НИКОЛАЙ КОЛЯДА. БЕНЕФИС. ПЕРВЫЙ МОНОЛОГ. ВОВКА-МОРКОВКА. Лебединая песня»)

НИКОЛАЙ КОЛЯДА

БЕНЕФИС

Две одноактных монолога.

ПЕРВЫЙ МОНОЛОГ

ВОВКА-МОРКОВКА

(«Лебединая песня»)

Действующее лицо:

ЧЕРНОВ ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ - артист, 38 лет

Это случилось вчера.

ОТ АВТОРА. Оба монолога в пьесе «Бенефис» исполняет один и тот же актер. Антракта нет. Переодевание должно происходить на сцене, при зрителях.

Гримуборная старого провинциального театра. В динамиках внутритеатрального радио раздаются аплодисменты зрителей. Только что закончился спектакль. Помощник режиссера сообщает: «Спектакль окончен. Всем спасибо. До свидания... Завтра выезд в десять и утренний спектакль в полодиннадцатого, не забудьте, не опаздывайте. Всего доброго, пока всем...» Помощник режиссера долго и надсадно кашляет, ругается: «Гадство чертово, зараза...» В радио - щелчок. Голоса за кулисами стали стихать.

В гримуборную (она на четвертом этаже от сцены, с тремя столиками, на стенах пожелтевшие афиши) медленно вползает ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ ЧЕРНОВ. Нет, сначала появляется его невероятных размеров пузо и только потом все остальное. Владимир тяжело дышит. Пот течет по его лицу, размазывает яркий грим.

ВЛАДИМИР СЕРГЕЕВИЧ.(весело.) Три-та-туш-ки, три-та-та! Вот мы и пришли! Три-та-тиш-ки, три-та-та! Вот мы и явилися! Явление седьмое, те же и Вовка-морковка, а по-простому - Владимир Ленин! Так-так-так-так-так-так... Фу-фу-фу-фу-фу-фу... (Кричит.) Костюмеры?! Э?! Костюмеры, мать вашу, ну? Одевальщицы и одевальщики! На помощь, едрит твою налево! Эй, раздевальщицы, ну?

Сел на диван, торопливо снимает сапоги. Не получается. Большое пузо не дает дотянуться. Чертыхаясь, Владимир пошел к гримстолику, открыл ящик, достал бутылку водки, быстро и жадно выпил. Закусил коркой хлебы, спрятал бутылку.

(Снова кричит.) Костюмеры?! (Выглянул за дверь, во всю глотку:) Суки грязные, придет ко мне кто-нибудь или нет?! Я кому говорю это, Пушкину, ага? (Тихо.) Падлы, у народных там медом намазано, с первого на четвертый ко мне не придет никто... (Кричит.) Да?! Блядь, я кому это говорю?! Слышите?!

ТИШИНА.

Пом-реж? Пом-реж? Надька, я кому говорю?! Сюда, ну? (Пауза.) Ну, козлы, завтра же на вас докладную, жалобу, блядь, на всех на вас, на всех, на всех, завтра же...

Никого нет. Слова Владимира гулко летают по пустому театру. Тогда он сам, изворачиваясь, начинает стягивать рубаху, штаны. Под рубахой у него засаленные, старые, пропотевшие с десятком завязочек толщинки. Владимир злится, пробуя развязать шнурки зубами.

Гады, сволочи, мерзавцы, так и напишу... Напишу докладную, сволочуги такие... Уважаемый товарищ директор, напишу... Нет, не так, а “Товарищ директор!” напишу... Нет, нет, вот так напишу: “Директор, твою-мать-налево!” Вот именно. “Директор, твою мать! Обращается к вам, вашу мать, артист первой категории Чернов В. С... . “Нет, не “В. С.” а “Владимир Сергеевич”, “Господин Чернов”! Да-с! На “вы”, шепотом! Да, да! “Довожу до вашего сведения, что... сведения, что... сведения... что сведения... “ (Пытается развязать узелки.) Да провались ты, падла... до вашего сведения, что я... что мне... что за мной...

Поднатужился и выполз из толщинок. Остался в длинных до колена черных трусах и провисшей под мышками майке. Тяжело дышит, смотрит на кучу толщинок в центре комнаты. С Владимира течет пот.

Вот именно... вот именно так... Фу-у... Довожу до вашего сведения, что театр ваш, товарищ директор - говно, одевальщицы - говно, артисты - говно полное, пьесы - говно, вахтеры - говно, все и все говно... Сидите в своем говне и хлебаете его большими ложками, и сами вы того же цвета и того же вкуса, директор-с, да-с!

Пошел к гримстолику, снова достал бутылку, выпил, жует корочку.

Ага, как же! Буду я еще прятаться от вас! Держи карман шире! Не дождетесь! Буду пить, как мне нравится - широко и раздольно! Ишь, какие в натуре, как член в комендатуре! Устроили обструкцию мне тут... Погодите, гады... Погодите у меня все! Не дождетесь, прятаться от вас не стану! Все! Я свое отработал, товарищ директор и все прочие говнюки! Мерзавцы, скоты, резина! Я имею полное право на своей территории, хоть до белой горячки, хоть до зеленых чертей на бороде, сволочи, и чтоб никто мне слова не говорил! Молчать! Молчать! Ишь?! Молчать!!! Молчать!!

Под диваном тявкнула собака.

Владимир испугался. Вспомнил, обрадованно полез под диван.

Э, э! Варавара - на расправу! Э, ты? Я ведь забыл про тебя совсем, скотинешка... Э, милка? Или милый? Ты кто - мужик или баба? (Заглядывает под диван, стоя на четвереньках.) Я ведь тебя чуть-чуть тут не оставил, чуть в гостиницу не ушел, во, память стала девичья, а? Ну, ты, ты, сирота бездомная, наелась моей колбаски, нет? Не стошнило тебя, нет? Не рыганула? Ну, молодец ты, паря! Или дева? Дай, погляжу, кто ты по национальности, что там у тебя сзади, ну, ну... Да не бойся, не откушу, я же только посмотреть хочу твои причиндалы, ну? Да ну тебя... Грязная собака... Фу! Грязная какая! Холодно на улице, да? А тут тепло, ага? Пригрелась, ласточка... Пригрелась, моя хорошая... (Пауза.) Глаза у тебя большие, умные... (Весело.) Нет, а? Нет, ты обратила внимание, какой я добрый, а? Аж самому мне до чертиков приятно быть таким вот великодушным, добрым, снисходительным... Видишь, как, а? Ни одна собака, ни одна кошка мимо меня не проходит просто так, а? То есть - я не пропускаю! А?! Накормлю, обогрею, постираю. Чувствуешь, как тебе повезло? На кого ты напала, чувствуешь, нет? (Широко.) Будешь теперь у меня жить! Я тебя буду кормить! Я тебя буду одевать! Я тебя буду обувать! Я тебя буду любить! Я тебя буду звать, к примеру... Шнурок! Или “Слойка”, если ты женского полу! А?! (Хохочет.) Видишь, какой я юморной? Видишь, какой я остроумный? Видишь, как тебе повезло, а? Я страшно остроумный. Все мне об этом всегда говорили, что у меня юмора - прорва! Мне все говорят: “Ну, Вовка-морковка, ты как что скажешь, так на голову не наденешь или как в лужу пукнешь! ”

Хохочет. Пауза.

Ну, чего смотришь? (Декламирует.) “Друг мой! Брат мой! Ус-с-сталый страдающий брат мой! Кто б ты ни был! Не падай душ-шо-ою! Пусть неправда и зло полновластно царят! Над разбитой... нет, нет, - над омытой, да, да, омытой слезами земле-ою-у! Пусть разбит и поруган святой идеа-ал...!!! ”

Пауза. Смеется.

Ну, ну, не пугайся. Чего ты хвост поджала? Ссышь, когда страшно, ага? (Хохочет.) Не пугайся. Я ж артист просто напросто. Больших и малых императорских театров артист. Это ж я так - репе-ти-ти-рую! Привыкай, животина! Я тебе каждый день буду что-то читать эндакое, на тебе буду роли мои проверять, репетировать! Ага? Абгемахт! Абгемахт - что значит договорились! У, как смотрит... Еще укусит. У, как смотрит... Куси, куси меня, ну? Ах, ты кусаться, окаянная? Ребята, не пущай ее, нынче не велено кусаться! (Хохочет.)Не читала ты Антон Палыча, по лицу видно. А я - игрывал-с, так вот, душа моя, Тряпичкин. Выступаю я, не пугайся, понимаешь? Мне за это денежки платят, понимаешь? Ну, пойдем сейчас домой ко мне... Нет, не домой, а в гостиницу, я там живу. Дома у меня своего нету. Правда, в гостинице горничные говенные, ну, во всех гостиницах, где я жил - так, нигде нету порядочных людей... Везде, должен тебе сказать - облуга: дерьмо.

Сел на стул - нога на ногу, закурил - в майке и трусах по-прежнему.

Правда, в этом театре и артисты - совершеннейшее говно. Я один тут артист, а остальное - так... Вообще-то, если брать широко, так сказать, в объеме страны, так сказать, то и во всех других театрах артисты - тоже говно совершеннейшее... Понимаешь? Да, милый, да! Ну, что смотришь так, а? Укатали сивку крутые горки. Еле живехонька, бедная, замерзла, зараза такая... Ну? Отогрелась, нет? Весь спектакль тут просидела... Хочешь конфетку? На. Ешь. Я очень добрый. Знаешь, какой я добрый? Я добрый и несчастный. Вот так вот... Ну да ладно, у нас впереди много времени, я тебе все-все расскажу, по порядочку, ага? На конфетку - я добрый, запоминай. Развернул тебе. В буфете продают. Дорогие конфеты, зараза... Но я свистнул одну, тихохонько украл, ага! Для тебя спецом!

Хохочет.

Ешь. Конфета называется “Мишка в Рейкьявике с соей”. Что ты морду воротишь, гадина? Я тебе от всей души, от доброты и широты душевной, а ты? Чего морду воротишь, гадина? Дай, Джим, на счастье лапу мне! Ну, дай, а? Мы с тобой заживем теперь! Как два Аякса! Кастор и Полукс! Орест и Пилад! Понимаешь? (Пауза.) Ай, ничего ты не понимаешь, манда пикей, книжек не читаешь, ни разу не образованная! А я читаю! А я образованный! Абгемахт - будешь моим телохранителем! В обиду меня никому не дашь, поняла? Всех моих врагов - ням-ням и все! У меня много врагов, меня все обижают, все! Видишь, раздевать не пришли! У меня три вызова сегодня, три спектакля, я с ног валюсь уже! А они не пришли! (Пауза.) А я им не буду тогда костюм вешать на вешалку. Да! Пусть вот так вот и лежит! Во всех шестнадцати театрах, в которых работал, вешал костюм на вешалку после спектакля, уважал их сучий труд, а теперь - тут! - не буду! Не буду! Ну, Личарда? Пошли, что ли? Я вымою тебя, вычищу, выглажу... Ну, Личарда моя? А?

ПАУЗА

Э, э, э, э... Ты чего так на меня смотришь... (Тихо.) Ты чего это на меня так... ты чего это... Не надо так смотреть на меня... Не надо на меня так смотреть... На меня смотреть так не надо... Не надо, сказал?! Эй, я тебе сказал?! Ну?! Не смотри!!! Ну? А!!!

Встал с коленей, попятился к гримстолику. Смотрит в зеркало на свое лицо. Снимает грим. Вытер лицо полотенцем. Посмотрел в сторону дивана.

Ишь, как смотрит... Как человек смотрит... Будто что-то сказать хочет... Будто я ей рубль должен... (Пауза.) Рожа у меня, однако... Синяя. Баклажан. Маринованный. Нда-а. Жизнь прекрасна. Местами даже удивительна. Вот... Не рожа, а жопа. Вот с такой вот рожей попрыгал перед народом... Потешил пионеров... Будь готов, всегда готов. Вечером сказку директор в афишу ставит: это уж совсем последний промысел, в кассе-то театральной пусто. Знаешь эту присказку - последний промысел: отдавать пса в женихи. Это про нашего директора... Нда. (Молчит.) Хорошая у меня профессия. Очень. Разве б я смог у станка? Нет, ты что! Лучше мне и не надо, чем в театре. Лег бы вот сейчас на подмостки, посмотрел бы вот так вот на колосники и умер бы. (Пауза.) А хорошо придумал. Лечь и умереть, и видеть сны... Какие сны приснятся нам в том мире, а?! (Пауза.) Как красиво сказал я! Цумба-цумба-ца-ца-ца!!!!

Тоненько, фальшивя, запел:

“Ах, какой я элегантный! Какой пи-пи, какой ка-ка, какой пикантный! ... ” (Кашляет, прочищает горло.) Кхым, кхым! Мне прочили место драматического тенора... Ну да ладно. Идти надо, а то вахтеры придут сейчас, погонят нас... Тебя-то, милая, еле-еле провел, не хотели пускать, гады... Не любят животных! Изззверги! (Смеётся.) Ах, да! Чего же это я: Жомини да Жомини, а об водке ни полслова! Надо принять, принять грамулечку! Водочка - это вещь... Нда... Одеться надо, хватит в трусах, что же это я... Цумба-цумба-ца-ца-ца! Какой пи-пи, какой ка-ка, какой пикантный!

Налил, выпил.

Долго смотрит в зеркало.

Встал, выключил верхний свет. Горят лампы на гримстолике с тремя зеркалами. Владимир отражается в зеркалах многократно. Он долго и внимательно смотрит на себя.

Ну-ну... Схожу с ума. Крыша едет. Очень приятно. Шизики-френики, как говорится... Ну, что ж... Очень, очень приятно познакомиться... Ну-ну...

ПАУЗА.

Провел по лицу рукой. Смеется.

Слышишь, Шнурок? Я чёкнулся. Поздравь меня. Меня какой-то страх обуёвывать начал. Знаешь такое слово: “Обуёвывать”? А я знаю. Только что придумал. Видения начинаются... (Шёпотом.) Галлюцинации. Жижа с мозгами уже. Надо голову под кран, кран, кран, кран... И все пройдет, пройдет, пройдет... Это, конечно, от несвежей водки... Конечно, от нее...

Пошел быстро к раковине, плещется в воде. Намочил волосы. Долго пьет воду прямо из крана.

Это у меня как у Есенина. Сила был. Много пил. Ему черный человек приходил. Потому приходил, что смычки с народом было мало, а пива-вина - много... Правильно. Мало. Мало я сегодня выпил еще. Выпить надо. Выпить, выпить... Еще выпить. Еще, еще...

Наливает в стакан. Негромко:

Жучка! Эй!!! Если есть кто в комнате - куси его за ногу! В смысле, если есть кто кроме меня - куси! Ну? Есть? Или нету у тебя зубов? Бодливой корове Бог рогов не дал... Есть или нету? Нету? Ну, то-то. Пригрезилось. Приснилось. Вмажем.

Выпил. Начал переодеваться. Качается. Сел, трет виски.

Никого нет. Только Жучка дышит... С ума схожу? Нет, нет... Я же соображаю все... Или у всех гениев такие видения? А?

ПАУЗА.

Молчит.

(Весело.) Конечно! Конечно! А что же еще-то? Конечно! Как я сразу не догадался-то? А?! Конечно! А то что же еще-то?!

Закурил. Развалился в кресле, нога на ногу.

Конечно! Это всем нашим - нашим! - грезится такое, Жучка. Поняла? Ничего страшного это. Они все в другом измерении живут, а мы - в другом! Вот нам и являются всякие такие там, а им - не являются. Их волнуют только борщ, блины, пожрать, соленая капуста! А нас... (Смеётся.) Я уж подумал: с ума схожу. Думал, наказание мне за все грехи мои, за всю жизнь мою черезпеньколодную... Кого Юпитер хочет наказать, того лишает разума - так я думал... А это нет. Все нормально. Нет, нет, все в порядке... Это у всех у нас бывает, а я - испугался. Тебя бы не было, вообще бы перебздюхал. Страшновато, знаешь ли, Шнурок, быть гением. Страшно... Страшно мне...

Причесывается, рассматривает в зеркало прыщик на носу.

Откуда эти слова? Не помнишь? И я забыл... А, вот, вспомнил! Ну, все в порядке с головой, раз вспомнил. Я же говорил. Вспомнил, откуда: “Страшно мне...”, это из “Стыд женщины, супруги, матери забыт! Когда и старость падает так низко, что ж юности осталось? Страшно... За человека страшно мне!!!!”...

Смеется, трет руки.

Все в порядке! Владимир Сергеевич, ты - молоток! Видишь, майка вот только рваная, это плохо, а так - все замочись. Новую майку купить все никак. Денег жалко. Вернее, нету денег. Без денег живем. На что нам деньги - мы сами золото. Правильно? Не в деньгах счастье, а в их количестве. Зачем нам майки, одежды, деньги? В гроб положить? Пустое! Другое главное, другое! Ладно, пошли! Веселыми ноженьками - пошли в гостиницу, ну?

Встал, заглянул под диван.

Ну, выскакивай, Жучок... Апорт! Апорт! Пошли?

ПАУЗА.

Нет. Посиди пока, Жучок. Сердце что-то... Стой, Шарик. Стой, милай. Давай, отдохнем. Тем более в пузырьке осталось еще трошки. В гостинице у меня еще есть, нам хватит. Давай, эту допьем и пойдем, ага? Пять минут, додавим и пойдем. Отдохни маленько... Кто нас гонит, кто нас ждет? Никто не гонит, никто не ждет. А то еще разольется в кармане бутылка, жалко... Да и выпирать из кармана будет, вахтеры увидят... Неловко. Я ж артист все ж таки... Люди узнают на улице. Посидим. Отдохнем от трудов праведных. В родном и любимом театре посидим... Допью, покурю...

Пригладил волосы, смотрит на себя в зеркало.

Тут уютно, покойно, большого света нету... Грязи не видно... .

Пауза. Выпил. Озирает комнату.

Нда. Грязи не видно. Засунули тебя, Вовка-морковка... Не посмотрели, Вовка, что ты артист первой категории, на четвертый этаж посадили. Где ты только не работал, Вовка, а в таком говне не сидел еще - по уши в говне. Знаешь, Шнурок, где я работал? О, тебе и не снилось. Из Керчи в Вологду, из Вологды в Керчь... Знаешь такие города? Ну вот, не знаешь. Такие есть театры, ого-го...

Пауза. Владимир быстро хмелеет. Помолчал, чему-то засмеялся, махнул рукой.

Знаешь, Жучка, какие есть театры? Тебе и не снилось. Сейчас тебе лекцию прочитаю. Расскажу - не поверишь. Ну, Малый-Большой - это понятно, само собой, в столицах, понятное дело. А еще есть такие театры, в таких столицах... Скажем, в городе Сарапуле. Не слышал такого, не бывал там? Прелестный городишко. На базаре всегда свежее молоко, каждое утро. Меня в Сарапуле три раза в трезвак забирали. Всего. Хороший был трезвак, чистый, мочой не пахнет, бабы-милиционерши. А есть еще Камышин, Шахты, Борисоглебск, Серов, Бугульма, Шадринск, Минусинск - бэ-э-э-э! . . И везде я работал! (Смеётся.) Интересно, слово “Серов” - от слова “ серый”, поди, а, как ты считаешь? Урюпинск есть еще. Там два раза только забирали. Тоже чисто, тоже бабы милиционерши. Только в Сарапуле не били, а там эти бабы, сучки, били. Ментовки позорные... Иду, понимаешь, из театра вечером, ну, как всегда навеселе, после трудового дня, да, а они тут как тут - стоят на машине, меня ждут. Им план по пьяницам надо выполнять, ну они меня и забрали. Я им говорю: “Не имеете права, я артист первой категории!” Какой там! Говорят: “Тихо, суконец, это тебе тут не в доме культуры выступать в нашем вытрезвителе, молчи, слякоть - говорят! Нечего, мол, по городу коммунистического порядка Урюпинску пьяным ходить!” И все. Сидел ночь у них. Они ведь глупые, темные, необразованные, тупые, не знают даже, что такое театр, только свой дом культуры знают, дуры! (Пауза.) Вот... Есть еще Таганрог, знаешь ли... Много есть еще. А ты говоришь - майка дырявая! А ты говоришь - почему ты выпивший сегодня! Да у меня за плечами двенадцать театров, понимаешь ли... Или шестнадцать? А, все равно... Ладно. Погнали оттуда, из Таганрога-то, из-за пьянки, конечно, велели отдавать подьемные, вот что плохо, брат... А их уже и нету, денег-то, уже и пропил. Вот приехал сюда, здесь получил деньги, подьемные, с теми из Таганрога расплатился и опять нет денег... Понимаешь? Вот так... А как этот город называется?

Молчит. Смеется.

Тоже забыл, как и ты забыла... Вместе с тобой мы забыли... Не важно! Плевать! “Большие Бадуны” называется! Зачем нам всякое ненужное запоминать? Город да и все. Город братской любви. Нас помнят, пока мы не платим за свет. Здесь пообещали Хлестакова. Видал, какой у меня диапазон? Знал бы ты, что я могу играть! Видел бы ты, что мне доверяют! Ты что думала: алкаш да и все, так просто? Ничего подобного, милая Жучка. В Серове мне так и говорили: “Гений! Гений! ” Да. Гений. Гений. Потому что я, прежде всего, не стеснен никакими рамками. Свободен. Я свободен, как птица в полете. Нет, как муха в полете. Ну, не важно. Живу весело, легко, счастливо. Живу, понимаешь ли, как гриб за баней: вырос вот и расту, расту, расту, тянусь к солнцу! Творю, мыслю, живу! Класс! У меня очень богатый внутренний мир. Понимаешь ли ты это, старуха? Очень богатый. Немыслимо какой богатый. Невероятно богатый. Очень. Очень. Мне вот, скажем, никогда не бывает скучно одному. Ни-ког-да. Я ни с кем не общаюсь. И все потому, что они меня ненавидят... Злятся на меня, завидуют. Везде завистники, везде, везде! Все одинаковы! Сюда вот приехал месяц назад всего - и вот, нате, всего через месяц со мной никто не разговаривает уже. Узнали меня получше, иззавидовались все до смерти и не разговаривают. Они видят, что я их всех своим талантом могу заткнуть за пояс. Я в десять раз всех талантливее. Всех вместе взятых. Знаешь, сколько сейчас в театре неудачников, завистников? О! Море! Завидуют, мерзавцы, завидуют! От чего это происходит? Объясняю, раз ты такая необразованная. Лекция, лекция! Артисты думают: вот почему у Калягина, у Евстигнеева или, там скажем, у Мягкова, такой же диплом об образовании, как и у меня, и почему при этом он - вон где, а я - вон где. Почему, понимаешь? Нет? То-то! И вот этот-то червяк не дает всем покоя. Они себя сами этим червяком сжирают, изнутри их точит! А вот я спокоен. Мое время еще не пришло потому что. Да, я здесь, да. Но. Но. Мое время еще не пришло. Уже пришло, то есть. Немножко осталось. Но сколько лет я мучался, сколько лет я ждал?! Тебе и не снилось, друг Горацио! Но теперь-то я свое возьму! Возьму! Вырву!

ПАУЗА.

Владимир рассматривает себя в зеркало.

Ты что думаешь, я с ума схожу, что вот с тобой вот так вот разговариваю, да? Ага, как же. Тонкая штука, брат. Нет! Я ведь нарошно! Специально я это делаю. Да! Я артист. Актер. Я вот с тобой разговариваю, а сам в это время думаю: “Камера стоит справа, снимает меня. На широкую пленку снимает меня... Так, так, так... А как будет, думаю я в это время, если вот такой будет план? Или вот такой? А такой? А этот? Нормально, нет? Ничего, думаю я, продолжаю говорить и снова думаю, молодцом, хорошо, так, так, продолжай, Вовка! Красиво, Вовка! А что, если я сейчас тут слезу подпущу? Очень хорошо, трогательно... Слеза медленно течёт... текёт... ну, не важно - бежит! бежит! - по моему бледному несчастному усталому лицу... А? А! Красиво?! Красиво! ”... И вот так вот я всегда в жизни делаю, всегда думаю о камере, которая тут, в кустах где-то, даже в самые ответственные моменты жизни, когда, скажем, даже вот мать хоронил, стоял у гроба... Ну, ну, ладно не буду вспоминать, забудем про это.

ПАУЗА.

И вот, понимаешь ли ты... Для нас, для артистов это - большой тренинг. Мы и в жизни играем, но вместе с тем представляем, что на нас кто-то смотрит, что где-то тут рядом есть зрители... Стоп, стоп! Почему это я говорю “мы” Я про них не знаю ничего. Я! Я! Я! Вот главное! Я! И нигде я - я! - даже в туалете не могу от этого освободиться! Даже ночью, когда сплю, не могу от этого освободиться! Темно в комнате, а я все играю и играю что-нибудь!

ПАУЗА.

Артист, милая - это не профессия. Это - диагноз.

ПАУЗА.

Я лучше всех! Я талантливее всех! Умнее! Шире! Тоньше! Поняла? Я лучше всех! Умнее! Они все завистники, идиоты, а я - нет, я - умен. Они дерьмо! Ужасный век, ужасные сердца! О, люди, жалкий род, достойный слез и смеха! Я смеюсь над вами! Ха-ха-ха-ха!!!! Я для них ничто, пустое место! Я?! Они совсем не видят, не хотят видеть, что я не такой, как они все! Для них нет ни эллина, ни иудея! Для них все равны! Но так не может быть! С кем можно меня сравнивать? Ничтожества! Они ничтожества! Эти мои братья-коллеги - полные ничтожества! Да и ты тоже, брат-мать, не поймешь меня! Нет, не поймешь. Куда тебе меня понять? Тонко! Ты даже не представляешь, кто говорит с тобой, кто беседует с тобой, кто честь тебе оказывает, кто подобрал тебя из доброты душевной на улице, суку такую грязную, полудохлую, больную! Не представляешь! Для камердинера нет героя! Ты - мой камердинер, ясно? Ты как это суки-товарищи по театру! Люди искусства! Как говорил мне старшина в армии: “Люди искусства - искусственники, значит! Голубая кровь, да?! ” Ха!

ПАУЗА.

Заплакать, что ли? (Молчит.) Не буду. Не буду. Не буду. Нет, не буду я плакать. Не буду я нервы свои драгоценные тратить на них. Вы не достойны. Вы не заслуживаете того, чтобы я из-за вас плакал, проливал свои священные слезы! (Пауза.) Хорошо сказал. (Пауза.) И с чего это я так расстраиваюсь? Из-за того, что со мной никто не хочет в одной гримуборной сидеть? Абгемахт! Ха! Из-за этого я буду расстраиваться? Меньше народу, больше кислороду! Плевать! Да, правда. Мне сказали, что это не враки. Не хотят сидеть, ушли в другие комнаты. Знаешь, почему? Представить себе не можешь, какая гнусь, представить себе не можешь, что в ихние бошки взбрело, мерзок род людской! Говорят, что от меня чем-то невыносимо пахнет, какой-то говорят, специфический запах! Запах мочи, железнодорожного вокзала, перегара и вытрезвителя! В глаза сказали. Суки- завистники! Суки, подлые суки! Ну да, ну да!!! От них пахнет, а от нас - воняет! Несет какой-то пропастиной! Ну чем, чем пахнет, понюхай, понюхай, ну?!

ПАУЗА.

Нет, ты понюхай, ну? Чем? Ничем, правильно. Нормальный запах. Никаких таких вокзалов я не чувствую. Да пусть, пусть говорят: на всякий чих не навздравствуешься, я даже внимания не обращаю на них. Мочой, да? Нет, я себе такого никогда не позволяю, что бы мочой! В каком бы состоянии ни был - только в туалет и все! Никогда в постель! Никогда! Боже упаси, спаси-сохрани! Категорически! Не хватало мне еще тут... онурезу мне только не хватало... Это уж совсем надо дойти, опуститься, до полной деградации, до полного вырождения надо дойти, чтобы так вот... Ни-ког-да! Слышишь?!

ПАУЗА.

Я ведь еще на ногах, чтобы такое не делать, позволять себе, нет, ты что, ты не беспокойся, не будет... Они просто мне завидуют и потому мне так сказали... Завидуют, что скоро у меня будут такие роли, какие им и не снились. Больше ведь в театре играть некому, понимаешь? Обещал мне режиссер, когда брал, обещал ведь! Ну и все тогда! Скоро такое начну играть, такое, такое... Весь город с ума сойдет. Центральная пресса поднимется! Понаедут тут с прожекторами, юпитерами, кинокамерами! Телевидение, радио, кинохроника! Это я сейчас, в первый месяц, понимаешь ли, должен вот такое, ну, что сегодня-то вот, играть, ну, что ты видела, ну, чтоб влиться, понимаешь ли, в коллектив. В коллектив гадюк. (Молчит.) Влиться. Чего в него вливаться-то? Я ведь не говно какое нибудь, чтобы вливаться... Сегодня вот в этой пьесе играл... Ну, как она называется, скажи? Не видела? А-а, ты ведь под диваном сидела, не видела...

ПАУЗА.

Забыл ее название. (Смеётся.) Пустое! Зачем всякую ерунду запоминать? Я такие дерьмовые роли, как эта - под суфлера играю. Зачем голову всякой ерундой забивать? Что помню, то и помню. Что говорю, то и говорю. Раз говорю это - значит: это надо говорить. Но и в такой ерунде я - артист! Ты заметила это, да? Артист! Мастер своего дела! Видела, какие я толщинки себе придумал? Грим какой смешной, а? Парик, ага? (Хохочет.) Ты заметила, оценила это? Молодец. Видела, как я то-сё, пятое-десятое делаю? Не на кого ведь смотреть на сцене, не на кого, на меня только все и смотрят! Я самое яркое пятно! (Молчит.) Как же эта пьеса называется? Забыл! (Смеётся.) Плевать! Главное, надо помнить только, главное, а главное - это: Михаил Афанасьич, Алексей Максимыч, Александр... Ну, как его? Островского-то, не помнишь, нет? Забыл. Ну, короче, вот еще Островского надо помнить, роли из него. Их надо наизусть учить, а этих - мелкоту всякую, птфу! Однодневки! Они сойдут со сцены и их все позабудут! Поняла, нет? Ничего ты не поняла! Я говорю - с той недели начну Хлестакова уже. Блистательно я это сыграю! Ах, как сыграю! Гениально! Блестяще! Да, много званых, но мало избранных, старуха... Поняла ты глубину моей мысли, нет? Не поняла! Дело в том, что я отношусь к Богом избранным! Вот так! Только не надо морщиться и не надо делать так бровями, товарищи, не надо, не надо, не будем, вот так, не будем!

Встал, ходит по комнате, машет руками.

Я выхожу на сцену и купаюсь. И залу нравится, нравится мое безумие, мое это дикое неистовство! Мое упоение! Мое проживание в образе! Публике нравится, как я купаюсь, плещусь, понимаешь ли! В смысле - играю! Я ведь умею это - взять зал. Взять его в кулак и держать, держать! Вроде, и хотел бы уже по-другому, вроде, и хотел бы уже иначе, а не могу! Лопни теперь, но форс держи. Не научился вот в полноги! Не могу уже! Таскаясь по грязным театрам, не сумел растерять, остался в душе в моей трепет, поклонение, да, да! Театр - храм! Священнодействуй или убирайся вон! Любит меня народ, любит! Как меня не любить, ка-ак?! Пью. Да, пью. Все не без греха. Не пьет только северный олень. Ему рога мешают. По мне уж лучше пей, да дело разумей. Я умею. Да, я умею. Я все умею. Еще как умею. Вот слушай, что расскажу тебе, слушай, слушай...

ПАУЗА.

Ты знаешь, кто со мной общается? Нет? Я тебе открываю тайну! Потому что ты никому не расскажешь. Потому что ты разговаривать не умеешь!

Хохочет.

Слушай, что было сегодня! Опупеешь сейчас, потому что опупеть можно! Слушай. Сегодня ночью меня как будто кто-то в бок толкнул! Хм... Это из Поприщина. Ну, дальше, просыпаюсь. Ага. А спал я сегодня не в трезваке, в гостинице почему-то... Ага. Сплю. Открываю глаза. А у окна в номере стоит министр культуры. Ага. Ну, этот наш, чмошник... То есть, нет, нет, извините! Новый, это прошлый был чмошник! Стоит, короче. В моем номере. Я глаза протер - стоит. Я думал: приснилось, пригрезилось. Нет, стоит. Ну, ты же понимаешь, что они сейчас все в народ пошли, все с народом говорят, общаются, беседуют, ну и этот тоже, пришел в мой номер, ну вот. Явился, вот. Видать, прослышал обо мне и явился. Приперся ночью! Вот как их низы, то есть - мы! - прижали! Они уже и по ночам не спят! Ну, ладно, слушай, что дальше было. Я ему говорю: “Здравствуйте, товарищ министр! Вы как тут оказались? ” Дурачком таким прикидываюсь, понимаешь, да? А он мне так по-свойски - в демократию играют, гады! - по-свойски отвечает: “Да вот, театр твой очередной проверяю. И к тебе вот, Вовка-морковка, зашел. Как ты и чего? ”А у меня пузырь начат был, флакончик стоял под кроватью, я на ночь, чтобы спать спокойно, всегда заначиваю фуфырек, ты понимаешь, да? Ну вот. Я к нему кинулся, думал, сейчас вмажем с товарищем министром... “Свет надо зажечь” - говорю, “у меня где-то закусь была”... А он мне говорит: “Не надо, говорит, глаза болят, устал... Вот, говорит, театр этот твой очередной, Вовка-морковка, проверяю. Да еще надо мне с тобой, Вовка, поговорить об одном деле. Давно собираюсь. Да все никак. Ну, как дела, говорит, твои, как ты живешь, скотина такая?..”

Смеется.

Я, конечно, сама понимаешь, сначала удивился, что он так со мной, чересчур демократично, а потом подумал: он ведь министр, пусть! Ему можно! Да и правда, вообще-то - скотина, скотина я и есть. Правильно он сказал. В точку.

ПАУЗА.

Ну вот, слушай дальше. Я давай сразу жаловаться ему: “Плохо, говорю, живу, товарищ министр! Плохо! Разве так живут?! Это жизнь, что ли? Молчи, скрывайся и таи, и чувства и мечты свои! Видите, говорю, как пообносился - даже, говорю ему, майка даже рваная! А зарплата маленькая! Да на пропой уходит много, одеколошу уже приходится употреблять даже - водка-то нынче дорогая стала! А зарплата - пшик и все... А отчего пью, говорю, товарищ министр, а? А от того, что тридцать восемь лет, сто театров за плечами, ни семьи, ни детей, в душе тоска, а чего ищу - сам не знаю! Может, не своим делом я занимаюсь, а? И легкие, говорю, у меня больные, мне лечиться надо бы! Помогите мне, говорю, батюшка-барин!”... Это я его назвал так потому, что в какой-то роли у меня такие слова были, не помню, что за пьеса, где это... Вот. А он на меня смотрел, смотрел так, молчал, молчал, а потом как потянет майку, ка-ак за грудки схватит, ка-ак закричит: “С-с-сука, тоже ноешь?! Все предатели, все лживые скоты! И ты тоже, курва?! А я на тебя так надеялся, такую надежду возлагал! А ну, говорит, говори, падла, заново: как жизнь твоя, скотина!” И дышит мне в лицо луком дышит, дышит, дышит так... Гневный какой! А?

Хохочет.

Министр, что ты хочешь, ему можно! Я давай назадпятки: “Хорошо, хорошо, говорю, живу, товарищ министр! Лучше всех, говорю, живу, товарищ министр! Зарплата маленькая, но хватает даже на пропой! А искусство создают голодные, сытые разрушают только! Это еще и Вампилов говорил, не я! А то, что езжу из города в город - очень хорошо! Много езжу - значит: много увижу! За всю короткую жизнь много увижу, говорю! Это же хорошо, говорю, это же просто замечательно, говорю! А детей и жены нету - и слава Богу, и замечательно! Как бы я с ними мотался-то из города в город? Как?! Как бы я с ними так много увидел бы, а? Никак! А то, что легкие больные - это же просто прекрасно, просто замечательно, великолепно даже! Значит - жить еще осталось лет шестнадцать! ”... Это я так ему пошутил, чтобы подсластить пилюлю! Ну, он меня сразу отпустил, майку-то мою, к окну пошел... И говорит мне так серьезно, серьезно, прямо как на заседаниях на своих, на коллегиях или не знаю, как они там называются... Ну вот. Только смотри - тихо, молчи, что я тебе сейчас скажу, что он мне сказал - никому! Поняла?! Ну, слушай. Говорит он мне: “Молодец, Вовка-морковка... ” Это он меня так. А?! Похвалил, зараза!

Хохочет.

“Моя, говорит, школа! Так, говорит и надо жить - как гриб за баней... А то, говорит, число талантов превысило число поклонников. Вот так вот, говорит! А дальше... (Шепотом.) Сказал: “Слушай, Вовка, что тебе скажу сейчас, слушай, что я придумал, запоминай хорошенько. И никому, говорит, ни слова из того, что скажу я тебе сейчас! Итак, Вовка, завтра или послезавтра приедет к тебе один мой товарищ - товарищ из ЦК! Из Центрального Комитета Всех Комитетов! Или из Министерства - не знаю! Понимаешь, говорит, да, чем дело пахнет, понимаешь? Итак, приедет к тебе мой товарищ из ЦК и он назначит тебя директором, завлитом, режиссером и художественным руководителем театра! Своего театра! Твоего театра!

Стоит посредине комнаты.

И ты, Вовка, создашь свой театр! Свой! Настоящий! Немыслимый! Прекрасный! Без лжи и фальши! Без дрянных друзей артистов! Искренний, настоящий, великий театр! Замечательный театр! Духовный театр! А я, говорит, Вовка, буду сидеть на твоих премьерах в третьем ряду вместе с продавщицами и парикмахершами и рыдать в твоем театре, балдеть от счастья! И все мы будем счастливы, под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди!!!!! Когда-нибудь! Бог даст!!!... Вот и все, говорит... ” И ушел. Ушел... Ушел...

Трет лоб, смеется.

Понимаешь ты, собака, а? Вот кто со мной общается, вот кто мне доверяет свое сокровенное, свое самое-самое, мысли свои, чувства свои! Вот кто! Какие люди, Боже мой! Боже ж ты мой! Боже мой! Они, там которые, наверху которые, они мне доверяют! Доверяют! Уважают! Знают, что есть такой Добчинский-Бобчинский! Знают! Помнят! Я - как гриб за баней, понимаешь... Они доверяют! И как доверяют! Как! Как! Как! Вот так доверяют! Театр доверяют! Мой театр доверяют мне!!!

ПАУЗА.

А они тут смотрят на меня, как на чудовище! Алкаш - говорят! Белая горячка, мол, говорят! Опойка, говорят, а не артист! Вокзал, говорят! Позор театра, говорят! Гнать таких надо в шею, говорят! Будто я - Калибан! Ни больше, ни меньше! Нет, я не Калибан, граждане, нет! Если уж говорить высоким штилем, а я это умею, так вот, если говорить высоко - я Крез! Да! Я обладатель несметных сокровищ! Они все в душе моей! Несчетные сокровища! А вы загнивайте дальше! Мне плевать! Дальше, дальше, дальше... Дальше - тишина! У меня, друзья мои, другие планы, другие заботы, другие дела... У меня все другое! Все, все, все! Я для другого родился! Не для ваших гнусных интриг! Не для них! Что останется от вас? И только что в газетах осталось: “Выехал в Ростов!” Вот так! Пыль, пепел, труха! А от меня останется! От меня много чего останется! Кому нужен ваш репертуар времен очаковских и покоренья Крыма?! А вот у меня будет в моем театре репертуар - ого-го-го! Никому не нужны ваши долбанные пьесы!

ПАУЗА.

Что молчите? Правильно, никому! Потому-то и сидят у вас в зале - три сестры и дядя Ваня! Кому нужны ваши роли? Тьфу, а не роли! И эта тоже, костюмерша, с вами заодно, да? Заговор! Не пришла меня раздевать, ей противно, видите ли, выразила свое “фэ”! Да с тобой ведь все, кому не лень, со всеми таскаешься... Направо и налево! Нина-добро-пожаловать! Собирай его сама, сама, сама!

Пнул костюм, валяющийся на полу. Наливает, пьет.

Э, собака? Ну, чего ты там, сука такая, молчишь? Ты сидишь там или нет? Молчишь, ага? Испугалась, ага? Уважать стала, ага? Грозный я, ага? Мне бы власть бы дали, я бы их всех бы задушил бы, ага? Или ты тоже не хочешь со мной разговаривать, ага? Нет, ты скажи, хочешь или нет? Не хочешь, да, падла?! И ты, Брут, предал меня! Иуда Искариот, сочинение Леонида Андреева! Предательница! Спишь! Лакей сидит себе в передней, а будет с барином расчет!

Молчит.

Ладно, все, хорош. Подъем. Мне надо идти, я забыл совсем... Пой песни веселее, собака! Ну?

Одевает пальто, руки не лезут в рукава.

И тот, кто с песней по жизни шагает!!! Тот никогда и нигде!!! Не пропадет!!! Мне прочили место драматического тенора, а я буду руководить театром! Моим театром!

Бормочет.

Ты голодная, нет? . . Я тебе давал конфетку... Ты нажралась, ты не голодная... Голод! Любовь и голод правят миром!!! О, как я голоден и как я люблю! Я правлю миром! Как я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново! (Декламирует.) Как я люблю театр! О! О! О! О! О! Как я его люблю театр! Так бы взял бы и задушил бы его в своих объятиях! Любите ли вы театр так, как люблю его я, то есть, всеми фибрами души своей, со всем исступлением молодости... (Молчит.) Забыл. Плевать. О! О! О! О, я люблю театр! ООО!!!! Я так люблю театр!

ПАУЗА.

Хорошо, не буду. Ты правильно сказала: друг Аркадий - не говори так красиво... Ты права...

Собирает костюм с пола, складывает на диван.

Положил в сетку пустую бутылку, хлеб.

Тебе хорошо... Тебе - чего? Ничего... У тебя всегда все в норме... А у меня теперь целая куча забот... Мой театр! Мой театр! А утром у меня будет: головка бо-бо, во рту ка-ка, денежки тю-тю, потому что денежки бабайка ням-ням... А забот с утра - ого-го! Тебе хорошо... А мне вот... В этой жизни помирать не ново... Нет, не то... Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось... Псу живому легче, чем мертвому льву... Черные мухи летают, летают и лижут мои раны... Все. Надо идти. Мы с тобой сейчас не пойдем в гостиницу. Я пойду на вокзал сейчас. Я совсем забыл, что его можно ждать с минуты на минуту... Вдруг он сегодня ночью приедет? Тогда - что? Нет. Я пойду и буду жд

12 Следующая ⇒