Колин Генри Уилсон 9 страница

Все оригинальные мыслители растут над собой, одну за другой откидывая эти «опоры». При этом они могут все так же любить своих родителей и страну, но любят их уже с высоты своей силы — силы, начало которой было положено актом отрицания.

Однако в действительности у людей нет привычки иметь «опоры». Смелый, оригинальный ученый-математик может рабски зависеть от своей жены. Мощный, независимый мыслитель является таковым в основном из-за того, что стойкость в нем поддерживает своим поклонением горстка друзей и учеников. Короче говоря, люди не подвергают сомнению все свои «опоры». Они могут, подумав, отказаться лишь от некоторых, остальные оставив себе как нечто само собой разумеющееся.

Сам я, например, был настолько захвачен процессом открытия и постижения новых континентов ума, при этом полностью отрицая свое прежнее "я" вместе со всеми его привычками и устоями, что совершенно упустил из виду тот факт, что во многом я все так же опираюсь на прежние свои привычки и устои. Хотя я и чувствовал, что моя личность претерпела изменения, но само сознание того, что я — личность, стойко во мне жило. И собственно корень этого сознания — корень понятия «личность» — прикован во всех нас цепью к незыблемому якорю, лежащему на дне непостижимо глубокого моря. Я по-прежнему думал о себе как о представителе человеческой цивилизации. Я все так же сознавал себя жителем Солнечной системы и Вселенной, измеряемой категориями пространства и времени. Время и пространство я понимал как нечто, существующее вечно. Я не занимал себя вопросом, где я был до своего рождения или буду после смерти. Я даже не задумался ни разу, что ждет меня за порогом жизни; для меня это было нечто, чем можно будет «заняться потом».

Теперь паразиты приступили к тому, что, подобравшись к скрытому в темной глубине «якорю» моей личности, принялись его раскачивать. Выразить это более внятно я не могу. Точнее сказать, сам якорь они не качали, это было им не по силам; но они стали сотрясать его цепи столь мощно, что я внезапно ощутил пугающую зыбкость на том уровне сознания, где все должно считаться и неприкосновенным и незыблемым. Во мне неожиданно стали возникать вопросы к самому себе: «Кто я?» — вопросы в самом что ни на есть глубоком, базисном смысле. Подобно тому как смелый мыслитель дерзает переступить через такие понятия, как «любовь к отечеству» и «вера в бога», я перешагнул через те привычные критерии, которыми измеряется личность человека: определенность времени и места рождения, факт принадлежности к людям как биологическому виду (а не к собакам или рыбам), факт моего твердого наличия в мире, обусловленный вседовлеющим инстинктом жизни. Лишившись разом всех этих наносных черт, я, мертвея от ужаса, оказался один на один со Вселенной, созерцая ее внезапно обнажившимся разумом. Однако до меня тут же дошло, что мой так называемый «обнаженный», «чистый» разум так же условен, как и мое имя. Он не может созерцать Вселенную, не налепляя на нее своих ярлыков. Какой же он «чистый», если при виде стола или книги он мгновенно наречет их «столом» и «книгой»! Через отдушины глаз на мир взирала все та же крохотная моя человеческая сущность. И попытайся я так или иначе выйти за ее пределы, как мгновенно наступит мертвая пустота.

Эти размышления занимали меня не забавы ради. Протискиваясь мучительным усилием вниз, я искал некую заматерелую донную твердь сознания, оперевшись о которую, мог бы выстоять против натиска паразитов. У них хватило хитрости показать, что я стою перед отверстой бездной. Я всем своим существом внезапно осознал, что и пространство, и время мы воспринимаем как что-то абсолютное, хотя смерть и уносит нас за их пределы. Мне открылось: говоря о «существовании», я однозначно подразумеваю существование в пространстве и времени. Получается, вселенная Пространства и Времени не есть абсолют. Все в моих глазах внезапно утратило осмысленность. Впервые за все время страшная растерянность и смятение сдавили меня спазмом изнутри. Я увидел, что все, считавшееся мной до этой поры незыблемым и вечным, оказывается, можно подвергнуть сомнению, ибо на деле это может оказаться обманом. Как мыслитель я нажил себе романтическую привычку считать, что ум неподвластен сиюминутности тела в силу того, что он, видите ли, свободен и вечен; мол, телу свойственны тщетность и обособленность, а вот ум — это что-то возвышенное и всеобщее. Это ставит его в положение вечного созерцателя, неподвластного страху. А вот теперь я неожиданно понял: если вселенная сама по себе условна, то, следовательно, и ум у меня так же условен и конечен, как и тело. Вот где полуосознанно думаешь, что ум-то у тебя, оказывается, еще тщедушней, чем тело, и только крепость последнего удерживает его от свержения в хаос.

Полая бездна разверзлась внезапно у самых моих ног. Ее вид даже не вызвал страха; страх — слишком человеческая реакция. Момент сопричастности с открывшейся истиной наполнил душу ледяным холодом. Все человеческое мне представилось вдруг маскарадом, сама жизнь представилась маскарадом. Похоже, удар этот угодил в самую сердцевину моей человеческой сущности, в нечто такое, что я считал неприкосновенным. Я напоминал короля, привыкшего извечно повелевать и вдруг угодившего в лапы варваров, которые вгоняют ему в брюшину меч. Осознание всего обрушилось на мое представление о себе самом, показав, что все вокруг бесконечно обманчиво. Даже то, одержат паразиты верх или нет, стало для меня в ту минуту совершенно безразличным. Я походил на корабль с распоротым днищем, медленным креном показывающий свою беспомощность.

Паразиты не спешили атаковать. Они смотрели на меня, как, должно быть, смотрят на агонизирующее животное, отравленное ядом. Я сделал попытку шевельнуться, сплотить силы для отражения удара, но, видимо, силы оставили меня окончательно. Я был будто парализован. Мысль о сопротивлении казалась бессмысленной. Мощь моего сознания обернулась против меня. Раньше бы мой ум просто подслеповато помаргивал, глядя в открывшуюся пустоту; теперь он впивался в нее немигающим взором. Они допустили ошибку, что не атаковали сразу же. Им бы удалось меня добить: из меня ушла практически вся сила, и восстановить ее не было времени. Именно так они окончили с Карелом Вайсманом, теперь я знал это досконально точно. Сознание бессмысленности существования, мысль о неизбежном распаде приводят в итоге к одному и тому же выводу: уж так ли плоха смерть в сравнении с этими муками? Жизнь представляется не более чем мучительной привязанностью к телу, к призрачному его существованию. Тело начинает казаться чем-то таким же отчужденным, как Земля из космоса, с той разницей, что при этом возникает еще и чувство: возвращаться туда бессмысленно.

Да, им следовало атаковать меня именно в тот момент.

Но смерть Карела, видимо, внушала им уверенность, что я умру так же, как он: покончу с собой. Но вот тут они ошибались, такого соблазна я не испытывал. Мой ум не был теперь подвержен нервозной скоропалительности, которая толкнула бы меня сделать непоправимое. Только слабонервная женщина может упасть в обморок, видя, что ей угрожают насилием; особа с более сильным характером понимает, что это не выход из положения.

И мне пришла мысль, позволившая изменить весь ход событий на противоположный. Суть ее была в следующем. Если эти исчадия специально нагнетают чувство полной бессмысленности всего сущего, то сами-то они при этом, наверное, находятся в каком-то смысле вне его, насылая это чувство откуда-то со стороны. И стоило мне об этом подумать, как я почувствовал, что силы начинают понемногу ко мне возвращаться. До меня дошло, что они намеренно пытаются ввергнуть меня в состояние беспомощности — так же, как поступают, скажем, охотники за черепахами, переворачивая последних панцирем вниз. Но если так, то, значит, им известно и то, что все это — и пустота, и все, что с нею связано, — не более, чем фокус, придуманный, чтобы вводить в заблуждение. Мой ум был включен на полную мощность, но при этом допускал в работе ошибку. Взрослый человек может легко заморочить голову ребенку, воспользовавшись его незнанием. Он может, скажем, заставить его трястись от страха, понаплетя ему всякой жути про Дракулу с Франкенштейном, а затем, сославшись на Бухенвальд и Бельзен, сказать, что в действительности все еще ужасней. И это в какой-то степени будет выглядеть правдоподобным. Надо быть взрослым, чтобы раскусить, в чем здесь кроется подвох. А суть его, между тем, заключается в том, что Бухенвальд и Бельзен — это не неизбежное зло, заложенное в саму природу цивилизации; с ним можно успешно бороться силой добропорядочности. Так что не могут ли и эти твари таким же точно образом использовать мое неведение? Может, мне лишь кажется достоверным, что мы только и живем, пока находимся в спасительном плену привычных нам иллюзий? Тот же ребенок — разве он перестает любить своих родителей, когда иллюзии со временем безвозвратно проходят. Получается, что и моя агония (или скорее противоположность агонии: холодящая душу реальность) на самом деле фатальна не более, чем ушиб ребенка при падении?

Эта мысль послужила спасительной соломинкой, за которую я поспешил ухватиться. Затем пришла другая, еще более меня укрепившая. Я осознал, что, созерцая эту «иную» вселенную, кажущуюся безысходно чужой и абсурдной, совершаю старейшую из людских ошибок: думаю, что понятие «вселенная» означает то пространство, которое снаружи. А ведь между тем мне великолепно известно, что ум — это обособленное пространство внутри.

Первая их ошибка была в том, что они не атаковали сразу, когда я лежал без сил, лишенный возможности сопротивляться. Теперь они совершили вторую, еще более крупную: увидев, что я непонятно почему начинаю отходить от шока, ударили сразу всем скопом.

Тогда меня сковывал страх; мне казалось, что я не смогу выстоять против их натиска. Вид той разверзшейся бездны враз лишил меня стойкости. Теперь надо было дождаться, когда во мне вновь скопятся силы.

И тут наконец я полностью осознал смысл рассуждений относительно ребенка. Ребенка можно перепугать, воспользовавшись его неведением, потому что он не сознает собственной силы. Ребенок не догадывается, что в нем живет потенциальный взрослый: ученый, поэт, государственный деятель.

В краткий миг озарения я понял, что веду себя, в сущности, не лучше того ребенка. И тут мне как раз вспомнились слова Карела о его первом сражении, о том, как на них восстали его глубинные, потаенные жизненные силы. Что это было? Может, действительно силы из каких-то невероятно глубоких источников, сокровенной глубины которых я еще не достигал? Почти одновременно на память пришло ощущение, которое на протяжении последних месяцев я не раз у себя подмечал: будто б какая-то непонятная сила удачи (та, которую я называл обычно «богом археологии») неизменно нам сопутствует; некая благотворная сила, предназначение которой — оберегать жизнь.

Вне всякого сомнения, человек набожный ассоциировал бы ее с Богом. Для меня же это было нечто иное. Я лишь внезапно почувствовал, что в этом сражении у меня, возможно, появился неожиданный союзник. И успев торопливо о том подумать, я будто бы расслышал отдаленное пение труб неисчислимого войска, спешащего мне на выручку. Небывалый, поистине исступленный восторг пронизал меня живым, содрогающимся чувством торжествующего победного порыва. Любые эмоции при описании такого безнадежно блекнут; хохот, истерические рыдания, выворачивающий наизнанку крик так же здесь смехотворны, как попытка вычерпать наперстком море. Возникнув, сила эта пошла разрастаться во мне словно шапка ядерного гриба. Пожалуй, я сам оторопел от нее не меньше, чем паразиты. И в то же время я отдавал себе отчет, что сила исходит из меня самого. То была не какая-то «третья сила», наличествующая вне меня и паразитов — нет; я соприкоснулся с неким внутренним источником, непередаваемо грандиозной мощи, благостной и покорной, которая, не будучи наделена способностью возникать сама по себе, ждет, чтобы ее разбудили и вызволили наружу.

Мгновенным усилием я свел на нет страх и, стиснув зубы, обуздал грозно взраставшую во мне волну, придавая ей направленность. К моему изумлению, я мог ею повелевать. Луч внимания я поворотил на врага, и поток силы шарахнул по нему со сверхъестественной мощью. Я ослеп от такого блеска, ошалел от такой мощи, умозрев нечто перехлестывающее всякое воображение и не выразимое никакими словами. Все мои слова, мысли и образы оказались сметены, словно листва шквалом ураганного ветра. Приближение потока паразиты заметили слишком поздно. Очевидно, они в каком-то смысле были столь же неопытны, что и я. Это был поединок слепого со слепым. Словно пущенная из исполинского огнемета, разящая эта сила струей губительного пламени полыхнула по ним, испепеляя как тлю. Прошло несколько секунд, и желание использовать эту силу у меня уже пропало. Мне это казалось чем-то недостойным, все равно что палить из пулемета в детей. Я намеренно отклонил бушующую струю в сторону, чувствуя ее пульсирующее, волна за волной, громовое биение, сопровождающееся мелким сухим потрескиванием, словно вокруг головы у меня рассыпались снопы электрических искр. Я действительно мог различать льдисто-голубое сияние, исходящее у меня из грудной клетки. Подобно раскатам грома, валы этой силы накатывали вновь и вновь, но я уже не использовал ее по назначению — я видел, что в этом нет больше смысла. Закрыв глаза, я умышленно принял огонь на себя, сознавая, что он может меня изничтожить. Сила эта постепенно во мне улеглась, чему я, несмотря на светлый восторг и благодарность, был откровенно рад: она была чрезмерно велика.

И тут я снова почувствовал, что нахожусь в комнате (ведь если разобраться, несколько часов я пробыл невесть где). Из-за окон снизу доносился уличный шум. Электронные часы показывали половину десятого. Постель была насквозь мокрой от пота — такой мокрой, будто я опрокинул на нее целую ванну воды. У меня что-то случилось со зрением: в глазах слегка двоилось, а все вокруг предметы были окаймлены радужным ореолом. Цвета казались необыкновенно яркими и сочными. Тут я впервые осознал, что испытываю именно то визуальное ощущение, которое испытывал под воздействием мескалина Олдос Хаксли.

Я также понял, что мне грозит еще одна опасность: ни в коем случае сейчас нельзя возвращаться мыслями к тому, что со мной только что произошло; с этим я лишь ввергну себя в состояние безысходного смятения и отчаянья. Опасность фактически еще более увеличилась в сравнении с той, что была полчаса назад, когда я созерцал бездну. Поэтому я намеренно обратил ум к обыденным вещам, стараясь чем угодно его отвлечь. Я избегал задавать себе вопрос, отчего приходится бороться с паразитами разума, обладая такой силой; отчего люди бьются с жизнью, когда им по силам любую проблему решать во мгновенье ока. Я избегал размышлять вплотную над тем, не придумал ли кто-то намеренно эту игру. Я поспешил в ванную умыться. Удивительно: лицо мое в зеркале было таким бодрым и свежим, словно со мной вовсе ничего и не было. Случившееся никак не отразилось на моей внешности, за исключением разве того, что я несколько похудел. Напольные весы, когда я на них встал, подкинули очередной сюрприз: я потерял в весе двенадцать килограммов.

Зазвонил телекран. Со мной говорил Рейбке, генеральный директор Компании. Я смотрел на него так, словно он предстал из другого мира. По его лицу было также заметно, что видеть меня ему будто составляет облегчение. Он сообщил, что ко мне, начиная с восьми часов, тщетно пытаются пробиться репортеры, уведомить, что нынешней ночью погибли двадцать моих коллег: Джоберти, Кертис, Ремизов, Шлаф, Херцог, Хлебников, Эймс, Томсон, Дидринг, Ласкаратас, Спенсфилд, Зигрид Эльгстрем — фактически все, кроме братьев Грау, Флейшмана, Райха, меня и — Жоржа Рибо. Причиной смерти первых четырех послужил, очевидно, инфаркт. Зигрид Эльгстрем вскрыла себе вены, а затем перерезала еще и горло. Хлебников и Ласкаратас повыбрасывались из окон. Томсон сломал себе шею в результате какого-то непостижимого эпилептического припадка. Херцог, перестреляв всю свою семью, пустил затем пулю в себя. Прочие приняли кто отраву, кто немыслимую дозу наркотиков. Двое помешались и умерли, не приходя в сознание.

Рейбке сильно нервничал; ему не давала покоя мысль, как все это теперь скажется на репутации Компании. Ведь едва не все из числа погибших, за небольшим исключением, перебывали за истекшие недели в гостях у меня, а стало быть, у Компании — многих из них он лично встречал. Я как мог его утешил (новость самого меня крайне потрясла) и попросил, чтобы из репортеров ко мне никого не допускали. Когда Рейбке сообщил, что до Райха ему дозвониться так и не удалось, я почувствовал, что внутри у меня все холодеет. Реакция после происшедшего давала о себе знать все сильнее и сильнее. Я думал уснуть, однако теперь вместо этого, воспользовавшись кодом прямой связи, набрал номер Райха и когда в конце концов лицо моего друга появилось на экране, испытал несказанное облегчение.

— Слава богу, с тобой все в порядке! — были первые его слова.

— Я-то в порядке, а ты? На тебя просто смотреть страшно!

— Они ночью опять к тебе наведывались?

— Да, до самого утра не давали покоя. Они никого из нас не забыли посетить.

Через пять минут я уже был у Райха, задержавшись вначале лишь затем, чтобы уведомить Рейбке, что с моим другом все в порядке. Но, едва лишь на него взглянув, понял, что переуверился в своем оптимизме. Райх походил на человека, только что начавшего отходить после шести месяцев изнурительной болезни: кожа обрела землисто-серый оттенок, сам он выглядел враз постаревшим.

Ощущения, пережитые Райхом, во многом напоминали мои собственные — правда, с одной существенной разницей. Паразиты не пытались «опрокинуть» его человеческой сущности, как делали это применительно ко мне. Его они просто утюжили — беспрерывно, методично, волна за волной. Под утро им удалось пробить своего рода брешь в его мозговой защите и сделать пробоину в резервуаре энергии — вот отчего у Райха наступило такое истощение. А вслед за тем, когда в уме всплыла уже мысль о неизбежном конце, атаки вдруг прекратились.

Мне не составило труда догадаться, когда именно это произошло: конечно же, в тот момент, когда я обрушил на них огненосный шквал своей энергии. Райх подтвердил мою догадку, сказав, что избавление наступило примерно за полчаса до моего звонка. Он и до этого неоднократно слышал их настойчивые трели, но был настолько истощен, что не находил в себе силы подняться.

***

Новость о гибели наших коллег повергла Райха в состояние депрессии, из которой, впрочем, мне удалось его вывести, рассказав о том, что произошло непосредственно со мной. Райх вновь обрел утраченное было равновесие и душевную смелость. Я со всей тщательностью живописал, как им удалось под меня «подкопаться» и как вслед за тем я возжег в себе богоподобную силу, обратив ее им на погибель. Райх только и ждал этих ободряющих слов. Ему необходимо было утвердиться, что он заблуждался, полагая, будто мы перед паразитами бессильны. Характерной чертой «посвященных» в феноменологию является то, что они могут невероятно быстро оправляться от дурных потрясений, восстанавливаясь как физически, так и умственно (разумеется, в том случае, если умеют установить прямой контакт с потаенным источником силы, движущей все живое в человеке). Через полчаса от недужности Райха не осталось и следа, и он разговаривал с таким же живым волнением, что и я.

Почти все утро ушло у меня на то, чтобы предметно растолковать Райху, каким именно образом паразиты вели под меня «подкоп», и как можно этому противостоять. Основной моей целью при этом было научить Райха, каким образом, добровольно себя «подкапывая», можно изучать самые глубинные устои своей личности.

Я обнаружил, что личностные качества Райха в своей основе значительно рознятся с моими, кое в чем неизмеримо их превосходя, а в чем-то, наоборот, уступая.

В полдень наша беседа была прервана появлением Рейбке. К тому времени уже все газеты мира, оказывается, пестрели сообщениями о «Ночи самоубийств» и изобиловали версиями насчет того, какая роль во всем этом принадлежит нам с Райхом. Мы узнали, что подступы ко всей территории Компании (общая площадь триста двадцать гектаров) заблокированы тысячами поджидающих снаружи вертолетов: на них были репортеры.

Быстрое ментальное зондирование показало мне, что Рейбке — личность недостаточно сильного склада, поэтому открыть ему полностью всю правду нельзя. Некоторое время я испытывал соблазн абсолютно подчинить его волю себе (с нынешнего утра я неожиданно открыл в себе такое качество). От подобного шага меня удержало чувство уважения к «правам личности». Вместо этого мы рассказали Рейбке историю, которая соответствовала истине лишь отчасти, но была более доступна его разумению. Мы поведали, в частности, что дело состоит якобы в том, что нам запоздало открылась правота Антикадатского общества. Наши раскопки на Каратепе пробудили к жизни огромную и страшную силу — самих «Великих Старых». Остальное в этой истории более или менее совпадало с действительностью. Эти существа, дескать, обладают гипнотической силой, способной сводить людей с ума, и их целью является уничтожить человеческую цивилизацию или, по крайней мере, поработить людей Земли с тем, чтобы раса «Старых» вновь воцарилась в Солнечной системе. Однако сил на это у них пока недостаточно, так что если люди сумеют вовремя одержать над ними верх, то можно будет в конечном счете выдворить их за пределы нашей галактики, а может, и вовсе уничтожить. Правду о паразитах мы подали так, что она стала иметь вид детской сказки; нечто такое, что легко усваивается умом и в силу того не слишком пугает. Мы даже дали тем существам название — «цхаттогуаны» — заимствовав его из фантастического рассказа Лавкрафта. Кончилось тем, что мы с многозначительным видом поставили перед Рейбке вопрос: стоит ли, чтобы Земля узнала о грозящей опасности, или это вызовет панику, что является опасностью неизмеримо большей?

Лицо у Рейбке стало цвета оконной замазки. Он принялся мерять шагами пространство комнаты, тяжело и сипло при этом дыша в попытке совладать с внезапно открывшимся приступом астмы (я помог его унять). В конце концов он выдавил, что, по его мнению, нам следует заявить об этом во всеуслышание. Небезынтересно было отметить, что за все время он ни разу не подверг рассказ сомнению: наши умы контролировали его полностью.

***

Однако, как выяснилось через час, «цхаттогуаны» все так же на порядок нас опережали. В «Юнайтед пресс» выступил с заявлением Жорж Рибо, и выставлял нас в нем как виновных в убийстве и манипуляции общественным доверием. Вот лишь часть этого заявления:

«..Месяц тому назад на меня вышел Винсент Джоберти, ассистент профессора Флейшмана из Берлинского университета. Он сообщил, что некая группа ученых решила создать Лигу Безопасности Мира, и предложил мне стать одним из ее членов. По прошествии времени я был представлен остальным участникам этой Лиги (перечисляются имена), а также двум непосредственным ее основателям, Вольфгангу Райху и Гилберту Остину, — ученым, обнаружившим местонахождение Кадата. Их открытие внушило им идею о „спасении“ мира. Они решили, что весь мир надлежит объединить для борьбы с каким-то общим врагом. Этим „общим врагом“ суждено было стать „Великим Старым“ Кадата. Все мы вынуждены были присягнуть, что не отречемся от этой заведомо лживой версии ни при каких обстоятельствах. Райх и Остин считали, что убедить мир в правдивости их бредового вымысла способна только коллегия из авторитетных ученых. Как и все, я получил указание пройти внушение гипнозом, но отказался. В конце концов под страхом смерти я дал согласие на один-единственный сеанс. Сам обладая кое-какими навыками гипноза, я сумел ввести их в заблуждение, сделав вид, что стал их покорным волеисполнителем...»

Короче говоря, Рибо указывал, что события прошлой ночи представляют собой акт массового самоубийства, инспирированного в одностороннем порядке мной и Райхом. Цель этого акта — убедить мир, что ему угрожает смертельная опасность, исходящая от некоего врага. Своих сподвижников мы якобы заверили, что умрем вместе со всеми, а сокровенные наши мысли будут преданы огласке после нашей смерти.

Просто фантастика; но сквозило во всем этом дьявольское хитроумие. В такое невозможно было поверить; но в равной степени невозможно было поверить и в то, чтобы двадцать именитых ученых вдруг одновременно по доброй воле наложили на себя руки. Так что наша собственная трактовка происшедшего звучала бы теперь столь же надуманно и фантастично.

Исключая мою недавнюю победу над паразитами, этот момент можно было охарактеризовать как самый беспросветный. Еще вчера, казалось, все шло безупречно: по нашим расчетам, еще месяц — и можно было уже заявить о нашем плане во всеуслышание; к той поре мы бы уже представляли собой неодолимую силу. И вдруг провал — да еще какой! — а Рибо, став союзником (или жертвой) паразитов, обратил все наши наилучшим образом продуманные планы против нас самих. Что до того, как убедить мировое сообщество, то здесь паразиты были в куда более выигрышном положении, чем мы. У нас не было наглядных свидетельств, подтверждающих их существование, и уж они, бесспорно, позаботятся, чтобы мы не располагали таковыми и впредь. Если высказать сейчас миру свои соображения насчет цхаттогуан, Рибо в категоричной форме потребует конкретных доказательств, что это все не собственные наши домыслы. Получается, единственно, кто нам поверит, это Антикадатское общество!

Конец раздумьям положил Райх, сказав:

— Так сидеть и без толку ломать голову ничего не даст. Мы шевелимся недопустимо медленно, и эти твари неизменно нас опережают. Необходима скорость.

— Ты что-то предлагаешь?

— Нужно встретиться с Флейшманом и братьями Грау и расспросить, как они чувствуют себя после их нападения. Если они так же истощены, как я четыре часа назад, то паразиты, не исключено, к этому времени окончательно их уничтожат.

Мы попытались связаться по телекрану с Берлином — бесполезно. Линия Диярбакыра была так перегружена звонками, и входящими и исходящими, что осуществить в таких условиях междугороднюю связь было вообще невозможно. Мы позвонили Рейбке и сказали, что нам срочно требуется ракетоплан для вылета в Берлин, причем об этом не должна знать ни одна живая душа. Рейбке, очевидно, успел уже ознакомиться с «исповедью» Рибо: в глазах у него читалась тревожная настороженность, и следующие десять минут ушли у нас на то, чтобы перезарядить ему мозг. Это была зряшная работа: ум у Рейбке оказался таким вялым, что перезарядить его было не менее трудно, чем, скажем, заполнить ведро с продырявленным днищем. И все же сделать это нам удалось, сыграв на тщеславии и корыстолюбии этого человека. Мы особо подчеркнули, что его имя непременно будет впоследствии упоминаться как имя основного нашего союзника, да и возглавляемая им фирма едва ли останется при этом внакладе. Вместе с Рейбке мы придумали хитрую уловку, позволившую обвести вокруг пальца караулящих снаружи репортеров. Мы смонтировали видеозапись, где Райх разговаривал по телекрану, а я виднелся у него за спиной. Райх якобы разгневанно кричал оператору, чтобы к нам никого не пропускали. Эту запись, условились мы, надо будет прокрутить примерно через полчаса после нашего отлета, чтобы на нее «случайно» нарвался кто-нибудь из репортеров.

Трюк сработал, на пути в Берлин мы сами лицезрели себя по бортовому телекрану ракеты. Клюнувший на эту обманку репортер мгновенно переписал ее себе на видеокассету, и через двадцать минут новость уже была пущена в эфир телестанцией Диярбакыра. Очевидно, несмотря на успокоительное заявление, сделанное Рейбке для прессы, относительно нашей предполагаемой участи витало множество слухов, так что эта эпизодическая в общем-то новость мгновенно разнеслась повсеместно. Как следствие, те немногие, кто узнал нас в Берлинском аэропорту, подумали, что ошибаются.

Перед домом Флейшмана нам не оставалось ничего иного, как себя раскрыть. Дом был взят репортерами в плотное кольцо, и пробраться внутрь нам ни за что бы не удалось. И вот здесь мы открыли, что телекинез обладает еще одним весьма полезным свойством. Нам удалось в каком-то смысле сделаться «невидимыми». Иначе говоря, мы обнаружили у себя способность перехватывать всякий импульс внимания, направленный в нашу сторону, и отражать его таким образом, что оно с нас попросту «соскальзывало». Так и не будучи фактически опознанными, мы сумели пробраться до самой входной двери и нажать кнопку звонка, прежде чем нас «рассекретили». Поднялся неописуемый гвалт. К счастью, в этот момент в селекторе послышался голос Флейшмана и дверь чуть приоткрылась. Мгновенье спустя мы уже были внутри помещения, а снаружи, тарабаня, что-то натужно вопили в почтовую щель репортеры.

Флейшман выглядел лучше, чем мы ожидали, но все равно было видно, что он явно изможден. Уже через пять минут нам стало известно, что у него ощущения были те же, что и у Райха: долгая ночь беспрерывных изматывающих атак и внезапное облегчение ровно в пять двадцать утра (учитывая двухчасовую разницу между Берлином и Диярбакыром). Рассказ Флейшмана весьма благотворно сказался на моем общем душевном самочувствии: по крайней мере, этой ночью я спас жизнь двум своим коллегам и уберег общее дело от окончательного провала.

Флейшман также смог нам рассказать о братьях Грау, которые в те часы находились у себя дома, в Потсдаме. Он успел созвониться с ними сегодня утром, прежде чем репортеры успели оккупировать линию полностью. Своим спасением братья были обязаны тому, что умели общаться посредством телепатии. Точно так же, как раньше они использовали для усиления телекинетических импульсов, так и теперь ночные атаки паразитов они отражали сообща. По мнению Флейшмана, их ощущения были аналогичны моим: паразиты, как и под меня, пытались «подкопаться» под их сущность. Позднее выяснилось, что братья, в противоположность мне, не «стопорились» на безысходной мысли о непрочности своего существования, а наоборот помогали друг другу отвлечься от созерцания бездны. При «подкопе» крайнюю важность для паразитов представляет то, чтобы их жертва находилась наедине с собой.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8910 11 12 13 Следующая ⇒