуировка из юношеской выходки превратилась в напоминание о долге Александрова, о том, к чему может привести невмешательство.

Кисть была почти сухой. Здания будут яркими, как и люди. А вот небо над ними станет полупрозрачным благодаря воде. Слой за слоем, все яснее и четче, так что вскоре можно будет почувствовать прохладу осеннего вечера, услышать аромат духов, проходящей по улице кокетки, погрузиться в такую знакомую и все равно неизведанную атмосферу Набережной.

Сегодня Роман впервые за много лет никуда не торопился. И словно понимая всю важность происходящего, его сломанная голова вдруг заработала нормально, дав насладиться всеми оттенками жизни.

Перспектива света

Символ левой руки. Символизирует состояние, при котором происходит искажение ощущений, мнимое улучшение. Человек либо обманывает себя, либо ведется на обман. Однако, знак имеет и другое значение – «свет в конце туннеля», то есть улучшение состояние за счет веры и силы воли самого пациента.

[i] Имеется в виду рассказ Р. Брэдбери «Жила-была старушка» (There Was an Old Woman, 1944)

[ii] Джеймс (Джим) Хокинс (англ. Jim Hawkins) — положительный главный действующий герой романа Роберта Льюиса Стивенсона «Остров сокровищ». От его имени ведётся повествование. И именно поступки главного героя раскручивают сюжет романа Стивенсона.

[iii] Басё (Мацуо Басё, Мацуо Дзинситиро, 1644, Уэно, провинция Ига —28 ноября 1694, Осака, провинция Сэтцу) — японский поэт, теоретик стиха, сыгравший большую роль в становлении поэтического жанра хайку.

[iv] Произведение Кобаяси Исса (1763-1827) – третьего после Басё и Бусона великого поэт хайкай