Я плохо плаваю. Я плохо плаваю

Я плохо плаваю

Я бросил пить

Я в чём-то провинился

Я с трудом сдерживал себя

Я ни разу ему не солгал

Я знаю (Костик)

Я успел получить у него прощение

Я ненавижу лето

Я плохо плаваю

Я качался вдоль стены

Я вернулся!

Я смотрю на себя в зеркало

Я не ожидал, что когда-нибудь задумаюсь

Я не успевал отвечать на её поцелуи

Я не поверил в услышанное

Я споткнулся… и упал

Я вскрываю поверхность воды

Я даже не помнил его имени

Я смотрел на неё и не мог поверить

Я очень устал

Я целовал эти медные волосы

Я смотрел на эти руки

Я вырастил четверых детей

Я увидел её

Санкт Петербург

Я плохо плаваю.

Во всяком случае, настолько, чтобы не решиться на хороший заплыв.

Я помню, как лет в пятнадцать, будучи в трудовом лагере, боязливо и завистливо смотрел на одноклассников, резвившихся в маленькой мутноватой неширокой речке с умеренной силы течением, и особенно на то, как они легко, играя в воде в «пятнашки», по два-три раза подряд сновали от берега к берегу, крутясь и разворачиваясь, и даже не касаясь ногами песчаного дна.

Потому, когда мне представилась служебная возможность поехать на юг, к морю, настоящему синему морю, я думал о самых разных вещах – незнакомых красотах, экзотике, белых домах и желтых горах, пирамидальных тополях на жаре и фруктах на солнце, но только не о том, что я погружусь в непривычную по вкусу и тактильным ощущениям воду, которая будет плавно и неостановимо поднимать-опускать, качать на себе и закручивать в своих крохотных завихрениях, нести в простор и тащить на берег. Я даже не задумывался о том, какой такой он, этот берег, каков он на подходе к пляжу и на подходе к воде. И когда я вернулся из этой короткой поездки, то с удивлением обнаружил, что всех интересует дело во вторую очередь, но наперебой меня спрашивают только о том, каковы были погода, да вода, да купание. И то, что я ездил на юг предварительным образом, и теперь повезу туда бригаду на договорённые работы, да ещё на целых два месяца – вызывало только завистливое продолжение темы, мол, вот теперь из моря вылезать не будете. И, в ответ, никто не мог понять, как это я умудрился в три погожие дня даже не выйти к прибою на галечный облизанный волнами берег…

… В эти недели меня постоянно подначивали, подманивали и соблазняли, но я устоял.

Ни разу не влез я в взбаламученную купальщиками воду с затоптанного берега, ни разу не сиганул с высунутого в море языка длинного бетонного мола меж торчащими бетонными же

зубьями сброшенных кубов и конусов какого-то беспорядочного прибрежного строительства в прозрачную пятиметровую глубину, ни разу не поддался на юношеские насмешки и девичьи подшучивания, чтобы отплыть на огромный плоский замшелый камень ввиду берега, на котором так славно золотились смачиваемые набегающей волной молодые стройные тела. Стало что-то вроде конкурса – заманить меня в воду. Кстати, именно тогда я так закрепил навыки беззлобного отбрёхивания и стойкого отшучивания, которыми утолял оба-два свои уязвлённую гордость и чувство самосохранения. По вечерам, стараясь быть незаметным, я прислушивался к байкам уставших от работы и многочасового болтания на берегу и в воде, и связанным с морем - историям про медуз, скатов, дырявые лодки и ночное купание…

Посадив всех на поезд, следовавший на север, домой, в прохладный плоский прекрасный город, я побрёл от вокзала на эспланаду, с которой открывался красивый и безопасный вид на синее-синее под голубым-голубым, которые сливались где-то далеко, в какой-то другой стране, соединялись, вечно отстоя друг другу. Я совершенно случайно нашёл работу для одного и с удовольствием остался, чтобы сделать в цветочном магазине у вокзала в центре чрезмерно большого зала на месте фонтанчика для питья альпийскую горку с водопадом. Мне пришлось снять каморку с койкой, каждое утро я ездил около получаса из прибрежного посёлка в центр города и тем же путём возвращался к вечеру. Хозяйка, средних лет с загорелым лицом, некрасивая, но очень милая женщина в тёмном цветастом платье, приветливо здоровалась со мной по утрам, так же приветливо прощалась на ночь, и только на третий день высказала удивление, что я, северный, хоть и закоптившийся на здешнем солнце, не соблазняюсь купанием в слышно дышащем невдалеке море. Будет ли мне что вспомнить там, у себя, где вода по её представлению могла быть только ледяной даже в самый горячий день.

И надо ж такому быть, но именно эти её слова, не притязающие и не наставляющие, сломили стенку и сопротивление внутри, и мне нестерпимо захотелось тут же сбежать по крутому склону по узкой с выбитыми в плотном грунте ступеньками тропинке, неудобно, а потому непосещаемо выводящей на небольшой, ограниченный по сторонам подходящими к самой воде отрогами обрыва пляж. Но был шторм, и я подосадовал, но и успокоился, где-то в глубине уверенный, что назавтра всё уймётся – и шторм, и мой порыв.

Ночью, против прежних – алых, бурных и утоляюще-утомительных чувственных снов, меня одолела иная дрёма - чёрно-синяя купольная недвижная бездна с колкими искорками звёзд и почти невидимая, колышащаяся глубокими вдохами-выдохами грудь волны, держащая на себе и толкающая от себя, и я, бездонно-невесомо-волшебно парящий между ними…

На следующий день я сломал три ножовки, пытаясь вырезать из коряво скрученного разветвлённого ствола самшита нужный мне кусок с винтообразной вилкой расходящихся из одного надвое стволиков. Затем я при монтаже разбил красивый и полностью законченный главный уступ водопада, слепленный из цементной лопасти, выложенной кусочками разноцветных камней и стекла, обрушив его с трёхметровой высоты на гранитный пол главного зала. Под конец, выйдя перекусить, я одним махом проиграл в уличную лотерею последний червонец, после чего, голодный, измотанный и разбитый зноем, вверх по задушенному бензиновыми парами серпантину и почему-то всё время под солнцем я три пыточных часа возвращался к ночлегу.

Не сумев отказаться, я благодарно и понуро отужинал нарубленным хозяйкой богатым и вкусным салатом с белым хлебом, выпил два стакана её лёгкого и коварного сладкого вина, после чего заснул тут же, под виноградными бесплодными крупнолистными сплетениями, надёжно пленившими слабенькую беседку.

Когда я проснулся, сквозь виноградные путы меня игриво слепил покачивающийся на торчащем средь двора столбе

уличный фонарь. Под щекой у меня, шершавя вышивкой, лежала подушка-думка, хранящая тепло рук заботливой хозяйки, подпитанное моим сладким как её вино сном. Какой-то тугой шум наполнял время от времени молчаливое пространство южной ночи, а между его приливами, словно заполняя паузу между сменяемыми частями фильмы, джазовыми импровизациями раскатывались цвиркания цикад. А шум набегал, как шелестящая по невидимому шоссе машина, и откатывался.

Это дышало море.

Я сел, ощущая почти предательскую слабину в ногах, куда, видимо, и слилось то самое коварное вино, потёр рельефно воспринявшую вышивной узор и зудевшую им щёку, затем растёр голени и икры, отозвавшиеся как долгое и далёкое – Ау-у! – в грибах щекотным покалыванием. Кровь побежала резвее, внутри вспенилось, поднялось к горлу, зацепив по дороге сердце, но проскочило и толкнуло в голову. Сразу стало ясно, что это не хмель. Это было простое и неодолимое, жданное и испытанное небытием, требовавшее немедленного исполнения.

Словно воспалённый жаждущей страстью, раззадоренной глубокими жадными поцелуями, не в силах удержать себя и слепо откликаясь на притягательный соблазняющий зов, я пошёл, почти побежал к той тропинке, расстёгиваясь на ходу. Каким-то чудом не сорвавшись, дробно перестукивая резвыми стопами, я слетел вниз и, уже схватывая руками одежду, торопливо путаясь в ней и стряхивая её с себя вместе с обувью, я вошёл в набежавшую волну. Не глядя бросив назад последнее с себя – рубаху, я шаг за шагом, раздвигая воду, шёл и шёл. Вот вода, упруго сопротивляясь и тут же, раздвоясь и сдаваясь, стала обтекать бёдра, затем, щекоча в промежности, чресла, потом пояс, грудь… и вот, заглотнув воздуха, я отпустил пальцами левой ноги дно. Напряжённо и судорожно двигая руками и ногами, я завис, а вода ласково и улыбчиво подталкивала меня как бы мягкими ладонями вверх, удерживая.

И я поплыл.

Довольно скоро и просто я расслабился, и хотя в солнечном сплетении подсасывало опасливое, я плыл и плыл, медленно отгребая под-за себя податливую нежную текучую плоть. Она лукаво следовала и подавалась, игриво проскальзывала меж пальцев и сопротивлялась, но итогом было волшебное парящее скольжение вперёд, туда, где была беспросветная манящая жутковатая темень.

Я даже посмотрел вверх и - захлебнулся восторгом. Надо мной богатым живым венецианско-вологодским рукотворно-многодельным кружевом распласталось неопадающее купольное покрывало, прячуще раскрывающее, как фата невесту, то ли тайну, то ли откровение... И ещё я оглянулся, и увидел вовсе не такой и далёкий берег с его сливающимися в дробную дружелюбную полоску одинокими фонарями и светящимися окнами. И тут же обнаружил, что плыву на спине, и это было естественно, только несколько неудобно, и тогда я положил голову на затылок, вытеснив им пригоршню воды, всплыл телом под самую поверхность, и стал смотреть вверх, а руки сами, поочерёдно взлетая и на секунды перекрывая часть звёздного узора, стали подобно мельничному или пароходному колесу вращаться и толкать меня назад, туда – вперёд, в эту влажную мглу.

Я радостно почувствовал, что буду плыть и плыть, это будет долго – вечно, и хорошо. Буду сначала вот так, на спине, а потом повернусь по продольной оси и продолжу, подминая грудью эту прекрасную воду, и она опять расступится, и обтечёт меня, и сомкнётся сзади, подталкивая. Я не думал об усталости, о том, что мне нужно будет вернуться, я улыбался и вот-вот готов был рассмеяться от счастья.

И тут произошло чудо.

Не чёрное, просто невидимое и потому чернее чёрного, море вдруг засветилось, нет – засияло, да так, что я оказался словно под куполом цирка - весь ослепительно освещённый десятками прожекторов, чей множественный свет образовывал одно большое сияющее облако - одиноко висящий нагишом под

многими тысячами купольных взглядов.

Море светилось ровно и довольно глубоко, во всяком случае, себя я видел в воде целиком. Свечение, поначалу показавшееся белым, было очень светлым зелёным с множеством разноцветных мерцающих точек, наполняющих свечение, как мякоть - свежевыжатый сок. Возникло ощущение, что эти точки плотнее воды, и они как бы тормозят меня своей малой, но множественной плотностью. Конечно, яркость свечения, почти ослепившая после тьмы, была куда сдержанней. И мне показалось, что вода стала теплее, хотя это было скорее следствием возбуждения, вызванного с ума сводящим явлением.

Я освоился, перестал крутиться на месте, удобно лёг грудью и плечами на очередную спокойную плоскую волну, и погрузил руки для гребка вперёд. И восторженно ругнулся, заглотнув кусочек моря – руки внезапно до плеч оделись в бриллиантовые перчатки разноцветных пузырьков, которые щедрой мерой срывались и летели сначала вслед за движущейся рукой и затем, меняя траекторию, по красивой дуге взлетали вверх. Я глянул вниз – всё тело было как у Ихтиандра в жемчужной пузырьковой чешуе, которая шлейфными ниточками следовала за мной и, взлетая, сцепляла меня с поверхностной плёнкой, как марионетку с ловкими пальцами кукловода.

Я уже не плыл, я танцевал в волшебном светящемся искрящемся молоке, и танец был красив, потому что был абсолютно естествен. Меня не смущал отовсюдошный свет, обнажавший моё обнажённое тело так, как этого не может сделать никакая сброшенная одежда. Но море, в ответ на собственные проказы, королевски одевало меня, ежесекундно меняя переливчатые костюмы. Вот, когда я замер, вертикально зависнув, всё моё платье, секунду выждав, начало струиться вверх всё ускоряющимися струйками пузырьков, чем возжгло краску смущения, так бесстыдно поднимая подолы невесомых облегающих складок, но тут же вновь одевало меня, не давая сгореть со стыда.

Мрачно манящий горизонт уже не увлекал.

Я просто забыл о нём.

К тому же в какой-то момент я вдруг обнаружил себя уже не на поверхности, а внутри этого томно сияющего облака – не рассуждая, я нырнул, и сделал это с открытыми глазами! И сразу же стал дельфином, без всякого разумного контроля сам собой поднимаясь к поверхности, чтобы вдохнуть, и безбоязненно погружаясь вновь, чтобы ещё и ещё любоваться на эту в буквальном смысле неземную красоту. Я стал частью этого мира, вокруг меня сновали разного размера разноцветно-серебристые торпедки, моментально менявшие линию пути, уклоняясь от столкновения со мной и друг другом.

Я забыл, что не умею плавать.

Я отдыхал и резвился, мне было привычно и хорошо. Я был один в этом огромном мире, и это одиночество было единением. Мне ничего больше не было нужно, всё состоялось. Отделённость от человечества не смущала, наоборот, было ощущение, что именно этим отсоединением я так неожиданно сумел обогатиться, как если обычный турист, сбежавший из города и общества, на месте обычной стоянки вдруг нашёл бы богатый клад. Только вот моё обретённое богатство было нерастратным…

Когда появилась она, я как раз особенно ловко изогнулся в нырке и, плавно вращаясь вокруг собственной оси, плыл вниз, выставив вперёд ладони с разведёнными пальцами, чтобы насладиться этой чудной игрой бисерных плясок воздушных пузырьков. Она плыла надо мной, безумно красивая, нагая, одетая в спадающий назад поток бурления, клубившийся за её мерно движущимися стройными ногами. Долго после я догадался, что она точно видела меня, когда подплывала из тьмы, но не стала менять курс, а может быть, даже нарочно вплыла в моё светящееся пространство. Я следил снизу и едва не захлебнулся, когда закончилось дыхание. Я судорожно выскочил на поверхность, оказавшись прямо перед ней. Мы зависли лицом к лицу, освещённые снизу, и от её сосков, скапливаясь, по коже холмиков круглой груди катились вверх, не отрываясь от неё,

пузырьки, слетавшие уже где-то у плеча. Я смотрел сразу на неё всю, почему-то видел даже её маленькие лопатки и молочные пятки.

Густо убранные икрой пузырьков волоски лобка испугали меня своей первозданностью, и испуг мой мгновенно стал очевиден и мне, и ей. Я страшно смутился, но улыбался широко и счастливо. Она так же счастливо засмеялась, показала мне кончик светящегося языка, и с плавным гребком, приоткрыв искрящуюся, как и лобок, подмышку, легла на левый бок, толкнулась русалочьим движением, и, всё улыбаясь, глядя мне в глаза, отплыла, постепенно тая в темноте…

… я ошалело висел на улыбающейся воде…

море погасло.

Я потерялся. Я испугался. Я вспомнил, что плохо плаваю.

Уже готовый закричать, дёргано крутясь на месте, на очередном вдохе волны, поднявшись, я увидел горизонтальную линию огоньков на берегу, пунктиром лежавших где-то очень далеко.

Мне надо, очень надо - туда.

Там - всё, что будет. И я ничего о нём ещё не знаю.

я придумал

для тебя

платье

грибного дождя

ткань

вечернего таянья

крой

восхищенья сиреневый

цвет

рассветного бденья

фасон

несказанных слов

кольцо

касания легкого

брошь

поцелуя ножной

браслет

ночного покоя

колье

одеванья порочный

звук

утолённого тела

гладь

невесомого жеста

узор

предутренней ласки

блеск

улыбаясь

платье

для тебя

я придумал