Я вернулся!. Я вернулся!

Я вернулся!

Я бросил пить

Я в чём-то провинился

Я с трудом сдерживал себя

Я ни разу ему не солгал

Я знаю (Костик)

Я успел получить у него прощение

Я ненавижу лето

Я плохо плаваю

Я качался вдоль стены

Я вернулся!

Я смотрю на себя в зеркало

Я не ожидал, что когда-нибудь задумаюсь

Я не успевал отвечать на её поцелуи

Я не поверил в услышанное

Я споткнулся… и упал

Я вскрываю поверхность воды

Я даже не помнил его имени

Я смотрел на неё и не мог поверить

Я очень устал

Я целовал эти медные волосы

Я смотрел на эти руки

Я вырастил четверых детей

Я увидел её

Санкт Петербург

Я вернулся!

Мой милый дружок, покойничек, всегда ценил отношение.

Так, он был до весёлых слёз счастлив, когда на его, женолюба, тридцатилетие я сделал ему такой подарок – на большом, под метр, квадратном планшете я накатал чёрный фон, выкрасил цветовой спектр на три десятка прямоугольников, красиво уложившихся в цветовой круг, внутри которого расположились белые силуэты трёх женских фигур с расставленными ножками и вскинутыми вверх разведёнными руками так, что каждая из фигур, отличаясь от других и позой, и крутостью бёдер, и округлостью грудей, и причёской, каждая в итоге выглядела как буква Х, т.е., все вместе - как три римские цифры «десять». Как-то он признался, что это был, может быть, лучший подарок ему в его жизни.

Однажды он позвонил и напомнил, а, кстати, это иногда и надо было напоминать, что у меня вчера был день рождения, и он хочет меня поздравить. Мы договорились и встретились, и я, как всегда, опоздал, и он ждал в подземном вестибюле станции метро. Он никогда не ждал дольше десяти минут, просто уходил. Даже если встреча была по-деловому важной или амурно многообещающей.

Я опоздал на почти полчаса. Он небрежно отмахнулся от моих сумбурных объяснений как от несущественной малости и – приступил.

Его нежное отношение к вещам вызывало у меня особенное чувство, похожее на зависть. Это было нечто особенное - наблюдать, когда он показывал какую-то новую вещь, сопровождая показ толковым и увлекательным комментарием и о качествах этой вещи, и как он её нашёл, и как выбирал в сравнении с другими, и почему выбор свой остановил именно на ней.

Вообще-то он был никаким рассказчиком. Но в двух вещах он был непревзойдённым мастером. Во-первых, он совершенно удивительным образом рассказывал кино. Эти рассказы никогда не были длинными, но и не превращались в просто ёмкую характеристику, подобную его же перлу по поводу Forrest’а Gump’а:

«История идиота, который вышел в люди, выжил в войне, заслужил любовь и просто преуспел только потому, что был и-ди-о-том». Нет, его рассказы пяти-, семи-, редко десятиминутные были столь же содержательны, сколь коротки. И всегда, когда мне приходило смотреть рассказанный им фильм, меня неизменно пронизало ощущение, что я этот фильм уже видел. Как можно рассказать в семь минут двухсерийную ленту?!

Во-вторых, это были его рассказы о вещах. Вот они могли быть бесконечно долгими. О чём угодно! Например, о ботинках – жёлтых, зимних, высоких, замшевых, подошва caterpillar, шнурки пёстрые, строчка, колодка, тепло, покой… Тридцать минут, как детективную историю, я слушал повесть об их покупке. Кто из нас может полчаса равно увлечённо и увлекательно рассказывать, не повторяясь, не заходя на новый круг уже сказанным, о поиске и покупке жёлтых зимних башмаков?!..

… мы стояли в вестибюле станции метро, слышали, не слушая, прибывающие с понижением тона до протодьяконовского рокота, и отъезжающие с повышением его до фальцетного завывания поезда, шлёп-лязг открываемых-закрываемых пневматикой дверей, и я с жюльверновским интересом внимал новелле о приобретении в подарок мне перьевой (в царстве шариковых!) чернильной авторучки Bossman.

Он достал футляр – овально-продолговатый, матово-серебристый, со стильными и изящно небольшими чёрными маркой и названием на крышке, и долго ласкательно держал его в руках, потому что повесть текла и текла. Наконец, не потому что иссяк, а потому что уже настал момент – в рассказе возник сюжет дня рождения - он стал вручать мне подарок.

Мне показалось, что он хотел сам открыть футляр, так долго он перебирал по его светлой поверхности своими некрасивыми, но особенно ухоженными пальцами с утолщениями к кончикам и широкими округлыми почти плоскими ногтями, под которыми я никогда не видел траурной каймы, а в их корнях – заусенцев. Обычно так он перебирал пальцами сигарету, перед тем как закурить.

Когда-то сигареты были сыроваты, их необходимо было разминать, иначе они трудно раскуривались и плохо тянулись. Но это было другое. Он приготавливал сигарету, как альтруист-любовник готовит возлюбленную – он не срывает с неё одежду, а неторопливо, под мурлыканье комплиментов, освобождает её немеющее от томления тело от пелён, попутно разглаживая обжигающими подушечками пальцев каждый пупырышек дрожи ожидания на коже, но лишь для того, чтобы тот снова появился, только ещё больший и нетерпеливый…

Вот, видимо, он решил, что достаточно приготовил подарок для вручения и, наконец, протянул его мне.

Здесь наступал особенный момент.

Это было совершенно невозможно – взять подарок, положить его в карман, поблагодарить и – попрощаться либо перейти на другую тему. Даже если в эту минуту в середине вестибюля возник бы, как в кино, мощный пожар или стал обрушаться, разбегаясь трещинами в обе стороны от эскалатора на одном его конце до эскалатора на другом сводчатый потолок, то и тогда могло происходить только одно.

Я принял подарок и сначала осмотрел футляр с внешней стороны, оценил форму, погладил и тактильно, и визуально матовую поверхность, одобрил графику изображения логотипа и текста, несколько раз приоткрыл, не заглядывая внутрь, и прикрыл обратно крышку, наслаждаясь приятным и соразмерным пружинистым сугубо интимным усилием, с которым нужно было совершать это действие. Только потом, воздав должное форме, я приступил к знакомству с содержанием. Так же не допуская и намёка на торопливость, я не вынул сразу авторучку из гнезда, а рассмотрел, слегка поворачивая распахнутый футляр, его внутреннее убранство – и подложку из приятного и на вид, и на ощупь мелкопористого материала антрацитового цвета, и подогнанные петельки, так удобно и ровно сопрягающие крышку с корпусом, и валик бортика, благодаря которому крышка так плотно прилегала к корпусу и так вкусно пружинила при открывании и закрывании. И вот, аккуратно погрузив пальцы в подми-

гивающий серебристыми искорками сухой поролон подложки, я жестом минёра, извлекающего взрыватель из мины, явил свету Вещь. Действительно, строгая форма, чистый нейтральный чёрный цвет, минимум деталей и практически отсутствие декоративных элементов, а так же идеальный размер вкупе с приятной тяжестью, которую я так любил во всех своих инструментах, а друг мой это помнил и учитывал – делали эту вещь Вещью. Я отдал футляр в его предупредительные руки, и стал наслаждаться Ею.

Ещё в детстве я понял, что самыми красивыми вещами почти всегда является оружие. Клинок ли, лук ли, револьвер – такое неразрывно-рациональное сочетание функции и формы даёт исключительный эстетический результат. Именно, во-первых, поэтому, а уж потом по причине силовой, так любят многие погладить, повертеть перед глазами, пощёлкать курком. И особенно мужчины, всегда находящиеся в дефиците уверенности в себе, ощущая оружие с одной стороны продолжением себя, а с другой – приложением дополнительной мощи, не сознавая, покупаются, в первую очередь, именно на его эстетическую привлекательность, которая соблазняет и заставляет совершить подмену, предлагая себя вместо воспитания духа. Именно поэтому у обоих моих сыновей никогда не было ни одной игрушки – оружия.

Так вот, эта Вещь была так же хороша, как обоюдоострый кинжал. Или тяжёлый метательный нож. Или длинная боевая стрела… непроизвольно улыбаясь, я держал её в руках, ощущал приятную добротную тяжесть, снимал колпачок, туго слетавший с сочным поцелуйным звуком, любовался красиво нарисованным золотым с изящным тиснением пером. Этот кинжал будет резать как скальпель, этот метательный нож всегда будет попадать в цель, для этой стрелы должно подобрать особенную тетиву… А он уже протягивал мне для опробывания пера чистый лист бумаги, аккуратно им положенный на жёсткую обложку какой-то книги…

… очевидцы говорили, что он бился, пытаясь выбраться, пока его тяжёлый джип скользил в темноте на крыше по тротуару, вращая вздёрнутыми, как лапы упавшего на спину щенка, колёсами и снося по дороге два пролёта чугунных перил и гранитный столбик между ними; пока его тёмно-серый джип плыл, медленно погружаясь вниз кабиной, расталкивая массивным корпусом им же раздробленный лёд; пока из чёрной воды виден был искрящийся в ледяном крошеве свет долго не тухнувших фар…

Его друг детства два года после потери мрачно пил и матерно ругал его, настолько небрежно водившего машину, которой полностью доверял, что он закуривал, отпуская руль и на долгие секунды, в которые готовил своими изумительными пальцами сигарету, отрывал взгляд от дороги, а если у него падала зажигалка, то он, не тормозя, просто наклонялся и шарил в ногах рукой в её поисках...

Мы, конечно же, уговорили себя, что у него случился диабетический криз, и что он ушёл в битумно непроницаемую ледяную воду без осознания, и мук не претерпел…

…а это был, может быть, тот единственный случай, когда вещи обманули, подвели его.

А я вернулся. От мерцающего экрана и клавиш.

И опять пишу этой его авторучкой.

Я очень давно этого не делал и совсем забыл, как это приятно – писать пером.