страна оврингов

Бартанг –

страна оврингов

автор- К.Станюкович

(из сборника рассказов – Тропою архаров, 1959 г.)

Слыхали вы про Рошорвские дашты? – спросил меня начальник нашей Памирской экспедиции профессор Павел Александрович Баранов в конце лета 1937 года.

– Не очень много, – признался я.

– Рошорвские дашты – это остатки древних террас. Они находятся в верховьях знаменитого Бартанга. Дашты расположены на высоте около 3000 метров, но ячмень там вызревает. Об этих даштах сейчас много разговоров, но совершенно неизвестно, сколько там земли, какой земли, какая там растительность. Это нужно выяснить. Понятно?

– Понятно! Кто будет вести геоботанические исследования?

– Вы.

– Кто будет вести почвенные исследования?

– Почвовед, который приедет из Ташкента.

– Один я туда пойду?

– Пойдете вместе с группой ирригаторов. Ясно?

– Ясно!

– Еще есть вопросы?

– Нет!

– Тогда у меня вопрос к вам. Вы оврингов не боитесь?

– Право, не знаю, мне мало приходилось их видеть.

– Ну так идите, когда вернетесь, у вас будет более определенное мнение по этому вопросу.

Так начиналось одно из самых интересных моих путешествий.

До Калайвомара – поселка, расположенного в устье Бартанга, я ехал с Полозовым, Комаровым и Марченко. Вот в это время мне и довелось, хотя бы издали, познакомиться с настоящими оврингами. Первый «хороший» овринг я увидел в Афганистане, на другой стороне Пянджа, по которому проходит граница. Там, на афганской стороне Пянджа, большая скальная гора, огибаемая его пенными струями, преграждала дорогу путнику, идущему вниз по реке. И, как видно, нет иного пути вдоль по долине, кроме пути вверх на гору. Но крутизна горы местами настолько велика, что карабкаться по ее гладким отвесным склонам решительно невозможно. И вот на крутых, почти отвесных скальных склонах этой горы один над другим в наклонном положении закреплены громадные стволы тополей. Кто и как сумел втащить их на эти неприступные скалы – уму непостижимо. Но они поставлены и укреплены. На стволах зарубки, и по этим зарубкам, а кое-где и по перекладинам нужно карабкаться вверх.

В бинокль нам было прекрасно видно, как какой-то афганский старик с роскошной седой бородой и с довольно крупной козой на спиле карабкался по стволам на гору. Старик находился примерно на высоте 200 метров над рекой. Крутизна склона, или, иначе говоря, крутизна ствола, но которому лезет старик, очень велика; видно, как время от времени, когда коза за спиной человека начинала взбрыкивать, старик застывал, вцепляясь и руками и ногами в зарубки ствола, и даже отсюда было хорошо видно, каких усилий ему стоило удержаться. Взобравшись на плоскую площадку, старик лег и долго лежал. Очевидно, он выбился из сил, но через некоторое время опять поднялся, перевязал козу из-за спины на плечо и полез по следующему стволу. По-видимому, взбираться по этому стволу было еще труднее – несколько раз старик застывал, собираясь с силами.

– А там, однако, крутенько, как бы старикан со своим шайтаном не сыграл в Пяндж, – философски заметил Марченко.

Старик, видимо, тоже почувствовал сомнение; кое-как одолев подъем по следующему стволу и выбравшись на участок нормальной горной тропинки, – нет нужды, что она размещалась высоко над Пянджем, – он привязал козу к камню, снял свой халат и, положив его под голову, по-видимому, решил соснуть. Карниз, на котором устроился старик, вряд ли имел ширину более 70-90 сантиметров, во всяком случае он был менее метра, а под ним отвесная скала и Пяндж.

– Ну и ну, – только и мог сказать я, – да я бы помер со страха на первом же бревне, а он, вот видите, улегся спать над пропастью.

– Ну, тогда поворачивайте и идите обратно в Хорог, – сказал Марченко.

– Почему?

– Потому что на Бартанге есть овринги и посмешнее, – весело пояснил Марченко, – Это еще, можно сказать, прекрасная дорожка. А на Бартанге есть такие же, да только они малость повыше над рекой, да сверху еще водичка течет, так они такие зелененькие-зелененькие да склизкие-склизкие, и еще шатаются, подлецы. Тут Марченко пустился в рассказы о бартангских оврингах, смакуя опасные подробности, но при этом слишком часто поглядывал на меня, так что я не поверил ни одному его слову. Это оказалось к счастью: если бы я ему поверил, то мучился бы всю дорогу, сомневаясь, смогу ли пройти по оврингам; тогда же, когда я с ними столкнулся, поворачивать было поздно, надо было идти, и я пошел.

В Рушане к нам присоединился Клунников. Все, кто работал на Памире, знали Сергея Ивановича Клунникова, всю свою жизнь посвятившего изучению геологии Памира. Сотрудник Таджикско-Памирской экспедиции, он остался во время экспедиции перезимовать на Памире, а потом устроился здесь жить совсем. Вдоль и поперек исходил Клунников весь Памир и Бадахшан. Он знал все дороги, перевалы, переправы. Как правило, Сергей Иванович путешествовал один. Обычно напрасно стучались в двери его дома в Хороге друзья или знакомые – Сергея Ивановича не было. С огромным рюкзаком за спиной, в который входили и десятидневный запас продовольствия, и спальный мешок, и многие килограммы геологических образцов, и обязательно шахматы, он был в непрерывных маршрутах. Для меня не было неожиданностью, когда однажды где-то на краю света, в самой отдаленной долине, за десятки километров от населенных мест, появилась вдруг мощная фигура с огромным рюкзаком за плечами. Сергей Иванович вошел в палатку и сейчас же предложил партию в шахматы. Но я, конечно, отказался. Спиртных напитков Сергей Иванович не употреблял, но ставить рядом с ним что-нибудь сладкое было решительно опасно. 3а разговором или за шахматами он мог переправить в рот банку варенья, килограмма два конфет или просто две пачки сахару. Я в тот раз необдуманно поставил рядом с ним ящичек с пастилой килограмма на три. Сколько партий он сыграл в тот вечер с моим помощником, я не знаю, но утром, как обычно, Сергей Иванович исчез, не прощаясь, до света. Только записка, приколотая к палатке: «Ушел, благодарю. Клунников», пустой ящик от пастилы и огромные следы горных ботинок, кованных триконями, ведущие на горный склон, говорили, что Клунников действительно был в нашем лагере. А сам Сергей Иванович уже далеко где-нибудь за горной грядой, посвистывая, колотил своим геологическим молотком по скале, рассматривал отколотый образец, оглядывал склоны и что-то задумчиво чертил в записной книжке. Обычно он делал геологические заметки, но иногда писал и стихи. И стихи хорошие.

Семья Сергея Ивановича в то время состояла из его коня Елдуза (звезда), которого он страшно холил, и обычно, щадя, сам ходил пешком, и овчарки Памира. Овчарка была квёлая и нередко путешествовала на Елдузе, сидя на седле перед Сергеем Ивановичем. Сергей Иванович очень любил всевозможный экспедиционный реквизит. У него был прямо какой-то культ экспедиционного снаряжения. Он коллекционировал камчи (нагайки), и у него их было несколько: одна вся сплетенная из каких-то тончайших ремешков, другая из ножки косули, рукоятка третьей вся сверкала накладной медью и блестящей проволокой, бирюзой и кораллами. Всегда у него и компасы и фотоаппараты были последних моделей, геологический молоток на каком-то сверхпрочном черенке. Рюкзаки ему шили по его собственным рисункам. Полевая сумка Клунникова была также его собственной конструкции; в нее входило решительно все – и карандаши, и ножи, и ножницы, и тушь и набор светофильтров, и напильник, и зеркало, и бритва и т.п. Костюм Сергея Ивановича также отличался своеобразием покроя и массой усовершенствований. Одних карманов было бесконечное множество: были карманы для часов и для денег, для пистолета, очков, для ложки и вилки, для двух записных книжек и даже для бинта и йода. Вообще, в карманах этого костюма был целый склад, да еще на поясе, имевшем множество ремешков и карабинчиков, размещались фляга, фотоаппарат, горный компас, рулетка, геологические молотки, камча и другое. Нельзя не сказать о Клунникове еще и того, что он был настоящий женоненавистник. Вернее сказать, он дико, панически боялся женщин. Стоило какой-нибудь женщине помоложе или девушке заговорить с ним, как он краснел, бледнел и так терялся, что прямо-таки начинал заикаться. Обычно он через минуту уже удирал.

Мое знакомство с Сергеем Ивановичем было давнишним и произошло оно при несколько своеобразных обстоятельствах. В 1935 году. Я удрал из землянки в Баш-Гумбезе, где шло не в меру длительное производственное совещание нашей экспедиции, и у входа столкнулся с каким-то незнакомым человеком ярко экспедиционного вида. Осведомившись, скоро ли кончится совещание, и узнав, что на это в ближайшее время нет никаких надежд, незнакомец немедленно предложил мне партию в шахматы. Во время игры мой противник отвлекся разговором с кем-то из наших, подобно мне покинувших совещание, и допустил грубый зевок, в результате которого я скушал у него ферзя. Отказавшись от второй партии, я вернулся на совещание, где от своих сотрудников выяснил, что мой противник, во-первых, известный геолог Клунников, а во-вторых, хороший шахматист первой или какой-то другой категории. Так как я играю в шахматы скверно и выигрывать у первокатегорника шансов никаких не имею, то решил не играть с ним больше. Поэтому, когда в этот вечер Сергей Иванович неоднократно предлагал мне сыграть в шахматы еще, я неизменно отказывался. Когда же он стал упрямо настаивать, я категорически заявил ему, что с такими слабыми игроками не играю и советовал почитать теорию. С этих пор Сергей Иванович, выяснивший позже, что я игрок слабый, три всех встречах неизменно предлагал мне сыграть в шахматы, от чего я благоразумно уклонялся.

Сегодня, когда я пишу эти строки, Сергея Ивановича уже нет, он добровольцем пошел на фронт и погиб, защищая нашу родину. Нет первоклассного геолога, горячего, бескорыстного энтузиаста Памира, чудесного товарища. Для Памира он поистине сделал много, и помнить его будут долго.

В Калайвомаре Сергей Иванович появился поздно вечером. Он сказал, что должен заехать куда-то, посмотреть что-то и отправить своего Елдуза домой в Хорог. Он собирался догнать нас пешком. Утром Клунникова уже не было, и мы без него двинулись вверх по Бартангу. Бартанг – большая река. Истоки ее находятся за пределами Советского Союза, она начинается из подледниковых ручьев, стекающих с ледников Гиндукуша в Афганистане. Здесь из ручьев образуется небольшая речка, которая втекает на нашу территорию в юго-восточном углу Памира, в Кызыл-рабате. Здесь она еще носит название Аксу. Это довольно спокойная река. Проходя по Памиру, она медленно петляет по широкой выровненной долине, покрытой зелеными лугами. У развалин старого укрепления Пост Памирский в Аксу впадает река Акбайтал. С этого места река уже называется Мургабом. В 40 км от поселка Мургаб, на пологом левом берегу реки Аксу, примерно в 400 метрах от её русла находится Мургабский метеоритный кратер, называемый местными киргизами кратер Чолган Тумшу (место, где упала огненная звезда, молния»). Рассказы очевидцев о падении метеорита – огненного шара величиной с кутаса (памирское название яка) примерно 200-250 лет назад передаются из уст в уста и покрылись множеством легенд, часть из которых пересказывают геологи, поэтому уже трудно установить, как же всё было на самом деле?

Если по всему течению Аксу и по верхнему Мургабу можно прекрасно проплыть на лодке, то водный путь по нижнему Мургабу крайне затруднен. Пороги и перекаты, где река в пене несется по камням непрерывным каскадом, не позволяют двигаться на лодке. Пройдя около 100 километров по узкой щели, Мургаб впадает в Сарезское озеро. Озеро очень молодое. В 1911 году огромный сектор горы возле кишлака Усой обрушился в долину. Кишлаки Сарез и Усой были погребены под обломками. За запрудой стало образовываться долинное озеро: сейчас его длина около 60 километров. Глубина озера возле завала свыше 500 метров, и в настоящее время оно содержит 80-90 кубических километров воды.

Из-под Усойского завала сейчас фильтруются маленькие ручейки, которые, сливаясь, образуют реку. Пройдя несколько километров, она сливается с рекой Кударой и уже отсюда именуется Бартангом до тех пор, пока не впадает в Пяндж. Так, воды этой реки, сменив несколько раз название, – то Аксу, то Мургаб, то Сарезское озеро, то Бартанг, – пройдя через высокогорья от холодных ледников, спустившись в узкие каньоны среднегорий, наконец, вливаются в древний Оксус. И та река, что называется Бартангом, совершенно своеобразна, она нисколько не похожа на Аксу. В узкой щели, весь в пене и брызгах, бьется бешеный Бартанг. На реке почти нет плесов, на всем пути от Сареза до Пянджа с ревом и гулом он идет будто непрерывным каскадом. Кидаясь от одной каменной стены к другой, катит Бартанг по дну камни, гальку и песок, которые непрерывно скребут, скребут каменное ложе и с каждым годом выцарапывают, выгрызают его все глубже. Как гигантская мельница, он перетирает скалы в щебень, щебень в гальку, гальку в песок, а песок в пыль, и, размельчив, уносит далеко в равнины. Эта непрерывная, торопливая работа реки приводит к тому, что долина ее очень узка. Река течет в каньоне в два-три километра глубиной, стенки каньона очень круты, местами почти отвесны. Это, вероятно, самая узкая щель во всем Таджикистане. Только в некоторых местах, где долина чуть расширяется, на каменистых конусах выноса и по небольшим террасам лепятся кишлаки.

Среди нагроможденных скал и осыпей зеленеют крошечные поля, по стенкам каньона проложены арыки, то прорытые в склонах, то подвешенные в выдолбленных, колодах, то пересекающие долинки и овраги по виадукам или по насыпям. Невероятным трудом отвоевывает население каждый метр такого арыка, необходимого для орошения полей. Как провести арык по отвесной стене скалы, в которой подчас нет даже трещин? Сейчас это просто: в выбитые бурки закладывают аммонал и с грохотом вырывают бок у скалы. Но как делали это прежде, до революции, без буровых инструментов, без аммонала? Это делали годами. На скале разводили костер, она раскалялась, на раскаленную скалу лили воду, и она давала небольшие трещины. Затем опять костер, опять вода – и так без конца. Иногда в долгие годы прокладывалось несколько десятков метров такого арыка.

Так как в узкой щели Бартанга земли, пригодной для обработки, мало, то и кишлаки очень редки. Между некоторыми кишлаками расстояние в десятки километров. Как же сообщаются между собой такие кишлаки? Дорога между ними поистине головоломна. В старое время сообщение нередко прерывалось надолго, иногда на годы. Связи между кишлаками слабы, настолько слабы, что почти в каждом кишлаке, а если не в каждом, то в их отдельных группах, свой язык, жители верхних кишлаков не понимают жителей низовья. В старое время и религии были различны: в отдельных кишлаках жили исламисты, а в некоторых даже огнепоклонники.

Дороги между кишлаками настолько трудные, что в некоторых кишлаках нет крупного рогатого скота, его нельзя туда затащить никакими силами. По-видимому, мы были последними, кто прошел по оврингам Бартанга, – уже до нас, а частично и одновременно с нами, вели работы дорожники. В мерный рев Бартанга вплетались стук кувалд по буравам, скрежет буравов по камню. Кто-то отчаянно махал красным флагом, и взрослые люди, как дети, играющие в палочку-выручалочку, разбегались во все стороны и прятались. И вот бухал взрыв, вслед другой, третий, и в боку крутого скального склона появлялись глубокие язвы. Еще взрывы – и глубокие пещеры соединяются в один коридор, по которому прокладывается дорога, и по ней уже без всякого риска проходят не только люди, но и тяжело завьюченные лошади, даже верблюды. Но мы присутствовали только при начале этих работ, нам довелось пройти еще старой головоломной дорожкой по оврингам, довелось посмотреть и прочувствовать, что такое старая бартангская тропа.

Суровой неприступности природы, воздвигшей, казалось бы, неодолимые бастионы скал, была противопоставлена невероятная изобретательность таджикского дехканина проложившего тропы там, где их нельзя проложить, и проходившего там, где пройти невозможно. Овринг – это искусственный путь по крутой, а местами и отвесной скале, иногда по скальному карнизу, иногда по бревнышкам, то подвешенным сверху, то подпертым снизу; иногда это выбоины в скале, цепляясь за которые руками и ногами, вы можете двигаться вперед. Там, где горная тропа упирается в крутую скалу, которую ни сверху, ни снизу нельзя обойти, строится овринг.

Человек, идущий по оврингу, непрерывно ощущает, что у него под ногами пустота, а опора под подошвами ненадежна до предела. Иногда овринг – это легкое бревнышко, подвешенное на головокружительной высоте при помощи лозы к двум деревянным клиньям, вбитым в скалу; иногда это бревнышко положено на два выступа скалы и «приятно» изгибается и скрипит под вами, роняя в пятисотметровую пропасть у вас из-под ног щебень, присыпанный на его поверхности. Нередко овринг построен на сухой кладке из камней там, где пониже дорожки есть выступ. На выступ положен камень, сверху второй и т.д.

Мы вошли в долину Бартанга и двинулись по ней вверх. И до этого, и во время пути по Бартангу, и тогда, когда я работал в Вахане и Ишкашиме, я прошел мимо опасных мест и видел, как люди ведут себя при этом. Я видел и солдат-пограничников, и изыскателей, и местных жителей, но ни до, ни после не встречал человека, равного по своей смелости Марченко. Казалось, ходить по карнизам шириной всего в несколько сантиметров над обрывами в несколько сотен метров этому человеку доставляло какое-то удовольствие. Местные жители-таджики, бесстрашие которых при форсировании скальных карнизов поразительно, и те с большим уважением относились к нему.

От устья Бартанга мы сперва ехали верхами, – дорожники незадолго до нас закончили здесь конную тропу. Наши инструменты и снаряжение также быстро продвигалось с нами, завьюченное на лошадей. Но это блаженство продолжалось недолго: в одном из кишлаков оказалось, что дальше конного пути нет.

– Ну, начинается доисторический способ передвижения, – с комическим ужасом сказал Полозов. И действительно, вряд ли где-нибудь в пределах СССР в то время мог быть возможен способ передвижения с носильщиками. В некоторых горных районах у нас и сейчас груз может быть переброшен на какое-то расстояние людьми. Но перебросить все снаряжение – теодолит с здоровенной треногой, рейки, нивелир, спальные мешки, продовольствие, гербарные сетки и прочее-на людях на расстояние чуть не в двести километров и обратно – это было неправдоподобно. Но это произошло и произошло неожиданно быстро и легко. Сельсовет заранее был предупрежден о нашем приходе. Люди знали, что мы идем искать новые земли. Сельсовет сам был заинтересован в наших работах, заинтересованы в этом были и колхозники. Кроме того, мы платили деньги, и платили порядочно. И вот к домику, где мы остановились, вечером подошел старик с эффектной бородой, чрезвычайно живой и энергичный. Он решительно согнал нас с кошмы и вещей, на которых мы сидели. Все вещи разложил на несколько кучек, прикидывая тяжесть каждой на руке, выпил с нами чаю и ушел.

Рано утром следующего дня, оставив все вещи, мы ушли налегке. Ни один носильщик не показывался. Носильщики, как выяснилось, еще почивали. Без рюкзаков, с одними сумками и фотоаппаратами через плечо, мы тронулись в путь. Пройдя через кишлак, спящий под тутовыми и урюковыми деревьями, через поля, мы подошли к скале, нависавшей над рекой, и по узкой тропинке начали подъем в гору. Солнца еще не было, здесь, в узкой щели Бартанга оно выходило поздно. Первый подъем метров в полтораста мы осилили легко; затем, повернув по узкому карнизу, пошли над рекой. Карниз скоро кончился, и тропа то поднимаясь по скале, то сползая вниз, запетляла по скальному склону. Уже над рекой, вплотную подошедшей под скальный бок горы, шли мы, пока не добрались до первого овринга. На скальном выступе над отвесом лежало бревнышко. Противоположный конец его оказался подвешенным на вбитый в трещину скалы деревянный клин. Я шел вторым. Марченко, шедший первым, чуть обернувшись, спокойно, но твердо сказал:

– Вниз не смотрите, смотрите на скалу.

Я пошел не думая, прошел второе и третье бревно и вышел на плоскую площадку. На площадке, одобрительно и несколько удивленно улыбаясь, стоял Марченко. Он пропустил меня, сказав «идите прямо», и вернулся назад. По тропке, сделанной на склоне, я вошел в небольшую щель, обогнул ее и когда вышел на следующий поворот и оглянулся на пройденный овринг, у меня буквально затряслись колени. Хорошо, что я не видел и не понял, где и как я шел: все три бревна, следовавшие одно за другим, висели в воздухе над отвесом не менее чем в полтораста метров. В тот момент, когда я оглянулся, Марченко шел опять по второму бревну, а на первое бревно ступил следующий.

– Так, так, – громко и спокойно говорил Марченко. – Теперь на второе, правильно, не торопитесь, – говорил он следующему, который едва шел за ним. У меня захватило дух и, по-видимому, мое лицо было слишком выразительным, потому что он махнул мне рукой и крикнул:

– Идите, мы сейчас догоним!

Когда я направился вперед по уже совершенно безопасной тропинке, меня совсем непроизвольно качало в сторону скалы, дальше от пропасти, хотя тропа была не менее полуметра в ширину и совершенно безопасна. Я постарался пройти поскорее вперед и уже успел спуститься опять к реке, когда меня нагнали. К этому времени мне удалось вернуть себе равновесие настолько, что на лице ничего нельзя было прочесть. Спутники были, видимо, в таком же положении, – искусственное ли это, или естественное спокойствие, я не знаю, но лица их казались безразличными. Пройдя километра три вдоль реки, мы опять полезли на скалу. Когда я вновь увидел глубокий провал между ногами и представил следующий овринг, меня заколотило. Но это оказалась тропинка, правда, кое-где скверная. Камешки, подложенные на довольно-таки крутой склон, иногда шатались под ногой или сыпались вниз, но мы прошли благополучно. После длительного пути по тропе вдоль берега реки начался крутой подъем. Предстояло подняться на перевал метров в триста пятьдесят. Было уже часов двенадцать, солнце припекало более чем основательно, и, пройдя половину расстояния, запыхавшись и обливаясь потом, мы уселись отдохнуть. В это время вдали, внизу на тропе, показались наши носильщики. Когда мы тронулись вверх, они подходили к подножию перевала. Когда мы еще не достигли гребня перевала, носильщики, видимо, нарочно с песней догнали нас и ушли вперед; когда мы достигли перевала, они уже быстрым шагом спускались почти к его подножию.

– Ну и ну… – только оставалось сказать мне. Там, где мы без вещей, налегке едва тащились, они шли быстрым шагом, почти бегом со смехом и песнями. Так бывало и во все последующие дни и с другими носильщиками. Они всегда выходили часа на два позже нас, по дороге перегоняли, и когда мы добирались до места, они уже обычно спали или разбредались по кишлаку. И только старший сидел на вещах в ожидании нас. Поразительная выносливость бартангских таджиков неизменно удивляла меня и впоследствии; казалось, они не знают, что такое утомление.

Когда позже мы пришли в Рошорв, выяснилось, что в кишлак, находящийся за 74 километра, доставлены для нас консервы. Мы пригласили одного из наших местных рабочих и предложили ему сходить туда и принести консервы. Мы не договаривались относительно срока, но сказали, что если он обернется быстро, то ему будут выданы хорошие деньги сверх зарплаты. Рабочий ушел чуть свет. Мы долго спорили – когда он вернется, ведь ему предстояло пройти 150 километров, сделать массу подъемов и спусков, преодолеть по крайней мере две дюжины оврингов и нести назад около 18 килограммов консервов. Трудно поверить, но вернулся он на следующий день к ужину.

Мы продолжали двигаться по Бартангу то вверх, то вниз то вдоль реки. К несчастью, следующий «веселый» овринг я увидел прежде, чем взошел на него. Это получилось неудачно. Я шел нарочно первым, стараясь, насколько возможно, не показывать, что мне страшно, но, осмотрев овринг, был вынужден лечь ничком, носом в землю, чтобы успокоиться. Когда подошедшие товарищи поинтересовались, почему я лежу, я должен был честно признаться.

_ Я рассказываю себе, что пройти по этому оврингу – плевое деле, – сказал я, и никто из моих спутников не посмел улыбнуться. Некоторые присоединились ко мне, а потом мы вместе пошли по оврингу. К вечеру мы были в Сипондже. На небольшой надпойменной террасе раскинулось живописное селение. Несмотря на крайнюю труднодоступность, здесь уже выстроено несколько прекрасных современных зданий, школа, магазин. Вокруг – поля, зелень деревьев, а дальше – суровые скалы и осыпи.

Выйдя из Сипонджа и пройдя целый день, мы уже в сумерках прошли к реке. Дорожка упиралась в реку. С некоторым недоумением и неприятным чувством оглядывал я окружающие со всех сторон отвесные скалы – куда же теперь придется карабкаться? Но мои спутники смотрели не вверх, а на ту сторону реки, где суетилось несколько колхозников. Вот один из них, почти совершенно раздевшись, размахивая каким-то пузырем, смело вошел в воду и поплыл на нашу сторону. Путешествие через реку было чрезвычайно стремительным. Как только человек очутился в воде, его понесло со страшной скоростью по течению. Вся поверхность реки была в пене, буграх и гребнях от залегавших под водой огромных камней. Но смелый пловец, работая изо всех сил руками, упрямо плыл в нашу сторону, в то время как течение несло его вниз. Движения пловца затруднялись небольшим плотиком из палок, который он волочил за собой на веревке. Хотя пловца и снесло довольно далеко вниз по течению, но он благополучно выбрался на наш берег. Когда он подошел к нам, мы увидели атлетически сложенного таджика, довольно сильно замерзшего, но тем не менее радостно улыбающегося. Это оказался перевозчик, который должен был переправить нас через Бартанг на губсарах, или турсуках. Не теряя времени, перевозчик развязал свой плот, оказавшийся связкой палок и турсуков.

Турсук – это шкура козла или барана, реже целой коровы, снятая целиком и зашитая так, что в ней остается только одно отверстие, через которое ее можно надуть. Турсук, надутый и завязанный, служит прекрасным поплавком. Наш перевозчик прежде всего очень быстро надул семь таких турсуков и тщательно завязал надувные отверстия, которые помещались в ноге. Затем ремнем он связал из привезенных палок раму метра два на два и прикрепил к одной ее стороне все надутые турсуки. Затем, легко подняв получившийся таким образом плот одной рукой, он пошел вверх по течению. Мы следовали за ним. Когда этот легонький плот был опущен на воду, на него погрузили наши вещи. Перевозчик, по-прежнему привязав к запястью одной руки маленький турсук, оттолкнул плот от берега и, вцепившись в него, стал загребать другой рукой и ногами, изо всех сил толкая плот к противоположному берегу. Течение подбрасывало его на валах бурной реки, бешено несло вниз, но он упорно плыл к противоположному берегу. Переправа продолжалась долго, турсуки не могли поднять большой груз. Сначала переправлялось снаряжение, потом люди.

В то время, когда шла переправа, мы обратили внимание на свежевыкопанные ямы в песке у берега реки. Сперва решили, что ямы накопал медведь. Но, присмотревшись внимательнее, увидели, что медведь был подкован на трикони. Итак, Клунников был уже впереди и только что брал тут пробы. Когда очередь переправляться дошла до меня, я лег плашмя на плот рядом с одним из носильщиков, и плот оторвался от берега. Ощущение было острое. Плот заплясал на волнах, подбрасываемый вверх и вниз, и берега стремительно кинулись назад.

Уже темнело, когда мы подошли к очередному кишлаку. Носильщики давным-давно опередили и, вероятно, ожидали нас. Оставалось последнее небольшое препятствие – мост. Это был обычный в этих краях мост, построенный без единого гвоздя. Такой мост состоит из двух полуарок, расположенных по обеим сторонам реки, друг против друга. Полуарки строятся из слоев камня, между которыми проложены слои хвороста и легких жердей, причем каждый из вышележащих слоев немного сдвинут в сторону реки, отчего получается полусвод, нависающий над рекой. Между идущими друг другу навстречу полусводами было положено два целых ствола тополя длиной метров по пятнадцать. Эти стволы» лежали толстыми концами в разные стороны, так что на каждую из полуарок опиралась одна тонкая вершинка и один толстый конец бревна – комель. Конечно, ни о каких перилах не было и речи, да и бревна были не обструганы. Но главное неудобство заключалось в том, что под тяжестью человека эти бревна прогибались совершенно различно; лишь посередине, где их толщина была примерно одинакова, они пружинили согласно. Смотреть, как на высоте почти восьми метров над бешеной рекой балансирует очередной из наших товарищей, растопырив руки, на неравномерно прогибающихся, да и просто качающихся бревнах, было чистое удовольствие. Мы все весело хохотали, следя за неуклюжей, неуверенной поступью идущего, выкрикивали различные советы, которые идущий из-за шума воды все равно не мог слышать. Но как только очередь доходила до только что хохотавшего и кричавшего, он становился серьезен, и когда, наконец, пройдя бревна, спускался с моста, дыхание его было прерывистым, лицо бледновато, но на нем расплывалась радостная улыбка облегчения.

Опять ночевка в чудесном кишлаке, – эти бартангские кишлаки великолепны, они все спрятались в тени деревьев урюка, тополя, ореха. На следующий день нам предстояло сделать последний рывок до Рошорвов, пройдя более 50 километров. Не буду описывать этот путь, он был длинен и крайне утомителен. Выйдя еще до рассвета, мы непрерывно то карабкались вверх по узкой тропе, то спускались вниз к самой реке. Нам пришлось подниматься и спускаться бессчетное число раз на небольшие расстояния и одолеть два крупных подъема.

Еще в середине дня, отстав от товарищей за сбором растений, я шел по тропе на большой высоте над рекой, как вдруг с удивлением увидел, что тропинка внезапно обрывается. Передо мной открылась поперечная щель, и скалы падали в нее почти отвесно. Я долго в недоумении оглядывался кругом, но не находил тропы – справа были скалы, обрывавшиеся в Бартанг, слева опять скалы, а передо мной – пустое пространство глубокой поперечной щели, по которой метров на двести ниже шумел небольшой приток Бартанга. Сам я никогда бы не нашел дороги дальше; к счастью, мое отсутствие заметили, за мной вернулись и показали дорогу. Оказывается, нужно было схватиться за выступ скалы у края обрыва левой рукой, стать на колено и одной ногой поискать упор на отвесной скале, – такой упор там был, и упор хороший; затем следовало найти упор второй ноге пониже, для чего нужно было перехватиться правой рукой. Дальше потребовалось согнуться или встать на четвереньки и несколько метров проследовать между двумя скальными карнизами, после чего выбраться на нормальную тропинку. Для меня основное затруднение оказалось в том, чтобы выбраться из этого прохода между двумя карнизами. Двигаясь там нагнувшись, я зацепился гербарной папкой, укрепленной на спине, за выступ камня и долго не мог отцепиться.

Другим препятствием на нашем пути в этот день оказалась неширокая осыпь. Обычно осыпи не представляют значительного препятствия, – наоборот, как иногда приятно спуститься по движущейся осыпи из мелкого щебня с горы. Если у вас крепкие ботинки и есть элементарный навык, вы вскакиваете на осыпь и, быстро перебирая ногами, спускаетесь вместе с ползущим щебнем. Здесь же предстояло пересечь движущуюся осыпь поперек и сделать это быстро, чтобы успеть выскочить на скалу на противоположном ее «берегу», метров на пять ниже того места, откуда вы прыгали. Если человек не успевал выскочить на положенное место, то он с большим удобством еще «ехал» вниз по осыпи метров восемь, а затем достигал ее нижнего края, где ему предоставлялось на выбор: или пытаться зацепиться за гладкую скалу у конца осыпи, что было затруднительно, или вместе со щебнем беспрепятственно планировать по воздуху к Бартангу, протекавшему метров на двести ниже. Только на вечерней заре мы, наконец, увидели Рошорвы. Пройдя путь до Рошорвов в одну сторону, я твердо знал те правила, которых должен придерживаться человек, идущий по настоящим «веселым» оврингам: во-первых, никогда не смотреть вниз, во-вторых, никогда не допускать мысли, что можно свалиться.

Есть разные люди –одни подвержены головокружениям больше, другие меньше, но страх перед пустотой под ногами наверняка испытывают все. Некоторые умеют настолько хорошо справляться с ним, что начинают им бравировать: нарочно стоя на самом краю отвесов, заглядывая туда, плюют или бросают в пропасть камешки. Других страх перед высотой доводит почти до столбняка, и они совершают самые немыслимые поступки. На обратном пути при переходе через движущуюся осыпь один из наших товарищей вдруг испугался быстроты ее движения и, вместо того чтобы стремглав бежать вперед, повернул назад. Он спасся только чудом. Потрясение его было настолько сильно, что он уже больше не мог перейти через осыпь. Пришлось вести его вокруг дальней дорогой, по скалам. Но и здесь он прошел с огромным трудом. Мы неоднократно подходили к нему, рассказывали анекдоты, смешили, но пережитый испуг был настолько силен, что он даже на сравнительно сносной дороге по скалам иногда вдруг застывал, испуганный одной мыслью об опасности.

Совсем излечиться от боязни высоты, по-видимому, невозможно. Мне как-то рассказывал один приятель, как он, чтобы привыкнуть к высоте, привязал себя к достаточно прочному дереву над обрывом и провел на нем целый день. Не думаю, чтобы это было хорошим средством. Но каким-то образом создается привычка, и обратно через те же овринги проходить казалось гораздо легче.

Рошорвы – небольшое селение, раскинувшееся на террасе у склона горы; под ним в глубоком ущелье ревет Бартанг, над ним поднимают свои огромные ледяные головы дики Войновского и Обручева. Во всем селении только два дерева. Они одиноко стоят в стороне от домов; это старые тополя. Началась работа. Я одновременно делал описание растительности и почвы. С первых же рекогносцировок выяснилось, что по бадахшанским масштабам земли порядочно, и земля неплохая. В середине работы прибыл почвовед Шувалов. Я мог передать ему почвенные работы и заняться одной растительностью. Но наши ирригаторы и геологи приходили с работы мрачные. Выяснилось, что на пути арыка, по которому можно поднести воду для орошения Рошорвских даштов, лежат многокилометровые движущиеся осыпи. Арык можно сделать, можно обложить его дерном, вода дойдет до полей, но каждую весну во время таяния снегов осыпи будут двигаться, и арык будет каждый год съезжать вниз. Вопрос оказался сложнее, чем мы думали. Когда все изыскательные работы были окончены, тополя уже сбросили свою ярко-желтую листву, а в воздухе заплясали снежинки.

Обратно мы шли все вместе, и чем дальше, тем становилось теплее. В Сипондже была еще только ранняя осень, и все деревья зеленели, а в Калайвомаре продолжалось лето. В Калайвомаре я опять столкнулся с Сергеем Ивановичем.

– Ну, – сказал он, – ведь мы теперь расстаемся надолго, давайте-ка сыграем напоследок контровую, помните – ведь я проиграл вам партию в позапрошлом году, – И он расставил шахматы.

– Нет, не буду я играть с вами, Сергей Иванович, – спокойно сказал я.

– Почему?

– Вы слишком огорчаетесь, когда проигрываете. Не хочется портить вам настроение. Я думал, что он меня ударит, но он только опрокинул шахматы на пол и выскочил из кибитки.