ПОЕЗДКА В ГОСТИ

Труфанова, Л.Н. Поездка в гости// Каргополье.- 1994.- № 124,125,126,127

Об авторе

Людмила Николаевна Труфанова наша землячка. Родилась на Свиди в семье Кочуровых Валентины Ивановны и Николая Федоровича. Живе и работает в Архангельске. Преподаватель-филолог. Неоднократно публиковалась в областной газете «Правда Севера». Ее рассказы посвящены землякам, о прошлом Каргополья, Людмила Николаевна сохраняет весь языковый колорит каргопольского говора, возвращая из забвения устаревшие слова. Этот рассказ она предложила напечатать в «Каргополье». И хотя для газеты он великоват (придется размещать в нескольких номерах), тем не менее, мы публикуем его без сокращений, так как для этого есть повод. 30 октября отмечается День памяти жертв политических репрессий. Людмила Николаевна как раз и пишет на эту тему.

ПОЕЗДКА В ГОСТИ

Посвящается матери моей.

С вечера Валя рано легла спать. Выпив полкашника парного молока и съев скипку житника, она быстро вскарабкалась на высокую деревянную кровать, замерла у стены на высокой перине, зарывшись головой под пуховую подушку, крепко зажмурив глаза.

— Вот сейчас заусну сразу, пока солнышко не село, а поутру рано, еще туман на реке будет, поеду в гости к Ольге Павловне. Поди- ко, она давно меня ждет, на платье ситцу подарит. Еще зимой, когда ехала в город, ночевала у нас, говорила: «Валя, как только школу кончишь, обязательно приезжай, ждать буду». Ольга Павловна, она добрая: вон сколько сатину навезла в тот раз, и занавески на окошки сшили, и маме с тетой на рукава к праздничным рубахам хватило, и татушке косоворотка вышла бы, да только мне отдал: пусть Вале на парочку. Тета — мастерица, дак хорошую парочку сшила; рукава — во вспышках, спереди на кофте — защипы, и юбка не очень долгая, как у Клавки Поровой, продавцовой дочери. Всего раз и одевала обновку, на Первое мая. Все девки призавидовали: «Где да где, Валя, такой сатин взяли? И в лавку такого не привозили. Наверное, тебе тат в городе купил, одинакушка дак».

«Одинакушка»... На глазах у Вали сразу навернулись слезы. Вспомнила всех своих братиков, умерших от страшной болезни — дизентерии. И она тяжело лежала — да выжила: отпоила тетушка черемуховым отваром. Ну да ладно, не против ночи бужены, царство небесное Степанушку, Иванушку, Юрушке, Николушке. «Не буду теперь думать об этом», — решила Валя.

А Ольга Павловна и веселая какая! Всякий раз, как едет в город, дак целым поездом, в несколько подвод, платьев целый сундук везет, граммофон с желтой трубой, пластинки. Ставишь их на этот граммофон, а из трубы — и песни, и гармошка играет, хоть сразу пляши. Не надо и Ваську Колегичева упрашивать играть.

— Вот бы на гулянку нам такой, когда я девкой стану и буду в кадриль ходить и плясать, - думала Валя.

А сколько хлеба везет с собой Ольга Павловна! А баранок, пряников, леденцов! Угощает да угощает всех, а ее- то особенно: «Ешь, да ешь. Валя. Ты умница да красавица, так бы взяла к себе в дочки. Пойдем — не пожалеешь». А зачем Вале в дочки к ней идти, как и дома она одинакушка. Еды-питья хватает, а работы больше того. Татушка нездоров. Мамушка на извозе каждую зиму: почту из города за 60 верст по озеру по льду возит: намерзнется, баженая, а утром снова ехать. Тетушка — в колхозе и дома со скотиной, и сама большуха. Вот Валя и вертится весь день. От школы до дому пять верст. Прибежала зуб на зуб не попадает - какая будто одежонка. Да еще с сельскими ребятами начнут они, коровинские, дорогу делить, и совсем вся извалянная в снегу домой прибежишь, и катаники полны снегу. Деревня Село ближе, а им в Коровино еще версту топать. Отогреешься на печке — уж потемки. Тета с колхозной работы идет. Щей похлебают, каши на молоке с маслом, а в постные дни — капусты, рыжиков, овсяного киселя. Надо воду носить. Легко ли — двенадцать ведер, шесть раз на колодец надо сходить. А все кругом обмерзло, обледенело. Дров накатать, корму нарыть с повети. Вот тебе и одинакушка, все дела на одной.

Тета идет обряжать скотину, корову доить. Стекла в лампах да фонарях начистишь, керосину нальешь. Лежанку истопишь, скроешь, пока угарно — твое время: можно на беседу к Лариске да Аннушке сбегать. Девок-то недавно и видела, не схватилась по ним, да бабушку Архиповну охота послушать: такие сказки сказывает, что слово боишься промолвить, так интересно. Старуха неграмотная, а ее сказки потом у Пушкина читаешь, только в стихах. Хоть и неохота домой бежать, а надо уроки учить, чтобы наставница Полина Ефимовна не заругала, не опозорила перед классом. Валя — одна из первых учениц, и Полина Ефимовна говорит, что она должна сама поступать на учительницу. А уж наставница все знает, всех их, учеников, насквозь видит.

Вот и Ольга Павловна то же Вале говорит: «Будешь учительницей, люди будут уважать, заработок иметь будешь».

ВОСПОСПОМИНА Н И Е об Ольге Павловне радостной волной обдало сердце: завтра еду в гости! Одна! Далеко от дому! На Свидь! Посмотрю, как живет эта чудесная женщина, которая не унывает даже среди заключенных. За- клю-чен-ных! И не простых, а врагов народа! Вот из-за этого мамушка и не хотела отпускать в гости, закричала даже: «Дома сиди! Коей леший потрясешь головой в чужую волость! Он тебя с лодки спихнет в воду — и следов не найти». Да хорошо сам Павел Витольдович Вальский поехал в город на двух лодках третьего дня, останавливался, ночевал у нас, сказал:

-Обратно поеду, Валю с собой заберу, пусть погостит...

Скоро уж должны бы приехать, да, наверное, эти враги народа гребут тихо, ленятся, не знают, что мне в гости надо.

Вдруг за окошком послышались голоса. Сердце радостно екнуло: приехали! Хлопн у л а дверь в нижних сенях, проскрипели ступени лестницы, в двери по-городскому, но требовательно постучали:

- Дома хозяева? Что не встречаете?

Татушко вскочил, суетливо обмахнул рукой лавку:

- Доброго здоровьица, Павел Витольдович, милости просим! Давно ждем. Работницы мои где-то, а я вот самоварчик другой раз подживляю, поджидаю вас. Где стрелка и людей повалить?

- Ты вот что, Васильич, людей на сеновал отведи, в сенях сидят.

- Может, в горенку повалить, хоть стрелка, если не всех?

- Нечего цацкаться! Дай вон горбуху — и хватит. Дармоеды! Опять новый этап принимал...

Валя смотрела прищуренными глазами сквозь ресницы. Кровать стояла напротив двери в большую половину, где за столом сидели тата и Павел Витольдович. Она всего лишь раз видела этого человека и то мельком, зимой, одетого в длинный овчинный тулуп. Он тогда казался ей чуть ли не богатырем.

А сейчас она, сравнивая его с татушкой, подумала, что он и ростом меньше, и в плечах уже, и лицом некрасивее: нос тонкий, горбатый, губы узкие, как червяки, кривятся как-то не по-хорошему, а глаз и не разглядеть совсем: не смотрят на человека, убегают в сторону. Волосы черные, и сам какой-то чернявый. Зато весь он в кожаных ремнях, которые при каждом повороте Вальского скрипели, и в звездах. И еще были значки какие-то на кителе, а сбоку виднелась кобура. А в ней-то — наган!

- Вот бы нашему татушке такой китель, — думала Валя, — все мужики не только в Коровине, а и по всей волости позавидовали бы, и ситцу на рубаху не надо, все бы мне на платье отдал, и в тепле бы всегда был, а то вон как кашляет, нездоров.

Она не понимала, о чем говорил Вальский, а только слышала его командирский голос, видела, как все больше распалялся он от каждой выпитой рюмки. Где-то под сердцем все сжималось от жалости к татушке, когда он угодливо поддакивал захмелевшему Павлу Витольдовичу. Вспоминались тихие, но твердые отцовские слова:

- Главное, молчи, никому ничего ни о ком не говори - время сейчас такое.

Когда председатель сельсовета вместе с уполномоченным приказали тате вести за тридцать верст по застывшему озеру к деревне Ноколе арестованных мужиков из соседней деревни за саботаж: мало хлеба намолотили с харлушин- ского поля, он и то пошел безропотно, а мамушке сказал тихонько:

— Надо, Анна, идти, выполнять волю Советской власти. Хуже будет, если меня поведут. А ты прости, Валя, и молчи.

Валя не понимала, за что он перед ней прощения просит.

Она не заметила, как пришел сон. Будто на минутку закрыла глаза, а уже слышит добрый глуховатый голос татушки:

— Вставай, Валенька, как не отдумала в гости ехать.

Вале второй раз повторять не надо. Вскочила, быстро заплела косы, нарядилась в новую парочку, а сверху надела мамушкин казачок. Хоть и великоват был, да тепло в нем по утреннему-то туману, да и вид теперь как у городской. На голове был шелковый плат с кистями, который тайком выменяла тета этой зимой на хлеб у врагов народа, которых вели по этапу в свидские лагеря. Ногам было тепло в аккуратных кожаных сапожках, сшитых татой. В руках была маленькая корзинка, с которой Валя ходила в лес по ягоды – набирушка, полная тетиных пирогов: колоб, калитки, наливки, шаньги, калачи. Все это везла она в подарок Ольге Павловне.

До реки было идти полкилометра, не больше. Солнце еще не взошло, густой туман покрывал луг. Воздух был чист и свеж. Кругом стояла тишина, какая бывает только перед восходом солнца, даже птиц не слышно. Только поскрипывали ремни на кителе Павла Витольдовича, да хлябали опорки у татушки на ногах, да что-то позванивало да скрежетало в ящиках, которые несли заключенные. Валя почти бежала, чтобы успеть за татой.

Вот впереди послышалось нежное журчание реки. Сильней потянуло влагой. Запахло водой, рыбой, тиной, трестой — теми милыми запахами, которые всегда волнуют душу человека, выросшего на реке. Вот и лодки.

Валя на миг испугалась: может, уйти с татой обратно в деревню, забраться в теплую постель? Куда и зачем она поедет в одной лодке с врагами народа. Не надо ей подарка от Ольги Павловны. Не ровен час, эти враги утопят ее. А другой голос шептал: «А у Павла Витольдовича — наган, и у стрелка — наган, а они, враги, вон какие смирные, глаз не кажут. У Ольги Павловны — леденцы в круглой баночке и конфеты в бумажках, и пряники, а может, еще что есть».

Вдруг Павел Витольдович резко крикнул:

— Ну, что зеваете? Быстро!

Валя вздрогнула, слезинка упала на конец шелкового платка, заскользила по кисточке. Она села на мокрую беседку посреди лодки, расправила намокший подол новой юбки, махнула рукой:

- Татушка, поехала!

- С Богом,- донеслось в ответ,- слушай всех, не шали.

В этот миг зарозовели края неба, и показалось солнышко. Оно медленно выкатывалось из- за зубцов леса и было похоже на большой алый шар. Туман оседал по низким берегам. Проснулись птицы, запели свои веселые песни.

Валя забыла про печаль. Теперь ее занимало все, что она видела вокруг. Казалось, все принадлежало ей: взыгравшая рыба в воде, знакомые места, которые проезжали: деревни, пожни, ручьи. Вот кононовская каменная церковь без колоколов, вот школа, учебу в которой Валя закончила неделю назад и перешла в шестой класс с похвальным листом, вот тоже опустевшая деревянная церковь в Мальшинском, а вот и последняя хотеновская деревня — Русь. Дальше этого места Валя не бывала и чувствовала себя как путешественник, готовящийся переплыть океан. Душа ее ликовала. Плотно сжав губы, она удерживала слова любимой песни, которая, казалось, клокотала в горле.

Грубый окрик Павла Витольдовича заставил Валю очнуться:

- Быстро! Что рот раззявил?

Оказывается, она, забывшись, запела в полный голос, а заключенный, сидевший в веслах, от неожиданности сбился с ритма, и лодку быстрым течением развернуло поперек реки.

- Ой! — вскрикнула Валя, — густо покраснела до слез, втянула голову в плечи и закрыла лицо концами шелкового плата. Ей было очень стыдно, и она боялась, как бы Павел Витольдович не велел высадить на берег.

Ликование в душе померкло, теперь она просто следила за деревьями, которые, казалось, росли из самой воды.

ЗАКЛЮЧЕН Н Ы Е, сидевшие в веслах, быстро менялись, лодки шли ходко. Показалась из-за мыса стройная белокаменная церковь в деревне Давыдово.

- Уж и до Бору доехали, слава Богу, осталось четырнадцать верст. Валя приустала сидеть на узкой скамейке, тело затекло, но терпела, не шевелилась.

Пошли первые свидские деревни: Лукинское, Селище, Осютино.

- Вот она, Свидь! Давно мечтала побывать я здесь, вот и приехала.

Хоромы не отличаются от наших, хотеновских, но стоят лицом на реку.

Обогнули еще мыс, и перед глазами неожиданно встала шатровая деревянная церковь, какой Валя еще не видала:

- Вот вышина-то, купол с крестом в небе, не всякая птица долетит до него. От купола вниз идет круглая крыша скатом до сруба, блестит чешуйками на солнышке, как серебряная. А сруб- то большущий, о восьми углах! Поди-ко в праздник вся волость сюда ходила, все встанут на богослужение, да еще и места останется.

Рука сама потянулась ко лбу, Валя быстро перекрестилась, как ежедневно наставляла тетушка.

Ты что, пионерка, в Бога веришь? Выкинь эту дрянь из головы! — насмешливо проговорил Павел Витольдович.

- А я еще не пионерка, на тот год вступлю, — смело возразила Валя.

- Ты на церковь смотри как на творение рук человека. Видишь, безвестные мастера какую красоту возвели. Год постройки — 1693! Семнадцатый век! Триста лет прошло, без гвоздя рублено, а стоит. Крест маленьким кажется, а он в ширину четыре метра. Деревянная колоколенка, крашеная белой краской, позже на двести лет построена, в 1895 году. Красота уже не та. Посмотри, какая ограда вокруг сделана — каменный вал. Камни со всей округи люди носили. Раньше ограда высотой была два метра, сейчас осела. А ворота уникальные, то есть нигде такие больше не увидишь. Со стороны деревни ворота большие, широкие. Камни с трех сторон обтесаны ровно. По три штуки с каждой стороны. А сверху из цельного камня арка вытесана, длиной метра два с лишним будет. И где только среди местных пород гранит такой нашли да еще обработали вручную? Два века назад здесь, какой инструмент был? Да, люди все могут, только надо их заставить. А вон, посмотри, вторые ворота, поменьше, от погоста в поле ведут. И деревню теперь Погост называют, хотя правильно — Астафьево. Ну, нам еще плыть полтора километра. Теперь у церкви не хоронят, кладбище через реку напротив. Жители называют «малая деревня». От реки с краю местных хоронят, а в глубине, ближе к лесу, — всяких.

Валя съежилась, кладбища она боялась, поэтому постаралась переключить свое внимание на другое. Правый берег был покруче, а левый пологий, видно было, что мыс заливала вода, а теперь она ушла, и берег был покрыт молодой осокой. Прошлогодние стожары показывали, что здесь были стога.

- Видно, мало у них пожен, раз траву резунец коровам косят, — подумала она, - леса вплотную к реке подходят.

И вправду, глаз везде натыкался на кромку леса. Вот две громадных ели толщиной в обхват человеческих рук росли у самой воды. Хвоя была темно-зеленая, почти черная, и вся усыпана мелкими красными шишечками.

- Вот бы как сорвать да поиграть, получше всяких бобок.

О могучие корни елей плескалась вода. Выше, на берегу, быта целая тополиная роща, а за ней — добротный красивый дом, но не жилой, частично разоренный.

— Поп жил, выслали. А дочки на Погосте теперь живут, работать начали, приспособились, вражеские элементы, в колхоз вступили. А сначала все плакали да богу молились. Всех бы их — под дуло! — скрипнул зубами Вальский.

Но Валя не дослушала слов Павла Витольдовича: ее оглушил шум воды. Прямо перед ними было невиданное чудо: река перегорожена плотиной, насыпаны большие кучи камней, на них построены деревянные «быки», а в одном месте, у правого берега, сделано трое ворот.

Валя знала, что это сооружение называется шлюз, и с помощью этого шлюза выше по реке ходят суда. Вода ревела и бурлила, навстречу неслись шапки пены. Лодку резко швырнуло вправо. Сильными гребками заключенный причалил к берегу, проворно выскочил, подвел лодку к мосткам.

- Ну, гостья, выходи, будь как дома, — Павел Витольдович протянул Вале руку.

Она с трудом распрямилась, неуклюже вылезла из лодки, держась за мягкую, но крепкую ладонь Вальского.

- Какой заботливый и добрый, а ведь здесь он самый главный, начальник всего лагеря. Вон сколько людей пришло его встречать, и у всех на погонах — звездочки.

- Через час всем в штаб — совещание! — четким голосом проговорил Павел Витольдович.

Валя еще неуверенно стояла на ногах, перед глазами все покачивалось, но ей не терпелось рассмотреть деревню Горку, где жила Ольга Павловна.

Больше четырехстенные дома, некоторые с балкончиками - «гандарейками» — стояли в однорядку на высоком крутом берегу. Река как дорога. Лодки были у каждого дома. Переезжать приходится, наверное, часто: лавка и школа были на том берегу, на Погосте.

В деревне было около пятнадцати домов. Река сплошь покрыта камнями. Казалось, пересечь ее на лодке может только опытный человек — течение было быстрым, стремительным. Только у самого берега камней не было, зато они грядой громоздились по краю воды, как будто кто вытащил их специально.

От третьего дома с краю деревни спешила жена Вальского. Валя опять поразилась ее толщине: поперек себя шире, мужа толще в четыре раза, где столько и матерьялу на платья набраться. А платья-то все у Ольги Павловны шерстяные да шелковые. Мне бы хоть одно отдала, нам двоим с мамушкой по платью выйдет, как переделать...

Ольга Павловна уже тискала Валю, прижимала к своей мягкой, пышной груди, целовала в худенькую щеку своими толстыми накрашенными губами и низким грудным голосом нараспев тянула:

- Дождалась я свою гостьюшку дорогую, теперь все каникулы будешь у меня жить, отдыхать. Хватит коров пасти да сено косить. Такая умная девочка должна учиться музыке, языкам, читать. Но ты устала. Все — в дом, к столу! Павлик, что так задержался, вымотался, поди... — ласковой рукой она коснулась плеча мужа. - Что хмуришься?

- Опять этап принимать... вместо этих... А этих... — рубанул воздух рукой.

- Ох, доля наша, доля... Ну, да пойдем к столу! Аннушка с полудня самовар греет.

Дом где они жили, был простой, деревенский. По горе, до самой воды, был разбит цветник. На клумбах причудливой формы росли невиданные цветы. Полевые и сравниться не могли с ними по красоте.

— Вот бы из каких цветков венок - от сплести. Ужо я выпрошу у Ольги Павловны перед отъездом, да в том венке домой и приеду. Скажут: баще Вали девки нету.

Вошли в избу, которая была перегорожена на три половины, а по-го- родскому — комнаты. Первая называлась кухня и мало отличалась от их прилуба. Разве что аппаратом, который назывался керогаз. На нем жарилась рыба.

Из кухни дверь вела в гостиную. Здесь тоже было все по-городскому. Небольшие окна завешаны тонкой, как паутина, белой тканью, а по краям — полотнищами алого бархата. Такие же занавески были и у дверей. Посредине комнаты стоял большой полукруглый стол, державшийся на толстой ножке, искусно украшенной резьбой и покрашенной черной краской. Стол был покрыт белой льняной скатертью с вышитыми цветами, напоминавшими те, что в цветнике. Около стола стояли два стула и маленький деревянный диванчик, на котором одновременно могли сидеть три человека. Валя догадалась, что это для Ольги Павловны.

В углу вместо божницы висело большое зеркало в раме, в котором Валя увидела всю себя. Она ужаснулась своего вида: худая, робкая девочка в мятой парочке из желтого сатина, грязноватой юбке, съехавшем на шею шелковом платке, болтавшемся как хомут, с растрепанными волосами, вылезшими из кос.

— Вот дак красавица! Да в таком виде только на скотный двор ходить! Что обо мне подумает Ольга Павловна!

Но Ольга Павловна будто и не замечала Валиного смущения, ласково обнимала, расспрашивала обо всем.

Красивая девушка, с нездешним типом лица, накрывала на стол: смуглая, с карими глазами, худенькая, с уложенными вокруг головы толстыми косами, покрытыми кружевной косыночкой, одетая в скромное темное платье.

Вскоре весь стол был завален кушаньями. Щи принесли в большущей фарфоровой чашке без ручки, но с крышкой — супинице. Аннушка всем налила в отдельные тарелки. Мяса было столько, что сразу ясно — держали полный двор скотины. После щей Вале есть уже не хотелось, хотя хозяева угощались еще и рыбой, и жарким, и сыром, только не таким, как делала дома тетушка, — Валя специально попробовала — а горьким и противным. Она не смогла проглотить и выплюнула под стол: кошка съест. А уж чаю дождалась. Дома-то чай пили не каждый день: чай не молоко, от коровы не надоишь. Где его, чаю, да сахару на каждый день взять? Чашку ей дали фарфоровую нежно-розового цвета с выпуклыми цветами, покрытыми золотом. Чай оказался особенно вкусным. Видно, вода в реке лучше, чем в колодце. Да и заварки Ольга Павловна не пожалела: не одну серебряную ложечку зачерпнула из жестяной баночки. А уж сахару чуть не целую голову наколола щипчиками: только пей. Валя! А что с сахаром пить, как пряников вазочка полная, а сверху конфеты всякие: подушечки и в бумажках. С вареньем внутри сладкие, можно долго во рту катать — хоть полдня — все сладко! А уж этих черных она и брать больше не станет, только что бумажки золотые (перед девками можно похвастаться), а все руки замарала от них, во рту растаяли сразу, да и горечь одна. Шо-ко-лад- ные! Кто и есть их будет, эти шоколадные, кто ничего в конфетах не понимает! Она, Валя, теперь всякие едала. А Ольга-то Павловна все тетушкины колобья ест да нахваливает, уж видно, что из уваженья. Кто бы домашнюю стряпню стал брать, когда пряники есть.

К КОНЦУ ОБЕДА глаза Вали стали закрываться, и хозяйка повела ее в другую комнату — спальню. Там было еще лучше, чем в гостиной. Кровать высокая, но не деревянная, а со светлыми дужками, в которые можно глядеться, как в зеркало. Покрывало, подвес, боковушки — все вязаное крючком. У них дома ниток на прошвы к наволочкам не хватает, а тут, поди-ко, катонов сто ушло, не меньше. А времени-то надо! Когда Ольга Павловна и успевает!

Рядом с кроватью стоял черный крашеный столик на резных ножках, покрытый салфеткой. А на нем — знакомый Вале граммофон. От лучей солнца труба сияла, как золотая.

- Всяких пластинок наслушаюсь, — мелькнула мысль.

Вдруг раздалось шипенье. Валя быстро обернулась: не кот ли заскочил, зараза. Но шипенье перешло в непонятный звон: дэн, дэн... пробило сверху шесть раз.

- Батюшки, да ведь это настенные часы с боем, я же слыхала про них, пошто сразу-то не узнала, — застыдилась она.

У заборки от пола до потолка шла лестница, обшитая строганым тесом и покрашенная зеленой краской. Ольга Павловна объяснила, что лестница ведет на чердак в кабинет Павла Витольдовича, где он работает ночами, что ходить туда нельзя, так как там хранятся секретные документы. Но Валю только больше разобрало любопытство, и она решила, что обязательно заберется в этот кабинет, когда никого не будет дома, и посмотрит, чего там работать можно, это не пожня, не лесозаготовка. Успокоилась мыслью, что, наверное, Павел Витольдович там шьет сапоги или валенки катает, как тата.

В комнате было много еще всяких интересных вещей, но разглядеть все не было сил. Засыпая, Валя подумала:

— Улучу время, все рассмотрю. Все платья у Ольги Павдовны пересчитаю, все узоры с салфеток сниму, а когда вырасту, выйду замуж за военного, и у меня будет все так же.

ВАЛЯ ПРОСНУЛАСЬ, когда все в доме еще спали. Утро только начиналось. Она тихонько вышла в палисадник. Солнце поднималось над крышами домов. Трава и цветы были седыми от росы. Увидев пустую лейку, лежащую у клумбы, Валя решила наполнить ее водой и спустилась к реке.

На мостике увидела раннего рыбака. Им оказался деревенский мальчишка лет десяти, белобрысый, толстощекий, вполинявшей косоворотке, в старом большом пиджаке, но босиком. Замерзшие не по росту большие ступни с длинными пальцами он старался поджать под себя. Около чурбака, на котором сидел, стоял бурачок с мелкой рыбешкой. Валя спрыгнула на мостик, он закачался, парнишка недовольно закряхтел, как будто хотел что-то сказать, или прокашляться. Валя по- хозяйски протопала к воде, ногой отодвинув стоящий на ее пути туесок с червяками.

- Ну, ты, потише, хозяйка нашлась, — зло процедил он.

- Ну и хозяйка, мосток наш.

- Как, ваш? Купила, что ли? А ты, наверное, новая служанка у Вальских — заключенная?

- Ты что, дурак, с ума сошел? Я в гости приехала!

- В гости? Разве они с людьми гостятся? На них ведь все заключенные работают.

- Тише ты, заключенные — враги народа, и они должны свою вину искупать, так мне тата говорил, а ему Павел Витольдович объяснял.

- Эх, ты, «вину искупать»... Много ты понимаешь. Здесь на Горке— штаб, здесь начальник лагеря Вельский живет, у которого ты гостишь. А хозяева этого дома Олеша Глухой с Палашей в зимовке теснятся — он их из дому выжил. А штаб где — там тетка Елена с семьей в прилубе живет, на печке спят — вся изба занята день и ночь. И другие офицеры людей из домов выжили: кто в горенке, кто в зимовке живет, а кто и на повети. А за километр от Горки выше по реке сам лагерь начинается: две деревни колючей проволокой опутаны — Афонино и Васильево, там бараки для заключенных, пекарни, скотные дворы, конюшни, машины всякие. Зимой лес по ледянке заготовляют. Мы с маткой на заработки ходили — выгодно: за каждый день расчет хлебом, хоть и тяжело порато. Летом лагерники фарватер на реке делают, тоже можно заработать, нас берут. Видишь, камни большие, как горы, на берегу лежат. Их воротом заключенные из воды доставают. Я тоже бывал недавно. Весь до горла в воде, а камни интересно вынимать. А фарватер — это когда все камни со дна достаты — и баржа идет по этому месту, не проткнет дна. А попробуй на середину реки выплыви — сразу дыра в днище, тут камень на камне. А знала бы ты, какой Павел Витольдович злой! Его не только заключенные, все люди боятся! Я сам видел, как зимусь этап по реке по льду вели. Шли как раз напротив школы, мы все в окна вскочили. Один больной, худой, еле идет. Его как шатнуло в сторону, или по льду скользнул. А Вальский как хлестнет его нагайкой по роже, так кровь и брызнула! Людей сколько здесь безвинно погубили! Хоронить на дровнях штабелями нагих возят. Зимой прямая дорога от Васильева до кладбища водой залита, только и возят. А то прямо на кладбище приведут. Заключенные себе могилу выроют, посадят их по углам, в руки карты дают — играйте! Посередке могилы чурка с колодой карт. Те начнут играть, а их и застрелят. Наша деревня напротив кладбища, Погост-от, — проезжала мимо, где церковь, — дак все время слышим, как стреляют. Мы сколько раз с ребятами укараулим даже, как расстреливают и хоронят! Ну и страшно! И хоть враги народа — а жалко-то как! А другие заключенные есть хорошие, нам все готовы отдать, просят только ковригу хлеба. Был тут один мужичок, до чего ростом мал, за хлеб-то хоть полдня пропляшет. Бабы-то над ним потешались: с чего такой веселый, только бы плясать. На врага уж больно не похож. Куда он потом сдевался?

- Здесь лагерь не один, что в Васильеве, - продолжал паренек.

- Есть выше по реке: на третьем, на четвертом, на двенадцатом километре, в Ширбове. Может, еще где. Батько сказывал, бараков много настроено в том краю, все за колючей проволокой, дороги прорублены. Людей в лагеря мимо нашей деревни ведут - этап за этапом. А обратно — ни разу не видал, чтоб возвращались. Куда люди деваются? Недавно мужика молодого в своем доме убили стрелки, вон через речку, в Капове. В лагере в Васильеве сидел, взяли за вредительство. С лесозаготовки мимо дома вели, он не будь дураком: заскочу к матке за хлебушком, к концу этапа встану. Заскочить-то заскочил, а стрелок увидал — да за ним. Тот в прилубе стоит, хлеб за пазуху кладет. Стрелок в

двери, а парень — в окошко. Так и раму открыть не успел — пуля застигла. Только стекла переломал зря. Вот ты куда приехала. «В гости, в гости»... Тут такие гости будут, что и жизнь возьмут. Может, они свою служанку хотят расстрелять — она из лагеря, вот тебя и привезли. Убегай, дура, пока живая.

СНАЧАЛА РАССКАЗА парнишки Валя стояла как парализованная, даже лейку не выпустила из рук. Глаза были вытаращены, рот широко раскрыт. Она не могла промолвить ни слова.

— Как же так? Ольга Павловна такая добрая, веселая, граммофон заводит, песни поет, всех гостинцами одарила, сатину целый кусок привезла, еще на платье ситцу сулила; в гости на лето звала; музыке, каким-то языкам учить хотела. Гитара на стене висит, книжек толстых сколько! Мне за лето не одно платье перешила бы из своих старых, ей не жалко. И к Аннушке так хорошо относится: «Подай, пожалуйста», «Сбегай, Аннушка», ведь как к родной. На меня и то мамушка кричит, а провинюсь, так и наколотит тем, что под руку попадет.

Не могла поверить тому, что парень рассказал: людей убивают, нагих штабелями возят на кладбище... Что и делать? Мамушка всегда наставляет, что правду в глаза говорить надо, а тата - чтоб больше молчала. Где мне правду узнать? От кого? Если они людей бьют, как я у них, у убийц, гостить буду? Что потом скажу, как в пионеры буду поступать? Но Ольга Павловна не похожа на убийцу. Что если все у ней тихонечко выспросить? Чтобы твердую уверенность иметь.

Так до конца ничего и не решив. Валя пошла в дом. За завтраком сидела, не поднимая глаз. Ольга Павловна была шумная и веселая, как обычно. Она тормошила Валю, заставляла есть вкусные городские блинчики, испеченные Аннушкой. Но кусок застревал в горле девочки. Глаза ее наполнились слезами, рот искосился, губы задрожали.

- Валечка, да что с тобой? — встревоженно воскликнула Ольга Павловна. — Может, заболела? Или обидел кто?

- Домой охота. Не буду больше у вас гостить. Чего он про вас говорит, что людей убиваете, нагих хороните...

- Кто говорит? Откуда ты это слышала? Твой папа говорит?

- Не... Парень давеча с ваших мостков рыбу удил, сказывал. На Погосте живет. Всю стрельбу на кладбище слышат они, — и Валя, захлебываясь слезами, подробно передала все, что услышала от парнишки.

- Хм, надо узнать, что за парень, — ласковые глаза Ольги Павловны потемнели, брови выдвинулись надо лбом и сошлись в одну широкую линию, уголки толстых губ опустились вниз. — А ты не верь никому. Если кого и расстреливали, так это были враги народа. Домой очень хочешь — поезжай. Сегодня как раз оказия будет.

И ВОТ ВАЛЯ снова едет в лодке. Едет из гостей. Не радует веселый летний день. Голова опущена, душу раздирает сомнение: а надо ли было все говорить Ольге Павловне? Вроде как ее, Валю, из гостей выгнали. Хоть и везет она в набирушке обещанный подарок — ситец, да не радует он.

К вечеру забралась домой. Мама с тетой: что да что, гостья, скоро нагостилась? А татушка сказал:

— Дома-то лучше, да и мы без Вали схватились.

С тяжелым сердцем легла она спать, заснула сразу.

Еще до рассвета разбудил настойчивый стук в дверь:

- Хозяин, выдь-ко!

И сердце полоснул, как косой, истошный крик матушки:

- Ой, Иванушко, куды они уводят-то тебя? Погубят твою баженую головушку...