Смотрите и судите сами

Смотрите и судите сами

У меня есть маленький пророческий дар. Увы, он проявляет себя лишь время от времени. Но ведёт себя при этом подобно смерти. Это единственное, с чем его можно сравнить. Смерть разом и безвозвратно отменяет все планы. Мой пророческий дар всегда проявляет себя таким образом, что все выстроенные перед этим планы приходится тоже полностью отменять. И ничего тут не поделаешь, так как вопрос обычно упирается в возможности выживания.

Эти пророчества вроде тревожного звонка.

Последний такой звонок случился два дня назад. Некая хунта (вроде младо-русофобов нью-эйджеров десятого дня) вознамерилась захватить в Городе власть. Видения хоть и были смутными, но двоякого толкования не допускали. Группа штурмовиков войдёт в Город с северо-востока через подземные коммуникации. Все они будут в чёрном камуфляже, противогазах и с газовыми баллонами за спинами. В баллонах будет отравляющий газ, но не обычный (вроде зарина или зомана), а информационный, запрограммированный таким образом, чтобы люди (после краткой потери сознания) восстанавливались без видимых потерь здоровья, но полностью подконтрольные установившейся к тому моменту власти. Параллельно штурмовой группе, в Город войдут вертолёты с энергетическими установками на борту, поддерживающими необходимое ежесекундное программирование газовых нано-частич в организмах людей. Основная группа, войдя в Город, разобьётся на множество групп помельче, задачей которых будет через вентиляционные каналы из подземных коммуникаций распылить газ на всей территории Города. Таким образом, под контролем заговорщиков население окажется в считанные часы.

С первых же секунд осмысления поступившей информации стало ясно, что предотвратить путч практически невозможно. В силу разных причин. Во первых, из-за абсолютной несостоятельности действующих властей к какому-либо сопротивлению, во-вторых, из-за абсолютной развращённости местного населения, не верящего с рождения ни в чёрта, ни в бога, ни в какие бы то ни было путчи, при которых, кстати (даже если они время от времени и успешно случаются), совсем не отменяют фундаментального понятия, что при любой власти (даже при самой кровавой хунте) можно нормально жить.

Пожалуй, один только я понял, что надо рвать когти. Да ещё, может, Диггер, которого я сблатовал на совместный побег. Сблатовал я его Лазурным берегом. Давно я там не бывал, лет 18, наверное, и всё это время во мне тлела тёплая искра об иной счастливой жизни. И вот, похоже, время настало. Лучшего момента, пожалуй, и не дождаться — надо бежать именно сейчас, а то уже полжизни за спиной, так можно и до старости тут тормознуться.

Два дня мы готовились в путь.

Перед последней ночью я собрал все нужные вещи из моей хибары на окраине Города и складировал их под присмотром охраны на первом этаже Торгового Центра, где располагался мой офис. Как только завтра к обеду прибудет из сервиса мой зверь, мы тут же загрузим в него весь багаж и тронемся в путь. В эту ночь тащиться на другой конец Города в свою хибару мне не хотелось, не хотелось мне и ночевать в офисе на стульях, и мы, посовещавшись, отправились с Диггером к Долматовским. Долматовские — это была такая всемирно известная семья математиком, жившая поблизости. Глава семьи — пятидесятишестилетний Крюква Д., был субтильного изнеженного типа старик, ещё пяток лет назад удостоенный званием академика. С ним жил его младший брат — тридцатипятилетний Седрик — такой же субтильный, изнеженный и холеный, непонятно, правда, чем занимавшийся, хотя, по слухам, и окончивший десять лет назад физико-математический факультет местного университета. Кроме них, там ещё обитали два сына Крюквы (Седрик был не женат), старший из которых был ни то, ни сё, а младший, будто от рождения награждённый персональной колючей иголкой в заднице, вечно попадал в различные истории, завершавшиеся всегда одинаково — в местном отделении полиции, откуда дядя или отец его постоянно вытаскивали. Ещё там обитали несколько двоюродных племянников из провинции, которых я никак не мог сосчитать и которые, приглашая многочисленных гостей, создавали в огромной квартире ощущение проходного двора или танцплощадки. Крюкве и Седрику, с удовольствием, где только придётся, демонстрировавших всем и вся свои прогрессивные либеральные взгляды, это, должно быть, нравилось, во всяком случае, я ни разу не слышал, чтобы они как-то выражали недовольство сложившимся положением дел, что, впрочем, лично меня всегда устраивало, так как позволяло в любой момент завалиться туда с ночлегом, если больше негде было прислонить мослы, а там двери всегда, между прочим, были открыты едва ли не каждому. Имелась ли в этом семействе хотя бы одна женщина, не берусь наверняка утверждать. Пару раз я видел какой-то изящный профиль в глубине коридоров, и оба раза поблизости от кухни, от чего можно было заключить, что это всё-таки не член семьи, а прислуга. А если и член, то временный — вроде гражданской жены кого-либо из племянников, которые там по образу жизни ничем не отличались от кроликов, простодушно познавая все прелести бытия, что оно им давало. Подозреваю, что все женщины, пытавшиеся там время от времени закрепиться, рано или поздно оставляли свои попытки, сражённые и обессиленные царившим вокруг бардаком.

Когда мы с Диггером прибыли туда в восемь вечера, веселье уже было в полном разгаре. Гремел рок-н-ролл, кто-то сочно блевал над унитазом, а глава семейства, длинный седобородый и седоволосый старик, точная копия по причёски Альберта Эйнштейна в преклонные годы, широкими шагами расхаживал по огромному кабинету, что-то время от времени очень резко и очень убедительно выкрикивал, и какие-то люди, явно из академической интеллигентной среды, внимательно его слушали. Его брата Седрика нигде не было видно. Проходя мимо зала, где двое незнакомых мне по виду бородачей, вроде заблудившихся в возрасте хиппи, обсуждали очередную историю, в которую опять попал младший Долматовский, в этот раз, похоже, серьёзную, от которой обычным штрафом точно не отделается, мы только пожали плечами. Мы с Диггером добрались до самой дальней спальни, откуда без всяких церемоний выгнали уединившуюся там в чём мать родила парочку, объявив им, что на эту ночь им придётся искать иное пристанище.

Я любил эту спальню. Точнее, я всегда и без всякого сравнения с чем-либо ещё любил именно эту, и только эту, спальню. И всё потому, что единственное широкое, почти на всю стену, окно её выходило на вид с обрыва, где ниже, у каменных гранитных плит лежала невидимая во тьме река, а дальше ровной зелёной массой тянулось слабо подсвеченное из глубины тело залива. Ещё дальше, на том берегу, ровными рядами стояли голубые многоэтажки, а за ними — сияющие огнями кварталы, кварталы, кварталы... Но не это там было самое замечательное. Самое замечательное там было небо. Это было южное, полное, цветущее небо с белым Южным Крестом над невидимым горизонтом, словно неведомый корабль плывущим в счастливую даль. Многочисленные звёзды казались россыпью алмазов, оброненных Великим Путешественником, когда он миллиарды лет назад тут проходил. Когда долго смотришь на них, небо как бы становится слоистым, словно бы поделённым на этажи с разным уровнем плотности и эстетического осязания. Чёрт знает, какие слова нужны, чтобы всё это описать. Скорее всего, нужные слова для того, чтобы передать все нюансы южной красоты, просто ещё не придуманы, а может, никогда и не будут придуманы, потому что дело ведь не в словах, а в способности восприятия. Звёзды были и справа, и слева, и спереди, и сзади, и они были пушистые, и мы были там, между ними, и нечто бархатное, волокнистое протягивалось там и сям, и на нём можно было лежать с комфортом, как на мягком невесомом гамаке, и возноситься то вверх, то вниз. Ночь была черна, но эта чернота казалась сияющей, это был какой-то недоступный земному разумению свет, как бы диапазон, до которого человеческий глаз ещё не дозрел, и потому можно было только догадываться, а что же там, за горизонтом всяких ограничений. Воистину, чернота там сияла, превращая каждый наш атом в частицу всеобщего блага, в нечто такое, о чем можно сказать, это я, хотя, куда ни кинешь свой взор, не обнаружишь конца, и ты поймёшь, что это ты, именно ты не имеешь предела...

Что первичнее: слово или ощущение?

Всё это теряет смысл, значение, когда исчезает тот, кто видит слова, кто чувствует чувства.

Разговоры о философии здесь замолкают. Равно как и математика, и физика, и искусные резцы, потому что резцы там не нужны, потому что единственный достойный резец — это ты сам, крохотная гранула на бесконечной равнине...

Около полутора часов мы с Диггером находились в этом пленительном созерцании, и казалось ничто в мире не способно нарушить нашу гармонию, но вдруг в какой-то момент некие явно дисгармонические звуки зародились в пределах нашего дома. Поначалу далёкие, возникшие, должно быть, ещё в астрале, они постепенно оплотнились, обрели костяк своего звучание, а затем и требовательно вторглись в наше уединение.

Клубок странных, противоестественных голосов катился к нам из глубины квартиры, усиливаясь с каждым мгновением, постепенно превращаясь в лавину несущегося с горы мусора, безобразным хрустом распахнул в какой-то момент дверь, и какие-то явно рассерженные, воинственного вида люди стали вплывать друг за другом в пространство нашей спальни. Первым вошёл Седрик с самым решительным выражением на лице, за ним Крюква (у этого вид был немного иной, казалось, он не совсем понимает, зачем и для чего он сюда явился), а за ним уже и все остальные: многочисленные племянники и все прочие родственники, друзья и знакомые, различные прихлебатели и просто зеваки, для которых любая склока — хороший повод для развлечения.

Недавнее прикосновение к истине, которое я испытал во время созерцания ночного неба, настолько просветлило мой разум, что я мгновенно и практически без ошибок определил и причину этого коллективного визита, и их всеобщий, как им казалось, праведный гнев, и желание скорого безапелляционного и праведного суда, который нужно было вершить немедленно, сию минуту, как можно скорее, пока всеобщий гнев ещё не полностью выветрился и пока ещё можно извлечь из него максимум пользы.

Дело было вот в чём. Несколькими минутами ранее из полицейского участка в очередной раз приволокли совершенно невменяемого (сбившего сегодняшним вечером на персональном гелендвагене спешившую куда-то старушку) младшего Долматовского. Старушка отделалась, как в таких случаях говорят, лёгким испугом, но это её не только не успокоило, а, наоборот, взбесило до самых глубоких её старческих фибров, и она, фиксируясь исключительно на негативной стороне происшествия, публично пообещала всем присутствующим официальным и прочим лицам, что приложит все свои слабые немощные силы, но проклятого потерявшего берега мажора доведёт-таки до суда. И было похоже, что в этот раз мажору не отвертеться. Только с превеликим трудом Седрику удалось договориться с высоким юридическими начальством, чтобы чадо в эту ночь отпустили домой под колоссальный залог. А завтра опять под арест — и никаких отговорок.

Пока тащили мажора домой, коллективный разум выискивал и сладострастно смаковал те или иные способы наказания, каким будет по приходе домой подвергнут малолетний подлец, одно кровавее другого, но вскоре стало ясно, что мажор по-прежнему оставался в таком невменяемом состоянии, что любые наказания, даже самые кровавые, остались бы в туне. Накопленный же коллективный гнев требовал немедленного выхода. Тогда кто-то объявил, что, а может, чадо не так уж и виновато. Виноваты, скорее всего, некие дурные влияния, которые и привели к такому катастрофическому результату. Ну не от рождения же он такой невменяемый. И все тут же мгновенно осознали, тут явно не без чужого дурного влияния. Наверняка где-то в пространстве имеется подлец, когда-то сбивший младенца с праведного пути. И на это не без находчивости Седрик справедливо заявил, что да — у любых влияний наверняка имеются вполне конкретные источники. Тут же стали злобно перебирать все подходящие для этого кандидатуры — как-то само собой определилось, что из присутствующих (из чисто солидарных соображений) выбирать жертв не следует, а из прочих, то есть из числа тех, кто в данный момент отсутствовал, по тем или иным причинам тоже почти никого не нашлось (один был в хороших со всеми отношениях, другой часто сужал семью деньгами, у третьего были высокопоставленные родственники в правительстве, ещё один привёз из-за границы золотую махорку). В общем, постепенно выяснилось, что, кроме нас с Диггером, некого было и обвинить. Впрочем, мы явно подошли по всем параметрам. Все тотчас яростно и с гневом закричали, что именно мы во всём и виноваты, что все давно нас справедливо подозревали, что теперь-то мы получим по заслугам за подлое совращение невинного мальчика. "Пороть их! Пороть!" — крикнул кто-то из самых горячих. Другие же предлагали лишь ограничиться тем, чтобы с позором вышвырнуть нас из квартиры. "Правильно! Правильно!" — поддержали их криками. И только дипломант физико-математического факультета отмалчивался, плотоядно скаля зубы и нервно стискивая ладони. Всем стало ясно, что месть в его исполнении будет ужасной. Отчего они все так решили, ума не приложу. Быть может, подумали, что мы с Диггером, как и все они, тоже слеплены из такой же хлипкой несуразной интеллигентской плоти и при первых признаках опасности поднимем лапки кверху. Ага, как бы нет так...

Как только толпа ввалилась в нашу спальню, как мы тут же приняли вертикальное положение и стали таким образом, чтобы не быть окружёнными. Эти наши уверенные действия произвели впечатление. Один только Седрик осмелился приблизиться ко мне вплотную, остальные же сгрудились у двери, то поглядывая на нас, то друг на друга.

— И в чём тут сыр-бор? — поинтересовался я.

— А вот сейчас узнаешь! — заорал Седрик, подбадривая себя собственным криком, и решительно нагнулся, намереваясь ухватить меня за щиколотку, чтобы опрокинуть на пол и с позором выволочь на крыльцо, а там уже выбросить меня на улицу как мусор. Он, наверное, уже видел себя этаким былинным богатырём, сокрушающим змиевы полчища.

Но не тут-то было.

Не желая бывшего друга калечить, я легонько пнул его коленкой в лицо, и он тут же растянулся на полу с самым обескураженным видом. Было совершенно очевидно, что с физическими единоборствами у математиком не очень.

— Успокоился? — спросил я у него.

— Я сейчас полицию вызову, — неуверенно пообещал он.

— Это пожалуйста. Начальник полиции мой кум. Давненько я его не видал.

В комнате воцарилось подавленное молчание. Всем присутствующим (и Седрику в том числе) стало совершенно очевидно, что в лице двух сторон бытия (а именно, нас с Диггером с одной и семейством математиков с другой) столкнулись две силы, настолько различные, что даже яростным конфликтом в пользу хозяев тут ничего никак не разрешить. Ситуация была даже не тупиковая, а заранее безнадёжно ими проигранная. Что тут поделаешь, не унижать же их до окончательной потери достоинства. И я бросил им крохотный спасательный круг.

— Ладно, — сказал я со вздохом. — Мы сами сейчас уйдём. Не хотите видеть нас в числе своих гостей, что ж... насильно мил не будешь.

И мы с Диггером спокойно двинулись к выходу. Толпа на нашем пути послушно расступилась, выпуская нас из спальни в полутёмный коридор, поблуждав несколько минут по которому, мы выбрались наконец на улицы, где и простились с нашими доброжелательными хозяевами, самые смелые из которых даже спустились с нами по лестнице на несколько ступеней. И лишь только мы отошли метров на 50, как голоса позади нас несколько оживились. Должно быть, они вообразили, будто мы всё-таки уходим не по собственной воле, а под их давлением, то есть это они как бы выгнали нас. Кто-то что-то сбивчиво забормотал, кто-то свистнул, но этим, собственно, вся их активность и ограничилась. Мы, впрочем, на всё это внимания уже не обращали, направившись в Торговый Центр, справедливо рассудив, что ночлег со стульями под задницей всё лучше, чем вообще никакого...

Я знал, что, согласно пророчеству, нашествие начнётся где-то после двух пополудни. Мэрс же Бруклин обежал доставить в обед. Стало быть, у меня был, хотя и ограниченный, но вполне надёжный запас времени, чтобы убраться из Города без проблем. Но всё пошло как-то не так.

Бытие было какое-то неустойчивое — быть может, потому, что неустойчивым был у меня нерв, взбаламученный тяжёлым пророчеством. Диггер, проснувшись, сразу же убрался в район Приэманья, где у него были незаконченные дела, и с той поры я его больше не видел.

Небо, на которое я в течения дня время от времени смотрел, словно бы трескалось, распадаясь на отдельные фрагменты, но потом собиралось опять, демонстрируя прежние цельность и красоту. Торговки из соседних бутиков уныло сидели по своим углам, не желая общения. Только чай время от времени заказывал для себя Толстый Эд...

А потом я проснулся окончательно. Гнетущее впечатление, создаваемое надвигающимся путчем, с каждой минутой усиливалось. Стало ясно, что Диггера я и впрямь больше не увижу — никогда. В двенадцать , как и обещалось, пригнали мэрс, а через десять минут после того всё и началось.

Я ждал Диггера до последней минуты, до той самой, когда, войдя в соседний офис, увидел там Гэма. Гэм был прекрасный парень с открытым лицом и ясными добродушными глазами, в которых, кроме пены добра, никогда ничего не плескалось. Мне показалось, будто пена эта была одного и того же состава, что и материя звёзд из Южного Креста.

— Друг, — сказал я ему прямо, — не желаешь ли отправиться со мной на Лазурный берег. Освободилось одно место в машине.

Он вскинул на меня удивлённый взгляд.

— Не понял.

— Чего тут непонятного? — проворчал я. — Времени для объяснения нет. Скоро и сам всё поймёшь. На Город надвигается апокалипсис, и поверь — это не шутка. Если мы не уберёмся сию же минуту, то в следующую превратимся в чугунные шестерёнки.

Должно быть, вид у меня был предельно серьёзен и убедителен.

— Я согласен, — сказал он, не медля ни секунды.

— Тогда сейчас же отправляйся во двор и в синий мэрс загружай сложенный подле него багаж. Я сейчас буду.

— Понял, — выкрикнул он и кинулся вниз.

Где-то в отдалении раздались приглушенные крики. Выйдя из офиса, я по блестящему коридору дошёл до перекрёстка и поглядел налево, где на ту сторону проспекта прямо над проезжей частью тянулся воздушный стеклянный переход — туда, где располагалась вторая часть здания Торгового Центра. Там мельтешило какое-то движение. Какие-то люди бегали туда и обратно словно бы в панике. Какая-то молодая женщина с малолетним ребёнком на руках выбежала из-за угла, но тут же разом обмякла и повалилась на клетчатый пол, как парализованная. Ребёнок упал рядом с ней. Из-за угла появились и, стелясь по-над самым полом, потянулись вдоль стен слои чёрного и тяжёлого на вид дума, который, как некое живое существо вроде удава, неторопливо и основательно, обхватывал всех, кто попадал в сферу его влияния, абсолютно их обездвиживая. В нашу сторону он пока что не двигался. Я понял, пройдёт минута-другая, и через вентиляцию газ проникнет и к нам. Я ворвался в свой офис — мне всё казалось, что я забыл там что-то важное, хотя вместе с тем и понимал, что всё важное уже давно упаковано и дожидается меня внизу подле (или уже в) автомобиля. Я лихорадочно схватил какие-то зонтики, какую-то барсетку, валявшуюся на столе (какая барсетка, откуда?), и вдруг с ужасом предположил, что это, наверное, у меня сейчас паника, вызванная действием приближающегося газа, и всё так и вздрогнуло во мне диким страхом, сердце подпрыгнуло, будто было чем-то отдельным от всего остального организма и стремилось из него вырваться любой ценой, чтобы спастись, спастись, спастись, и я, не чуя ног, не чуя собственного тела, кинулся вниз по лестнице, кляня себя на ходу, какой же я идиот, дотянул до самого последнего момента. Но вот, наконец, и двор, дверь (бухнув) выпустила меня в его огромные, раздувшиеся до самого неба объятия, и я задышал с нервом и часто, как вентилятор, и какие-то ленивые неторопливые люди, с удивлением глядевшие на меня, бродили там без всякой цели (во всяком случае, мне так показалось, наверное, никто из них ещё не в курсе про надвигающуюся смерть), а у самых ворот стоял мой надраенный зверь с отдельными приводами на каждое из четырёх колёс, и мотор уже ревел, готовый рвануть на все сто, а то и на все двести, послушный воле хозяина. Гэм кричал мне что-то на встречу, но я не слышал его, боясь оглянуться назад, чтобы не потерять хотя бы доли мгновения. Я ввалился в салон и тотчас же по звериному выдохнул:

— Гони!

И уже, когда мы под свист визжащих тормозов выкатывались на проезжую часть, я оглянулся и краем глаза увидел, как из распахнутых дверей ТЦ споро и как-то по-военному деловито выскакивают и охватывают всех присутствовавших там людей в кольцо странные фигуры в чёрном камуфляже и противогазах, похожие на выпрыгивающих из ада демонов, — воистину апокалипсическая картинка.

Дальше была одна только сумасшедшая езда, казавшаяся абсолютно бессмысленной. Мы петляли по улицам, пытаясь оторваться от какой-то, возможно, несуществующей погони. Мы эту погоню не видели, но нам почему-то казалось, что она обязательно должна быть, и не в эту, так в следующую минуту настигнет нас, чтобы превратить и меня, и Гэма в бесчувственных роботов. Город как-то разом наполнился огромным количеством разнообразных людей. Их и без того всегда было много. Но казалось, что именно в день путча их стало в несколько раз больше. Они ходили по тротуарам, как выведенные из себя животные, то и дело перебегали улицы в неположенных местах, и дважды мы из-за них чуть не попали в аварию. То там, то здесь откуда-то вываливались разнообразные военизированные колонны — автотранспорта, людей (если это было ополчение, то когда оно успела так организоваться?), над головами в воздухе с рёвом проносились вертолёты и беспилотники, какие-то люди с жёлтыми флагами и мегафонами в руках управляли каким-то непонятным нам порядком. Однажды из боковой и бесконечной улицы вывалилась колонна крестьянских телег, непонятно как тут оказавшихся, управляемых не смотря на нестерпимую духоту бородатыми мужиками в тулупах и ватниках, и мы едва успели проскочить у них перед самым носом, а то точно застряли бы там навсегда. А ещё то там, то здесь в полуподвальных окнах, подворотнях, канавах жирно и влажно змеились давешние чёрные газовые струи, и люди падали подле них, как подкошенные, и хаос и сумятица, царившие вокруг, непрерывно увеличивались, грозя паникой и ужасом затопить весь Город.

За Лихоманкой какие-то джигиты на перекрёстке выясняли, кто кому должен уступить дорогу. Образовался затор. Взаимные проклятия нарастали. Потом мимо под треск барабанов и звуки духового оркестра промчалась блестящая кавалькада экипажей, запряжённых вороными лошадьми, — свадьба. После них в воздухе ещё долго стоял терпкий запах цветов и вина, специально пролитого на мостовую. Над заливом медленно тянул своё необъятное тело лиловый светящийся дирижабль. Какая-то кроваво-рубиновая звезда (рейсовый аэробус) плавно заходила на посадку из глубины ультрамаринового неба.

Где-то в недрах огромного Города власть всё ещё переходила из одних жадных рук в другие.

Наконец мы выбрались в более спокойный район. До окраины было ещё далеко — не так просто выбраться из центра за пределы многомиллионного мегаполиса, но всё же мы вздохнули с явным облегчением. Конечно, и здесь то и дело нам попадались признаки надвигающейся катастрофы: какие-то женщину в чёрном — то ли монахини, то ли этнические немки, которым полагается после замужества носить чёрное; какой-то паренёк с сияющим лицом, с важным видом тащивший под мышкой связку сразу из нескольких автоматов; появившийся где-то далеко за нашими спинами серый армейский грузовик (это в тот момент, когда мы, войдя в окружение частного сектора, по длинному склону поехали вниз), и я настороженно стал за ним наблюдать, но он вдруг, не подойдя к нам ближе, чем на двести метров, остановился, из кабину лениво вывалился водитель, поднял капот и стал ковыряться в моторе, а с бортов кузова посыпались солдаты, стали сворачивать самокрутки, заигрывать со стоявшими невдалеке девицами и в целом вести себя естественно и беззаботно. И я, глядя на них, вдруг подумал, что, оказывается, самый главный чемодан, который я забыл в офисе, наверняка лежит сейчас у них в кузове, потому что они ведь грузили всё что ни попадя — и своё, и чужое, наверняка по запарке прихватили и мой чемодан, и это очень сейчас удобный момент, чтобы его вернуть, пока они там стоят, и я даже сказал, чтобы Гэм немедленно затормозил и ждал меня здесь — ничего ведь пока что опасного вокруг не происходит, одни ленивые обыватели, но он заупрямился, заявил, что идти сейчас к солдатам всё равно, что в пасть к волку, чёрт с ним, с этим чемоданом, но я ответил, что никакой не чёрт, что без этого чемодана мне дальнейшая жизнь не жизнь, потому как в нём собраны все артефакты моей предыдущей эпохи: фотографии, медальоны, интеллектуальные измышления, в которые мне было так приятно окунаться иной раз вечерами; там и любимые книги, и сигара, которую я регулярно по пятницам поджигаю старинной зажигалкой, доставшейся мне от старшего брата по наследству, который давно умер, а зажигалка всё ещё здесь, вместе с прочим, таким милым и важным лично для моего сердца барахлом... И тогда Гэм наконец плюнул и, сбавив скорость, прижал машину к обочине.

— Я быстро, — поспешил я его успокоить. — Одна нога там, а другая здесь. Ты пока что тут посиди. Если же вдруг какая опасность, что ж — рви когти. Я как-нибудь сам выберусь.

— Буду ждать тебя до последнего, — пообещал он, и мне без всяких дополнительных уверений стало совершенно ясно, что слова с делом у него не расходятся.

Таким я его и запомнил — светлым, с лучистым лицом, исполненным наивного простодушия, веры в настоящую мужскую дружбу и экзистенциальное добро. Может, слова "экзистенциальное" он и не знал, но само понятие того имелось в нём естественным образом, как данность, как глубинная его природа, именно из которой и куются самые замечательные в мире люди.

Я кивнул ему и по середине брусчатой дороги пошёл вверх к серому грузовику. Водитель там всё ещё копался в моторе и по всему его виду, неторопливому и размеренному, можно было заключить, что он никуда не торопится и торопиться не собирается, как бы его даже не заставляли. Когда я подошёл, солдаты насторожились.

— Кто таков? — поинтересовался один, крепко сбитый здоровяк под метр восемьдесят, с изрытой оспой лицом и толстыми загрубевшими от работы в поле пальцами, в которых он держал самокрутку.

— Свои, — сказал я.

— Знаем мы таких своих. Слава Федотовым ! — скажи!

— Слава Федотовым! — послушно рявкнул я, и они тотчас утратили ко мне интерес, вернувшись к прерванному разговору. Только здоровяк по-прежнему продолжал глядеть на меня, чуть расслабившись и, должно быть, ожидая, когда я, наконец, объясню, за каким лядом к ним пожаловал.

— Тут по ошибке в ваш грузовик мой чемоданчик закинули, — сказал я. — Разрешите поглядеть.

— А, — сказал здоровяк. — Что ж, гляди.

Получив добро, я полез в кузов — там и впрямь было навалено всевозможного барахла, и, что самое удивительное, оказался и мой чемоданчик, небольшой, из крокодиловой кожи, с фотографиями и прочим барахлом, так милый моему сердцу.

— Нашёл, — сказал я обрадовано. — Вот он. — Я показал солдатам свой чемодан. — Просто чудо, что он у вас отыскался.

— Бывает же такое, — сказал кто-то равнодушно.

Они глядели на меня без всякого интереса, как глядит без всякого интереса старая мебель на гостей в какой-нибудь квартире. Ни ей до гостей никакого дела, ни гостям до неё.

Я поблагодарил солдат за неравнодушие и двинулся уже было в обратную сторону, как вдруг остановился, неприятно поражённый до глубины души. Между мною и моим зверем, в котором дожидался меня Гэм, то есть по той самой дороге, по которой я всего несколько минут назад проходил, теперь шли в мою сторону несколько человек в таком знакомом мне чёрном камуфляже и блестящих противогазах. Эта их постоянная безликость была особенно устрашающей. За их спинами уже неподвижно лежали несколько тел — случайные, судя по всему, прохожие, так неудачно вышедшие сегодня из дома. Гэм же вроде находился чуть дальше. Во всяком случае, его видно не было, но машина там всё ещё стояла. Тут за моей спиной взревел и стал удаляться мотор — это водитель грузовика, оценив обстановку, разом устранил все неисправности и, развернувшись, уехал вместе с солдатами. Я остался с путчистами один на один. Стараясь не делать резких движений, чтобы не привлечь с их стороны к себе повышенного внимания, я пересёк улицу и вошёл в переулок, рассчитывая, что, может быть, удастся, окольными путями миновав этих чёрных упырей, снова через какое-то время выбраться на прежнюю улицу, где ниже по склону дожидается меня Гэм.

Признаюсь, друзья, с того рокового момента я всё ещё брожу по этой чёртовой местности. Я всё никак не могу найти параллельную улицу, чтобы свернуть налево и, обогнув путчистов, выбраться наконец к моему Гэму; параллельной обходной улицы всё нет и нет, мимо меня по обе стороны всё тянутся и тянутся непрерывными рядами дома, мрачные, окружённые нескончаемыми высокими заборами, облепленные густым плющом и колючим шиповником, пробраться через которые нет никакой возможности. Нет возможности мне и вернуться назад, так как я в какой бы момент не оглянулся, там обязательно маячат зловещие закамуфлированные чёрным фигуры, которые вроде бы и не преследуют меня активно, не стремятся меня догнать любой ценой, но я уверен, что стоит мне только ускорить шаг, как они ускорят шаг тоже, и что стоит мне только попытаться мимо них пройти в обратную сторону, как они обязательно поинтересуются, кто я такой, а то и без расспросов прыснут мне в лицо своим чудо-нектаром, и я мгновенно превращусь в послушного козлёночка на веки вечную. Город постепенно вокруг меня как бы дряхлеет, обесцвечивается, как старческая плоть, всё, что я вижу вокруг себя сейчас, становится как бы одноцветным, монохромным, как, к примеру, коричневая плёнка в стилизованном под старину фильме. Небо постоянно затянуто тучами. И кажется мне в какие-то моменты, будто не жизнь сейчас вокруг меня происходит, а некий паутиновый египетский сон, порок, из которого нет никакого исхода, он бесконечен, и самое в нём страшное — это то, что даже всё это понимая, отдавая сам себе полный в этом отчёт, я тем не менее не могу пошевелить ради собственного избавления даже пальцем, не имею в себе ни малейшего мужества, даже самой ничтожной капли, для того чтобы сделать хотя бы попытку, повернуть всё-таки назад, попытаться разметать эти преследующие меня фигуры, дать им последний бой, превратить их в ничто, в пыль, наконец освободиться, а потом наконец и вернуться к своему другу, который наверняка всё ещё меня дожидается, как и обещал подле нашей машины, но я, увы, обречён на это вечное бессмысленное скитание, а в руке у меня отяжелевший, ставший почти неподъёмным чемодан, набитый никому не нужным барахлом, и что ничто иное мне больше не суждено...

17.12.2018 г.