Дмитрий Нефёдов. Хорошая девочка вера. Соломон Давидович, 62 года.. Екатеринбург, 2021. Более шестьсот шестидесяти тысяч человек оказались вдруг заложниками в руках горькой судьбы. Доверившись пророку Моисею, они вышли из Египта в надежде на лучшую жизнь

Дмитрий Нефёдов

Хорошая девочка вера

Пьеса

Действующие лица:

Соломон Давидович, 62 года.

Екатеринбург, 2021

Вступительный голос за кадром:

Более шестьсот шестидесяти тысяч человек оказались вдруг заложниками в руках горькой судьбы. Доверившись пророку Моисею, они вышли из Египта в надежде на лучшую жизнь в собственной стране, текущей молоком и медом. Сейчас по прошествии шести дней скитающийся народ неожиданно уткнулся в Красное море. Впереди бездушные волны, голодные акулы и еще один лишь Бог знает что. А что позади? А позади подгоняемый местью мчится со своим многочисленным войском фараон.

И как раз в это самое мгновение, когда ни взад, ни вперед, начинает в человеческой душе просыпаться та самая хорошая девочка вера, которой хоть и до боли сложно самостоятельно подняться, однако, уже вполне себе по силам начать пробовать говорить.

Соломон Давидович (отходит подальше от многолюдного лагеря, разбитого у берегов Красного моря, и, остановившись возле одиноко стоящего дерева по среди голой пустыни, начинает с ним разговаривать):

Здравствуй, Господи! Эт самое… как его… Знаешь, Ты, конечно, можешь мне и не отвечать. В общем-то, это твое право. В конце-то концов, кто я тебе такой, чтобы ты на меня свое время тратил. Его на небесах, может, конечно, и больше, да, только ведь с каждым-то не наговоришься. Нас людей в этом мире, что песка у моря, а ты один. Сидишь там себе в облаках, в щеки дуешь, нас людей уму разуму учишь. Но это… знаешь, я бы, таки, не был против там какого знака или знамения… ну, чтоб я понимал, что ты меня сейчас слышишь… Нет-нет, это дерево поджигать, как в случае с Моисеем, абсолютно никакой надобности нет. Я вообще, если честно, против того, чтобы так над природой издеваться. Но, может, там какая хвоинка на меня в нужном месте упадет, иль от ветра порывистого веточка меня приласкает. Ну, чтобы я уж совсем… окончательно умом не тронулся, представляя перед собой того, чего и в помине нет.

Эх, мы грешны люди, ясно дело, имеем такое свойство сами с собой откровенную от сердца беседу вести. И сколько голосов в себе новых открываешь! Аж диву даешься, сколько внутри нас советчиков! Всех не переспоришь. Но, эт самое, одно дело самому с собой говорить, а другое дело, вот так вот взять и к кому-то, кого не видишь, да и не видел никогда, чего уж там скромничать, обратиться. Да к тому же еще и за помощью.

Нет, шо говорить, у нас там в лагере, умников и фантазеров, что кирпичей у египтян. Как их послушаешь, да-к, сомневаться начнешь, что в том же мире физическом обитаешь. И праотцы к ним на праздники являлись, и ангельских женщин, у которых ни стыда, ни совести они по особым случаям из блюдечек потчевали. Да что там женщин бессовестных, этого добра я и сам нагляделся… самого сатану, понимаешь ли, они в карты обыгрывали!

А, я ведь знаешь, как наш Моисей. Меньше всего переживаю, что обо мне люди подумают. Я ведь пока сюда к этому деревцу одинокому брел, мне что только в след не кричали. Каким только добрым словом меня не подбадривали.

Мож, я и не туды суюсь. Мож, с деревьями пустынными как с кустами горными это не работает… да к тому же еще и негорящими. Ты, это… Господи, может, только в каких особых кустах являешься? Мож, в купине одной! И хоть ты тресни. Ну, не тебе, разумеется, трескаться. Так, эт самое, говорится просто. А тут что рассусоливать. Дерево как дерево. Растет себе лет сто уже, а то и больше, не горит и гореть не собирается. Нет, я, конечно, для эффекту должного могу и сам подпалить! Дело то ведь нехитрое! Но шо-то в этом фокусе я не очень уверен.

Знаешь, Отец небесный, мне тут, один эпизод курьезный вспоминается. В нашем стройотряде египетском, провались он к сатане под землю, как долг карточный, стали то тут, то там монетки серебряные пропадать. А признаваться-то, как ты понимаешь, никто особо-то и не собирался. Ха! А уж чего говорить про честное покаяние и возврат стыренных шекелей. Ну, мы мужиками малеха поприкидывали, ловушки, да капканы понаставили. Ну, и шо ты думаешь? Таки, в итоге, вора на живца и изловили. А схапали мы тогда на этом грязном деле некого Ицика-молчуна. Он всю жизнь калекой глухонемым прикидывался. Ни одного слова от него в жизни не слыхал никто. А вот стоило нам Ицику, хотя ты его скорее, как Ицхака Яковлевича знаешь, ручки с ножками связать, смолой обильно облить, да факелом одно место прижечь, он сразу дар речи обрел. «Свят! Свят! Все скажу!» - прям на всю египетскую орать начал. На ночь глядя, баб бедных с дитями перепугал не на шутку. Так от огня разговорился, что мы его еще долго заткнуть не в силах были. Потушили мы ясно дело Ицика так же быстро как он воспламенился, да вот только рот у него теперь даже во сне не затыкается. Хоть снова сворованные им шекели собирай и рот ему ими заткни. Лишь бы он снова язык свой за зубами держать научился.

А к чему я это тут вспомнил? А, да. Это я все к тому, что огонь-то оно, конечно, и эффектно, и даже красиво, шо глаз не оторвешь, но… мне, Боже, хочется верить, шо ты меня и без того слышать можешь, а глядишь еще и ответишь каким образом особым, шо би я еще единственное деревце в пустыне у красного моря на зло всем египетским врагам не сжигал.

Оно, конечно, как… разумеется… и эт самое… вероятность такая имеется, что я могу сейчас говорить лишь сам с собой и выглядеть при этом со стороны как редкостный болван. Но опять-таки. Если ты меня слышишь, значит, я еще не ку-ку. А если даже и ку-ку… у нас в лагере, если приглядеться, вообще психически здоровых людей нет. Шутка ли! Сначала рабами сотни лет жили, потом казней этих египетских насмотрелись, одни только реки крови чего стоят! А потом и вовсе кому расскажи, от пересказа ума людей лишишь. Мы ж перед тем, как из Египету выйти, мы ж предварительно косяки входных дверей у домов наших кровью бедных ягнят измазали! Обнять и плакать! Вонь стояла, хоть святых выноси! А, знаешь, что самое обидное? Да-к ведь даже еды никакой особо с собой в дорогу не прихватили. Анекдот же! У евреев и пожрать нечего. Не привык я еще пока, Господи, лепешки эти пресные, за еду нормальную считать… Ты уж меня прости.

Мы, эт самое, кажется, и, вправду, все того малость. Но мы-то ладно. Не голубых кровей. А вот Моисей бедолага. Шо он там, говорят, в доме царя с посохом вытворял, какие только проклятия на весь фараоновский дом не обрушивал! Мама дорогая! Царство ей небесное! Это же надо было видеть! Вот что значит родиться в богатой семье и всего разом лишится! Нет, я, конечно, сам не видел, где мне работяге в доме царском хаживать?! Но люди тоже ведь попусту наговаривать не станут. А это еще что! А как Моисей с этими казнями, будь они не ладны, башку всему Египту морочил. Ой вэй! И шо мы тогда сами от себя хотим?! Это я уже, господи, как ты понимаешь, сам себя спрашиваю. Если мы сами встали и по собственной воле пошли как овцы за нашим малахольным предводителем?! Вот я и говорю! Ты, понимаешь, Господи, какое дело! Таки не понятно, что в нашей ситуации вообще лучше? Выглядеть сумасшедшим или таки действительно им быть.

Подходит к дереву вплотную и по-отечески обнимает его.

Соломон Давидович:Знаешь, Господи, я ведь к Тебе как на духу. Чего мне притворяться. Я уже в седьмой десяток заглянул. Мне за себя чего особенно страшиться?! Ну, скажут люди, что я из ума выжил и с деревьями разговаривать стал. Ну, посмеются. Только вот меня, знаешь, все-то и не интересуют. Я за детей своих переживаю. Не что они, Господи, обо мне подумают, а что я им скажу, когда в стан вернусь. Смогу ли я их на день завтрашний вдохновить? Заверить, что все у них хорошо будет и, что мы, начиная с завтрашнего дня, обретем свое обещанное Тобой счастье?

Тут ведь вот в чем вопрос, Боже. Знаешь, меня как-то давно вместе с другими рабами… а там каких только язычников не было… поймали надсмотрщики египетские и заставляли в небо кричать, что богов наших, эт самое, на небе нет. А, ведь, знаешь, Господи, я ведь тогда промолчал. Хотя ты и знаешь небось. Если уж Ты сам и не видел, то уж донесли Тебе точно. Но вот ты бы мог меня сейчас, раз уж бы беседуем, спросить, почему ж я в небо не кричал? А, я тебе тут замечу, что все, таки, очень просто. Просто если Тебя нет, то тогда кому там кричать? А если ты есть, то таки зачем портить с Тобой отношения?!

Сложно. Сложно верить, Господи. Кто из моей родни не был рабом? Дед умер на стройке, отец там же, бабушка моя, ту, что еще застал, от голода скончалась, а мать и вовсе от болезни какой-то неизлечимой. И если праотцы мои в Тебя не верили, по крайне мере, я об этом от отца не слышал, а деда самого и вовсе не видел, то мать-то как раз в Тебя верила, читала все время что-то, молилась. Мессию все ждала, об освобождения мечты лелеяла. Хотела всем сердцем, всей душой, чтоб у ее детей была иная жизнь. Другая совсем судьба. Светлая. Не рабская. Она верила преданиям. «Сказкам дураков» как называл их отец. Но она вот не дождалась. Отошла в лучший, как говорят, мир. Она была тогда еще такой молодой и красивой. Я ведь даже, когда она в саване лежала, все на нее наглядеться не мог. Руки ее нежные целовал и целовал. Отпустить их не мог. Помню меня никак от нее отвести не могли, чтоб похоронить успеть до заката. Я все на нее насмотреться хотел. Мне ж тогда казалось, что она еще красивее стала. Но моя бедная мама тот славный новый мир, куда нас завтра должен повести по морю Моисей так и не увидела. А уж кто-кто, а она в Тебя очень верила. И мне велела. А я… знаешь, Господи, я как-то не верил… но и не верить матери я не мог. А потому, когда Моисей бедняга появился, и все стали об освобождении судачить, я сразу мою маму увидел. Она словно ангел пред глазами моими стояла и умоляла меня, чтобы я за Моисеем пошел.

Да-к, вот я сейчас, как моя мама тогда. Я сейчас все больше про детей забочусь. Что ж их ждет? Сегодня, когда мы уперлись в это чертово море, вся та вера, что вывела нас из Египта, уже улетучилась. А что их ждет без веры в Тебя, мне и представить сложно. Там (оглядывается назад). Там в лагере более шестиста тысяч человек. Половина из них ревет от горя и неизбежности смерти, вторая поносит Моисея, на чем свет стоит. Мол, виноват он, что завел всех на верную погибель и что лучше бы вообще нам было остаться в Египте. Глядишь, и в живых бы остались, и позору бы на весь белый свет не испытали. И теперь, как кого послушаешь, оказывается, что не так уж это было и мерзко - строить для кого-то помпезные дворцы смерти. Вот ведь! Не зря говорят, хорошо, там, где нас нет. Это ведь не только к нашему народу относится. Это ж про людей. Ну, как мне, по крайней мере, кажется. Хотя что я могу знать-понимать?! Прах я на этой земле. Прахом был, в прах и обращусь. Мне не до высоких материй. Я тут все больше по земле, как червь.

Усаживается на землю рядом с деревом. Смотрит в даль.

Соломон Давидович:Я таки, конечно, не знаю.Будут ли в истории еще такие же как я умники Соломоны Давидовичи. Это нам завтрашний день покажет. Да вот только никак я в толк не возьму, как же нам море, черт бы его подрал, пересечь?! Ну, не в брод же идти, ей Богу?

Я вот тебе так скажу, Отец ты наш небесный. Жизнь – это таки сплошной непрекращающийся конфликт. Да, только шо там конфликт?! Это даже не просто конфликт, а конфликт из одних конфликтов в конфликтах. Но одно дело, когда супруга, или чего еще хуже теща не в ладах с собой, и что-то там пытается из себя выстроить… словно, не баба, а пирамида! А другое, когда есть некоторое недопонимание таки с самим Творцом всемогущим! Так что ты Творец, меня прости, но я хочу, чтобы ты меня сейчас как минимум выслушал, а не просто услышал… если же и не суждено твоего ответа дождаться. Интересное дело! Меня таки завтра либо волны Красного моря со всем моим семейством проглотят, или египтяне до смерти изуродуют, а я таки даже не выскажу свое скромное мнение?! Вот уж, простите, хрена-с два… Уп-с, прошу прощения, переборщил я с хреном.

Мне, конечно, если выбирать, ближе первое. Смерть в воде таки даже капельку звучит. Есть в этом что-то героическое! Да и вообще, мне так кажется, шо в воде будет не так резко и не так больно. И потом всегда есть шанс, что вдруг я это… ну, просто сплю. Воздух кончится, и я, эт самое, па бам… проснусь! А вот попадись мы завтра в лапы фараона жуткого, тут мне что-то подсказывает, ждут нас пытки египетские и, уж без сомнений, казни. Причем, одна изощрённее другой. Еще, не дай Бог, крокодилам скормят или на кол посадят. Крокодилы, конечно, — это зверство дикое, а что до кола деревянного острого, то тут меня даже место действия, с которого будет начинаться экзекуция несколько смущает.И всегда, нужно сказать, смущало. Я все-таки тот сын Ноя, что любовь сердцем чувствует, а не через одно место.

Знаешь, если откровенно, я, конечно, уже решил, что завтра делать буду. Просто, хотел что ли с тобой перед этим делом переговорить. Нет, ну, а вдруг. Порой ведь как. Пока сам себе вслух не проговоришь, так всей значимости слов и не прочувствуешь. А я завтра решил… что за Моисеем в море пойду. Тот-то точно назад не повернет. Он за тебя жизни лишиться и глазом не моргнет. А мне обратно уже тоже ходу нет. Там нас сзади точно ничего святого не ждет. А впереди, если мы не ошиблись, говорят не только молоко и мед будет. Обещают еще и шикарный виноград со спелыми сочными гранатами! А по четвергам вообще какую-то диковинную фаршированную рыбу. Ну, про рыбу это те умники разболтали, что к праотцам, да к девкам гулящим в другой мир нет-нет да заглядывают. Я не то, что большой любитель граната, особенно с косточками, но вот дожить бы до того дня, чтобы рыбу эту чем-то сказочно-напичканную отпробовать, вот тут и умирать, пожалуй, можно было бы. Я ж рыбу прежде и в глаза-то не видывал. Только из маминых уст все о ней смолоду слыхивал. А тут! Ишь! На тебе! Фаршированная! Не дрек Тебе какой-нибудь мит фуфер! В том смысле что не похлебка египетская.

Встает с земли и отряхивает песок. Собирается уходить.

Соломон Давидович:Знаешь, Господи, пора мне уже, наверное. Скоро ведь уже и светать начнет. Вещей, чтобы собирать особо то и нет… да какие у нас там вещи?! Нищему собраться - только лишь подпоясаться. Духом нам, Отец небесный, надо собраться. Пойду я. Подбодрю, как смогу, наших. Скажу вот, что с тобой говорил. И Ты, мол, велел прямо в море идти и назад в Египет не возвращаться. Ну, быть может, для кого-то молоко и мед, тобой нашим праотцам обещанный, – это далеко не показатель счастливой и беззаботной жизни. Кхе-кхе. Не всех ведь соблазнишь одним лишь продуктовым набором. Да все ж, как не крути, все лучше переработанный насекомыми сахар запивать едва ли усвояемой лактозой, чем строя на жаре огромные могилы египетским царям, умирать от физического истощения, изнуряющего голода и нескончаемых ударов жгучей плети по неприкрытому телу. Впрочем, некоторые из нас, убежден, могли бы и сейчас строить пирамиды лишь бы их, не корми хлебом, хлестали, эт самое, кожаным кнутиком по разным непристойным местам… Но, кажется, это меня не туда понесло. В общем, на тебя сошлюсь. Скажу, что говорил с тобой. Считай, с глазу на глаз. Как Моисей тогда. Только в этот раз ничего не горело, и слава Тебе господи, даже не дымилось. А, то, например, когда гарь от костра в глаза валит, и не поговоришь ведь особо. Стоишь слезы льешь, и холеру едкую откашливаешь.

Я ж это… я ж понимаю, что мы завтра… ну, то есть уже, глядишь, сегодня все по миру пойти можем. Но так и так умирать. От судьбы ж не уйти. А за идею, за мечту все ж не так умирать обидно. Только вот, знаешь, что, Отец небесный… Обещай, пожалуйста, что вот такие вот фокусы, чтобы и не туда, и не сюда, да чтоб просто в живых остаться, с нами более никогда не приключатся?

Я таки понятия не имею, как и каким волшебным образом мы, Господь, на тот берег моря перенесемся… Но, если уже там окажемся… эх… нельзя ли наш народ в покое оставить? Без этих проверок на веру и прочих духовных экспериментов? Пусть будет молоко, пусть мед. Все как праотцам обещал. Без винограда и персиков. Ничего лишнего. Но чтоб мы жили и видели, как счастливо и свободно живут наши дети. А если еще и какой цимес под рукой будет, ну, тут отдельная Тебе благодарность. Можно? А? Ну, разве я сейчас многого прошу?

Соломон Моисеевич делает прощальный поклон дереву и направляется в сторону стана. Вдруг ветром с него сносит ермолку, и она падает на песок. Старик поднимает ее с земли и тихонечко улыбается увиденному. След от головного убора отделил одну волну песка от другой, образовав между ними символический проход.

Соломон Давидович (смотрит в небо и сжимает у себя на груди ермолку):

Что ж… через море, так через море. Ты только сам в нас, пожалуйста, верь. Мы ж, просто, такой народ волнительный. Суетимся всегда по поводу и без. Ничего. Подуспокоимся и сделаем все, как нужно. Ты от нас только не отворачивайся. Ведь иначе… ведь иначе, что я скажу маме, когда снова ее увижу?