Фёдор Абрамов. Б. Шергин

Фёдор Абрамов

Б. Шергин

Не буду фантазировать задним числом насчёт разговора – терпеть не могу в воспоминаниях сорокалетней давности «точное воспроизведение разговоров».

Говорили мы немного. Об Архангельске. Вначале тоска. Давно, дескать, не бывал, хотелось бы. А я насчёт изменений.

О племяннике богоданном – хорошо помню это выражение.

О том, что он не видит. Не пишет, что увяза для всех, в том числе для племянника.

Да, не помню точно сегодня. Но хорошо помню его светящийся лик (ничего больше подобного не видал), его неторопкую, умиротворяющую речь. Как ручей в белой ночи…

И еще помню, как светло было у меня на душе, когда вышли. Как в детстве, когда выходил из церкви в Пасху. И по-иному выглядело всё на улице. Пахло весной. И люди все хорошие.

Да, что-то говорил о прохожих. Кажется о том, что считает по ногам… Или что-то в этом роде…

Впечатление. Побывал в ХVI – ХVII веках, а может быть, у истоков. Святой, и вещий боян, и монах, и летописец. Всего было в нём намешано. И просто – доброта.

Хотелось знать, какой он был изначально. Бойкий.

Есть притворщики. Игроки. А этот – нет.

Побывал в Оптиной пустыни (знаю, что такое, теперь), в келье у Зосимы…

Вышел с ощущением святости… И люди все хорошие. И хотелось со всеми быть хорошим. А потом за суетой всё это выветрилось, забылось…

18 декабря 1974

Почему не пошёл на кладбище, на поминки?

Холодно, сыро было, себя пожалел. И потом эта подленькая философия, которая нынче в ходу: что даст мёртвому моё пребывание на кладбище? Не всё равно ему теперь, сколько там народу будет. А я могу схватить грипп, промочить ноги, выбыть из строя – кому это надо?

И ещё: похоронный обряд нужен живым (это мне давно известно. Разговоры в деревне на этот счёт. «Не хуже, чем у людей» и т.д.). А кто живые? Племянник-пьяница? А что мне до него?

Да, да, в деревне вокруг похорон общественное мнение, там жизнь людей во многом зависит от этого, а в городе? В городе на этот счёт нет предрассудков. Да и деревня «прогрессирует»: многие ныне не ездят на похороны, чтобы не расстраивать себя.

Я не поехал. Но мне было ужасно стыдно…

18 декабря 1974

Люблю бывать в ЦДЛ, когда оказываюсь в Москве. Какая-то праздничность, приподнятость уже в вестибюле. Так и слетает с тебя провинциализм. Воздух другой. От просторного ли помещения (у нас в Ленинграде – лестница, неудобно), от развешанных ли афиш – цветных, зазывных, со столичным размахом (о выставках, о выступлениях артистов, о «мероприятиях» ЦДЛ) или от важно прохаживающихся писателей, среди которых вот-вот встретишь своего знакомого, с которым не виделся целые месяцы.

Так было и на этот раз. Снял пальто на вешалке, легко вбежал по лёгкой, в три ступени, лестнице в портретный зал вестибюля, разбежался глазом. Глянул на одну афишу, на другую – цветастые, яркие – и вдруг на щите, неподалёку от стола дежурной, задержался глазом – больно уж убого. Увидел небольшой белый листок, исписанный чёрными письменными буквами, сиротливый нищенский на фоне этого великолепия. Что-то вроде листка с объявлениям об обмене жилплощади, который иногда незаконно вывешивают среди театральных афиш на бойких местах.

Вчитался. Траурное объявление, возвещающее о смерти члена СП с 1934 года Бориса Викторовича Шергина. И всё. Ни фотографии, ни обычного указания о дне похорон, панихиды.

Шергин, Шергин… Кто такой? Какой-нибудь ударник, призванный в литературу в тридцатые годы и не заслуживший благодарного слова из-за своего бесплодия. А может быть, это тот Шергин…

Нет, нет, не может быть… О том же ведь рыдал бы сейчас весь Дом литераторов. Спрашиваю у дежурной. Пожимает плечами, спрашиваю у одного-двух членов СП, сытых, раскормленных, с павлиньей важностью прохаживающихся по вестибюлю, – тоже не слыхали про такого.

Звоню Юре Галкину: может, он знает? И вот от Юры Галкина узнаю: умер Шергин Борис Викторович. Да, да, тот самый… Тот самый…

В Архангельске жили несколько интересных писателей. Писахов, Вылко… Пунух… Ездил мимо… Писахова даже встречал, кажется, во время войны.

И не зашёл… По скромности… Это только северяне поймут…

Потом при каком-то разговоре сказал Юра Галкин, что на днях был у Б. В. Шергина. Я страшно взволновался.

Тот ли это Шергин?

История посещения… Весной… Книжку надписал. Как? С кем живёт?

Думал, схожу ещё. И вот не сходил… Суета.

Ощущение: с Зосимой Достоевского беседовал… В Оптиной пустыни побывал. Ощущение святости всю дорогу.

Смотрю по сторонам… Щит с фотографиями юбиляров. В галстуках… Книги. Никого не знаю. Зашёл в зал ресторана. Неужели там всё так же шумно…

Да, да. Никто не вспомянул Шергина. Я зашёл поесть. Так и ушёл, не поевши. Подумал: надо предпринять меры… Почему так? Ведь это слава России. Ведь умер большой волшебник слова… Полное равнодушие…

Похороны. В маленькой церквушке. Осенью… Сыро. Холодно. Серо…

Утром панихида. В церкви в первом Телеграфном переулке, Меньшикова бывшая, что ли, называется… (вероятно, ошибка публикатора записей Абрамова: Меньшикова башня. – Е. Г.) Возле Кировского моста.

Молится горстка людей.

Из писателей Ю. Галкин, два-три художника, один или два геолога(?) и несколько знакомых, родственников, главным образом женщин. Ещё несколько старух, смотрящих…

Тёплые свечи в руках, кадил батюшка, читал псаломщик.

В гробу лежал святой старичок (и по деяниям своим, и по облику). Плакал племянник (богоданный). А где писатели? Где представители Русского Севера, которому он посвятил своё слово?.. Ни одного.

После последнего целования разошлись и те немногие почитатели, которые пришли на отпевание. Остался племянник да Ю. Галкин. Они и проводят Бориса Викторовича на кладбище. И, может быть, ещё две-три знакомые женщины.

Да, умер неповторимый волшебник слова, может быть, лучший писатель, живший в Москве. А Москва и не знала, что такой есть.

О, Россия, Россия! Когда же ты наконец будешь воздавать своим сынам не по чинам, а по заслугам.

Я тоже хорош. Только один раз был у Бориса Викторовича. Помню полутёмное, полуподвальное помещение. В окошках беспрерывно мелькали ноги – то шли по тротуару пешеходы. А на убогонькой кроватке солдатского образца сидел сухонький плешивый, с козлиной бородкой старичок и дивный свет излучал вокруг. (Наверное, вот такие были в старину святые.)

И такой же дивный свет излучало его слово…

Прислал дневники Юра. Едва расшифровал. Господи, что за слово. Что за доброта…

Пошёл искать книгу. Нет книги… Почему не издают?..

Думаю, думаю: кто он? Почему не был в Архангельске? Чем жил?

Сходить к Б. Шергину, к племяннику. На могилу.

Без даты

Беленький, как одуванчик. Лысинка.

Тёмная изба. Тёмный коридор, пропахший кухней, помоями, уборной – в провинции такие, из которых никогда не выветривается запах. Запах провинции и тёмная комната.

И в этой тёмной комнате старичок. Светленький. Голова белая, как одуванчик. Лысина.

И свет шёл от этого старичка. И пахло… какой-то келией. Совсем не ХХ веком. И не верилось, что это писатель.

Сентябрь 1975

Я помню первые впечатления от чтения. Не то сено сухое (не трава), вся плоть у него высушена, он являл миру духовную суть, не то что-то от былины, от духовных стихов… От иконы…

Красота слова – особая, шергинская… И любовь – превыше смерти…

Прав Ю. Галкин. Это не только индивидуальное свойство художнической души Б. Шергина. Но это и грань русской северной души, которая в условиях Севера сохранила особую – до сентиментальности – человечность.

28 сентября 1975

Комната – подвал. К вечеру дело было, темновато. Что было на стенах? Запомнил смутно какой-то глухой старинный шкаф, тощую железную кроватку, заправленную дешёвеньким серым одеяльцем (суконным), запомнил шорохи и голоса, которые доносились не то из коридора, не то из кухни.

И из вещей, из материального мира – всё.

Подвал, всё погружено в мрак. Но – свет. Свет от старичка на кроватке.

Как свеча, как светильник. В памяти вставал почему-то Зосима Достоевского, в последний раз наставляющий Карамазовых, деревенские старики, которые уже «сожгли» всю свою плоть. Бесплотные, бестелесные… Как светильники… от которых пахнет воском, ладаном, сухой полевой травкой или сенцом.

Ю. Галкин на правах старого знакомства стал просить (почти с ходу) спеть бывальщину, но я оборвал его. Мне показалось это излишней назойливостью. Я хотел подвести к этому «старичка» сам.

Я очень жалею теперь об этом. Часто так бывало со мной.

Я так и не услышал, хотя старик на первых порах сам не прочь был продемонстрировать своё искусство.

И вообще, как я потом понял, он рад был своим гостям (редким у него) и готов был для них всё сделать – только бы их подольше удержать.

Ладно, думал я, когда мы вышли, в следующий раз. Следующего раза не было. Я так и не зашёл больше к старику, хотя возможность была.

Об исполнительском мастерстве Шергина-сказителя рассказывал мне И. Бражнин – в юности слышал. Одно из самых ярких впечатлений.

Комната – подвал. Углы, стены, стол были погружены в сумрак. Но в комнате было светло.

И откуда шёл свет? С койки, там, где сидел старик.

Впечатление – благость, святость, неземная чистота, которая есть в картинах Вермеера Делфтского.

Слепой старик. А весь светился.

4 сентября 1978

В гостях.

Я стал рассказывать об Архангельске. Старичок только вздыхал. Я сказал: не съездить ли? Нынче это не проблема.

– Где уж мне, убогому? Задаром-то ещё не возят (намёк на безденежье).

Почувствовав неловкость, утешительно сказал:

– Куда без глаз? Зачем мне город?

А потом сказал:

– Ничего, я и так каждый лень мыслью летаю к родителям. В своё детство…

3 октября 1978

По искренности, по наивности Шергин перекликается, вероятно, только с одним писателем в русской литературе – с протопопом Аввакумом.

Но у Аввакума искренность, душевность очень земная, «плотская», хотя он и лицо духовное. У Шергина искренность ребёнка, святого старца, всемудрого, отрешившегося от всех земных страстей, научившегося всех прощать и т.д.

Беспорочная чистота. Он святее и чище любого церковника, хотя живёт в миру. А в сущности, он ведь кто? Отшельник в своём подвале, забытый, покинутый всеми.

Детский рисунок, сказка, духовный стих… Всё это по своей чистоте, открытости – есть в дневнике Б. Шергина.

Без даты

Из какого речевого источника речь Шергина?

9 декабря 1978

Как впервые свошёл в подвал, открыл какой-то неведомый мир – мир сказки. Вернее так: современный подвал, в котором примостились, доживали время исчезнувшие из жизни сказки, былины и т.д.

Я часто себя спрашивал: куда ушла чертовщина? Лешие и добрые (вероятно, ошибка публикатора записей Абрамова: скорее всего – домовые. – Е. Г.) где поселились? Потому что из леса, из деревни её выжили.

Доживала она свой век вот в таких подвалах с ребячьим сердцем…

19 декабря 1978

Читаешь, и такой свет в душу льётся…

Всё время жил трудно материально, а какая душа!..

У Шергина не было пиджака.

Праведник, святой в наши дни – не чудо ли? А охочих до него не было. Один весь день. Писатели, которые клянутся в любви к русскому народу, не бывали.

Походил и на вещего старика-сказочника. И на праведника типа Зосимы (Достоевский), и на деревенского старика.

Рубашка не то коричневого, не то синего цвета (под стать годам), поясок. Седые волосы (белые), слепые глаза, но казались зрячими…

31 января 1979

(Абрамов Ф. А. Б. Шергин // Абрамов Ф. А. Слово в ядерный век. М.: Современник, 1987. С. 416 – 423).