ГЛАВА VII 3 страница

В продолжение всей этой сцены Леонора стояла, притаившись, за дверью своей комнаты и не пропустила ни одного слова из того, что говорилось. Сначала, сама не зная почему, она хотела выйти и броситься между врагами. Марсела удержала ее. Но когда ловкая дуэнья увидела, что дело идет на мировую, она рассудила, что присутствие ее и Леоноры нисколько не помешает. Поэтому обе они явились, рыдая, с платочками в руках и бросились к ногам дона Луиса. Они не без основания опасались его гнева после того, как их вторично уличили в преступлении. Но дон Луис поднял Леонору и сказал ей:

— Дочь моя, утри слезы! Я не буду упрекать тебя; раз твой возлюбленный намерен сдержать данную тебе клятву, я согласен забыть прошлое.

— Да, сеньор дон Луис, я женюсь на Леоноре, — сказал граф, — а чтобы окончательно загладить оскорбление, нанесенное мною, и дать вам полное удовлетворение, я предлагаю вашему сыну, в залог нашей дружбы, руку моей сестры Эухении.

— Ах, сеньор, я высоко ценю честь, которую вы оказываете моему сыну! — воскликнул с восторгом дон Луис. — Нет отца счастливее меня! Вы приносите мне столько же радости, сколько перед этим причинили горя.

Старик был в восторге от предложения графа, зато на дона Педро оно произвело совсем иное впечатление. Он был до того влюблен в свою незнакомку, что от смущения и растерянности не мог произнести ни слова. А Бельфлор, не обращая внимания на его замешательство, вышел, сказав, что пойдет распорядиться относительно приготовлений к двойной свадьбе и что ему не терпится поскорее связать себя неразрывными узами с родом Сеспедесов.

После ухода графа дон Луис оставил Леонору в ее комнате, а сам с доном Педро пошел к себе наверх.

— Батюшка, избавьте меня, пожалуйста, от брака с сестрою графа, — сказал ему тот с юношеской откровенностью, — довольно того, что он женится на Леоноре. Этой свадьбы совершенно достаточно, чтобы восстановить честь нашего рода.

— Как, сын мой, — удивился старик, — ты противишься браку с сестрой графа?

— Да, батюшка, — отвечал дон Педро, — этот союз, признаюсь вам, был бы для меня жестоким наказанием. Не скрою от вас причины: вот уже полгода я люблю или, лучше сказать, обожаю одну прелестную особу. Она ко мне благоволит; и она одна может составить счастье моей жизни.

— Какая трудная задача быть отцом! — воскликнул дон Луис. — Дети никогда не расположены делать то, чего хотят родители. Но кто же эта особа, которая произвела на тебя столь умопомрачительное впечатление?

— Я еще не знаю, кто она, — ответил дон Педро, — она обещала сказать мне это, когда убедится в моем постоянстве и скромности, но я не сомневаюсь, что она принадлежит к одному из знатнейших родов Испании.

— И ты воображаешь, — сказал старик, меняя тон, — что я буду так снисходителен, что одобрю эту вздорную страсть? Что я позволю тебе отказаться от высокого положения, какое выпадает тебе на долю, ради того чтобы ты остался верным особе, чьего имени ты даже не знаешь? Не жди от меня такой поблажки. Старайся лучше заглушить любовь к женщине, которая, быть может, вовсе и недостойна ее, и помышляй только о том, чтобы заслужить честь, какую тебе оказывает граф.

— Все эти речи бесполезны, батюшка, — возразил студент, — я чувствую, что никогда не забуду моей незнакомки, и ничто не в силах разлучить меня с ней. Если бы мне даже предложили инфанту…

— Замолчи! — резко оборвал его дон Луис. — Как ты смеешь так дерзко хвалиться постоянством, которое возмущает меня? Ступай и не показывайся мне на глаза, покуда не образумишься и не подчинишься родительской воле.

Дон Педро не осмелился отвечать на эти слова из страха вызвать еще большую немилость. Он удалился в соседнюю комнату и провел остаток ночи в размышлениях, столь же приятных, сколь и печальных. Он с горечью думал, что, отказавшись от женитьбы на сестре графа, поневоле должен будет поссориться со всей семьей, зато утешался мыслью, что незнакомка оценит его великую жертву. Он льстил себя надеждой, что после столь красноречивого доказательства верности она не преминет открыть ему свое звание, которое он воображал по меньшей мере равным званию Эухении.

С этой надеждой он на рассвете вышел из дома и пошел гулять на Прадо в ожидании часа, когда можно будет отправиться в дом доньи Хуаны, — так звалась дама, у которой дон Педро каждое утро встречался со своей возлюбленной. С большим нетерпением ожидал он назначенного часа и, когда время настало, поспешно отправился на свиданье.

Незнакомка с доньей Хуаной была уже там, — она пришла раньше обычного, — но застал он ее в слезах; она казалась очень опечаленной. Что за зрелище для любовника! Дон Педро в волнении приблизился к ней и, бросившись к ее ногам, воскликнул:

— Сударыня, что с вами? Какое горе исторгает эти слезы, разрывающие мне сердце?

— Вы и не подозреваете, что за удар я нанесу вам, — отвечала она. — Безжалостная судьба хочет разлучить нас навеки, мы никогда больше не увидимся.

Ее слова сопровождались такими стенаниями, что трудно сказать, чем был более растроган дон Педро: словами, сказанными ею, или огорчением, с каким она их произнесла.

— Праведное небо, — воскликнул он в припадке ярости, которую не мог сдержать, — потерпишь ли ты, чтобы разорвали союз, невинность которого тебе известна? Но, сударыня, вы, может быть, напрасно тревожитесь. Правда ли, что вас хотят разлучить с самым верным любовником из всех, когда-либо существовавших? Неужели я в самом деле несчастнейший человек на свете?

— Наше несчастье более чем несомненно, — отвечала незнакомка. — Брат, от которого зависит моя участь, хочет сегодня обвенчать меня; он только что объявил мне это.

— А кто этот счастливец? — поспешно спросил дон Педро. — Назовите мне его, сударыня, и я с отчаяния отправлюсь…

— Я еще не знаю его имени, — перебила его незнакомка, — брат не захотел его назвать; он только сказал, что желает, чтобы я сначала повидалась с этим кабальеро.

— Но, сударыня, неужели вы так беспрекословно подчинитесь воле брата? — воскликнул дон Педро. — Неужели вы позволите, чтобы вас насильно повлекли к алтарю, и не будете жаловаться, что от вас требуют столь жестокой жертвы? Неужели вы ничего не предпримите? Увы, я не побоялся родительского гнева, чтобы всецело принадлежать вам; угрозы отца не могли поколебать моей верности, и как бы сурово он со мной ни обошелся, я не женюсь на той особе, которую он мне предлагает, хоть это и прекрасная партия.

— А кто эта дама? — спросила незнакомка.

— Это сестра графа де Бельфлора, — отвечал студент.

— Что вы, дон Педро, — воскликнула незнакомка в крайнем удивлении, — вы, верно, ошибаетесь! Уверены ли вы в том, что говорите? Неужели вам предлагают жениться на сестре графа де Бельфлора, на Эухении?

— Да, сударыня, сам граф предложил мне ее руку, — сказал дон Педро.

— Что вы говорите! — вскричала она. — Неужели вы тот кабальеро, за которого хочет выдать меня брат?

— Что я слышу! — изумился студент. — Неужели моя незнакомка — сестра графа де Бельфлора?

— Да, дон Педро, — отвечала Эухения, — но еще немного, и я сама стану сомневаться, что я сестра его. Слишком трудно поверить в то счастье, о котором вы говорите.

При этих словах дон Педро обнял ее колени, затем взял руку и покрыл ее поцелуями в порыве радости, какую может испытывать только влюбленный, внезапно переходящий от страшного горя к величайшему блаженству. В то время как он предавался восторгам страсти, Эухения тоже осыпала его ласками и словами, полными нежности и любви.

— От скольких огорчений избавил бы меня брат, — говорила она, — если бы назвал мне имя супруга, которого он мне предназначил! А какое отвращение я чувствовала уже к этому супругу! Ах, милый дон Педро, как я вас ненавидела!

— Прекрасная Эухения! — отвечал он. — Сколько прелести для меня в этой ненависти! Я хочу ее заслужить, боготворя вас всю жизнь!

После того как любовники трогательнейшим образом выказали друг другу всю свою нежность, Эухения спросила, каким образом дон Педро снискал дружбу ее брата. Дон Педро не скрыл от нее любовной истории графа и Леоноры и рассказал, что случилось прошедшей ночью. Эухения была безмерно рада, что ее брат женится на сестре ее возлюбленного. Донья Хуана принимала слишком большое участие в судьбе своей подруги, чтобы остаться равнодушной к такому счастливому исходу. Она выразила ей свой восторг, так же как и дону Педро, который наконец расстался с Эухенией, предварительно условившись не подавать при графе вида, что они знают друг друга.

Дон Педро возвратился к своему отцу. Старик, узнав, что сын готов ему повиноваться, тем более этому обрадовался, что приписал его повиновение той твердости, с какой он с ним говорил прошедшей ночью. Они ждали известий от Бельфлора. Граф прислал им записку, в которой извещал, что получил у короля разрешение на брак для себя и для сестры, что дон Педро будет назначен на высокий пост и что обе свадьбы можно сыграть хоть завтра, ибо все отданные им приказания исполняются с такой быстротой, что по части приготовлений уже многое сделано. После обеда Бельфлор сам пришел подтвердить сведения, сообщенные им в письме, и представил Эухению семейству дона Луиса.

Дон Луис рассыпался перед молодой особой в любезностях, а Леонора беспрестанно ее целовала. Что касается дона Педро, то, как он ни волновался от радости и любви, он все же взял себя в руки и не подал графу ни малейшего повода к подозрению, что они с Эухенией были знакомы и раньше.

Бельфлор зорко следил за сестрой и, несмотря на ее сдержанность, заметил, что она ничего не имеет против дона Педро. Чтобы убедиться в этом, он отозвал ее в сторону, и Эухения созналась, что молодой человек весьма ей по душе. Тут же Бельфлор открыл сестре его имя и происхождение, чего раньше не хотел делать, боясь, как бы неравенство положений не оттолкнуло ее от дона Педро. Эухения сделала вид, будто ничего этого прежде не знала.

Наконец после многократного обмена любезностями, было решено отпраздновать обе свадьбы у дона Луиса. Их сыграли сегодня вечером, и пир еще не кончен: вот почему в этом доме всеобщее веселье. Одна Марсела не принимает в нем участия; в то время как другие смеются, она плачет, ибо граф де Бельфлор после свадьбы сознался во всем дону Луису, а тот велел заточить дуэнью en el monasterio de las arrepentidas,[4] где она, живя на тысячу пистолей, полученных за совращение Леоноры, будет каяться до конца дней своих.

ГЛАВА VI

О других вещах, которые видел дон Клеофас, и о том, как он отомстил донье Томасе

— Повернемся в другую сторону, посмотрим иные картины, — продолжал Асмодей. — Взгляните на дом, что как раз под вами: вы увидите там довольно редкое явление. Вот человек, обременный долгами, и, однако, он крепко спит.

— Значит, это какой-нибудь аристократ? — спросил Леандро.

— Именно, — ответил бес. — Это маркиз, у которого сто тысяч дукатов годового дохода, но расходы его все же превышают доход. Из-за кутежей и любовниц он залез в долги; но это не тревожит его; напротив, когда он соблаговолит задолжать купцу, он воображает, будто делает ему большое одолжение. Так, недавно он сказал некоему суконщику: «Я теперь буду брать в кредит у вас, — я вам отдаю предпочтение».

Покуда маркиз наслаждается сладким сном, которого лишились его кредиторы, посмотрим на человека…

— Подождите, сеньор Асмодей, — перебил его дон Клеофас, — я вижу на улице карету; не хочется пропустить ее, не узнав, кто в ней едет.

— Ш-ш-ш, — понизил голос Хромой, словно боясь, что их услышат, — знайте, что в этой карете скрывается одна из важнейших особ в королевстве. Это председатель суда; он отправляется покуролесить к старухе астурийке, в обязанности которой входит доставлять ему развлечения. Чтобы его не узнали, он поступает, как Калигула, который в подобных случаях надевал парик. Возвратимся к зрелищу, на которое я указывал, когда вы меня перебили. Посмотрите: в верхнем этаже особняка маркиза кто-то занимается в кабинете, заваленном книгами и рукописями.

— Вероятно, это управитель маркиза изыскивает средства, чтобы заплатить господские долги? — заметил Самбульо.

— Как бы не так, — отвечал бес. — Будут управители таких домов заниматься подобными делами! Они больше думают о том, как бы попользоваться беспорядком в делах, чем приводить их в порядок. Итак, человек, которого вы видите, не управитель. Это писатель. Маркиз предоставил ему квартиру в своем доме, чтобы прослыть покровителем литераторов.

— Этот писатель, вероятно, знаменитость? — спросил дон Клеофас.

— Судите сами, — отвечал бес. — Он обложил себя тысячами книг и пишет сочинение, в котором нет ни строчки самостоятельной. Он обкрадывает эти книги и рукописи, и хотя ему остается лишь обрабатывать и связывать между собой краденые куски, тщеславия у него больше, чем у настоящего сочинителя.

— Знаете ли вы, — продолжал бес, — кто живет через три дома от этого особняка? Та самая Чичона, которая вела себя так безупречно в истории графа де Бельфлора.

— Ах, как я рад ее видеть, — сказал Леандро. — Эта добрая женщина, занимающаяся ремеслом, столь полезным молодежи, — вероятно, одна из двух старух, что сидят в комнате нижнего этажа? Одна облокотилась на стол и внимательно следит за другой, а та считает деньги. Которая же из двух Чичона?

— Та, что не считает, — отвечал бес. — Другая, по имени Пебрада, почтенная дама той же профессии. Они сообщницы и в настоящую минуту делят выручку только что оконченного предприятия. У Пебрады большая клиентура. Она обслуживает множество богатых вдов, которым ежедневно приносит составленный ею список.

— Что это за список? — спросил студент.

— Это перечень всех приехавших в Мадрид авантажных иностранцев, в особенности французов, — отвечал Асмодей. — Как только эта посредница узнает, что прибыли новые лица, она бежит в трактир, где они остановились, осторожно выведывает, из каких они стран, какого происхождения, возраста, какой у них вид, рост, и затем выкладывает все это вдовушкам, те поразмыслят, и, если остановят на ком-нибудь выбор, Пебрада их сводит.

— Это очень удобно и в некотором смысле целесообразно, — заметил, улыбнувшись, Самбульо, — ведь без этих любезных дам и их помощниц молодые иностранцы, не имеющие здесь знакомств, теряли бы бесконечно много времени, чтобы обзавестись ими. А скажите, в других странах тоже есть такие вдовушки и такие сводни?

— Ну, еще бы, — отвечал Хромой, — можно ли в этом сомневаться! Я бы плохо выполнял свои обязанности, если бы не снабжал ими большие города. Обратите внимание на соседа Чичоны, вон на того печатника, что один работает в своей типографии. Три часа назад он отпустил всех рабочих и целую ночь будет тайно печатать книгу.

— Что же это за произведение? — спросил Леандро.

— Оно трактует об оскорблениях, — отвечал бес. — Там доказывается, что религия выше чести и что оскорбления нужно прощать, а не мстить за них.

— Вот мошенник! — вскричал студент. — Хорошо, что он печатает эту книгу тайно. Пусть только автор не вздумает объявить своего имени: я первый его поколочу. Разве религия запрещает охранять свою честь?

— Не будем это обсуждать, — перебил его Асмодей с лукавой улыбкой. — Видно, вы хорошо усвоили уроки нравственности, которые преподаются в Алькала; поздравляю вас.

— Можете говорить, что хотите, — возразил дон Клеофас, — пусть сочинитель этой нелепой книги приводит самые красноречивые доводы, плевать мне на них! Я испанец, и нет для меня ничего слаще мести, а раз вы обещали мне наказать мою любовницу за вероломство, я требую, чтобы вы сдержали слово.

— С удовольствием уступаю обуревающему вас нетерпению, — согласился бес. — Люблю непосредственные натуры, которые безотчетно следуют своим порывам! Сейчас вы получите полное удовлетворение, тем более что пора уж отомстить за вас. Но сначала мне хочется показать вам очень забавную штуку. Посмотрите по ту сторону типографии и обратите внимание на то, что происходит в комнате, обтянутой сукном кофейного цвета.

— Я вижу там, — сказал Леандро, — пять или шесть женщин, которые наперебой спешат подать пузыречки какому-то человеку, похожему на лакея; мне кажется, они страшно взволнованы.

— Это святоши, — пояснил Хромой. — Им есть отчего волноваться. В этой квартире лежит больной инквизитор. Сему почтенному мужу тридцать пять лет; он лежит в соседней комнате. Две его самые любимые духовные дочери бодрствуют над ним: одна приготовляет ему бульон, другая сидит у изголовья; она следит, чтобы голова его была в тепле, и укрывает ему грудь одеялом, сшитым из пятидесяти бараньих шкурок.

— Чем же он болен? — спросил Самбульо.

— У него насморк, — отвечал бес, — и женщины опасаются, как бы ему не заложило грудь. Другие ханжи, которых вы видите в прихожей, прослышав о его недуге, прибежали с разными снадобьями. Одна принесла от кашля настойки из грудных ягод, алтейного корня, коралла и белокопытника; другая, чтобы предохранить легкие его преподобия, достала настой долголетия, микстуру из вероники и иммортелей и еще какой-то эликсир собственного изготовления. Третья, чтобы подкрепить его мозг и желудок, раздобыла мелиссовой воды, ячменного отвара с корицей, живой воды и противоядной настойки с мускатом и серой амброй. Посмотрите: вон та держит наготове варево из анакарда и безоаров, а вот эта — тинктуры из гвоздики, кораллового дерева, клопца, подсолнечника и изумруда. Ханжи расхваливают свои снадобья лакею инквизитора; они по очереди отзывают его в сторонку, и каждая, всовывая ему в руку дукат, шепчет на ухо: «Лауренсио, голубчик Лауренсио, прошу тебя, устрой так, чтобы предпочли мою скляночку».

— Черт возьми, — воскликнул дон Клеофас, — признаться, счастливые люди эти инквизиторы!

— Еще бы, — отвечал Асмодей, — я сам чуть ли не завидую их участи, и подобно тому, как Александр Македонский однажды сказал, что не будь он Александром, так хотел бы быть Диогеном^{23}, и я скажу: не будь я бесом, я желал бы быть инквизитором. Ну, сеньор студент, — прибавил он, — пойдемте теперь накажем неблагодарную, которая так зло отплатила за вашу нежность.

Тут Самбульо ухватился за кончик плаща Асмодея, а бес еще раз рассек воздух, и они опустились на дом доньи Томасы.

Плутовка сидела за столом с теми самыми четырьмя забияками, которые гнались за Леандро по крышам. Бедняга весь вскипел от негодования, когда заметил, что они уплетают кролика и двух куропаток, которых он купил и послал предательнице вместе с несколькими бутылками доброго вина. К довершению обиды все сидевшие за столом были очень веселы и по обращению доньи Томасы он убедился, что общество этих бродяг куда более по вкусу злодейке, чем его собственное.

— Ах, негодяи! — воскликнул он с яростью. — Пируют за мой счет! Я этого не снесу!

— Да, — сказал бес, — полагаю, что это зрелище для вас не особенно приятно, но если водишься с веселыми дамами, надо быть готовым к таким приключениям; во Франции это изо дня в день случается с аббатами, судейскими и финансистами.

— Будь при мне шпага, — вскричал дон Клеофас, — я бросился бы на этих мерзавцев и испортил бы им удовольствие!

— Силы были бы неравны, если бы вы один напали на троих, — возразил Хромой. — Предоставьте мне отомстить за вас, — мне это сподручнее. Я внушу этим прохвостам неистовую похоть и посею между ними раздор; они передерутся между собой. Вы сейчас увидите славную потасовку!

С этими словами бес дунул, и изо рта его вылетело фиолетовое облачко; оно спустилось вниз, извиваясь как фейерверк, и расстелилось по столу доньи Томасы. Тотчас один из гостей, почувствовав действие этого дуновения, подошел к даме и исступленно поцеловал ее. Другие, под влиянием того же пара, загорелись желанием отнять у него эту веселую женщину: каждый хотел, чтобы ему было оказано предпочтение. Закипает спор. Соперниками овладевает бешеная ревность. Они вступают в рукопашную, затем обнажают шпаги, и начинается жестокий бой. Тем временем донья Томаса поднимает страшный крик; сбегаются соседи, зовут полицию. Полиция является, взламывает двери и находит двух драчунов уже распростертыми на полу; остальных схватывают и отправляют в тюрьму вместе с потаскухой. Напрасно несчастная плачет, в отчаянии рвет на себе волосы: люди, схватившие ее, тронуты этим не больше, чем Самбульо, который вместе с Асмодеем покатывается со смеху.

— Ну, — спросил бес, — довольны?

— Нет, чтобы дать мне полное удовлетворение, перенесите меня в тюрьму, — отвечал дон Клеофас. — Вот уж я потешусь, когда увижу там негодницу, которая так надругалась над моей любовью! Я ненавижу ее в эту минуту больше, чем когда-то любил.

— Хорошо, — сказал бес, — я готов вам повиноваться всегда, даже в том случае, если бы ваши желания противоречили моим и не совпадали бы с моими интересами, лишь бы вам было приятно.

Они быстро перелетели к тюрьме, куда вскоре привели двух драчунов. Их поместили в темную камеру, а донью Томасу посадили на солому с тремя-четырьмя женщинами легкого поведения, арестованными в тот же день; наутро их должны были отправить в место, предназначенное для подобных созданий.

— Теперь я доволен, — сказал Самбульо. — Я вполне насладился местью; моя бесценная Томаса проведет ночь не так приятно, как рассчитывала. Теперь мы можем продолжать наши наблюдения, где вам будет угодно.

— Мы как раз в подходящем месте, — отвечал дух. — В тюрьме много преступников и немало невинных. Это место служит средством наказания для одних и испытанием добродетели для других. Я вам покажу сейчас несколько заключенных того и другого сорта и объясню, за что заковали их в кандалы.

ГЛАВА VII

О заключенных

— Прежде всего обратите внимание на сторожей, которые стоят у входа в эти страшные места. Поэты древности поставили одного только Цербера у врат ада; здесь, как видите, их больше. Эти сторожа — люди, лишенные каких-либо человеческих чувств. Самый злой из моих собратьев едва ли мог бы заменить такого сторожа. Но я вижу, что вы с отвращением смотрите на эти каморки, где, кроме жалких коек, нет никакой мебели; эти ужасные темницы кажутся вам могилами. Вы, конечно, поражаетесь их убожеству и сожалеете об участи несчастных, заточенных здесь. Но не все, однако, заслуживают сочувствия, и мы сейчас в этом разберемся.

Вот тут, в большой камере направо, на двух жестких койках, лежат четверо; один из них — трактирщик, обвиняемый в отравлении иностранца, который умер на днях в его заведении. Люди полагают, что причиной смерти было качество выпитого им вина, а трактирщик уверяет, что количество. На суде поверят ему, потому что иностранец был немец.

— А кто прав: трактирщик или его обвинители? — спросил дон Клеофас.

— Вопрос спорный, — отвечал бес. — Правда, вино было подмешанное, но, ей-богу, немецкий сеньор столько его выпил, что судьи могут спокойно отпустить кабатчика.

Второй заключенный — наемный убийца, один из тех злодеев, которых зовут valientes[5] и которые за четыре-пять пистолей предлагают свои услуги любому, кто желает от кого-нибудь втихомолку отделаться.

Третий — учитель танцев, одевающийся как щеголь: он совратил одну из своих учениц. Четвертый — волокита, которого на прошлой неделе настигла ronda[6] в тот миг, когда он влезал через балкон в спальню знакомой дамы, муж которой в отсутствии. Только от него одного зависит выйти сухим из воды: стоит лишь объявить, что он любовник этой дамы; но он предпочитает прослыть вором и рисковать жизнью, чем запятнать честь женщины.

— Вот скромный любовник, — сказал дон Клеофас, — надо признать, что мы, испанцы, в любовных делах благороднее других. Готов биться от заклад, что француз, например, не способен, как мы, дать себя повесить из скромности.

— Конечно, нет, — отвечал бес, — скорее он нарочно влезет на балкон, чтобы обесчестить женщину, которая к нему благосклонна.

— В камере, смежной с той, где заключены эти четыре человека, — продолжал он, — томится знаменитая колдунья, которая славится тем, что умеет делать самые невозможные вещи. Говорят, будто силою своего искусства она добивается того, что пожилые вдовы внушают искреннюю страсть юнцам, мужья хранят верность своим женам, а кокетки — по-настоящему влюбляются в богатых мужчин, которые за ними ухаживают. Но это сущая чепуха. Весь ее секрет состоит в том, что она умеет уверить других, будто действительно владеет секретом, да еще в том, что ловко пользуется сложившимся о ней мнением. Инквизиция требует выдачи этой колдуньи, и очень возможно, что ее сожгут на первом же аутодафе.

Под этой комнаткой есть глухая камера, где содержится молодой трактирщик.

— Как, опять содержатель трактира! — воскликнул Леандро. — Что ж, эти господа всех хотят уморить?

— Этот обвиняется совсем в другом, — ответил Асмодей. — Несчастного арестовали третьего дня, и инквизиция также требует его выдачи. Я вам расскажу в нескольких словах, за что его заключили под стражу.

Некий старый солдат, достигший скорей терпеньем, чем храбростью, чина сержанта, приехал в Мадрид набирать рекрутов для своей роты. Он хотел остановиться на постой в трактире. Тогда его предупредили, что хотя и есть свободные комнаты, но сдать их нельзя, потому-де, что по ночам по дому бродит дух, который весьма нелюбезно обходится с постояльцами, дерзающими там ночевать. Это сообщение не отпугнуло нашего вояку.

— Пусть мне отведут любую комнату, — сказал он, — подайте мне только свечу, вина, табак и трубку, а об остальном не беспокойтесь: духи относятся с уважением к воинам, поседевшим на службе бранной.

Раз сержант выказал такую решимость, ему отвели комнату и отнесли туда все, что он потребовал. Он закурил и начал пить. Было уже за полночь, а дух все еще не нарушал царившей в доме глубокой тишины, словно он, и правда, почувствовал уважение к новому гостю. Вдруг во втором часу ночи наш удалец услышал странный шум, напоминавший лязг железа, и увидел перед собою ужасающее привидение, все в черном, обвитое железными цепями. Наш курильщик не очень-то оробел. Он вынул шпагу, подошел к духу и шпагою плашмя изо всей силы ударил его по голове.

Дух, не привыкший к столь решительным постояльцам, вскрикнул и, увидев, что солдат собирается продолжать в том же роде, смиренно бросился ему в ноги со следующими словами:

— Ради Бога, сеньор сержант, не бейте меня, сжальтесь над беднягой, который на коленях умоляет вас о милосердии. Заклинаю вас святым Иаковом, ведь он, как и вы, был большим драчуном.

— Коли хочешь сохранить жизнь, — отвечал солдат, — скажи мне, кто ты такой, да без уверток, а не то я разрублю тебя надвое, как рыцари былых времен разрубали великанов, когда те попадались им под руку.

При этих словах дух, смекнув, с кем имеет дело, решил во всем сознаться.

— Я старший слуга в этом трактире, — сказал он, — зовут меня Гильом; я люблю Хуанилью, единственную дочь хозяина, и сам ей не противен. Но родители рассчитывают для нее на лучшую партию, поэтому мы с девчонкой и придумали, чтобы заставить их выдать ее за меня, что я буду ходить по ночам привидением. Я закутываюсь в длинный плащ, вешаю на шею цепь от вертела и ношусь по всему дому от погреба до чердака, производя шум, который вы изволили слышать. А когда поравняюсь с дверью хозяйской комнаты, я останавливаюсь и кричу: «Не надейтесь, что я оставлю вас в покое, если вы не выдадите Хуанилью за вашего старшего слугу!» Я произношу эти слова грубым, надтреснутым голосом и, продолжая греметь цепями, влезаю через окно в комнату, где Хуанилья спит одна, и отдаю ей отчет в том, что сделал. Сеньор сержант, — продолжал Гильом, — вы же видите, я говорю истинную правду. Я знаю, что после этого признания вы можете меня погубить, рассказав хозяину о происшедшем; но если вы согласитесь оказать мне услугу, вместо того чтобы меня подвести, клянусь, что моя благодарность…

— Ну вот! Чем же я могу тебе услужить? — перебил его солдат.

— Вам стоит только сказать, что вы видели привидение и так испугались…

— Как, черт возьми, испугался? — перебил его наш храбрец. — Вы хотите, чтобы сержант Ганнибал-Антонио Кебрантадор объявил, что он струсил? Да я бы предпочел, чтобы сто тысяч чертей…

— Ну, хорошо; обойдемся без этого, — перебил его в свою очередь Гильом, — в конце концов мне все равно, что вы будете говорить, только помогите мне. Когда я женюсь на Хуанилье и открою собственное заведение, обещаю каждый день угощать даром вас и всех ваших друзей.

— Это соблазнительно, господин Гильом, но вы мне предлагаете соучастие в плутовстве! — воскликнул солдат. — Согласитесь, дело нешуточное, однако вы так беретесь за него, что я закрываю глаза на последствия. Ладно уж! Продолжайте греметь цепями и отдавать отчет Хуанилье, — остальное я беру на себя.

И в самом деле на другое утро сержант заявил хозяевам:

— Я видел духа и говорил с ним. Он очень рассудительный. Он мне сказал: «Я прадед хозяина этого трактира. У меня была дочь, которую я обещал выдать за отца деда здешнего слуги, но не сдержал обещания и выдал дочь за другого. Вскоре после этого я умер. С тех пор я терзаюсь; я несу кару за клятвопреступление и не успокоюсь, пока кто-нибудь из моего рода не породнится с семьей Гильома. Вот почему я каждую ночь являюсь в этом доме. Но сколько я ни говорю, чтобы выдали Хуанилью за Гильома, сын моего внука не слушается меня так же, как и жена его. Передайте же им, пожалуйста, сеньор сержант, что если они в скором времени не исполнят моего желания, я прибегну к насилию. Я буду их мучить страшной мукой».

Хозяин был человек простоватый, он страшно перепугался, а хозяйка и того более; ей уже чудилось, что привидение ходит за ней по пятам. Они согласились на свадьбу, которую и сыграли на следующий день. Немного спустя Гильом обосновался в другом квартале города. Сержант Кебрантадор частенько посещал его, а молодой трактирщик из благодарности давал ему вина вволю и это так понравилось нашему вояке, что он стал приводить в трактир всех своих приятелей; он даже стал набирать там рекрутов и спаивать новобранцев.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒