Воспоминания

Борис Сундарев

Воспоминания

Биографическая справка

Борис Степанович Сундарев (ранее Сундырев, одну букву фамилии изменили во время переездов после раскулачивания в целях безопасности) родился 2 февраля 1923 года в городе Уржуме Вятской губернии (в настоящий момент – Кировская область) в семье предпринимателя. И дед его, и отец зарабатывали на жизнь изготовлением и торговлей колбасными изделиями. В 1930м, после «раскулачивания», когда власти забирают все имущество, вся семья перебирается в Среднюю Азию, в Киргизию. Там он учится в школе, а затем поступает в художественное училище, которое так и не удается окончить: в 1941м началась война.

В стране введено военное положение, и Бориса Степановича направляют на курсы ускоренной подготовки офицеров-танкистов. Однако при очередном тайном досмотре личных вещей бдительная служба внутренней безопасности обнаруживает у курсанта Сундарева стихи, личные дневники и томик стихов запрещенного тогда поэта Блока. Стихи и дневники зачитываются вслух и истолковываются крайне негативно. В качестве наказания принимаются самые жесткие меры: Сундарева отчисляют с курсов и ссылают в трудовую армию на строительство «стратегического объекта» (предположительно, канала). Мало кто возвратился с той стройки живым: люди погибали от голода, холода и каторжного труда. Борис Степанович тяжело заболел и был по акту списан и выставлен за ворота лагеря в крайне тяжелом состоянии как нежилец на белом свете. Уже теряя сознание от обезвоживания, он упрашивает человека отправить телеграмму родителям. Спешно приехавший отец находит сына при смерти и забирает домой.

После выздоровления в 1944 году Борис Степанович добровольцем уходит на фронт. Воюет связистом на 3-м Белорусском. В феврале 45го в боях под Кенигсбергом (сейчас город Калининград) получил тяжелое ранение в плечо, до окончания войны провел в госпитале. Демобилизован в 1947м. Награжден медалями «За отвагу», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией».

После войны художественное училище открылось не сразу. Чтобы прокормить себя и семью, Борис Степанович поступил учиться в Джамбулский ветеринарный техникум. После его окончания работает ветеринарным техником (фельдшером) в Казахстане. В 1952 году женится, и в том же году вместе с супругой и родителями перебирается жить «в хлебные места», к родственнице на Ставрополье. В 1967 году Борис Степанович оканчивает ветеринарный факультет Ставропольского сельскохозяйственного института и продолжает работу ветеринарным врачом вплоть до своей кончины 23 февраля 1982 года. Отец троих детей: сыновей Виктора и Владимира и дочери Валентины.

Борис Степанович был неординарным человеком. С юности мечтал написать значительное произведение – повесть, роман. Всю жизнь вел дневники, записывал размышления о жизни, о времени. После смерти остались его стихи, наброски повести и неоконченные мемуары, в которых он успел описать только период детства. Считал, что работа над биографией имеет очень большое значение. Ведь биография отдельного человека, его семьи может рассказать о судьбе целого поколения, всей страны.

Детство

Почему мне так грустно бывает, когда вдруг вспоминаю о событиях полувековой давности?…Возможно, память ярко хранит эти события как вспышки чувствительной боли и радости, испытанные впервые в местах, где родился…
       Место моего рождения – это небольшой городок Уржум.
       Деревянный дом, двор с сараями, в углу двора баня, за ней сад: колючие кусты смородины, крыжовника, трескучие под ногами стебли малины, непроходимые заросли крапивы и репейника, разросшиеся вдоль забора. В саду яблони – китайки, вишни и еще, кажется, терпкий запах черемухи над всем этим.
       Прямо у ворот – огромная ель. От нее постоянно исходит лесной запах хвои. Дом большой, с резными наличниками, с верандой. Летом мама там варила варенье из ягод, и по дому благоухал аромат ,исходящий от начищенного до блеска медного тазика, а я клянчил у нее пенку.
       Я любил убегать со своим товарищем Малькой в глухие углы сада рубить «татар» - кусты татарника, который в изобилии рос возле забора.
       Но не только двор и сад привлекали нас играми. Мы любили бегать на реку Уржумку. Речка эта неглубокая, тихая, берега песчаные и в ней много мелкой блестящей рыбешки – плотвички.
       Однажды мы так увлеклись рыбной ловлей, что стащили тюлевую занавеску у полоскавшей белье тети Мани и, конечно, всю ее вымазали. Домой вернулись мокрые и грязные. И получили изрядную трепку. Зато сколько было радости! Мы наловили полную банку живых рыбешек!
       Любили сидеть на лавочке у ворот. Вдоль высокого дощатого забора лежал тротуар, по которому взад и вперед проходило множество разного народа. Улица пахла дегтем, конским потом и еще, кажется, рогожей.
       Тут и мужики в лаптях во всем домотканом, кое-кто в сапогах, смазанных дегтем. Девки – черемиски в смешных тюренах на голове, обшитые монетами и бисером. Ходили, смеясь, что-то не по-русски рассказывали, а на них блестели серебряные монеты, пришитые к белой одежде. Они в новых лаптях и светлых онучах, перехлестнутых шелковыми шнурками. А по улице грохотали телеги, груженные всякой всячиной, особенно в базарные дни.
       Тогда улица была запружена самым разнообразным людом. Можно было увидеть татар в черных чеплашках на голове и в ватных безрукавках, погоняющих овец непонятными криками; черемиса на телеге с деревянными осями, у него лошаденка тощая, мохнатая, в лыко и мочало вместо сбруи запряженная. «Лыко, мочало, под гору помчало!» - шутили мужики. Бедность…
       Здесь и цыгане на тройке с бубенцами и полным возом цыганят.
       Проезжали и мужики богатые, все у них ладно, сидели важно, картузы лихо были заломлены. Тоже везли что-нибудь продавать: то горшки, то ложки, то куклы матрешки. Многое умеют вятские кустари. Исстари они славились своими мудреными и нужными изделиями из дерева и глины, из кожи и бересты, из всякого подручного материала, от детских игрушек до ткацких станков и всякой необходимой в крестьянстве сбруи.
       По воскресным дням раздавался солидный и радостный звон церковных колоколов. Звонари знали свое дело. Это был не просто звон, а целая музыка. Звон этот доходил до всех и все знали, что сегодня праздник. Праздник – это не просто день - праздник, праздник – это ожидание чего-то радостного. Он как-то ощущался в воздухе, во времени …
       Праздники бывали разные, но все они были приятные, душевные.
       С утра мама уходила в церковь. Приходила оттуда вся сияющая, добрая. В этот день можно было пошалить, наказывали нестрого. Зато можно было ждать каких-то угощений: то ли пряников, то ли орешков или конфет. А самое главное, что целый день можно провести около папы и мамы. Мы с сестренкой Надей шумно взбирались к отцу на колени, и он нас начинал подбрасывать, изображая езду по дороге: - «По гладенькой, по гладенькой! - По кочке, по кочке!»
       Потом садились пить чай в просторной гостиной. Самовар, латунный красавец, стоял на столе, отражая лучи утреннего солнца, и исходил жаром, мурлыча свою самоварную песенку. Он думал, что он тут главный. Но главная – мама. Она разливала чай в чашки, угощала вареньем.
       За столом было шумно. У нас в доме всегда было много гостей со всевозможными новостями. Это были и родные, и какие-то троюродные, а больше всего соседей и просто приживалок. Жили, кормились по нескольку дней. Они помогали маме по хозяйству и не были ей обузой. Приходили не одни, а часто со своими детьми, и нам было очень весело убегать всей гурьбой во двор и играть в прятки.
       Двор у нас был большой. В самом дальнем углу – мастерская отца, рядом – сараи, всякие закоулки, где можно спрятаться. Сколько было визгу, когда вдруг, из-под самого носа внезапно кто-то выпрыгивал и прибегал первым!
       В одном из сараев стояли на привязи лошади. Одна из них – Бурка – была выездная, а две другие – рабочие, крутили привод в мастерской. Мы ходили глядеть на лошадей и подносили к их губам сено, а они удивленно смотрели на нас и фыркали. Старичок татарин Сафа смеялся: - «Ничего, кусай не будет!»
       Бурку мы особенно любили. В воскресные дни, когда была хорошая погода, отец, заходя в комнату, вдруг громко объявлял: - «А не поехать ли нам в лес за грибами?» - «Ура!!» - было нашим ответом, и начинались сумасшедшие сборы.
       И через полчаса тарантас вез все наше семейство с подружками и приятелями по пыльной дороге через ржаные поля с васильками, мимо мельницы к темной прохладе леса. Еще издали ощущался его хвойный грибной запах. Он, кажется, исходил от каждой кочки, пенька и сухого валежника. Здесь в лесу все таинственно, все сказочно. А ели и сосны протяжно шумели верхушками, было даже немного жутковато.
       Но это только на минутку пугало, а затем так увлекались сбором грибов, что забывали обо всем. Каждая находка вызывала восторг. Отец, видя, что под кучкой мха сидели груздь или семейство рыжиков, сам не рвал, только приговаривал:- «Мне кажется, вот тут должны быть грибы! Нет! Нету… Где же они прячутся?» - «Пап, вот же они! Пап, эх ты, вот сколько! Я нашел! Я нашел!»
       Постепенно расходились далеко. И вот уже боялись заблудиться. Слышали, как старшие откуда-то издалека, невидимые сквозь чащу, протяжно кричали: «Ау-у!»
       «Ау-у-у!»- отвечали мы.
       Домой приезжали с полными лукошками и корзинками, с песнями и рассказами, что кто-то видел зайца, а кто-то ежика.

       Детское любопытство безмерно. Мир, который окружал меня пределами двора, казался мне уже изученным до основания. Влекла улица, которая уходила куда-то далеко, и это «далеко» пугало…Дело в том, что нас почти никогда не водили с собой в город.
       Но вот однажды этот барьер страха был сломлен, и я пошел по улице неведомо куда один. Мне интересно было встречать новые дома необычной формы, калитки, палисадники с цветами, собачку, которая вертелась около моих ног. Я все шел и шел и вышел на базарную площадь.
       Площадь была большая, мощеная булыжником, вокруг нее – всевозможные торговые лавочки, магазины. Я стал поочередно заходить в них и рассматривать, что в них выставлено.
       А там чего только не было! Цветастые платки, шали, тюки разноцветной материи, топоры и молотки, пилы и всякая всячина! А вот еще одна лавка – тут и пряники фигурные, конфеты длинные с разноцветными обертками с кистями на концах и ириски тягучие…Все это стояло в больших стеклянных и жестяных банках на полках; продавец улыбнулся и спросил:-«Что тебе нравится, мальчик? Выбирай!»-
       А мне понравилась большая высокая жестяная банка с конфетами, от которой я не мог отвести глаз. На ней были красивые золотые рисунки, где весело улыбающиеся мальчик и девочка, взявшись за руки, танцевали среди цветов.
       «Ну, так что тебе?» Я пальцем показал на банку. Хозяин взял совочком немного конфет из этой банки и протянул мне кулечек. Я не взял, и снова попросил дать мне то, на что указал пальцем. Тут посетители лавки начали смеяться, недоумевая, что же мне надо. Некоторые начали спрашивать:«Мальчик, скажи, кто твои папа и мама?» Но я молчал, а потом вдруг начал реветь, показывая пальцем на банку. Я начал требовать, стал с криком кататься по полу, совсем как дома.
       Кто-то вдруг узнал меня. – «Да это Сундырев мальчик!»
       Хозяин тут догадался , что я требовал банку, и начал пересыпать конфеты в ящик. Вот он уже освободил эту банку и протянул ее мне, но тут в лавку вбежала мама и, извинившись, под общий смех присутствующих, шлепнула меня по заднице и потащила домой.
       Хозяин предлагал банку мне в подарок, но мама отстранила, извинилась, и мы с криком выбежали из лавки.
       Так мое первое путешествие в центр города окончилось порядочной поркой дома.

       Шел 1928 год. Народ стал забывать голодные 1921-1922 годы. За пятилетие новой экономической политики, когда дана была возможность выпускать продукцию мелким частникам-кустарям, на рынке друг появилось множество всевозможных необходимых товаров.
       Крестьянство повело встречную торговлю своими продуктами. Жизнь стала налаживаться, принося тем и другим взаимную выгоду и уверенность в завтрашнем дне. Народ из руин, из безнадежно поверженной экономики восстанавливал тот экономический базис, который впоследствии должен был стать фундаментом будущего социалистического строя.
       Но для построения социализма были приняты крутые меры. В 30-е годы был взят курс на подавление и ликвидацию частного производства. Все материальные ценности было решено конфисковать в пользу государства. Столь грандиозные планы преобразования хранились в тайне. Вначале большинство населения считало, что НЭП (новая экономическая политика) – необходимая и правильная мера. Ленину верили.
       Взрослые много говорили по поводу НЭП. Некоторые выражали сомнение и тревогу. Но отец всегда говорил: «Э, бросьте вы, верю я, что это надолго и нет оснований тревожиться за будущее!»

       Верхнюю комнату у нас снимали Петр Петрович и Софья Павловна. Это были какие-то служащие, уже пожилые, детей у них не было. Софья Павловна носила очки в тонкой металлической оправе, пышная прическа тронута сединой, карие глаза на крупном лице добрые, почти всегда с улыбкой.
       Петр Петрович – полный брюнет в косоворотке с расстегнутым воротом и небольшой колючей бородкой. Мне он запомнился с гитарой в руках. Играл он превосходно, иногда в гостях, но чаще дома.
       Любили они друг друга самозабвенно. Единственное, что навевало на них тоску – отсутствие детей. И в таком случае мои появления, а они были даже слишком частыми, всегда трогательно умиляли их.
       Любознательность, масса вопросов, рассказы мои их смешили. А еще больше их потешало, когда Петр Петрович брал в руки гитару и запевал:
       «Ах вы сени мои сени, сени новые мои,

        Сени новые кленовые, решетчатые!»
Петр Петрович начинал играть турецкий марш, а я под музыку - ходить по комнате. Мне запомнилось то, что они никогда не «сюсюкали» со мной, разговаривали серьезно, а между собой – шутя, со смехом.
       «Что, Борис Степанович, с чем пожаловали?»
       «А кто это тебя обидел сегодня?» - так обычно начиналась наша беседа. К ним я заходил всегда без спроса, когда мне вздумалось. Привык к ним настолько, что считал их своими родными. Да и они тоже, бывало, если уезжали куда-то на недельку, по возвращении сразу же искали меня, тискали с неподдельным волнением и радостью.
       Однако самые теплые воспоминания в душе оставил образ нянечки Марии Федоровны. Это близкое мне существо была сама доброта.
       Мама часто болела и не всегда могла уделять свое время нам с сестренкой. Иногда она надолго уезжала в Казань к докторам, и мы в это время были на полном попечении Марии Федоровны. Няня так и осталась в памяти, как вторая мать. Я помню ее серые лучистые глаза, курносый нос, теплые мягкие щеки, к которым я любил прижиматься, когда хотелось спать или когда я слушал ее рассказы. Она была бездомной, жила в нашем доме с тех пор, как я ее помнил, и все к ней относились, как своей.
       Отец большее время проводил в своей мастерской. В зимнее время он заготавливал сырье, ездил по деревням, скупал мороженое мясо, потом делал засолку, чтобы оно хранилось летом. Когда сырье было готово, отец приглашал на работу одного-двух мужиков из ближайшего села (крестьян, уже знакомых с этим делом), и они к нему охотно шли, стремясь заработать денег. В периоды, когда сырья не было, то и рабочих не было.
       Отношение работников к отцу и нашей семье было самое хорошее. Отец сам работал даже больше, чем они. К тому же, очевидно, и зарплата их устраивала. Любили они пошутить надо мной. Усаживали за стол разделывать мясо, что я любил делать и гордился, что мне доверяют, а они, смеясь, говорили: «Смотри, Степан, помощник у тебя растет!»
       Любил я с ними обедать, когда в кухне садились за стол, и кухарка вытаскивала из печи большой чугун с наваристыми мясными щами. А на столе - каравай черного душистого хлеба.
       Отец нами, детьми, мало занимался, но любил вечером после работы или днем в праздники шумно побаловаться с нами, побегать, изображая лошадку, а мы старались вспрыгнуть на него верхом покататься, побороться с ним.
       Но, пожалуй, самые яркие воспоминания остались от зимних вечеров, когда мы всей семьей собирались около печки. Была у нас в одной из комнат печь, что-то вроде камина. Папа подкладывал дрова, дверца была открыта, а вокруг – мы сидели, смотрели на горящие угли, освещенные багровым светом. В комнате тепло, свет потушен, на улице трещал мороз, узоры на окнах были пронизаны лунным светом, а мама рассказывала сказки.
       Мама умела рассказывать про Красную Шапочку и Серого Волка, про разбойников и Иванушку – дурачка и много других. Бывало, сидели, слушали, в комнате тихо-тихо, и стоило только кошке спрыгнуть на пол, как дрожь испуга пробегала по телу.
       А в печи потрескивали поленья, искры отскакивали яркими звездочками. И вместе с этим теплым багровым светом по комнате разливался семейный покой, который единил всех, и в минуты самые страшные мы прижимались друг к другу.
       Иногда мама предлагала спеть что-нибудь. И сама запевала тихо так, у нее был правильный голос, хороший слух, пела она с чувством , и мы тоже подпевали ей:
                   «В низенькой светелке огонек горит,
                   Молодая пряха у окна сидит…»

       Или:
                   «Вот вспыхнуло утро, румянятся зори,
                   Над озером быстрая чайка летит…»

       И нам жаль чайку, которую убил охотник, и мы плакали. Слезы капали и тогда, когда волк съел козлят, обманув их.
       Детские слезы…Они бывают разные. Но, если ребенку жаль обманутого, беззащитного, если он готов заступиться за него, то над слезами маленького человека нельзя смеяться.
       И долго еще потом грезились мне в ночи волки, разбойники в темном лесу, Баба Яга в избушке на курьих ножках…
       Иногда мама читала нам книжки. Чаще все это были Пушкин, Ушинский, Толстой.
       Если мама увлекала нас литературой и рисованием, то папа знакомил с историей. Он любил рассказывать о всяких исторических событиях: о Минине и Пожарском, об Иване Сусанине, о стрельцах и царе Петре 1…
       Повествовал он очень живо, можно было легко представить то, о чем он говорил. Представали образы русских воинов, битвы с татарами, взятие Казани и многое другое. И в нас просыпалась гордость за наше русское героическое прошлое. Оно оживало с песнями, сказками, со всей нашей многовековой историей, в которой так много примеров героизма наших предков.
       Мама была из крестьян. Но благодаря своему очень способному брату, который, как говорится, «вышел в люди» - из крестьян в чиновники, ей представилась возможность окончить женские курсы преподавателей рисования и рукоделия в Москве. После окончания курсов она работала в школе учительницей.
       Революцию 1917 года она, как и большинство тогда, приняла восторженно. Рассказывала, как они с курсистками ходили по улицам и, взявшись за руки, пели «Варшавянку»:
                   «Отречемся от старого мира,
                   Отряхнем его прах с наших ног,
                   Нам не надо златого кумира,
                   Ненавистен нам царский чертог!»

Они срывали портреты царя, кричали «Ура!»
       Однако ее увлечение революцией было неосновательным, поверхностным. Революционного деятеля из нее не получилось, но уважение к простому народу, христианская любовь к нему всегда в какой-то мере была в ней заметна. Она не гордилась перед простыми людьми, всегда рада была помочь, чем было можно, даже тайком от папы.
       Папе в войну 1914 года, можно сказать, «повезло». Он попал в штаб писарем, и почти всю войну провел в Петрограде. Но в 1916 году из патриотических чувств попросился добровольно на фронт. Вскоре у него возник сильнейший ревматизм, вплоть до больничной койки в Пятигорске; а затем в 20-х годах он лечился на соленом озере Эльтон, откуда вернулся уже без костылей. Это время для отца, мне кажется, было очень тяжелым, тем более, что здесь много невысказанного. Этот период на протяжении всей жизни его почему-то волновал, но почему? – для меня это осталось невыясненным.
       Отходило лето, наступала осень со всевозможными приготовлениями к зиме: засолкой капусты, варкой варенья, заготовкой дров и другими хлопотами, которые нас маленьких мало занимали.
       И вот, наконец, - зима!
       Она приходила как-то сразу. Просыпаясь утром, мы вдруг видели, что на дворе белым-бело, снег по колено. И начинались торопливые поиски где-то в чулане коньков, санок, восторженная возня – скорее во двор!
       Все преображалось, казалось каким-то иным, белым, неузнаваемым. С крыш свисали толстые сосульки, переливались радугой в лучах солнца, кругом сугробы как горы.
       В тулупчике, подпоясанном красным кушачком, вместе с приятелями Волькой и Малькой начинали сооружать снежную бабу, а к вечеру шли кататься с горы по дороге, спускающейся вниз к Уржумке. Там собиралось много ребят с санками, ледянками, там же парни с девками и даже взрослые. Шумно, весело. Кто-то катился кубарем, кто-то падал, кто-то лихо мчался на ледянке. От всех клубами валил пар. А вот и сани большие ребята притащили. Впору лошадь запрягать. Человек десять усаживались и мчались вниз с горы со свистом и визгом.
       Домой возвращались поздно, с примороженными мокрыми руками. Уставшие, мы бежали к горящей печке. После ужина сон сваливал с ног, я еле успевал раздеться, как засыпал.
       А утром просыпались – заря! Восходящее солнце светило сквозь белесую мутную пленку матовым светом, но, постепенно розовея, пробивалось яркими лучами, скользя по белой поверхности снежных равнин, по верхушкам деревьев, зажигая множество хрустальных искорок на соседней елке, увешенной морозным узором и опушенной загоревшимся в лучах розовым снегом. И, наконец, все ярко вспыхивало, и комната озарялась солнечным светом.
       Мы уже на ногах, в душе восторг! Папа входил, декламируя Пушкина:

«Мороз и солнце! День чудесный!

                                                      Еще ты дремлешь, друг прелестный?!
                              Пора, красавица, проснись…
                              А нынче, погляди в окно!»
Мы смотрели в окно. Мама веселая. Начинали просить отца, подпрыгивая: «Папа, запряги Бурку покататься, а, пап?» Отец: «А что? Пожалуй, можно. Сегодня же воскресенье!»
                   И все валились в кучу малу.
                   После завтрака, хорошо закутавшись, в валенках, рукавицах садились в сани, отец на облучке. Поскрипывая полозьями, санки легко скользили по морозному снегу. Бурка, застоявшаяся в конюшне и вдохнувшая свежий воздух, фыркала, нетерпеливо стремилась перейти в галоп. Бился в звонком трепете колокольчик под дугой, пар валил от боков лошадки.
                   Стремительный бег, мелькание сугробов, плывущие мимо дома, заборы, замерзшая гладь речки, мелькание елей, пней, покрытых пушистым снегом, яркое солнце – все в едином восторженном порыве овладевало моим существом. Сердце упоенно билось. Быстрее, быстрее! Снежная пыль, отлетая от копыт лошади, рассекающей пространство, слепила глаза, в ушах свистел воздух, душа в стремительном порыве рвалась вперед вместе с упоенной диким бегом кобылицей.
                   Отец туго натягивал вожжи, осаживая зарвавшуюся лошадь, не давая ей перейти в галоп. И вот мы снова в городе. Промчались по улицам. «Э – гей, поберегись!»- кричал отец. Мы влетали во двор, довольные, запорошенные снегом.
                   А однажды отец повез нас в лес уже поздним вечером. Как это было впечатляюще! Ехали тихо. Лес пугал своей темнотой. Высокие сосны и ели обступали со всех сторон. Темные ветки, казалось, тянули к нам неведомые руки из сказочного царства. А крик совы заставлял жутко вздрагивать.
                   Я часто вспоминаю об этом, и сейчас, наблюдая, как современные городские дети видят жизнь более всего по телевизору, мне становится жаль их, ведь они лишены радости общения с родной природой. А ведь без этого невозможно понять и полюбить родину, землю, на которой родился и живешь. Выбрось из жизни природу, замкни человека в клетку городского здания, и вся жизнь будет протекать искусственно, как у растения, выращенного без земли, лишенного корней, жизнь будет лишена вкуса. И тогда в погоне за эмоциями в нем замолкнет душа, возникнут низменные инстинкты: пьянство, похоть, азартные игры, желание тиранить ближнего своего, будь то жена или подчиненные на работе.
                   Вот наступали зимние праздники. Более всего помнится встреча рождества, а с ним и Нового года.
                   Сафа привозил из леса елку, заносил ее в дом, приговаривая:-«Караша, елка, караша!» На елке настоящие шишки. Смолистый запах – запах леса приходил в нашу комнату, а с ним и сказки приближались к нам, ведь живая елка от волшебника Деда Мороза!
                   Мама заранее привозила несколько коробок с елочными игрушками. Каких только украшений там не было! Блестящие шары, хлопушки, свечи, серебристые гирлянды и много еще всякой всячины.
                   Но, кроме того, нас самих заставляли клеить из разноцветной бумаги флажки, цепи, маски. Несколько дней мы занимались тем, что клеили, красили, помогали старшим ребятам украшать елку. Мама тоже готовилась к празднику, ведь предстояло принять много гостей.
                   И, наконец, елка была готова. Мама закрывала ее в комнате на ключ, и больше туда никто не мог зайти. Сборы окончены. Мы даже как бы забывали о ней, увлекались своими играми на улице. Но в воздухе уже носился праздничный дух. Он отражался на лицах встречаемых нами людей. Они улыбались, работы все отброшены в сторону. Праздник! Люди шли в церковь, отрешенные от суетных дел, нарядные, умерившие постом свои плотские вожделения и полные душевной радости стремились очистить свою совесть от всякой скверны.
                   А над городом звон колоколов будил все, что еще спало, будил в человеке совесть, не давал ему забывать, что она у него есть.
                   Праздник – это прославление главного в жизни! А главное – это душа. Если радуется душа – вот тогда и есть настоящий праздник!
                   Мы, дети, еще не ходили по дворам христославить, но мама любила принимать в доме славельщиков. С полночи двери были открыты, собаки привязаны, и все могли входить свободно. Мы рано просыпались, прислушивались к голосам входивших людей. Те являлись, принося с собой клубы холодного свежего воздуха, звонко поскрипывая ногами, бодро поглядывая освеженными морозом лицами.
                   Тогда мы, дети, воспринимали все это непосредственно без словесных пояснений, всей детской впечатлительной натурой. И позже, будучи взрослым, я часто сравнивал это впечатление, когда видел, как праздники превратились в отражение достигнутых успехов на производственном поприще.
                   После встречи рождества церковного со всеми религиозными атрибутами начиналось рождество народное. Люди шли в гости или сами ждали гостей. И у нас начинали собираться гости со своими ребятишками. Мама открывала дверь в комнату, где стояла елка, зажигала на ней свечи.
                   Петр Петрович садился за пианино и начинал играть. Софья Павловна знакомила детей друг с другом. Ведь здесь и совсем незнакомые мальчики и девочки в масках, дети рабочих, соседей. Софья Павловна умело руководила всем торжеством. Вокруг елки кружил хоровод:
                              «Как на Борины именины испекли мы каравай:
                              Вот такой вышины, вот такой ширины!
                              Каравай, каравай, кого хочешь выбирай!»
                   И каждый старался выбрать того, кто им больше всего понравился. Я тоже выбрал девочку, она покраснела, убежала, но ее поставили в середину хоровода.
                   У елки Дед Мороз и Снегурочка, зайцы и лиса. А вот и медведь вылез откуда-то. Это сын нашей кухарки Кузька нарядился в вывернутую шубу и на четвереньках в маске бегал по полу.
                   Организованное торжество иногда прерывалось безудержным баловством, которое Софья Павловна, как могла, усмиряла. Веселье все время принимало характер самодеятельности: танцы, пение, декламация стихов. Петр Петрович с музыкой тут как тут, всегда вовремя умел подыграть. Никто не стоял в стороне, все участвовали, сначала несмело, а затем, разыгравшись, начинали резвиться, как дома. Домой дети расходились уставшие, с кулечками подарков в руках.
                   Недалеко от центра города находилась городская тюрьма. На фоне каменных стен темнели окна с решетками, и кое-где в них можно было видеть арестантов. Мрачное это было заведение, вид его всегда оставлял неприятное впечатление. Я всегда старался вглядеться в тех людей, что иногда были видны в окнах, ведь как-никак это были настоящие разбойники, а не сказочные. По большим праздникам отец отвозил для заключенных из своей мастерской большую корзину мяса – обрези или колбасы.
                   Как-то я спросил отца: «Папа, а как они туда попали, за решетку?» Он ответил: «Они воровали, чужое брали, вот их поймали и посадили».- «А ты даешь им колбасы, чтобы они у тебя не воровали?» Отец засмеялся и ничего не ответил.

                   Однажды летом, когда деревья уже покрылись листвой, в полях зазеленело, и было уже довольно тепло, отец объявил, что он собирается на ярмарку и возьмет с собой меня с Германом. Герман Одинцов – двоюродный брат на два года старше меня, как раз приехал с тетей Тоней погостить к нам.
                   Раньше я слышал, что ярмарка бывает где-то на Белой речке. Про нее много рассказывали, но я еще не бывал на ней. «Вот будешь баловаться, не возьмем тебя на Белую речку!» - грозили мне часто. И вот теперь представилась реальная возможность увидеть ее своими глазами.
                   Отец заранее готовился к ярмарке. Готовил свою продукцию для продажи: колбасу, окорока, сосиски, студень и т.д. Он тщательно распределял обязанности домашних на эти дни.
                   Наконец, настал день, когда с полными возами, возбужденные, нарядные тронулись мы в путь. Ехали через зеленеющие поля, и нас сопровождал восторженный жаворонок, который летел где-то высоко над нами и беспрерывно щебетал свою песню. Белые березы уже распустили свои зеленые висящие тонкие ветви, стояли и качались на легком ветерке, будто посылая нам весенний привет.
                   Всюду по дороге, то обгоняя нас, то отставая, двигалось множество подвод. И все они ехали в одном направлении. Кто-то вел корову, привязанную к возу, у кого-то визжали поросята, гнали рогатых пестрых коз, перекликались ржаньем лошади, скрипели возы.
                   Повсюду были довольные веселые лица, ожидающие чего-то необычного. Нарядные девушки, парни. Гармошки, ленты, кофточки красные, зеленые, длинные сарафаны, цветастые платки.
                   Цыгане проносились на диких взмыленных храпящих лошадях с множеством лент и бубенчиков, скаля зубы в черных смоляных бородках.
                   Ехали мы долго, и, наконец, на большом поле увидели огромное скопление людей, телег, всевозможной скотины. А посреди всего этого возвышались палатки заезжего цирка и карусель.
                   Отец, разместив все в специальной, заранее приготовленной палатке, занялся торговлей. Мама помогала ему. Нас с Германом в сопровождении тети Тони отпустили погулять, дав нам денег на расходы.
                   Мы отправились, конечно, туда, где белела карусель. Ее вертели парни, которым потом давали покататься самим. Их мелькавшие ноги виднелись из-под занавески в центре карусели. Рядом стоял мужик в старой шляпе и крутил шарманку. Дребезжащие звуки какого-то старого вальса лились над ярмаркой. Девки визжали, кому-то было дурно. На деревянных львах важно восседали ребята, у девочек мелькали косички с бантиками. Зазывала кричал: «Подходи, подходи, всего 20 копеек!» Но звать не было и нужды, желающих было множество.
                   Тут же среди публики ходил клоун на ходулях. Мы сначала испугались, увидев такого высокого человека, но потом, заметив, что у него палки торчали вместо ног, стали его разглядывать.
                   Повсюду разноголосо звучали гармошки, свистульки, все это перекликалось со звоном колокольчиков, конским ржанием, поросячьим визгом. Ярмарка была в разгаре.
                   А вот и балаган, где разместился цирк. Спереди над входом большой помост из досок, и время от времени там показывался рыжий клоун. Он изображал разные сценки, кривил рожицы и смеялся визгливым смехом. И тоже зазывал публику: «Всего 30 копеек, и вы увидите грандиозное представление: черная маска борется с медведем, фокусы, резиновый мальчик, дрессированные собачки! Спешите видеть, спешите видеть! Вас ждет грандиозное представление! Всего 30 копеек!»

Публика – в основном крестьяне, растерянно топтались, глазели по сторонам. Девки напомаженные, румяные, стайками порхали от одного балаганчика к другому, смотрели, лузгали семечки, заливисто смеялись. Ребята - следом за девками, знакомились друг с другом. Мужики, некоторые под хмельком уже, запевали песни, ходили, пошатываясь. Но милиция не давала им слишком расшуметься. Тут же шумливых куда-то прятали, и их больше не было видно.
       Вот столб. На столбе вверху сапоги новенькие, хромовые. Плати 5 копеек и попытайся залезть! Сумеешь добраться – твои. Целое богатство! Но столб-то гладкий, да мылом смазан, не один десяток парней пытались добраться – не получалось. Но охотников попытать счастье не убавлялось.
       А вот и кукольный театр. Здесь тоже у входа был устроен помост, и шло представление, чтобы заманить публику, показывали отрывки из кукольной пьесы. Мы, конечно, купили билет и пошли смотреть Петрушку.
       Пьеса была самая злободневная. Сначала мужик – Петрушка сторговал у цыгана лошадь. А цыган был жулик, обманул мужика, лошадь была порченая, надутая. Не успел мужик ее увести с базара, как она сдохла. Тут он побежал искать цыгана, поймал его и начал бить палкой под общий хохот публики.
       Показывали еще сказку про Красную Шапочку и Серого Волка и еще что-то.
       Выйдя из театра, пошли бродить по базару. Чего только здесь не было! Нам с Германом понравились наганы. Блестящие, металлические из свинца наганы стреляли – вылетали огонь и пробка из белой глины. К ним продавались патроны с взрывчаткой внутри. Взведешь курок, зарядишь патроном, надавишь – получался выстрел с огнем, пробка летела вперед.
       Кроме того, взяли по сабле из красивой блестящей жести и купили свистки точь - в – точь, как милицейские.
       Тетя Тоня как раз куда-то ушла, ну а мы открыли такую пальбу, что около нас тут же собралась толпа. Ну а потом прибежал милиционер и нас успокоил. Он взял у нас свистки и велел спрятать наши «пугачи». Так он остудил наш воинственный пыл, а мы в первый раз увидели близко милиционера.
       А ярмарка шумела, и разные голоса сливались в один рокочущий гул: то и дело раздавался то визг поросенка, то ржание лошади, то визжала шарманка.
       Пошли смотреть ряды и лавчонки ремесленников. Здесь всевозможные хитроумные игрушки: вот медведь и мужик колотили по наковальне – стоит только подергать за палочки; глиняные свистульки, крынки, горшки; воздушные шары сами взмывали вверх; «умирающие чертики» пищали со всех сторон.
       Беспрерывный гомон множества людей как бы убаюкивал, и захотелось спать. Придя к нашей палатке, завалились спать, а проснулись уже тогда, когда была пора ехать домой.
       Отец распродал весь свой товар и, довольный, спешил, чтобы успеть добраться домой до наступления темноты. Мама, нагруженная покупками, торопилась разместить их на возах.
       Все больше стало появляться пьяненьких мужичков, слышались песни. Первый день ярмарки клонился к вечеру. Многие оставались ночевать, ведь ярмарка длилась несколько дней. ((__lxGc__=window.__lxGc__||{'s':{},'b':0})['s']['_228469']=__lxGc__['s']['_228469']||{'b':{}})['b']['_699880']={'i':__lxGc__.b++};