Мрак, покрытый тайной

Мрак, покрытый тайной

Военком Муезерского района, когда я пришел к нему сниматься с учета:

- Тебя ведь в армию заберут.

Я:

- Пускай забирают.

И забрали ведь. Шел 1983 год. Мне было 25,5 лет.

Как и каждый нормальный парень, в армию я не хотел. Тогда говорили так: армия – это хорошая школа, но лучше пройти ее заочно. И я так думал – потерянное время. Но с белым билетом оставаться тогда было стыдно. Ущербные юноши симпатии у девушек не вызывали. Да и ни у кого не вызывали. Косить от армии тоже пытались, по-разному, но я был на это не способен. А влиятельных знакомых моя семья не имела.

В 1979 году я окончил институт, на время обучения в котором мне была предоставлена отсрочка от службы в армии. Разумеется, по окончании института отсрочка тоже кончилась. Был выбор: поехать по распределению в деревенскую школу (на три года) и продлить эту отсрочку или пойти в армию и отслужить год рядовым (с дипломом о высшем образовании). Выбор мной был сделан не в пользу армии.

В сельской местности учителям тоже полагалась отсрочка от призыва. Вот я четыре года в учителях и проходил: три года – в Гимолах, год – в Кимоваарах. Оба поселка – в Муезерском районе. Чуть не спился, поскольку к деревенскому образу жизни так и не смог привыкнуть, а водку попробовал, и она мне понравилась. Скорей всего тем, что ударяла по голове (как же там хотелось забыться!) быстрее, чем вино. И шекспировских страстей в Гимолах (перед уездом оттуда) я насмотрелся, сам же будучи их участником – с абортами, с беременностью, которую прервать уже нельзя. И жениться я успел, и семейной жизнью пожить (Смех, да и только, был, а не жизнь. Мне, правда, было не до смеха), и развестись.

Про армию не думал, просто уезжал из Кимоваар, и нужно было сняться с учета в военкомате. Вот тогда мне военком и сказал про армию: заберут, мол. И опять у меня был выбор: остаться в деревне или уехать в город, что было равносильно уходу в армию. И я это понимал, потому что нужными людьми для решения этого вопроса так и не обзавелся. На этот раз я сделал выбор в пользу армии, то есть города. Уж не знаю, поимела ли от меня какую-то пользу армия? Мне было 25 лет, до 27-ми (когда уже не призывали) я не дотянул 1,5 года. Но еще полтора года в деревне я бы не выдержал. А пока я был в добровольной ссылке, срок службы в армии для выпускников вузов увеличился на полгода. И составил те же полтора года.

Всё было устроено хитро в стране Советов. Без учета в военкомате тебя не прописывали на жилплощади. А без прописки не брали на работу. Хитро и разумно – тотальный контроль. Сейчас неважно, где ты прописан. На работу берут. Но где работа? Вернувшись из деревни, я встал на учет, прописался к маме, где жил всегда, оформился на работу в школу заместителем директора и учителем русского языка и литературы. И через месяц получил повестку из военкомата. Причем не в дверь или по почте. В дверь мне, правда, позвонили, но попросили проехать с ними. Два мужика, на каком-то москвиче-каблучке (москвич – марка автомобиля). Меня посадили в кузов, окон там не было. Поэтому куда меня везли, я не знал. А привезли в военкомат. И там под подпись вручили повестку о призыве на действительную военную службу. Самое странное, что когда за мной пришли, у меня даже и мысли не появилось захлопнуть перед ними дверь. Я безропотно пошел в неизвестность.

Так же я пошел в парикмахерскую, стричься под ноль. Волосы я тогда носил длинные, закрывающие уши.

- У меня не самые лучшие в мире уши, - как-то (в гражданской жизни) сказал я девушке-парикмахеру, отвечая на ее вопрос: «Уши будем открывать?»

- А вот тут вы ошибаетесь, - ответила милая девушка.

Но на этот раз вопрос об ушах даже не стоял. Стрижка для армии понималась всеми парикмахерами одинаково.

Учебку проходил в Тамбове. Местное население говорило: Тамбов – город грязи, блядей и связи. Командир нашего взвода старший лейтенант Антоневич во время наряда, в который заступала вся рота, запирал меня в учебном классе, и я писал ему конспекты на всю неделю. От него хорошо пахло парфюмом, чего нельзя сказать о повседневном запахе в казарме, и перегаром. Мы с ним много разговаривали, и об армии тоже. Было видно, что служба не была для него ни целью, ни делом жизни. И как-то я ему сказал:

- Армия – это тайна, покрытая мраком.

- Это мрак, покрытый тайной, - сказал Антоневич.

С Валерой Козловским, сыном полковника, командира части, тоже из Петрозаводска (вот уж кто мог бы от армии откосить, но не захотел), мы делали боевой листок роты, не помню, как часто. Он рисовал, я писал. Была там и сатира. Например, на политинформации все спали под успокаивающий голос замполита. При подготовке боевого листка появилось такое четверостишие – подпись под рисунком Валеры.

Сон наводят, нету власти,

Политические страсти.

Как начнут про тот Ливан (тогда Ливан был, как сейчас Сирия),

Сразу тянет на диван.

Всё нами сделанное проходило цензуру. Мое четверостишие показалось слишком острым для того времени. Замполит испугался, что его обвинят в антисоветских настроениях. Я переписал. Получилось вот такое, которое устроило всех:

Спящих красавиц

Разбудим всех дружно.

Знать политграмоту

Каждому нужно.

Дежурил как-то и со всеми на кухне. Картошки надо было начистить гору, а машинка сломалась. Чистили всю ночь, руки онемели от холодной воды. Поступил приказ принести квашеной капусты. А заквашивалась она в огромных двухметровых бетонных чанах. Для того чтобы начерпать ее в кастрюлю (бак), нужно было залезть в этот чан, борта-то высокие, так просто снаружи не подберешься. Выдали мне защитные чулки, входящие в ОЗК (общевойсковой защитный комплект, предназначенный для защиты бойца от химического поражения). Я их натянул поверх сапог, сержант кричит: «Там где-то есть табуретка, встань на нее». Я прыгнул в капусту, но промахнулся, пошел мимо табуретки ко дну. Тону, говорю. Сержант орет: «Нащупывай табуретку, нащупывай, она там». Нащупал – пошел ко дну вместе с табуреткой, а сам тем временем вилами в кастрюлю капусту набрасываю. Уцепился руками за край чана, и меня вытащили. Чулки не спасли – рассол затек в сапоги. До бани было еще долго. Портянки я повесил сушиться на батарею. И все помещение роты благоухало квашеной капустой. А что было делать? – дышали.

«Духи, вешайтесь», - под такие зловещие возгласы вели нас через казармы Таманской дивизии, квартировавшей в Селятино под Москвой. После учебки меня направили в ОГРБ – отдельный гвардейский разведывательный батальон. Да, я служил в гвардии. Помню ночь, когда нас привезли, казарму со спящими солдатами, через которую мы проходили. Помню зловещий шепот из тьмы: «Духи, вешайтесь».

К слову, в строгой армейской иерархии я занимал особое место. Прослужил полгода – вроде как дух, но до конца службы год – значит, черпак. Если бы я пошел служить сразу после института, служил бы год. Пока сидел в деревне, срок службы в армии для выпускников вузов составил полтора года. А еще я ведь был на 7 лет старше, в том числе и моих начальников-сержантов. А узнав, что я работал в школе учителем, недавние выпускники припомнили свои обиды. Непросто было сначала. Непросто, но не смертельно.

Рота, подъем. Так начиналось каждое утро в казарме. Будили нас в 6 утра, «отбивали» в 10 вечера. Спали мы уже не на нарах, как в учебке. Поэтому на голову поутру никто не прыгал. В самом начале, когда вновь прибывшие жили в ожидании, когда же придется вешаться, на подъеме ко мне подошел какой-то парень и небрежно так произнес: «Вон ту коечку заправь». «Что?» - я посмотрел на него с таким искренним изумлением, что он испуганно отошел в сторону. А потом, когда стали отрастать волосы, и среди них стала блестеть седина, как-то на меня уже и смотреть стали по-другому. Учителя ведь тоже бывают разные. Дедовщина в армии была, но меня она не коснулась. Я наравне со всеми (18-летними) исполнял все приказы, стоял на тумбочке, ходил в наряды, занимался стройподготовкой на плацу, бегал кроссы, охранял знамя части.

Командовал отдельным гвардейским разведывательным батальном (ОГРБ) Таманской дивизии подполковник Годлевский. Начальник штаба носил кличку Колесо от фамилии Колесов. Был он кругленький и любил хватать солдат за яйца. Командир роты у нас был капитан Тонконог (с абсолютно дебильной рожей под фуражкой), звали мы его, соответственно, Тонкохуй. Начальником разведки был капитан Ленский, при мне еще получивший майора и спасший меня от капитана Тонконога и гауптвахты, на которую тот хотел меня отправить. И, конечно же, замполит Николай Георгиевич (фамилию не помню), любитель лесных прогулок. Он брал меня собирать грибы. А я сдуру признался ему, что в лесу совершенно не ориентируюсь. Сбор грибов превратился для меня в муку. Едва я скрывался за каким-нибудь деревом, как НГ кричал: «Паша». И попробуй не ответь. Один раз попробовал и услышал топот ломящегося сквозь заросли лося: замполит бежал меня искать. А грибов в ту пору было в лесу изобилие. Семья замполита сделала запасы, наверное, на две зимы.

Старший прапорщик Дырявко. Это был бог и царь казармы – старшина роты. Его боялись все, кроме меня. Наверное, потому, что я был старше всех и ближе ему по возрасту. Хотя понятия не имею, сколько ему тогда было лет. Он был большим, с огромными кулаками, которыми не стеснялся пользоваться, громогласным и тупым. Мы с ним болтали о разном. Потом он поспособствовал, чтобы я отправился в отпуск. А я пообещал привезти ему лидерин. И тогда не знал, и сейчас не знаю, что это такое. Ничего я ему не привез, и отношения между нами испортились. Но об этом чуть позже.

Мой отпуск. Дали мне его на 10 суток, вместе с дорогой. Поэтому я решил лететь домой самолетом. Из Селятино, где была расквартирована Таманская дивизия и мой разведбат, до Москвы я добрался электричкой. Комсорг батальона лейтенант Душин мне сказал, что самолеты на север летят из Шереметьева. На Ленинградском вокзале я сделал вид, что не заметил патруля, потому что патрулю надо было отдавать честь. Я был в форме и патрулем-то как раз замечен был. Последовали вопросы, сбивчивые мои объяснения и запись в командировочном удостоверении о моем проступке. Так и написали: не отдал честь патрулю. Но отпустили.

Вышел с вокзала, поймал такси, сел и небрежно так водителю бросил:

- В Шереметьево.

- В какое? – спросил тот.

Чем меня отрезвил. Я растерялся и молчал.

- Есть Шереметьево-1 и Шереметьево-2...

Я еще больше погрузился в уныние.

- Шереметьево-2 – международный, - помог мне таксист.

- О, тогда в один, - встрепенулся я.

- Куда тебе надо-то? – сжалился надо мной водитель. А я был в форме.

- Мне сказали, что из Шереметьева летят самолеты на север, - сказал я, - мне надо в Петрозаводск.

- Знаешь, что? – сказал водитель. – Давай-ка я отвезу тебя на аэровокзал. Там ты все узнаешь. А оттуда ходят автобусы в аэропорт.

Так мы и сделали. На аэровокзале я узнал, что самолет в Петрозаводск летит из аэропорта Быково. Купил билет, сел в автобус, спокойненько доехал до аэропорта (в дороге какой-то мужик угостил меня яблоком, пожалел солдатика, видимо), недолго как-то и ждал своего рейса, прошел регистрацию и через 1.40 был уже дома.

Тогда я был женат. И жена жила с моими родителями. Вот к ним я и приехал на побывку. Напился – вот и всё, что я помню из того отпуска. Помню, что последнюю ночь лежал отвернувшись от жены к стене и на ее сексуальные домогательства не реагировал, Так у меня всегда было в жизни. И в пионерском лагере тоже, когда я работал там воспитателем. Я уже загодя прощался и был не здесь. Я уже был в другом измерении. Жена этого, правда, не поняла, решила, что разлюбил. И немного ошиблась: не любил никогда. Из армии я прислал ей телеграмму, поздравил со 2 сентября, мы тогда заключили с ней брак. На телеграфе цифру переправили на 1 сентября, подумали, что я ошибся, поздравляя кого-то с началом нового учебного года. Вот так никто ничего и не понял. Ну а через три года после возвращения из армии я развелся.

Обратно я почему-то вылетал из Питера. Помню, как прошел регистрацию в Пулково, спустился по едущей ленте и встал, раздумывая: налево повернуть или направо. Людей рядом не было. Повернул направо, хотя всю жизнь поворачивал налево. Куда-то опять шел-шел и вышел опять в зал регистрации. Девушка за стойкой очень удивилась. А потом я бежал по лётному полю к самолету, от которого уже отвозили трап. Все закончилось благополучно: в самолет я сел, до Москвы долетел, а потом и до батальона добрался.

Утром, после крика «Рота, подъем» (полтора ведь года этот вопль слышал), все выстроились в линейку перед старшим прапорщиком Дырявко. Дышать, как обычно, боялись. А я что-то замешкался и вышел, когда построение уже было завершено. На мне были розовые домашние плавки, и я почему-то пошел между Дырявко и ротой по направлению к туалету, не спеша. Что называется, после свободного ветра отпуска заклинило. Прапорщик лишился речи, тишина была долгой. Я почти дошел до туалета, и тут Дырявко прорвало: «Стоять! Ко мне! Рядовой Туманов, два наряда вне очереди!» Ребята потом рассказывали, потрясенные: «Идет, как неземное видение, не торопясь, как дома, и в розовых плавках. У прапора рот открылся, и глаза на лоб вылезли». Это была сцена. А потом были два наряда по мытью полов и туалетов. А потом – еще один наряд, потому что зашедшему в туалет прапорщику Дырявко не понравилось, как я его вымыл.

Мулино. Поселок в Горьковской (ныне Нижегородской) области, куда наш батальон отправили на строительство дисбата (дисциплинарный батальон). Но меня быстро перевели в сам поселок, и я стал типа комендантом офицерского общежития. Не будут же офицеры жить на стройке в казармах. А там дом пятиэтажный построили, а заселить не успели. Вот в одном из подъездов и выделили несколько квартир для офицеров и меня. Представляете? Я жил в двухкомнатной квартире – в армии. Питаться ходил в дисбат. А в Мулино покупал батон и лимонад – это был пир богов. В соседнем подъезде квартировали офицеры Кантемировской дивизии. И при них тоже был типа комендант, тоже рядовой Володя. Он стал моим приятелем. Как-то он залучил в мою квартиру девку, которую и оттрахал в соседней комнате (их ведь у меня было две). Потом предложил мне. Я пошел, посмотрел, как эта девка лежит на кровати вся растопорщенная и отказался. Брр! Помойка какая-то передо мной лежала, готовая. А перед сном ко мне приходил капитан Ленский, садился на мою кровать, и мы начинали болтать, о разном.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Капитан Тонкох… Тонконог вытащил меня на стройку. Я жил в казарме, со всеми. Ночью у меня украли сапоги. Взамен дали какие-то не моего размера. Потом на рытье канавы с какой-то вышки выбросили лопату (громадную), и она попала в меня, по ноге. Я почувствовал, как сапог наполняется кровью. Меня положили в лазарет, перебинтовали, дали костыли. Начальник санчасти любил играть в шашки и, видимо, всех своих клиентов уже обыграл. Поэтому я – свежачок, еще и каким-то чудом его обыгравший, пользовался его повышенным вниманием. Нога зажила, но мы с врачом играли. А капитан Тонконог каждый день прибегал в санчасть и интересовался, когда же меня выпишут? Но доктор не спешил.

День выписки все же настал. Тонконог был очень рад. А я еще попытался отрастить усы, которые у меня были до армии и которые в армии пришлось сбрить (разрешали носить усы почему-то только грузинам). Усы получались кошмарные: торчали во все стороны, как у кота Базилио, да еще были рыжими. Я хотел их сбрить, но тут вмешался капитан Тонконог. На утреннем построении роты он вдруг заорал: «Рядовой Туманов, выйти из строя», я сделал положенные шаги вперед. Он подскочил ко мне:

- Это что такое? Усы? Сбрить.

На следующий день на построении повторилось то же самое. А на следующий, заметив, что я усы не сбрил, Тонконог вытащил бритвенный станок и попытался перед ротой меня побрить. Я отбивал его руку со станком и один раз случайно заехал ему по роже. Всё это наблюдали заинтересованно мои сослуживцы. Вот тогда осатаневший ротный и пообещал меня засадить на гауптвахту. Я рассказал обо всем майору Ленскому. О чем уж он говорил с Тонконогом, я не знаю, но на гауптвахту меня не посадили.

Дембель. Конечно, я считал дни до гражданки. Конечно, я думал, что эти полтора года потрачены даром. Это потом я понял, что даром и зря в жизни ничего не бывает. Конечно, я хотел домой. В армии всё мне было чужим: быт, люди, отношения, даже времена года. Вся мразь и гнусь, что есть в человеке, там выходит наружу. И этой мразью гордятся, она там востребована. Мрак, покрытый тайной – ох, как верно сказал старший лейтенант Антоневич. И не потому ли сквозь хороший парфюм пробивался от него перегарный запашок?

А матерные слова – как единственный способ выражения и общения.

- А почему ты не материшься? – спросили меня через несколько дней еще в учебке.

- Да как-то хватает слов в моем лексиконе и без матов.

- Ничего, скоро заговоришь как все, - успокоили меня.

Не заговорил. Но наслушался от души. Теперь вся страна так с ясельного возраста говорит. И что интересно, в разговоре со мной и другие не матерились. Зато как же они матерились между собой. Все – и рядовые, и офицеры. Если на гражданке говорили, что мат нужен для связки слов, то в армии нормальные слова использовались для связки матов.

К концу службы тех, кто имел высшее образование, отправили на офицерские курсы в Ковров, сборы офицеров запаса. От батальона поехали еще два десантника, но в приятельских отношениях я с ними не был. Что мы там делали – не помню. Что-то делали, поскольку выпустила нас бумажными лейтенантами (запаса). Дембельский аккорд состоял в постройке какого-то кирпичного гаража. Да, в армии я научился (ха-ха) и кирпичи класть. Там же на месте меня уговаривали остаться в армии на срочную службу после этих сборов. Я отказался. А выложенный мной козырек из кирпичей, когда я отошел посмотреть со стороны на дело рук своих, вдруг обвалился. А, да, мы еще в оцеплении стояли, когда знаменитые гонки в Коврове на мотоциклах проводились. Увольнялся я в гражданке (из дома прислали посылку), пошли с парнями в баню, выпили пива и водки. И – в Москву. А 9 мая я уже был дома.

И не так оказался страшен черт, как его малюют. Это я про армию. И еще я понял: нет в жизни ничего случайного. Если происходит – значит, так надо, так должно быть. И лишнего в жизни тоже ничего нет. Всё, что с нами происходит, дает нам что-то и из таких вот кусков складывается жизненный опыт. Не скажу и теперь, что армия – хорошая школа. Но уверен: мне было суждено пройти ее очно. А жалеть о том, что могло бы быть, но не было, я не умею.

Павел Туманов