Бурлак Б. С. 4 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 24 из 41Следующая ⇒

— Спасибо, Павел Фомич, мы доберемся на своих.

— Пешеходов надо любить! — Словно обрадовавшись отказу, он резко тронул с места.

— Так что вы, Герасимов, знаете о Витковском? — спросила Надя.

— Что может знать солдат о генерале? Для солдата любой генерал — мечта.

Она рассмеялась: уж очень искренне у него прозвучало.

— Плох тот солдат, который не носит в своем ранце жезл маршала. Так, что ли?

— Никаких жезлов я не носил.

— А вы не дуйтесь. Рассказывайте, что знаете.

Да зачем ей? Неужели эта прогулка по степи вдвоем — не что иное, как плата за любые сведения о Витковском, к которому она, быть может, неравнодушна?

— Разве эпизод какой-нибудь...

— Пусть эпизод, все равно, — настаивала Надя.

И он неохотно начал свой рассказ о давно минувшем.

Надя шла по одной колее, он — по другой. Между колеями упрямо вставали, распрямлялись живучие метелки ковыля, только что примятого грузовиками.

Громоздкая колесница войны с грохотом перевалила через Северный Донец.

Наступала осень. Дивизия, в которой служил Федя, весь август была на марше: она то приближалась к фронту на расстояние суточного перехода — и тогда по утрам необстрелянные новобранцы молча прислушивались к мерному гулу артиллерийской канонады; то круто сворачивала на северо-восток от передовой — и тогда по вечерам, расположившись где-нибудь в изрытой балке, солдаты смотрели кинокартины о войне. Так и странствовала целый месяц дивизия, свежая, отдохнувшая от боев, пополненная людьми и оружием. Но хуже нет быть в резерве: обязательно угодишь в самое пекло.

Однажды на рассвете полки были подняты по тревоге. Настал их черед. Шли без привалов, по разбитым дорогам, торопясь до восхода подойти к переправе через Донец. Оттуда, из-за реки, доносилась вялая орудийная перестрелка. Казалось, обе стороны давно измотались и, до конца истратив запал ярости, устало отвечали выстрелом, на выстрел.

Ну кто мог знать тогда, что это лишь взаимная хитрость: и наши и немцы ждали подкреплений. С востока к фронту шла безымянная пехотная дивизия (с трехзначным номером), следом за которой тянулся длиннейший обоз на конной тяге. С запада подходила на крытых грузовиках первая кавалерийская дивизия СС, волоча за собой стальной хвост танков и тяжелых батарей. Они, эти дивизии, были еще разделены пространством в десятки километров. Но военная история уже облюбовала для них рубеж, где они войдут завтра в соприкосновение и где атаки, вперемежку с контратаками, будут продолжаться сто часов, пока не начнется новая перегруппировка сил.

До переправы оставалось не больше часа форсированного хода, когда в тихом небе появились воздушные р о з в а л ь н и, как окрестил Федя немецкий самолет-разведчик «фокке-вульф». Он неторопливо, как и полагается розвальням, груженным дровами, развернулся над колонной войск и, слегка подстегнутый одиноким выстрелом из бронебойки, скрылся за рваной кромкой леса на том берегу Донца.

Солдаты без команды прибавили ходу. Сейчас «фока» опустится на ближайший аэродром и начнется суматоха: налетят «юнкерсы», загрохочут удары бомб, заплещутся взрывные волны, вскипит в высоком поднебесье воздушный бой. А все из-за того, что по фронтовым дорогам идет матушка-пехота, наслаждаясь тишиной, радуясь утреннему солнцу. Нет уж, лучше месить грязь, мокнуть под осенним, обложным дождем, чем шагать под этим ясным небосводом.

Однако бомбардировщики сегодня не торопились. Вот стрелковые батальоны скорым шагом, почти бегом пересекли Донец по зыбкому понтонному мосту и стали втягиваться в прибрежный лес.

«Юнкерсы» показались в тот момент, когда к переправе вплотную подошли батареи противотанкового дивизиона и трехосный штабной автобус. Укрываться было поздно — только вперед! Одна батарея проскочила удачно, оставляя позади себя частокол фонтанов. Но вклинившийся в артиллерийскую колонну штабной автобус встал на съезде с моста, — движение застопорилось. Лучшей мишени и не найти «юнкерсам», образовавшим в небе карусель над переправой.

Федя соскочил с машины, хотел протиснуться вперед. Огромный столб воды рухнул рядом с ним, сбил с ног, едва не сбросив с дощатого настила.

Наконец автобус тронулся, за ним поспешили вездеходы с орудиями на прицепе. Все обошлось, кажется, благополучно. Ступив на твердую спасительную землю, никто уже не поглядывал ввысь. А там в это время грузно разворачивалась новая тройка бомбардировщиков. Легкие автомобили артиллеристов успели юркнуть в заросли орешника, удар пришелся по автобусу — он был разбит вдребезги. И все сразу стихло, только где-то в стороне кружились и жужжали, как шмели на сенокосе, невесть откуда налетевшие истребители.

Федя увидел на обочине незнакомого, очень молодого генерала; тот горестно покачивал головой, наблюдая, как санитары копались в обломках на дороге. К нему подошел командир дивизии, тоже генерал-майор, тучный пожилой мужчина.

— Ну, как теперь будете воевать без штаба? — сказал молодой генерал, окинув старого гневным быстрым взглядом.

Комдив опустил голову.

— Воюете по правилам четырнадцатого года! Не торопясь, вразвалку. Кто так организует переправу? Навалились скопом: пожалуйста, господа фрицы, бомбите нас; мы, русские, люди терпеливые! Что это вам, брусиловские времена? Не чувствуете воздуха. Вообще ни черта не чувствуете! За какие-нибудь десять минут потеряли полштаба.

— Война есть война, — переминаясь с ноги на ногу, сказал командир дивизий.

— В батальон! Я пошлю вас командовать батальоном!

— Мне не привыкать.

— Помолчите, Грызлов, когда с вами разговаривают старшие! Понятно?

Федя стоял под вязом, в нескольких шагах от них, пораженный этой сценой. Вдруг тот, молодой, обернулся.

— А ты чего здесь делаешь?

— Разрешите узнать, товарищ генерал, жив ли подполковник Бондаренко?

— Бондаренко, Бондаренко... — не поднимая головы, сокрушенно проговорил комдив.

И Федя понял, что начальник штаба, который обласкал его по-отцовски и уступил его желанию, зачислив в противотанковый дивизион, что этот добрейший в дивизии человек погиб вместе с другими офицерами. У Феди навернулись слезы.

— Как фамилия? — смягчившись, спросил незнакомый генерал.

— Замковый первого орудия первой батареи истребительного противотанкового дивизиона солдат Герасимов.

— Иди.

Федя старательно козырнул, четко повернулся и пошел к своей машине, которую окружил весь расчет, — там что-то не ладилось с мотором.

— Патриархальные порядки завели!.. — услышал он на ходу снова зазвеневший голос молодого генерала.

Только поздно вечером, когда встали на позиции, Федя узнал от командира огневого взвода, что тот, с кем он разговаривал сегодня на берегу Донца, и есть генерал Витковский — заместитель командующего армией.

Батареи расположились в пологой седловине, между лесистыми холмами, — на танкоопасном направлении. Осветительные ракеты немцев взлетали где-то далеко, справа и слева, и, едва показавшись над вершинами холмов, тут же падали, — в эти секунды лес на гребнях казался реденьким кустарником. А прямо перед дивизионом темным-темно, словно здесь и не было противника: какое же это танкоопасное направление?

Лежа в траве у ровика, Федя слышал сквозь сон, как поскрипывали повозки, груженные боеприпасами, как переговаривались вполголоса офицеры, одни — направляясь на передовую, другие — возвращаясь с передовой, до которой рукой подать, всего каких-нибудь полкилометра. Феде приснилось чудо: будто сам Витковский, не доверяя комдиву, вручает ему, Герасимову, орден перед строем батареи, а он, подтянувшись, бравый, молодцеватый, клятвенно провозглашает: «Служу Советскому Союзу!» — «Хорошо служите, спасибо», — говорит генерал и идет дальше.

К утру собрались тучи, стал накрапывать дождь. Федя укрылся с головой плащ-палаткой, но уснуть больше не мог: перед ним все еще стоял Витковский, которого он во сне разглядел спокойно и внимательно. Генерал был в саржевой гимнастерке, подпоясан грубым солдатским ремнем и не в офицерской фуражке, а в пилотке, только шерстяной. Лишь генеральские погоны из зеленого шелка, с крупными звездами, выделяли его среди простых бойцов. Комдив рядом с ним казался щеголем в синих суконных брюках, до блеска начищенных хромовых сапожках и в кителе, сверкающем золотом погон и орденскими ленточками в два ряда. «Совершенно разные люди», — сравнивал их Федя, с восхищением присматриваясь к молодому генералу.

Ах, как не хотелось подниматься, когда его начал тормошить командир орудия. Солнце уже взошло. Остро зазеленели травы, чуть тронутые ранней желтизной. Старый лес на холмах слабо дымился утренним туманом. Лощина уходила далеко на запад, все расширяясь к горизонту, на котором белели хаты большого украинского села. Тучи медленно плыли над осенней принарядившейся землей, никак непохожей на поле битвы. (Сейчас бы отправиться в чащобу мелколесья, за орехами!)

Артиллеристы ели пшенную кашу, пили крепкий, обжигающий губы, морковный чай и бойко рассуждали о новостях — о выходе из войны Италии.

— Давно бы так, — сказал наводчик-украинец (который вообще-то любил поговорить о своей красавице-невесте).

— Теперь дело пойдет ходко, одно крыло перебили Гитлеру, — заметил усатый сибиряк-заряжающий.

— Ну, конечно, раз нашему Ивану нашили лычки младшего сержанта, то фюреру капут! — засмеялся белобрысый телефонист из взвода управления.

— Вижу, не дают тебе покоя мои лычки.

— Попадись такому под команду в мирное время...

— Он бы из тебя человека сделал!

И, позабыв об Италии, они принялись подтрунивать друг над другом, вспоминая наперебой смешные случаи из недавних боев на Северном Кавказе. Федю не трогали: он, круглый сирота, был любимцем батареи. Прислушиваясь к старшим, Федя не в первый раз убеждался, что на фронте шутка и смерть действительно ходят рядышком, в обнимку.

На правом фланге дивизии, за холмом, начало погромыхивать. Вскоре минометная перестрелка жарко разгорелась и на юге, на участке левого соседа. А в танкоопасной ложбине было по-прежнему тихо. Но вот разом ударила вся немецкая артиллерия, прошелестели над головой тяжелые мины, опережаемые снарядами.

— К орудиям!..

Расчеты заняли свои места. Федя опустился на колено и вопросительно взглянул на своего наводчика. Тот улыбнулся ему: крепись, мол, дружок-замковый, наша возьмет!

Немцы сосредоточенно били по лесу, который начинался позади огневых позиций, — на фронте достается и деревьям. Череда залпов и череда разрывов соединились в один беспрерывный гул, уже не отличишь по звуку ни выстрелов, ни ударов. Солнце глянуло из-за туч, низко нависших над землей, но тут же скрылось в клубах дыма, перемешанного с пылью. Оранжевые вспышки не успевали гаснуть от частых пушечных очередей. В мутном небе заметались, словно попав в ловушку, длиннохвостые кометы гвардейских минометов. Даже грохот не мог вырваться из лощины: отражаемый холмами, он рушился на головы солдат, оглушенных до того, что они не различали своего собственного голоса.

Огонь методично подвигался к переднему краю.

— В ровики! — не услышал, а разгадал по движению губ наводчика онемевший Федя.

Он отполз от пушки, свалился в земляную щель. И как раз вовремя: треск и звон разрывов были совсем рядом. Федя зажмурился. А когда открыл глаза, то увидел перед собой ветку переспевшей костяники: на светло-красных ягодах искрились капельки дождя, просвеченные солнцем. На минуту он вспомнил детство, мать, девчонок-одноклассниц, вместе с которыми, бывало, ходил в луга.

— К орудиям!..

Огневой вал, удаляясь к траншеям первой линии, оставлял позади себя наспех, безобразно вспаханное поле. Кажется, все мертво. Но Федя уже знал, что живое таится в любом огрехе глубокой пашни. Вот подымутся сейчас цепи вражеской пехоты, и начнется рукопашная в нейтральной полосе. Если бы свинцовые зерна, политые кровью, могли произрастать, то каким бы железным чертополохом покрылась эта земля...

— По танкам прямой наводкой!

Федя только сейчас увидел в просвете, за передним краем, идущие клином несколько машин. В наступившей тишине долетел рев мотора — это показалась еще одна волна, схлынувшая с северного косогора, будто наперерез тем, что шли по склону южного холма.

— Сползаются гадюки! Ну-ну, давай-давай, свивайся в один клубок! — приговаривал наводчик, подавшись всем корпусом к щиту и энергично откинув назад руку, за малейшим движением которой следил весь расчет.

— Не уйдешь, сволочь, не юли!

— Ого-нь!..

Наводчик рванул за шнур, орудие подпрыгнуло. Федя ловко выбросил гильзу, щелкнул замком.

— Огонь! — уже сам себе командовал наводчик.

Истребительный дивизион, долго ждавший своей очереди, отбивал танковую атаку. Ему помогали гаубичные батареи из-за леса. Они стреляли наугад, больше для острастки. А перед Федей все поле боя было как на ладони: танки спотыкались, чадили черным дымом, вертелись, как волчки, били с ходу, с коротких остановок. Артиллерийская дуэль затянулась, и пехота, оказавшись в роли секунданта, зорко следила из траншей, чтобы немецкие автоматчики не вмешивались.

Наконец танки не выдержали, повернули вспять. Вдогонку им дружно ударили гаубицы из-за леса. Откуда Феде было знать, что это уже началась наша артподготовка, началась сразу, без передыха, как только захлебнулась немецкая атака. Он вытер пот с лица, обернулся: за ровиком стоял Витковский в плащ-накидке. Он так поразился, что не мог отвести взгляда в сторону: они встретились глазами, и генерал весело кивнул ему как старому приятелю.

К Витковскому подошел его адъютант, взял под козырек и стал докладывать вполголоса.

— Живо! — не дослушав, бросил генерал.

На опушку леса густо высыпала пехота — во всю ширину лощины, цепь за цепью.

Автоматчики бежали, перепрыгивая с размаху через свежие воронки.

— Живо, живо! — покрикивал Витковский.

Наводчик шепнул Феде:

— Штрафная рота.

Он промолчал: а какая тут, собственно, разница между штрафниками и этим славным генералом, который с утра до вечера под пулями?

— Дивизион — в боевые порядки пехоты! — приказал Витковский майору Синеву, направляясь вслед за стрелками.

Генерал шел мерным шагом, плащ-накидка развевалась по ветру. Он ни разу не поклонился шальным пулям, не припал к земле, будто не был подвластен смерти, и сопровождавшие его офицеры тоже храбрились на виду у всех. Федя провожал его, как зачарованный: вот за таким пойдут в огонь и в воду!

Ему не терпелось поскорее сняться со старой огневой позиции и, обогнав Витковского, лихо развернуться перед ним, на ходу сбросить орудие с прицепа, открыть огонь. Пусть видит, что артиллеристы не подведут. И он первым вскочил на автомобиль, чуть не позабыв шинель, и даже не обратил внимания, что две пушки из двенадцати так и остались стоять на месте: отвоевались.

Под прикрытием тяжелого занавеса с багровой бахромой, полоскавшейся во взрывных волнах, легкие батареи помчались к траншеям первой линии. Федя искал глазами знакомую фигуру генерала в крылатой плащ-накидке и не нашел, даже огорчился, когда водитель, круто развернув машину, затормозил.

Слева приоткрылась другая седловина; за ней, в дыму, виднелся сплющенный конус голой высоты, которая отныне и до конца жизни запомнится Феде как высота с отметкой «208». (О существовании ее он и не догадывался полчаса назад.)

Солдаты окапывались.

Благо, все изрыто, земля мягкая, как пух, куски дерна валяются под ногами, бери и маскируй орудийный дворик.

На исходе огневой подготовки, когда артиллерия возвысила свой голос до предела, звонко и молодо запели «катюши».

— Атака, — сказал наводчик.

Не успели разрывы мин стихнуть на высоте, как поднялась пехота. Нестройное ура, возникшее справа-впереди, крутыми всплесками хлынуло на дно лощины, к овражку, и, подхваченное в цепи тех самых автоматчиков, которые только что вышли на передний край, покатилось влево — к подножию сплющенного конуса. Батареи перенесли огонь в тыл противника. Ветер приподнял дымный занавес. Впервые в жизни видел Федя, как идут в атаку: одни, держась друг друга, в группе; другие, наоборот, стараясь разомкнуться, вырваться вперед; третьи, ничего и никого не видя, бегут ровно, экономя силы, как спортсмены на гаревой дорожке.

В лощине немцы не приняли рукопашного боя, отошли на вторую линию; но там, в районе высоты, они встретили автоматчиков решительной контратакой, и автоматчики залегли на самой крутизне — ни вперед, ни назад. Создалось критическое положение.

Только к полудню под прикрытием сильного заградительного огня всей артиллерии дивизии удалось отвести штрафную роту.

После обеда наступление возобновилось. Девятка «ИЛов» тщательно, не торопясь, обрабатывала передний край противника: штурмовики кружились над высотой, бомбили, обстреливали из пулеметов. Казалось, теперь-то уж победа обеспечена. Но ни вторая, ни третья атаки успеха не имели.

Федя искренне недоумевал: «Зачем тратить столько сил на эту чертову высотку? Обойти ее с двух сторон — и делу конец». Он не знал еще той логики войны, против которой даже талантливые полководцы бывают иногда бессильны. Сейчас, когда все внимание противоборствующих сил сосредоточилось на маленьком клочке земли, когда все стволы, ружейные и артиллерийские, повернуты в ту сторону, когда на всех картах, русских и немецких, высота 208 плотно окружена красными и синими стрелами, почти невозможно было повернуть ход событий в другое направление. Быть может, противник не придавал особого значения своей позиции, но ожесточенные попытки овладеть ею как бы взвинтили ее тактическую цену, и он решил защищаться до последнего; в то же время это отчаянное упорство гитлеровцев еще больше убеждало наступающих в правильности принятого решения, и они, не считаясь с потерями, продолжали выполнять свою задачу.

Наконец-то день угас.

Привезли ужин. Выдали по сто граммов водки. Федя уступил свою порцию наводчику, в обмен на сахар, и, пристроившись на бровке орудийного окопа, жадно пил чай. В нескольких шагах от него остановилась группа офицеров, он узнал среди них замкомандарма и комдива. Витковский говорил:

— Вы, Грызлов, в солдатики играете, а не воюете. Пехота не умеет вести атаку волнами. Артиллерия неповоротлива. По существу, нет никакого маневра — ни живой силой, ни огнем. Что же вы делали все лето, когда дивизия была в резерве? Пеняйте на себя! Учтите, за высоту 208 вы отвечаете мне головой. Завтра, в шесть ноль-ноль, начнем снова. Понятно?

— Слушаюсь, — устало отвечал комдив. — Перегруппировка будет произведена. Разрешите усилить штрафную роту?

— То есть?

— Разрешите ввести в дело курсантов учебной роты.

— Завтра видно будет. Берите пример с этих штрафников, а то сами угодите в штрафники. Понятно? Привыкли вы, Грызлов, рассчитывать на резервы. С резервами всякий может воевать, для этого академий кончать не надо.

Они прошли мимо Феди, который сделал вид, что всецело занят своим ужином. Ему стало жаль комдива, расстроенного неудачами, но он был поражен, как просто объяснил Витковский эти неудачи: высоту не взяли вовсе не потому, что та неприступна, а потому, что пехота не умеет вести атаку волнами и артиллерия неповоротлива. Да, для такого генерала ничего нет невозможного (а он-то строил свои тактические планы обхода высоты!). Понравилось ему и мимолетное замечание о штрафниках: в общем, Витковский — строгий, но справедливый человек. Он и комдива, конечно, ценит, возможно, очень ценит, но виду не подает, — не время сейчас для любезностей.

Чем больше думал Федя о молодом генерале в крылатой плащ-накидке, тем глубже проникался уважением к нему. Бесцельно вглядываясь в звездное небо, озаряемое сполохами ракет, он представил себе Витковского в маршальской форме, на белом коне, перед войсками, готовыми к торжественному маршу. И среди всех участников парада только один он, Герасимов, будет знать, каким путем шел этот человек к громкой славе... С этой мыслью и заснул он крепким сном подростка.

Утром действительна все началось сызнова: десятиминутная артподготовка, сигнальные залпы РС[1], атака. Опять прилетели «ИЛы», низко кружили над высотой с отметкой 208, будто там остались их потревоженные гнезда.

Стрелковые батальоны, расположенные в центре, овладели траншеями второй линии, завязался бой в глубине немецкой обороны. Вот и противотанковому дивизиону опять нашлась работа: противник ввел в действие целую пятерку «фердинандов».

Федя едва успевал закрывать и открывать пушечный замок. Наводчик горячился, стрелял часто, покрикивая на своих помощников:

— Не робей, хлопцы!.. Федька, крепись, атаманом будешь!.. Эй, вы там, не задерживай, давай поворачивайся!..

Ему страшно хотелось подбить заносчивого «господина Фердинанда», чтобы знал наших. А когда подбил крайнего, подставившего бок, то еще больше распалился, — едкий пот застилал глаза, он смахивал его тыльной стороной ладони и вновь приникал к панораме, судорожно ловя в перекрестье очередную цель.

Гитлеровцев отбросили с большими для них потерями. Пехота прочно обосновалась на занятом рубеже. Но высоту взять не удалось: по ее сплошь изрытым склонам короткими перебежками и ползком возвращались на исходный рубеж солдаты.

Третий день тоже не принес успеха. Высота 208, еще недавно никому не известная, теперь упоминалась в каждом боевом донесении комдива, в армейских оперативных сводках и была обведена кружком на карте командующего. Может быть, эта высота обратила внимание даже самого Верховного, скользнувшего недовольным взглядом по фронту южнее Харькова...

Наступил день четвертый. К утренним атакам давно привыкли, и каждый ждал, что вот-вот начнется артподготовка. Но время шло, солнце поднималось выше, выше, а батареи за ближним лесом молчали. Как хорошо, когда на переднем крае тихо... Сентябрьское солнышко, заглянув в траншею, обласкает солдата теплыми лучами, и солдат, осмотревшись вокруг, подивится неброской, милой красоте бабьего задумчивого лета: еще не пожухли травы, еще шепчется таинственно кустарник, и мирно синеет безоблачное небо над головой, и в воздухе колышутся белые нити чудо-паутинки. Как быстро жизнь берет свое, стоит только установиться тишине, пусть и такой непрочной.

«Неужели генерал отказался от своего решения?» — не раз спрашивал себя Федя, то радуясь этому, то огорчаясь.

— К бою! — громко повторил команду белобрысый телефонист, что всегда посмеивался над заряжающим Иваном, хотя сам мечтал о сержантском звании.

Такая благодать — и снова бой...Заклубилась от гулких разрывов высота: как дремлющий вулкан, она вдруг выбросила из кратера длинные султаны дыма.

Федя оглянулся: через огневые позиции дивизиона, маневрируя среди воронок, шли самоходки. Одна из них прошла почти рядом. Федя прочел меловую надпись на броне: «Даешь Днепр!» Он долго не спускал глаз с этой самоходки, пока она не скрылась из виду.

Потом счет времени был потерян. Федя помнит лишь отдельные, разрозненные минуты. Вот противотанковые пушки, одна за другой, помчались на новые огневые позиции. Когда он вместе с наводчиком сбросил лафет со шкворня, то первое, что заметил в просвете между разрывами, было то самое самоходное орудие, и подле него, как солдатская обмотка, во всю длину распустилась порванная гусеница. Но экипаж еще отстреливался, еще верил в то, что увидит Днепр.

А там, на гребне высоты, уже заканчивалась в это время рукопашная схватка, — эсэсовцы гибли, но не сдавались.

Пыль оседала на людей, на оружие. Дым растекался по долине, заполняя глубокие воронки, выжженные овраги. Перестрелка затихала. Федя глянул на высоту: та была теперь слева-сзади и показалась ему ниже после такого боя. Вот и все.

Но, нет, не все... «Юнкерсы» зашли с двух сторон: южная группа, вытянувшись в цепочку, бросилась на высоту, а северная, вслед за головным, начала пикировать прямо на передний край, наискосок перечеркивая лощину.

Артиллеристы побежали к воронкам. Падая, Федя услышал трескучий удар совсем рядом, потом еще, еще. «Теперь-то уж действительно все», — спокойно подумал он. И с этого мгновения он больше ничего не слышал, только видел, как самолеты кидались в пике и как высоко взметывались горячие земляные всплески. Перед ним, наплывая одна на другую, сменялись картины ожесточенной бомбардировки. Но звука не было, звук пропал, как это случается в кино.

Он выбрался из воронки, поддерживая раненую руку. Вокруг орудийного дворика лежал весь его расчет: наводчик широко раскинулся на лужайке, будто в час привала; Иван ткнулся в пухлую землю ничком, вздернув плечи, на которых топорщились погоны с нашивками младшего сержанта; белобрысый телефонист, не желавший в мирное время оказаться под началом Ивана, покорно лежал около него; и поодаль от них сладко прикорнули еще два артиллериста... Федя, не помня себя, подбегал то к одному, то к другому, тормошил их, звал.

Отчаявшись, он сел на лафет и трудно, по-мужски, заплакал.

В этом бою искупили свою вину, подлинную и мнимую, солдаты-штрафники. В этом бою погибли и его близкие друзья, которым приходилось и отступать, и биться в круговой обороне, и вырываться из окружений в первый год войны. Остался он один: то ли смерть зачла ему страдания его родителей, погибших вместе с беженцами под Ростовом, то ли просто не поднялась рука у смерти на юного солдата.

Большое солнце медленно закатывалось в тылу у немцев, окрасив землю в багровые, тревожные тона. Никто больше не стрелял. Фронт устал, обессилел. Фронт, растянувшись от моря и до моря, засыпал богатырским сном намаявшегося за день землекопа.

Федя кое-как одной рукой надел чехол на орудие, оглядел его со всех сторон — ни единой царапины, и снова присел на лафет. Он и не заметил, как перед ним остановились генерал Витковский с адъютантом, командир дивизиона майор Синев и трое автоматчиков.

— Герасимов! — долетел до него, будто издалека, оклик майора.

Тогда он встал.

— А, мой знакомый, — жесткое, обветренное лицо Витковского тронула горьковатая улыбка. — Дайте, — обернулся он к старшему лейтенанту с голубыми кантами на погонах.

Адъютант достал из полевой сумки картонную коробочку, подал генералу.

— Награждаю вас, рядовой Герасимов, медалью «За отвагу», — торжественно сказал Витковский.

— Служу Советскому Союзу, — тихо сказал Федя.

— Молодчина. Никогда не бойся танков. Помни, танкобоязнь — детская болезнь.

Витковский энергично повернулся и пошел в направлении леса. Федя смотрел вслед ему, не в силах пошевельнуться. Когда генерал и его спутники скрылись за кустарником, Федя приколол медаль повыше кармана гимнастерки и спрятал картонную коробочку в вещевой мешок.

Поздно вечером тела убитых положили на машину. Федор забрался в кабину, и грузовик тронулся. Так и ехал он в ближний тыл — вместе с мертвыми, перед которыми был в долгу неоплатном, вечном...

Надя по-прежнему шла рядом с Федором, глядя себе под ноги. Взлетали и падали в траву кузнечики.

— Вот вы какой, оказывается, — сказала она после долгого молчания.

— Я-то здесь при чем?

Он и не обратил внимания на эту перемену в ее отношении к нему: он все еще был там, у подножия высоты 208, которая отбрасывает тень на всю вторую половину его жизни.

Стараясь помочь Наталье Сергеевне лучше узнать Витковского, Надя совершенно неожиданно для себя открыла Герасимова.

До сих пор она не выделяла его среди других людей на стройке. Ну что могло быть у них общего?

Но сегодня Надю поразил его рассказ, особенно то, как он говорил о Витковском, о командире дивизии, о рядовых бойцах. А о себе ни слова, хотя именно он в четырнадцать лет был совестью солдат, которые его и «приютили» в своей противотанковой батарее. За скромностью всегда угадывается что-то значительное — в этом давно убедилась Надя. Ну да, встречаются еще такие люди, для которых скромность вроде маскхалата, помогающего разведать место в жизни. Герасимов скромен по-настоящему, может быть, даже излишне, до застенчивости.

Хорошо, если он достанется умной девушке, способной оценить это...

Неторопливый ход мыслей о Герасимове привел Надю к новому открытию: оказывается, он ей далеко не безразличен. Что же все-таки у них может быть общего?.. Теперь она подумала об этом уже вполне серьезно, даже с некоторым беспокойством.

Близилась страда.

Витковский целыми днями пропадал в поле: только бы не упустить сроки жатвы. На больших массивах никла под тяжестью налива побелевшая от солнца, с тонким налетом желтизны на стеблях, мягкая пшеничка, и кое-где светилась красной медью, звенела коваными колосьями — твердая. Этой не страшна осенняя затяжная непогодь, эта не осыплется под ветром, лишь бы только не полегла.

Он присматривался к хлебам и вспоминал недавний крупный разговор с секретарем парткома. Началось-то с пустяка — с матрацев для студентов, приехавших на уборку. Захар настаивал немедленно послать гонца в область, а он воспротивился:

— Ничего, обойдутся без приданого. Солома — лучшая постель для молодежи.

— Но в совхозе не хватает и одеял.

— Может, распорядитесь поставить на токах никелированные кровати? Привыкли ухаживать за молодежью. Сами балуете и сами же потом жалуетесь: откуда развелось у нас столько аристократов?

— Мы с вами, Павел Фомич, говорим на разных языках.

— Жаль. Кого бы нам взять в переводчики?

— Обратимся в райком.

— Только не пугайте, — Витковский подергивал плечами, будто стараясь сбросить груз. — Если вам угодно поднять вопрос о матрацах на п р и н ц и п и а л ь н у ю высоту, то, что ж, поднимайте. Вы, Захар Александрович, и не представляете себе, каких усилий стоит исправление ошибок в воспитании молодежи. Придет в армию девятнадцатилетний г е н и й — узкобрючник, сопляк какой-нибудь и начинает брюзжать по всякому поводу: старшина ему не нравится, распорядок дня его не устраивает, в дисциплине он не видит смысла. Вот и приходится заново переучивать этих великовозрастных дитятей...

⇐ Предыдущая 19 20 21 22 232425 26 27 28 Следующая ⇒