ПРИМЕЧАНИЯ

Плутарх

О ТОМ, ЧТО ПИФИЯ БОЛЕЕ НЕ ПРОРИЦАЕТ СТИХАМИ

Текст приводится по изданию: "Вестник древней истории". 1978 г. №2. Перевод и комментарии Л.А. Фрейберг.

Сочинение Плутарха «О том, что Пифия более не прорицает стихами» написано им в последние годы жизни, предположительно в 117 г. Оно появилось, видимо, как плод пребывания Плутарха в сане жреца при дельфийском оракуле. Плутарх принимал деятельное участие в реставрации многих памятников в Дельфах, пострадавших во время войн с римлянами.

Следуя литературным традициям классической эпохи, Плутарх прибегает к форме философского диалога. В соответствии с каноническими правилами жанра, заданными еще Платоном, данное сочинение начинается с диалогического вступления, постепенно вводящего читателя в основное изложение. Два дельфийца, Басилокл и Филин, встретившись вечером, обмениваются впечатлениями о событиях прошедшего дня. В Дельфы приехал молодой иноземец, Диогениан, пожелавший осмотреть памятники и достопримечательности святилища. Его сопровождала, оказывается, целая компания образованных эллинов, эрудитов, философов, — и в процессе осмотра возникла тема, которая обозначена в заглавии и которая составляет главную тематическую линию всего сочинения. Филин пересказывает Басилоклу беседу, в которой, кроме него самого и Диогениана, участвовали еще Теон, Серапион, Боэт. Беседа ведется в процессе осмотра Дельф; собеседники останавливаются перед некоторыми памятниками, и у них возникают различные вопросы, иногда не имеющие отношения к главной теме. В этом сказался общий замысел «Моралий», их универсализм, их ассоциативный принцип, постоянно применяемый Плутархом. В ходе диалога Плутарх знакомит читателя и с техникой внешней отделки скульптур, и с историей Дельф, и с их природными особенностями. Попутно, в ходе общей беседы, излагается, во-первых, теория пророческого вдохновения, во-вторых, ведется полемика со стоиками и эпикурейцами, к которой Плутарх прибегает при каждом удобном случае во всех без исключения сочинениях, составляющих «Моралии», и, наконец, трактуется вопрос о вере и о модусе поведения жреца Аполлона. Эти три тематических аспекта составляют религиозно-философский план диалога. Плутарх часто обращается и к истории Дельф. Даются занимательные сведения о людях различного общественного положения, приходивших в Дельфы, приводятся примеры стихотворных оракулов.

Только с 21 главы (всего же глав 30) начинается настоящее обсуждение главной темы. Плутарх насчитывает пять причин, по которым с течением времени прозаические прорицания сменили стихотворные: 1) Пифия сама по себе не обладает никакой способностью писать стихи, а поэтому и не вольна выбирать форму для оракулов; она только повторяет слово истинного прорицателя — Аполлона; 2) поэзия придавала оракулам расплывчатость и неясность, что необходимо было в прежние времена и не нужно теперь; 3) двусмысленности, присущие поэзии, и поэтические перифразы теперь вышли из моды; 4) поэтическая форма оракулов способствовала их запоминанию, что было особенно важно в эпоху колонизации, а теперь это бесполезно; 5) сами вопросы, задаваемые в прорицалище, стали намного проще и требуют точных и ясных ответов.

Речь каждого из пяти участников диалога построена таким образом, что читатель может сделать некоторые заключения и о характере говорящих. Уже с первых страниц диалога раскрывается выразительный образ молодого Диогениана, сколь утонченного и ученого, столь же и вежливого. Плутарх сообщает о его пылкой любознательности; некоторая прямота и наивность суждений юноши иногда нарочито выделяется автором, чтобы поспорить с философскими противниками. Затем в беседу вступает Теон — знаток дельфийских древностей, излагающий теорию пророческого вдохновения, часто говорящий от лица самого Плутарха. Он часто перебивает собеседников, смеется, суждения его довольно безапелляционны. Интересно, что роль Теона в общем ходе диалога близка к роли Сократа в диалогах Платона. Если, как и Диогениан, Теон является вымышленным лицом, то Серапион из Афин — лицо подлинное: мы встречаем его как собеседника еще в плутарховых «Застольных беседах», ему посвящен диалог «Об E в Дельфах». Сам будучи автором философских поэм, Серапион защищает поэтическую форму оракулов. Строгость его высказываний и его склонность к морализированию выдают в нем приверженца стоиков, и таким образом находит повод антистоическая полемика Плутарха. Полемика против эпикурейцев дана Плутархом в тех местах, где он вводит рассуждения математика Боэта, в которых заметны эпикурейские тенденции. Эту полемику осуществляет Филин, от лица которого ведется изложение диалога. По стилю и языку весь диалог Плутарха, как, впрочем, и все сочинения «Моралий», представляют собой сложное и интересное явление: кроме цитирования оракулов, что обусловлено самой темой, Плутарх приводит и трактует высказывания многих поэтов, прозаиков и философов классического периода. Язык Плутарха в этом диалоге, чрезвычайно живой и подвижный, изобилует мифологическими аллюзиями, риторическими вопросами, метафорами, — обстоятельство, которое заставило еще первого издателя «Моралий», Максима Плануда, причислить это сочинение к лучшему из написанного херонейский моралистом. Плануду также обязаны мы и названием предлагаемого диже диалога.

Перевод выполнен по изданию: Plutarque. Sur les Oracles de la Pythie. Texte et traduction avec une introduction et des notes par R. Flacelière, P., 1937. Также использованы издания: Plutarch's Moralia with an English translation by F.C. Babbitt, L., 1936; Plutarchi Moralia, rec. C. Hubert, W. Nachstaedt, W R. Paton, M. Pohlenz, W. Sieveking, J. Wegehaupt, vol. III, Lipsiae, 1927.

СОКРАЩЕНИЯ

Bergk — Th. Bergk, Poetae lyrici graeci, I—II, Lipsiae, 1882.

Diels — M. Diels, Die Fragmente der Vorsokratiker, Bd. I—II, 6-te Auflage, B., 1950—1952.

Kock — Comicorum atticorum fragmenta, ed. Th. Kock, vol. I—III, Lipsiae, 1880—1888.

Nauck — Tragicorum graecorum fragmenta, ed. A. Nauck, Lipsiae, 1882.

SVF — H. von Arnim, Stoicorum veterum fragmenta, vol. I—IV, Lipsiae, 1921—1924.

I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX XXI XXII XXIII XXIV XXV XXVI XXVII XXVIII XXIX XXX

Действующие лица диалога:

Басилокл, Филин

I. Басилокл. Долго же, Филин, вы показывали гостю посвященные памятники; я уж потерял надежду вас дождаться.

Филин. Да мы, Басилокл, шли медленно, сея речи и пожиная споры жаркие, задорные, которые, словно Спарты¹, всходили и разрастались тут же по дороге.

Басилокл. Так что же, позовем мы кого-нибудь из участников или сам ты желаешь доставить нам удовольствие и рассказать, что это были за речи и кто их произносил?

Филин. Видно уж, Басилокл, это мое дело. А то из других тебе нелегко будет найти кого-нибудь в городе: я видел, что очень многие пошли сейчас вместе с гостем в Корикий² и Ликорию³.

Басилокл. Так значит гость наш большой охотник смотреть и еще больше — слушать?

Филин. А пуще того он охотник до знаний и поучения. Однако всего удивительнее не это, а его любезная обходительность и общительность, потому что он умеет спорить без наскоков, дерзостей в ответах. Так что уже немного побыв с ним, ты скажешь: «Вот добрый отпрыск доброго отца» — ты ведь знаешь Диогениана⁴, какой он прекрасный человек.

Басилокл. Сам я, Филин, его не видал, но встречался со многими, кто отлично отзывался о его речах и характере: нечто подобное этому говорилось и о юноше.

II. Филин. Храмовые проводники излагали нам все, что положено, и совсем не слушали наших просьб сократить объяснения и миновать многие надписи. Гостя же нашего мало трогали вид и отделка статуй: он, должно быть, много перевидал прекрасных вещей, а восхищался он тем, что патина на бронзе похожа не на грязный налет или ржавчину, а на светлую лазурь, так что даже статуи навархов⁵, с которых начинается осмотр, стоят, играя цветами так, словно только что вышли из морских глубин. «Наверно, — сказал он, — был у старинных медников какой-нибудь особенный состав или смесь вроде той пресловутой отделки лезвий у мечей, с прекращением которой бронзе пришлось отдохнуть от бранных дел? Ведь говорят, что так называемая коринфская бронза обязана своим красивым цветом не искусству, а случаю: когда сгорел дом, где хранилось золото, серебро, но больше всего меди, все это сплавилось и смешалось, и сплав этот стал называться коринфской бронзою, потому что в нем бронзы было больше всего». Но Теон перебил его: «Мы слышали этому другое, более остроумное объяснение: будто бы один коринфский медник нашел ящик, полный золота, и боясь, как бы это не открылось, стал небольшими кусочками отрубать и подмешивать понемногу золота к бронзе; получился дивный сплав, и он дорого продал свою работу тому, кто оценил красоту этого цвета. Впрочем, и это тоже сказка: просто, по-видимому, была какая-то смесь и обработка, вроде как теперь, у тех, кто смешивает золото и серебро и получает особенную и необычную желтизну, на мой взгляд даже болезненную»⁶.

III. «Отчего же, по-твоему, — сказал Диогениан, — здешняя бронза приобрела свой цвет?» А Теон ответил: «Когда существовали, как считается, естественные первичные стихии: огонь, земля, воздух, вода, то из них соприкасался и взаимодействовал с медью только воздух, и понятно, что под этим-то воздействием медь и получила особое, всегда ей присущее и свойственное качество. Или ты скажешь мне как комический поэт:

„Так певали еще до Феогнида⁷“

и пожелаешь узнать, какова природа воздуха и откуда в нем способность окрашивать медь, соприкасаясь с ней?» Диогениан подтвердил, и Теон продолжал: «И я, сынок, хочу того же; так давай подумаем, и прежде всего, если хочешь, вот о чем: почему из жидкостей масло больше всего способствует появлению патины? Не само ведь оно наносит патину: с бронзою оно соприкасается чистым и незамутненным». «Конечно, нет, — сказал юноша, — причина здесь, по-моему, другая: сквозь тонкое, чистое и прозрачное масло патина становится особенно заметной, а в других жидкостях она невидима». «Отлично, сынок, — сказал Теон, — а не хочешь ли ты рассмотреть и ту причину, о которой говорит Аристотель?» «Конечно, хочу», — ответил Диогениан. — «Так вот, Аристотель говорит, что тонкая природа иных жидкостей растворяет и рассеивает в себе патину незаметно, так как частицы их неравные и неплотные; а плотное масло, наоборот, собирает и закрепляет патину на поверхности бронзы. Может быть, мы и сами могли бы предложить подобное объяснение, чтобы оно, словно заклинание, рассеяло трудность»⁸.

IV. Так как мы ему позволили и просили продолжать, он сказал: «Воздух в Дельфах плотный и сгущенный: из-за отпора и сопротивления окрестных гор в нем копится сила; к тому же он и тонкий, и едкий, как видно по здешнему пищеварению. И вот, окружая бронзу и благодаря своей тонкости проникая в нее, он вытягивает из нее слой землистой патины; и так как плотность давящего воздуха не позволяет ей улетучиться, то она ложится на бронзу покровом, и ее так много, что бронза под ней начинает цвести и приобретает снаружи блеск и сияние».

Мы согласились, а гость сказал, что для объяснения достаточно и одного лишь допущения. «Думается, сказал он, — что тонкость воздуха противоречит его плотности, о которой говорилось, и ее предполагать нет надобности, бронза, старея сама по себе, выдыхает и испускает патину, которая, подвергаясь стеснению и сжатию от плотного воздуха, из-за своего большого количества становится явственной».

Но Теон перебил его: «А разве не может быть, милый гость, чтобы один и тот же предмет был и тонким, и плотным? Таковы, например, тонкие полотняные и шелковые ткани, о которых Гомер сказал:

„...ткани ж Были так плотны, что в них не впивалось и тонкое масло“⁹.

показывая этим сразу и тонкость, и плотность тканья, — масло в него не проникает, а скользит по нему и стекает, так как не может войти в плотную материю. А уж если допускать тонкость воздуха, то не только для извлечения патины, а еще и потому, что, смешивая лазурь с блеском и светом, она делает и самую окраску более приятной и яркой».

V. После этого воцарилось молчание, а затем проводники стали продолжать свои речи. Когда они привели какой-то стихотворный оракул, кажется, о царстве Эгона Аргосского¹⁰, Диогениан сказал, что не раз удивлялся, какими слабыми и вялыми словами бывают выражены оракулы: «Этот бог, хоть и предводительствует Музами и не менее причастен к красоте слова, нежели благозвучию музыки и пенья, далеко превосходя благогласием Гомера и Гесиода, а оракулы его, как мы видим, сплошь и рядом полны погрешностей и небрежностей как в метре, так и в словах».

На это бывший тут же поэт из Афин, Серапион¹¹, сказал: «Как? Мы верим, что это слова божества и смеем утверждать, что они уступают красотой Гомеру и Гесиоду? Нет, отвергнем лучше стихи Гомера и Гесиода как недостаточно прекрасные и исправим этим наш вкус, извращенный укоренившейся привычкою к дурному».

Но его перебил математик Боэт (ты ведь знаешь, что он уже перешел в стан Эпикура): «Разве ты не слышал, — сказал он, — о живописце Павсоне?

«Не слышал», — ответил Серапион.

«А послушать стоит! Ему было заказано написать катающегося по земле коня, а он написал бегущего. Заказчик возмутился, а Павсон, смеясь, перевернул картину вверх ногами, и конь на ней оказался не бегущим, а катающимся по земле¹². Так бывает, по словам Биона, с некоторыми речами, если их переиначить. Поэтому некоторые не скажут, что оракулы исходят от бога, а стало быть хороши, но скажут, что оракулы нехороши, а стало быть исходят не от бога. В самом деле: от бога ли они, это еще неясно. А что слова в них скверно отделаны, это, дражайший Серапион, ты отлично и видишь, и понимаешь: сам-то ты стихи пишешь по содержанию философские и серьезные, а по выражению, по приятности и по отделке слов похожие куда больше на стихи Гомера и Гесиода, чем на те, которые изрекает Пифия».

VI. Тогда Серапион ответил: «Это болезнь, Боэт; болезнь поразила нам глаза и уши, и от пресыщения и неги мы привыкли почитать и объявлять сладкое прекрасным. Вот мы и браним Пифию за то, что она не поет нежней кифаристски Главки¹³ и нисходит в заповедное, не умастившись и не разодевшись в пурпур, и воскуряет при этом не кассию, не ладан, не ливийские травы, а лавр и ячменную муку. Разве ты не видишь, — продолжал он, — сколько приятности в песнях Сапфо, чарующих и услаждающих слушателей? „А вот Сивилла безумными устами (как говорит Гераклит) издает звуки невеселые, неприглядные, неблагоуханные, но тысячи лет звучит этот голос“ божьей силою. И у Пиндара сказано, что Кадм „слышал от бога прямую песнь“¹⁴, а не слащавую, не изнеженную, не переливчатую. Ведь святое и бесстрастное чуждо услады, но вместе с Атой проникла услада в этот мир и более всего в людской слух»¹⁵.

VII. Когда Серапион произнес это, Теон усмехнулся: «Ну, Серапион себя потешил, не упустил случая поговорить об Ате и об Усладе. Но мы, Боэт, даже будь эти слова не хуже Гомеровых, не станем думать, что их сочинило божество, — оно только было началом того движения, которое охватывало каждую пророчицу. И ведь если бы нужно было записывать, а не произносить оракулы, я думаю, мы почитали бы эти письмена божескими и не попрекали бы их зато, что они писаны не так красиво как царские указы. И звук, и голос, и слова, и стихотворный размер принадлежат не богу, а жрице; а бог лишь рождает образцы фантазии и возжигает свет в душе для прозрения будущего: вот что такое вдохновение. А впрочем, от вас, пророков Эпикура, ускользнуть невозможно: древних пророчиц вы упрекаете за то, что они говорят плохими стихами, а нынешних — за то, что они произносят оракулы в прозе первыми попавшими словами, чтобы не держать перед вами ответ за стихи увечные, хромые и куцые».

«Не шути ради богов, — сказал ему Диогениан, — а ответь нам на общий наш вопрос. Ведь нет никого из нас, кто не задумывался бы над причиной того, что нынче прекратились вещания в гексаметрах и дистихах».

Тогда Теон его перебил: «Боюсь, дитя, что мы сейчас мешаем нашим проводникам делать свое дело: пусть лучше они сперва его закончат, а потом ты спокойно сможешь рассуждать, о чем хочешь».

VIII. Тем временем мы уже прошли вперед и поравнялись со статуей тирана Гиерона. Гость наш, хоть и сам все знал, из вежливости держался внимательным слушателем. Но и он удивился, услышав, что стоявшая наверху колонна Гиерона рухнула сама собой в тот самый день, когда в Сиракузах его настигла смерть. И я стал тоже припоминать кое-что подобное, как, например, перед кончиною спартанца Гиерона, приключившейся в Левктрах, у его статуи выпали глаза; как помрачились звезды, которые принес в дар богу Лисандр после битвы при Эгоспотамах, а каменная статуя его настолько вдруг поросла дикой травой, что лицо его оказалось скрытым; как при Сицилийском поражении¹⁶ с финиковой пальмы стали падать золотые плоды, а щит Паллады поклевали вороны; как книдский венок, который тиран фокейский Филомел преподнес танцовщице Фарсалии, погубил ее, когда она, уехав из Эллады в Италию, танцевала в Метапонте возле храма Аполлона: на этот венок бросились юноши и, подравшись из-за золота, разорвали женщину¹⁷. Так вот Аристотель говорил, что только Гомер умел одушевлять слова своей энергией¹⁸, а я сказал бы, что жертвенные дары здесь тоже безмерно одушевлены промыслом божьим и участвуют вместе с ним в знамениях; ничто в них не праздно и не бесчувственно, но все исполнено божества.

А Боэт добавил: «Вот уж можно сказать: мало нам раз в месяц заключать бога в смертное тело — мы его еще будем вмуровывать во всякий камень и бронзу, как будто нам недостаточно созидающей Судьбы и Случая для подобных стечений обстоятельств». «Ты думаешь, стало быть, — сказал я, — что каждое из этих явлений — дело Судьбы или Случая? Ты убежден, что атомы сталкиваются, разлетаются, отклоняются с пути не раньше и не позже, а как раз в то самое время, когда каждый жертвователь задумывал что-то худое или доброе? И подсказал тебе это Эпикур, который изрек или написал такое 300 лет тому назад? И ты думаешь, что если бы бог не участвовал во всем и не смешивался бы со всем, то он и не мог бы быть причиной движений и перемен всего сущего?»

IX. Вот что я ответил Боэту; а нечто подобное можно сказать и о Сивиллиных оракулах.

Когда же мы подошли к скале близ здания совета, на которой, говорят, восседала первая Сивилла, пришедшая с Геликона и вскормленная Музами (некоторые же говорят, что она прибыла из страны Малиды и была Ламией¹⁹ дочерью Посейдона); тогда Серапион вспомнил о стихах, в которых она прославила себя, объявив, что она не перестанет пророчествовать даже после смерти: сама она будет на луне, ставши ее видимым ликом; а дыхание ее растворится в воздухе, и вечно будет носиться в изречениях и прорицаниях; тело же ее обратится в землю и прорастет травой и деревьями, а от этого вскормится священная паства, различной масти, разного вида, с разными особенностями во внутренностях, по которым будет людям раскрываться будущее.

Боэт рассмеялся в глаза, а особенно, когда гость сказал: «Пусть это и кажется сказками, но ведь предсказания подтверждаются гибелью и выселениями стольких греческих городов, вторжениями варварских войск, падениями государств; и даже самые недавние бедствия Кимы и Дикеархии²⁰ разве не воспеты и не прославлены сивиллиными стихами, чтобы свершиться в свое время как должное? Извержения горного огня, вскипающее море, камни и огненные глыбы в ветре, разрушение стольких и таких городов, которые будут стерты с земли так, что пришедшим через день уже не видно, где они находились, — во все это едва можно поверить, а не то что предсказать без помощи божества».

X. Но Боэт сказал: «Дорогой мой, а есть ли что в природе, что само собой не наступило бы со временем? Есть ли что-нибудь настолько невероятное и неожиданное на земле, на море, в городах, меж людей, чего нельзя было бы предсказать и что не оправдалось бы? Потому-то это не значит предсказывать, а значит болтать и бросать на ветер слова, ни на чем не основанные; а вылетев, такие слова часто совпадают с судьбою и сбываются сами собой. Ведь, я полагаю, есть различие между понятиями „сказанное сбылось“ и „сказано то, что сбудется“. Слово о том, чего нет, всегда чревато ошибками; оно не в праве требовать непреложного доверия и оно лжет, когда приводит в доказательство верности пророчества последующие события, потому что в бесконечности времени все когда-нибудь сбывается. Больше того: тот „угадчик славный“, которого пословица объявляет „лучшим предсказателем“²¹, подобен следопыту или сыщику, острым умом угадывающему и исследующему будущее; а все эти Сивиллы и Бакиды²², словно в море, выбросили все свои бездоказательные сроки, наугад рассеяв имена и названия различных событий и случаев. И если что-то из этого случайно и сбудется, все равно то, что говорится теперь, останется ложью, даже если потом при случае и станет правдой».

XI. Когда Боэт окончил речь, Серапион сказал: «Суждение это справедливо для предсказаний, по выражению Боэта, неопределенных и бездоказательных: как, например, если полководцу предсказана победа — и он победил, городу предсказана гибель — и он погиб. А когда говорится не только о том, что именно произойдет что-либо и как, и когда, и после чего, и при чьем участии, то это не угадывание возможных событий, а полное разъяснение будущего. Таков, например, оракул о хромоте Агесилая:

„Спарта! Одумайся ныне! Хотя ты, с душою надменной, Поступью твердой идешь, но власть возрастишь ты хромую. Много придется тебе нежданных бедствий изведать, Долго хлестать тебя будут войны губительной волны“²³.

А еще и оракул об острове, который поднялся из моря перед Ферой и Ферасией во время войны Филиппа с римлянами:

„Время наступит, когда финикиян троянское племя В битве большой победит, — и тогда же явления чуда Произойдут: огнем невиданным вспыхнет пучина, Молнии ринутся ввысь, ураганом несясь через воду, Груды камней из глубин за собой увлекая, — и остров, Смертным доселе неведомый, встанет, — и слабые люди Более сильных себе подчинят, одолев их в сражениях“²⁴.

Тут уж, пожалуй, никто не скажет, что это совпадение случайное и произошло само собой: ведь порядок событий подтверждает предсказанное: римляне в короткое время победили Ганнибала и одолели карфагенян; Филипп, сам сразившись с этолянами и римлянами, был разбит; а из пучины вышел остров, причем извергался великий огонь и кипело море. И римлянам за 500 лет было предсказано время, когда им придется воевать со всеми народами сразу, — и это сбылось в войне с восставшими рабами²⁵. В этих случаях ведь предсказание ничего бездоказательного и темного не предоставляло на волю судьбы, чтобы доискивались смысля в незнании; напротив, опыт дает нам все ручательства и указывает нам пути судьбы. Вряд ли кто стал бы утверждать, что лишь случайно совпали эти стихотворные оракулы с событиями. Иначе, Боэт, почему бы нам не сказать, что „Главные мысли“²⁶ не Эпикур написал, а просто книжечка эта сама собой сложилась из случайного совпадения букв?

XII. Продолжая эти рассуждения, мы шли вперед. Но в Коринфской сокровищнице, осматривая бронзовую пальму, которая там одна осталась из пожертвований, Диогениан изумился, да и мы с ним, пожалуй, тоже, что у ее корней изваяны лягушки и водяные змеи. Ведь пальма — не болотное, не водолюбивое растение, как другие деревья, да и лягушки не подходят для коринфян в качестве знака или символа: это ведь не тот случай, когда жители Селинунта, говорят, посвятили золотую ветку салина (сельдерея), а жители Тенедоса — секиру, потому что у них в так называемом Астерионе появились крабы, которые одни, говорят, имеют на панцире знак секиры. Но ведь для Аполлона, как принято думать, вороны, лебеди, волки, ястребы любезнее, чем вот эти лягушки! И вот Серапион сказал, будто художник этим намекает, что именно воде солнце обязано своим возникновением, питанием, испарениями, силой. Может быть, ему послышались слова Гомера:

„Гелиос с моря прекрасного встал...“²⁷,

а может быть, он увидел, что египтяне изображают начало и восход солнца в виде новорожденного младенца, сидящего на водяном лотосе.

А я на это сказал, смеясь: «Что же ты, мой милый, опять толкаешь нас в Стою и тянешь в разговор всякие испарения и возгорания? Этим ведь ты, подобно фессалиянкам, сводишь с небес луну и солнце, словно они произросли и берут начало отсюда, от земли и воды! Ведь Платон-то даже человека назвал „небесным злаком“, потому что он тянется головой вверх, словно растет из корня. А вы смеетесь над Эмпедоклом, который говорит, что солнце произошло от отражения небесного света от земли, —

„Свет отражает к Олимпу, взирая ликом бесстрастным“²⁸.

Сами-то вы и земнородное животное, и болотное растение объявляете солнцем, ибо солнце для вас - отечество лягушек и водяных змей!

Но пусть в этом трагически разбираются стоики, мы же лишь небрежно коснемся того, чего сами художники лишь небрежно касались, - ибо хоть и много у них изысканности, все же не совсем они свободны от натяжек и небрежностей. Как, например, один ваятель изобразил на руке у Аполлона петуха²⁹ в знак рассвета и утренней поры, так, пожалуй, кто-нибудь скажет, что лягушки здесь служат символом весны, когда солнце начинает царить в воздухе и растапливать снег, - если, конечно, вы признаете Аполлона и солнце не за двух богов, а за одного».

«А по-твоему разве не так? — сказал Серапион. — Разве ты думаешь, что солнце и Аполлон — вещи разные?»

«По-моему, — сказал я, — такие разные, как солнце и луна; но луна не часто и не ото всех скрывает солнце, а солнце всех равно заставило забыть про Аполлона, отвлекши чувством мысль от сущности к видимым явлениям».

XIII. Затем Серапион спросил проводников, почему эту сокровищницу они называют Коринфской, а не Кипселовой, хотя поставил ее Кипсел?³⁰ Так как те молчали и, должно быть, не знали, почему, то я со смехом сказал: «Вы думаете, они, оглушенные нашими речами о высоких материях, еще что-то знают или помнят? Ведь мы уже раньше от них слышали, что по низвержении тирании коринфяне захотели и золотую статую в Писе и здешнее сокровище надписать не именем тирана, а именем города. Дельфы признали это справедливым и согласились, но элейцев за то, что те им позавидовали, не стали допускать до участия в Истмийских играх. Вот почему с тех пор не было ни одного истмийского состязателя из элейцев, а вовсе не из-за убийства Молионидов Гераклом около Клеон; как полагают, напротив, будь это так, элейцы сами не стали бы допускать коринфян к играм, чтобы этим причинить им обиду». Вот, что я сказал³¹.

XIV. Когда же мы миновали сокровищницу аканфян и Брасида, то проводник показал нам место, где некогда лежали железные вертелы гетеры Родопиды. Диогениан рассердился. «Значит, — сказал он, — Родопиде можно было предоставить в городе место, куда откладывать десятину со своего дохода, а ее товарища по рабству, Эзопа, погубить?»³².

Серапион же на это сказал: «Что ты, дражайший, сердишься по такому поводу? Взгляни-ка туда наверх и ты увидишь золотую Мнесарету среди царей и полководцев — это о ней Кратет сказал, что это памятник невоздержанности греков».

Но юноша, взглянув, спросил: «А не о Фрине ли это сказал Кратет?»³³. «Ну, да, — ответил Серапион, — настоящее ее имя было Мнесарета, а прозвище Фрины („Жабы“) получила она за желтоватую кожу. И немало имен вот так забыто за прозвищами. Так, говорят, мать Александра Поликсену называли потом и Мирталой, и Олимпиадой, и Стратоникой; Эвметию с Родоса многие до сих пор называют по отцу Клеобулиной³⁴, а Герофилу из Эритр, прирожденную гадательницу, прозвали Сивиллой. Ты же слышал от грамматиков, что Леду называли Мнесиноей, Ореста — Ахейцем (в тексте лакуна). ...Но каким образом ты мыслишь, — добавил он, глядя на Теона, — опровергнуть это обвинение насчет Фрины?»

XV. Тот, спокойно улыбнувшись, отвечал: «Опровергну, да так, чтобы это тебе самому было укором за то, что ты бранишь эллинов за всякие мелочи. Вот ведь Сократ, например, на пиру у Каллия, сопротивляется только умащению, но приемлет пляски детей, игру в кости, ласки, шутки³⁵ — так и ты, мне кажется, подобным образом закрываешь вход в святилище для женщины, недостойно воспользовавшейся цветом своей красоты; но видя вокруг бога первины и десятины от войн, убийств, грабежей, а в храме — груды остатков от военных эллинских добыч, ты не негодуешь, не жалеешь эллинов, читая на великолепных жертвенных дарах позорнейшие надписи: „Брасид и аканфяне — от афинян“, „афиняне — от коринфян“, „фокейцы — от фессалийцев“, а „орнеаты — от сикионцев“, „амфиктионы — от фокейцев“³⁶.

И только Пракситель, получив здесь место для любовницы, вызвал этим гнев Кратета³⁷, а ведь Кратет его должен был хвалить за то, что рядом с этими золотыми царями он поставил золотую гетеру, ибо сам Кратет порицал богатство как предмет, недостойный ни восхищения, ни почитания. Ведь в честь царей и правителей прекрасны жертвы лишь от справедливости, от великодушия, от здравомыслия, а не от обилия золота и роскоши, которые доступны и тем, кто провел жизнь наигнуснейшим образом».

XVI. «Что же ты не расскажешь, — сказал другой проводник, — что Крез посвятил здесь богу еще золотое изображение рабыни, которая пекла ему хлеб?» «Да, — ответил Теон, — но он это сделал не с тем, чтобы обидеть бога такой роскошью, а по причине веской и справедливой. Ведь говорят, что Алиатт, отец Креза, взял себе вторую жену и имел от нее детей; и вот жена эта, замышляя зло против Креза, дала той хлебопекарше отраву и приказала замешать ее в хлеб и поднести Крезу. Но хлебопекарша украдкой сообщила об этом Крезу, отравленный же хлеб поднесла царицыным детям. За это Крез, когда воцарился, как бы при боге-свидетеле отблагодарил оказавшую ему такое благодеяние женщину³⁸. По такой же причине, — продолжал Теон, — любви и уважения достойны подобные приношения от греческих городов — например, от опунтийцев. Когда фокидские тираны послали в переплавку множество приношений из золота и серебра, начеканили монет и пустили их по своим городам, то опунтийцы, собрав все, какие к ним попали, фокидские серебряные деньги, перелили их на сосуд, прислали его сюда и посвятили его богу³⁹. Хвалю я и миринейцев, и аполлониатов, приславших сюда золотые снопы, а еще больше — эритрийцев и магнетов, принесших богу в дар даже первины народа своего как подателю плодов, как отцу, как родителю и человеколюбцу. А мегарцев я осуждаю за то, что они, почти единственные, поставили здесь статую бога с копьем в руке. Это было после битвы, в которой они победили, выгнали из своего города афинян, занявших было его после Персидских войн⁴⁰. Правда, потом они посвятили все же богу золотой плектр, вероятно, следуя Скифину, который о лире говорит так:

„...а с нею сдружилось Чадо прекрасное Зевса, начал и концов покровитель — Бог Аполлон, — и плектр у него сияет как солнце“⁴¹.

XVII. Но когда и Серапион собрался об этом что-то сказать, гость наш промолвил: «Хотя и приятно слушать подобные речи, но я должен попросить вас выполнить обещанное — рассказать, почему Пифия перестала предсказывать гексаметрами и другими стихами; если вы согласны, отложим остальной осмотр, присядем здесь и послушаем, в чем здесь дело. Ведь история эта — сильное возражение против веры в оракул, как там ее не толкуй: или так, будто Пифия больше не приближается к месту, где пребывает божество; или так, будто уже полностью угасла в ней пневма и истощилась сила».

Итак, обойдя вокруг, мы уселись у основания южной стороны храма, возле святилища Геи, и стали смотреть на воду. Боэт тотчас же заметил, что даже место здесь способствует сомнениям гостя: «Ведь здесь, неподалеку от бьющего ключа, находилось святилище Муз, откуда брали воду для возлияний и омовений, как говорит Симонид:

„Там непорочная влага Прекраснокудрых Муз Для омовений черплется сверху“⁴².

Несколько изысканнее тот же Симонид называет Клио „непорочной блюстительницей омовений“, говоря при этом:

„Во многих молитвах призываемая черплющими, Ты, не в золото одетая, Из амвросических недр Дай нам взять влаги благоуханной и милой...“⁴³

Так что Эвдокс напрасно поверит тем, кто утверждал, будто вода эта называется Стиксовой⁴⁴. А Музы были здесь поставлены как помощницы в гаданиях и хранительницы источника и святилища Геи, которой, говорят, принадлежало это прорицалище, ибо вещания здесь давались в стихах и песнях. Некоторые утверждают, что здесь впервые был услышан героический стих⁴⁵;

„Перья сбирайте, о птицы, и мед приносите, о пчелы“,

а затем, когда почитание Муз было оставлено, торжественность изображения исчезла».

XVIII. Серапион же сказал: «Вот это, Боэт, уже другой разговор — и лучше, и достойнее Муз. Не нужно восставать на божества и вместе с гаданиями отвергать и промысел, и божественное начало, а надо изыскивать разрешения кажущихся противоречий, не оставляя при этом благочестивой веры отцов». «Правильно говоришь ты, благороднейший Серапион, — сказал я. — Ведь мы не думаем, что философия погибла и прекратила существование от того, что раньше философы излагали свои учения и рассуждения в поэмах, как это делали Орфей, Гесиод, Парменид, Ксенофан, Эмпедокл, потом перестали пользоваться стихами — все, кроме тебя: лишь в твоем лице поэзия вновь снисходит до философии, принося юношеству мысли правильные и благородные. И астрономию не сделали менее славной ученики Аристарха, Тимохарида, Аристилла, Гиппарха, которые пишут прозой, тогда как раньше Эвдокс, Гесиод, Фалес писали стихами, — если только в самом деле Фалес написал приписываемую ему „Астрономию“⁴⁶. Сам Пиндар признается, что в его век пришла в небрежение обработка напевов, недоумевает и удивляется... (в тексте лакуна). В том, чтобы исследовать причины подобных перемен, нет ничего ни странного, ни дурного, но отвергать искусства и их возможности, если даже что-то в них непостоянно и изменчиво, несправедливо».

XIX. Теон подхватил: «Это правда, что по части оракулов перемены и новшества были очень большие; но и очень давние оракулы, здесь произнесенные, как ты знаешь, часто были в прозе, хотя и касались предметов немаловажных. Как рассказывает Фукидид, лакедемонянам, вопрошавшим о войне с афинянами, оракул возвестил победу и власть и обещал помощь по зову и без зова, а потом объявил, что если они не отзовут Павсания, то им придется пахать серебряным плугом. А когда афиняне спрашивали о сицилийском походе, он приказал привести из Эритр жрицу Афин, и оказалось, что звалась она Гесихией („Тишиной“). Когда сицилиец Дейномен вопрошал о сыновьях своих, то бог ответил, что все трое станут тиранами. А на слова Дейномена „Не пришлось бы им рыдать, Аполлон-повелитель!“, он сказал: „И это им также дается и возвещается!“ И точно: вы ведь знаете, что Гелон страдал от водянки, а Гиерон — от каменной болезни, третий же, Фрасибул, среди распрей и войн скоро лишился власти⁴⁷. Далее Прокл, тиран Эпидавра, властелин жестокий и беззаконный, ласково приняв прибывшего к нему из Афин Тимарха, умертвил его, а тело его в корзине бросил в море⁴⁸.

Сделал он это с помощью Клеандра из Эгины, а больше никто об этом не знал. Но потом, когда вокруг началась смута, он послал сюда брата Клеотима, чтобы тот тайно вопросил, куда ему бежать и где найти убежище, — а бог ответил, что бегство и убежище там, где он велел эгинцу схоронить корзину, или там, где олень сбросит рога. И вот тиран понял, что бог велит ему утопить себя или похоронить (ведь олени, когда у них падают рога, закапывают их и прячут под землю), некоторое время он еще продержался, но когда дела его стали совсем плохи, то бежал; и тут-то друзья Тимарха схватили и убили его, а труп выкинули в море. И наконец, самое важное, — ведь законы, которыми Ликург привел в порядок государство лакедомонян, были даны ему тоже в прозе⁴⁹.

И Геродот, и Филохор, и Истр, стремясь собирать оракулы стихотворные, записали, тем не менее, и множество прозаических. А Феопомп, больше