СТАРАЯ ЗАЙЧИХА

Стр 1 из 3Следующая ⇒

НИКОЛАЙ КОЛЯДА

СТАРАЯ ЗАЙЧИХА

Пьеса в одном действии

Действующие лица:

ОНА

ОН

Провинциальный город, зима, гостиничный номер.

Далёкий-предалёкий северный город.
Гостиничный номер в очень старой провинциальной гостинице. Всё в этом номере облезлое, поломанное, зеркало на стене овальное, мутное, вешалка на одном гвозде болтается, дверь в туалет не закрывается, холодильник стучит, как трактор, пластмассовая запыленная зелень висит гирляндой на стене. У кровати – тумбочка стоит, у тумбочки дверца скоро отвалится, сломана. Ещё - телевизор черно-белый на тумбочке. Шторы на окне висят серые. Посреди номера – кровать, заправленная синим в полоску (как в казарме) одеялом; кровать вообще на кирпичах стоит. Рядом - старое продавленное кресло. Короче говоря, всё тут, как и должно быть в нормальной провинциальной пятизвёздочной гостинице.
Скажете, неправда, таких гостиниц в северных городах не бывает? Ну, хорошо – пусть всё будет наоборот: уютно, опрятно, красиво, чисто, тепло. Какая разница? Не про то разговор.
Окна заиндевели от мороза. Прежние постояльцы выглядывали на улицу и отпечатали на окне маленькие ножки маленького человека. Знаете, как? Это когда прикладывают к морозному стеклу сжатый кулак, точнее - тыльную сторону его, а потом сверху кончиками пальцев делают маленькие такие «пальчики» - и получается: будто маленькие ножки маленького босого человечка пробежали по морозному стеклу.
На кровати – открытый чемодан, из него какое-то тряпье блестящее выглядывает. Рядом - шуба роскошная лежит, у шубы воротник оторван. На полу у кровати стоит маленький магнитофон, иностранная песня звучит из динамиков.
ОНА сидит в кресле, крутит диск старого чёрного телефонного аппарата. Ей уже далеко за пятьдесят. Но держится хорошо: намазана, напудрена. И вообще ОНА – вся такая фифа с бантом, московская штучка, потому что - артистка.

ОНА, преувеличенно кривя губами, пытается исполнять «под фанеру» песню, которая орёт из магнитофона. Но вот дозвонилась и прекратила «петь», выключила магнитофон.

ОНА. Халлё, это рецепшен? Я говорю: рецепшен? Нет? Ну, в смысле, девушка? Яй-яй, бож-жжже мой, что ж вы все тут в лаптях?! Говорю, рецепция, нет?

Встала, пошла по комнате, таскает телефон за собой, роется в чемодане, достает губную помаду, смотрит в зеркало, подкрашивает губы.

Пять звёзд, мама мия! Ну, администратор это, нет? Да ничего не говорю! (Кричит). Я говорю: а как мне по коду из номера позвонить в Москву? Ну вот из этой кундейки, из живопырки из вашей раздолбанной, в которой вы меня поселили, я не могу позвонить домой или могу? Мой дом – в Москве, где же ещё-то?!

Открыла коробку грима, поставила ее на кровать, встала на коленки у кровати, нашла маленькое зеркальце, смотрит в него, мажет лицо кремом.

Родная моя, ну какой талончик, мы в Гвинее-Бисау, что ли? Да кто щас по талончикам звонит? У всех сотики, мобилы! Да, есть, у меня есть, но у меня роуминга нет! Чего? Роуминг – это роуминг!

Кинула трубку.

Идиотка. Нет. Я точно в Гвинее-Бисау.

Снова набрала номер. Одной рукой держит трубку, другой густо мажет лицом черным гримом.

Халлё, рецепшен? А где талончик покупать? Принесите мне в номер! Шестьдесят шестой, да, третий этаж. Я не могу спуститься вниз! Нет, я не в инвалидной коляске! Вы почему так разговариваете с клиентами, а?! Да вот не могу, да и всё! Мне запретили спускаться вниз! Да потому что - потому! Тайна! Служебная! Мне вообще запретили разговаривать со всякими туземцами местными, а я вот говорю с вами! Ну, потому что, я не могу объяснить! Мне сказали, ни с кем не говорить, рот раскрою – гонорар не получу, ясно?! А тебе какое дело? Вот уровень – вот это уровень: ниже плинтуса! Да сама ты …

Кинула трубку, смотрит на телефон, роется в чемодане.

Дура. Ты чего орёшь, кукареку? А вдруг они под дверью слушают? Как в фильме «Добровольцы». Они запели, а телефонистка говорит: «Заканчивайте, вы поёте!» Заканчиваю я, потому что я пою. Кончай трепаться, идиотка, тебе башку оторвут.

Звонок сотового телефона. Она хватает телефон, кричит во всю глотку:

Алё?! Да, Наталья Петровна! Плохая связь! Роуминга нет! Ну дак город на далеком севере раз! При чём тут нефть?! Это дорого, позвоните мне сюда в гостиницу, номер – сейчас скажу … (Роется в бумажках.) Номер шестьдесят шесть шестьдесят шесть! Два раза шестьдесят шесть! Ну, такой телефон! При чем тут дьявол?! Да звоните скорее, по коду, да! Мне что-то сказать надо!

Выключила телефон, кинула его на кровать, снова мажется гримом.

Надо уволить дуру. Вообще домработницу найти другую, эта – дура. Просто дура клиническая. Я тут как Джеймс Бонд, а она мне тут …

Звонит черный телефон.

Да блин, трещит до переляку! (Снимает трубку). Да, Наталья Петровна, да. Добрый. Нормально долетела. Слушайте, вы когда пришли? Слушайте, там в коробке на холодильнике – жук у меня живет. Ну, приполз откуда-то. Слушайте, вы его покормите хлебом. Хлебом, хлебом, да! Зачем майонезу добавлять? Не надо, и так съест, без майонезу! Ничего не противно, живое существо. И цветы - всегда, как я уезжаю – засыхают. И кошки – их кормите тоже. Пришлось срочно вылететь. Я буду через три дня. Записывайте все телефоны, кто звонит. Потому что это наша с вами жрачка, Наталья Петровна! Продюсеры-жмюсеры, редактора-говнектора, ага, ага! А вы всё перепутываете сроду-роду! Всё, пока. Позвоните Маше, дайте ей телефон мой, пусть мне перепозвонит тоже, а то я буду волноваться! Всё. Дорого. Хватит!

Положила трубку.

Клиника полная.

Сильно мажет лицо чёрным гримом. Надела чёрный с кудряшками парик. Рассматривает себя.

Гвинея-Бисау, Гвинея-Бисау, Гвинея-Бисау, Гвинея-Бисау! (Черный телефон снова противно надрывается). Да что ж такое, у меня тут Кремль, блин, Дом Советов, блин – звонки, звонки! (Хватает трубку). Халлё? Ой, да, Израиль Борисович. Да, дорогой … Я уже тут. Нормально долетела. И девочки тоже. Мы вчетвером, как и договаривались. Мы приехали в гостиницу сразу, нас поселили. Номера заказаны, но нас не встречали. Ага, понимаю. Чтоб не вызывать подозрений. Конечно. Песню выучили, об чём речь! Сейчас вот доучим, девочки ко мне в номер придут, протанцуем еще раз, сделаем как надо, по высшему разряду, не беспокойтесь … Холодно у вас. Я всё поняла. Да, костюмы нам, сумку с костюмами отдали в рецепшен, в смысле – администратор. Да, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. Да, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. Да, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. (Пауза). А гонорар, Израиль Борисович? Да, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. (Пауза, твёрдо, рубя кулаком воздух). Вы меня извините, Израиль Борисович, но я, нет – мы, не выйду, нет – не выйдем на сцену, если в конверте не принесете за пять, нет, за десять минут до выступления. Да, Израиль Борисович, чтобы успеть сосчитать. Сейчас? Да, я уже оделась, посмотрите. Да что вы, похожа - Гонсалес, самая абсолютная Гонсалес. Спасибо, Израиль Борисович. Нет, Израиль Борисович. Да, Израиль Борисович. Ожидаю. Вы сейчас? И денюжки тоже? Половинку? Хорошо. Конечно. Приходите. Посмотрите. Я самая что ни на есть негритянка-папуаска. Ага. Всё. Как договаривались.

Положила трубку, включила магнитофон, поёт иностранную песню, преувеличенно артикулируя губами. Пританцовывает, крутит бедрами, надевает шубу, продолжает у зеркала мазать лицо черным гримом, красит губы яркой красной помадой.

Снова звонок чёрного телефона, она вздрагивает.

Да етишкин корень, японский городовой! (Хватает трубку). Халлё? Да, Маша. Говори тише, а то я боюсь, что они прослушивают. Ну, телефонистка эта или ещё кто – прослушивают. А потом расскажут всем. Городишко маленький, но абсолютно криминальный. Прям в воздухе это чувствуется. Город называется … «Забылакак». Как-то очень похоже на «Рабиндранат Тагор». Да не «кагор», а «Тагор». Какой-то криминал нас позвал. Ага. Вчера позвонили: срочно вылетай. Мы давай лететь всю ночь. Ну, такие бабки, что ты. Нам дали кассеты, чтоб к вечеру выучили. Ага. Песню иностранную. Ага. Я должна изобразить какую-то певицу из Африки. Знать не знаю. Какую-то Мариэтту де Гонсалес. Не знаешь? Но нас, то есть, нас - четверо. Анасамбля, бля. Еще трех сблатовала, девок своих, ну. Да у Алки из кордебалета взяла. Да какая разница! Надо намазаться черным, надеть шубу песцовую, вон, дали, а в ней дырка. Меня на площадь вывезут в «Кадиллаке», будет строй милиционеров, я спою две песни под фанеру, будто папуаска, и сквозь строй милиционеров опять – на вокзал. Ну, это всё вчетвером, ВИА африканское такое. Ну, так сказал этот Израиль Борисович. Зовут его так. Очень похоже на Агрессор Борисович. Ага. Говорит: ни с кем не говорить, молчать, потому что весь город обклеен афишами «Выступает Мариэтта де Гонсалес, знаменитая африканская певица». И всё в такой тайне, ужас, Машка! Сейчас учу под магнитофон песню. На английском. Да я-то петь не буду, будет петь фанера. Ну, фанера лабать будет, не я! Знаешь, сколько платят? Ну вот. Ну, она, Гонсалес, старая должна быть, с подтяжками. У меня нет подтяжек. Михаил Светлов сказал: «Седина – как бронза. Её следует заслужить!» Кто как печёное яблоко? Я каждую морщину на лбу заслужила трудом и потом! Ладно, остань. Ты зайди ко мне, проконтролируй эту Петровну мою, она в беспамятстве всегда, кошек уморит, ага? С меня пузырь. Всё, пока! У меня выступление, а ты как всегда доводишь! Не завидуй. Пока, нас прерывают, заканчивайте, вы поёте!

Положила трубку.

В дверь, и вправду, постучали.

ОНА быстро надела парик, накинула шубу, открыла дверь.

На пороге – ОН. На нём чёрное до пят помятое пальто, чёрная шапка и чёрные очки. Мало того: он на лицо чёрный чулок зачем-то надел.

ОНА начинает говорить быстро, суетливо, жеманно запахиваясь в шубу и прижимая пальцами к шее оторванный воротник.

Ну вот, Израиль Борисович, я так буду. Я готова. Вер ист бас ту Манхеттен? Да?

Молчат, смотрят друг на друга.

ОН. Ну вот и она, наша пионервожатая – очень рыжая и очень помятая. Это ты, Старая Зайчиха? Ну, здравствуй.

Он смеётся негромко. Молчат, смотрят друг на друга.

ОНА. Принесли?

ОН. Что?

ОНА. Принесли? Деньги?

ОН. Деньги?

ОНА. Ну, что вы так смотрите? Ну да, я не сильно по-английски, но я по-актёрски внутренне оправдываю это, как зерно образа, так сказать, что я ведь - из Африки. Гонзалес. Маргарита. Де. (Пауза). Ту Манхеттен вер ист бас?

Молчат, смотрят друг на друга.

ОН. Ес!

ОНА. Я говорю: вер ист бас ту Манхеттен? Ту Манхеттен вер ист бас? То есть, где автобус на Манхэттен? На Манхэттен где автобус останавливается тут у вас?

Молчат.

ОН. Тут автобусы не ходят.

ОНА. Да? (Она прошла по комнате, закурила, молчит). Оба-на. Интересно. Да нет, я ничего … Это шутка такая. Что, как я выгляжу? Не похожа на папуаску? По-моему, вылитая. Я ведь очень много снимаюсь в телесериалах, пою в мюзиклах, таких как «Кэтс», да, «Кэтс», потом есть такой у нас в Москве «Чикаго», да, ага, еще «Нью-Йорк тире Нью-Йорк» - даже пела я тоже, да. Я могу показать моё портфолио, если надо.

ОН. Моё – чего?

ОНА. Порт-фо-ли-о. Ну, где я разных позах. В смысле не в том, что вы подумали … Потом я постоянно в передачах всяких таких разных … Вот так, если коротко.

ОН. Здрасьте. Здрасьте, красавица из Нагасаки. (Декламирует). «Из тысяч лиц узнал бы я девчонку, а как зовут – забыл ея спросить!» (Пауза). Таня, здравствуй.

ОНА. Добрый. В смысле, вечер.

Пауза. Он прошел по комнате, сел в кресло нога на ногу. Улыбается. Говорит громко, как речёвку:

ОН. Тип-па!

ОНА. Что?

ОН. Графия!

ОНА. Что?

ОН. Оп-па!

ОНА. Что?

ОН. Зиция!

ОНА. Что?

ОН. Тип-па-графия и оп-па-зиция. Оп-па-зиция и тип-па-графия. Вот так. Оп-па и тип-па.

Хохочет. Хлопает в ладоши.

Молчат.

Она сняла шубу, положила на кровать.

ОНА. Хлопчик? А, хлопчик? Вы, поди, из противоборствующей криминальной группировки? Я не виновата. Я просто артистка. Меня попросили спеть. И всё. Мы артисты гастрольного предприятия. Ну, раз нас заказали, как негров, мы и приехали – как негры. Нас если бы заказали, как Вини-Пухов, мы бы приехали, как Вини-Пухи. В смысле, нас как закажут, мы так и приезжаем. Идите. Идите отсюда, а? Я вас очень прошу – идите отсюда, я вас не знаю и знать не хочу.

ОН. Ну, сейчас.

ОНА. Так вы не продюсер? В смысле, не вы организатор этого мероприятия?

ОН. Нет, я не продюсер. Не я организатор этого мероприятия.

ОНА. А кто вы, скажите? Я вас в первый раз вижу.

ОН. Об чем говорить, когда говорить нечего? Здорово, ты бык, а я корова. Бык останется быком, а корова – с молоком. Ты в пончо одеваешься, что ли? Ну, не смеши, сними. А то ведь только все театральные критикессы ходят в пончо. У-у, какая ты блескучая крыса стала, а?

ОНА. Вы мыла, что ли, покушали? Всё, всё, всё – до свидания, до свидания! Дверь закройте, дверь. Как это? Что это? Это нападение? Да что, да кто, да кого? Мне запретили по-русски разговаривать хоть с кем, только по-африкански, идите, пожалуйста. Сенкью, плиз, чао, ауф видерзеен, вер ист бас ту Манхеттен, ту Манхеттен вер ист бас … Что?!

ОН. Ты такая же малявочка, малюсенькая, малюсиндия, малюсикусенька, как и всегда была. Ну дак, чего – маленькая собачка до старости, как говорится …

ОНА. Да что это такое, где охрана отеля?!

ОН. Недаром помнит вся Россия, как тебя дразнили в Шадринском театре «Хиросима-Нагасаки». Тоща тощёй. Такая и осталась.

Пересел на кровать, качается на ней, пробуя на твердость.

Ой, вот, видишь - локтем ударился. Милая вспомнила - означает. Кто бы это мог бы быть? Не ты? Ну, что, ты смотришь? Мишу не помнишь?

ОНА. Что?

ОН. Ну, Миша, которого ты звала любовно «Минтай». О, а у тебя тепло. На улице дубак, надо сказать, так сказать.

Он снял очки. Сдернул чулок с лица. Она в ужасе смотрит на него.

Он смеётся, показывая гнилые зубы, достал папироску, постучал концом папироски по тумбочке, закурил. Вынул фляжку из кармана, взял граненый стакан с тумбочки, протёр полой пальто, налил. Приговаривает весело, глядя на содержимое стакана:

Ах, рюмочка Христова! Откуда? Из Ростова! Паспорт есть? Нема. Вот тебе тюрьма!

Одним махом выпил, крякнул.

Присказка бабуленции моей. Царствие небесное. Как выпивала – так говорила. Ну, и я теперь повторяю. Смешно?

ОНА. Понятно. Теперь всё понятно.

ОН. Что тебе понятно?

ОНА. Вдруг как в сказке скрипнула дверь. Всё мне ясно стало теперь.

ОН. Ага. Всё, что было – было не зря, не напрасно было! Ну, ладно, ладно, Старая Зайчиха, давай, давай, не играй. Ну да - Миша. Минтай. Папа Заяц. Это всё я. Вот. «На севере диком, стою одиноко» … Я тут живу. И ты приехала. Видел, видел тебя по телику пару раз. Стареешь, мать. Совсем ты стала и впрямь Старая Зайчиха, Женуария. Охо-хо-хо-хо!

ОНА. А ты разве не умер?

ОН. Ну, вот, ещё чего. Меня палкой не добьёшь. Умер, ага, держи карман шире. Живу. Тут работаю. Ну, не по специальности. Не артистом. Тут театра-то нету в городе. Никакого. Так, «ДэКа». В нём кружки. Драмкружки имени меня, ага? (Хрипло смеётся). Я в ём этим тружусь … как его … осветителем и звукарём. Но думаю рвануть в первопрестольную и в какой-нибудь театр показаться.

Молчат.

ОНА. Ну дык, что - давно пора карьерой заняться.

ОН. Ладно, не подзуживай, Женуария. Пора бы уже, да. А то некоторые поют, понимаешь, в телевизоре, а я вот … Время уже, чтобы о себе заявить, так сказать, пора уже. А то какие-то мелькают по телику, а я вот тут сижу. А мы ведь вместе начинали. У-у, ты моя красавица из Нагасаки! Из тысяч лиц узнал бы я девчонку, а как зовут ее - забыл ее спросить! (Пауза). Впрочем, я уже это говорил.

Молчат. Смотрят друг на друга. Он улыбается.

Дай денег. А? Взаймы? Не жлобничай, а? Чё, не дашь? Своему бывшему мужу не дашь? Ну, сейчас она будет играть спектакль: ты меня забыл, бросил, а я сыграю – побитую собаку и виноватость.

ОНА. Дак ты умер.

ОН. Ага. Щас. Поцелуй меня с разбегу, я за деревом стою. Кто тебе сказал?

ОНА. Кто-то. Я тебя видела двадцать назад. С тех пор голос Антипки больше не раздавался. А как ты жив-то?

ОН. Ну ладно, хорош, не суть.

ОНА. Так, стоп. Ты чего от меня захачиваешь? В лоб или по лбу?

ОН. Захачиваю вот что-то. (Смеётся). Дай денег взаймы, Танюх-Женуария?

ОНА. Я тебе не «Танюх» и не «Женуария».

ОН. Да я ж тебя по старой памяти, как в «Рабыне Изауре», помнишь? Я тебя так звал. Помнишь? (Поёт). «Газирум-гарум-гэрум, газирум-га!..» Ну?

ОНА. Значит, встал из гроба и денег захачиваешь?

ОН. Захачиваю денег, да!

ОНА. Значит, ты живой?

ОН. Ну, заколебала! Живой. Твой папа Заяц жив, Старая Зайчиха. Обними его. Лапками прижми его, зайца бедного, побарабань лапуськами по его спинке, побарабань от радости и счастья. Ну?

ОНА. Побарабанить?

ОН (весело). А почему и нет? (Пауза). Ты, значит, сюда к нам приехала, так, да?

ОНА. Сюда, да, к вам, да, приехала, так, да.

ОН. А я смотрю - весь город в афишах, надо же! Ох, и дурят нашего брата, обманывают нашего брата! Пойду сейчас всем расскажу, что это никакие не негритоски, а старые облезлые московские сучки! (Хохочет). Приехали чесать и косить!

Ржёт. Смотрит на нее.

ОНА (снова закурила и вдруг, с полоборота, взвилась). Ах ты, старая гнида, козел ободранный, Папа Заяц! Ах ты, турок-придурок, немецкий окурок, чирикало-вонючка!

ОН. У-у, негры-то какие темпераментные пошли, а? Давай, давай, туда меня и сюда меня, да всё по-французски, давай, давай! Только посмотри на себя в зеркало – умрешь от смеха! Старая Зайчиха негритоской стала!

ОНА. Посмотри на себя, опарыш! Посмотри и заткнись!

ОН. Ой, какая! Поцелуй меня с разбегу, я за деревом стою!

ОНА. Клоун!

ОН. Давай, давай!

ОНА. А ты знаешь, что удар по почкам заменяет кружку пива?

ОН. Давай, королева говна и пыли, я опохмелюсь!

ОНА. Да я ж тебя сейчас порву, как Тузик грелку, ты же знаешь, что у меня хватка, как у стаффорда!

ОН. Верю, верю, всякому зверю, а тебе не верю! Только попробуй! Не ударишь! (Поёт). «Мать-перемать, будем в шахматы играть!» «Девки пляшут, сиськи трясутся! Ты, моя сися, тоже потрясися!» …

ОНА. Я тебе потрясуся! Ох, я тебе потрясуся!

ОН. «Это было летом, летом! На асфальте разогретом!» …

ОНА. Обобрал меня в одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, как липку, обобрал, выкрал всё, смылся, алкаш, ты посмотри на себя, ты как был алкаш, так и остался, мрак! Мрачище! Кошмарище!

ОН. Протестую! Это было в одна тысяча девятьсот семьдесят восьмом мохнатом году!

ОНА. Ты чё хочешь, а?! Я ведь ударяю всего два раза, как ты помнишь: один раз в лоб, другой раз – в крышку гроба. Ты чё хочешь, горя хапнуть?

ОН. А ты чё тут, самая крутая?

ОНА. Чё ты тут мне барагозишь, а?! Убирайся вон, сказала!

Кинулась к нему, но он резко встал, останавливает ее рукой.

ОН. Ладно, тихо. Солдаты не какают. Всё, молчи. Пойду сейчас. (Пауза). Пойду. (Пауза). Пошел ведь я, слышишь?

ОНА. Иди. Алкаш! Бомжара! Позорник!

ОН. На себя в зеркало посмотри, позорница. Ладно. Повидались – и пока.

Пошел к двери. Поёт:

«Если песню запевает молодежь! Молодежь! Молодежь! Эту песню не задушишь, не убьёшь! Не убьёшь! Не убьёшь!»

Встал у двери.

Молчат.

ОНА. Сядь.

ОН. Зачем?

ОНА. Расскажи, что это такое тут было у тебя со мной сейчас?

ОН. С кем?

ОНА. Со мной.

ОН. У меня с негритосками не было. Только с русскими.

ОНА. Сядь, сказала. Клоун. Не надоест выдрючиваться. Дурака валяет всю жизнь!

ОН. Ну, сел.

Он сел на пол у двери.

Молчание.

ОНА. Говори. Зачем ты явился?! Говори!

ОН. Таня-Танечка … Я лучше спою, давай, а? … «Ах, Таня, Таня, Танечка, с ней случай был такой!»

ОНА. Какой?

ОН. «Служила наша Танечка в столовой заводской!»

ОНА. Отвали.

ОН. Песня.

ОНА. Ну.

ОН. Ну. Всё, хватит. Ладно. Помру скоро. Пришел вот – попрощаться.

ОНА. Да что ты?! Слышала не раз. Карта слезу любит. Не верю. С чего помирать? Тебе сколько лет? Ну и всё. (Пауза). Болеешь, что ли? Я говорю, болит что-то у тебя, нет?

ОН. Болит.

ОНА. Где?

ОН. Вот тут. (Тычет пальцем в грудь).

ОНА. Ладно, на жалость не бери. Не поверю. Врёшь всё.

Роется в кошельке, достала деньги, протянула ему.

На.

ОН. Чего – на? На паперти, что ли?

ОНА. Взял быстро, ну?! Тебе надо денег на пузырь – на. И еще вот - купи себе пальто. Как выглядишь? Мрачина полная. Юморист – чулок на голову надел! Кошмаревич!

ОН. Спасибо, не надо.

ОНА. Как не надо, когда надо. Пальто, мрачина!

ОН. А куда я его, пальто твоё – себе в гроб под изголовье положу? И в этом хорошо.

ОНА. Ну, не хочешь – не надо. Пожалуйста.

ОН. А денег много у тебя в лопатнике, не бедствуешь, гляжу, нет?

ОНА. Не твое дело. Ты откуда узнал, что я приехала?

ОН. Израиль Борисович сказал. Он у нас в «ДэКа» директор. Пилюлькин.

ОНА. Что?

ОН. Фамилия такая. Израиль Борисович Пилюлькин.

ОНА. Пилюлькин? Какой-то козёл. Полный козёл. Нагло так разговаривал со мной.

ОН. Нагло?

ОНА. Ужасно. Я ведь актриса. Московская актриса. Работаю в концертном коллективе. Заслуженная артистка Российской Федерации, между прочим. Подали документы на «Народную». Вот так.

ОН. Да это же всем за выслугу дают - заслуженного.

ОНА. Нет. Мне – не за выслугу. Я заслуженная артистка России, да! У меня масса концертов! Съёмки! Телевидение! А он – со мной так.

ОН. Да, ты права. Нельзя с заслуженной, с тобой, то есть – так. Это ужасно, просто ужасно. Знаешь, он вообще – потёма. Они что-то мойшат там в дирекции, жулики.

ОНА. Ну, правильно, они мойшат, они жулики, а мы отдувайся.

ОН. Ага, мойшат, мойшат. Пилюлькин, что хочешь.

Она села на кровать, молчит, смотрит в окно.

ОН. Да что ты так злишься? Да быльём всё уже поросло. Да и чего было у нас? Я гульнул. Ты не простила. А ведь хороший левак укрепляет брак.

ОНА. Да-а?! Он гульнул, а я не простила – так получается? Левак! Левак, да?! Дурак, а не левак! Да, я не простила. Я брезглива физически. Брез-гли-ва.

ОН. Была.

ОНА. И есть.

ОН. Ну, тогда не стала бы в такой гостинице жить, раз брез-гли-ва осталась.

ОНА. Деньги не пахнут. Знаешь, как они зарабатываются? Много ты знаешь. Ты всю жизнь живешь, гляжу, как растение – кто польет, то и хорошо. А знаешь, как выживают артистки в Москве? Ну, ладно, не буду. Тебе не понять.

ОН. А я и слушать не хочу. И понимать не собираюсь. Мне не интересно.

ОНА. Ну, правильно, ты ведь только себя всегда слушал. Ты всегда главный, ты у нас - супер-герой, Бэтмэн, итит твою мать, а я под каблуком! Это еще всё тогда началось, в Шадринске!

ОН. Да, всё началось в Шадринске! Мы закончили училище и поехали в Шадринский городской драматический театр!

ОНА. Ничего подобного. Не помню. Вранье. Я училась в Москве.

ОН. Да?! Подделала диплом. Купила в подземном переходе, да? Бессовестная. Но я свидетель – не так всё было. Я помню. Да. В Шадринск. Потом оттуда в Семипалатинск, потом в Бийск, потом в Курган, а потом …

ОНА. А потом – всё. Дура. Таскалась за ним из театра в театр. А потом пришла со спектакля в общагу, а ты спишь с нашей театральной буфетчицей!

ОН. Неправда, она была артисткой.

ОНА. Ладно, хорошо, артистка. Но выглядела, как буфетчица. Или хуже. Как доярка!

ОН. Ты завидовала, что ты в тени была. Я играл все главные роли.

ОНА. Где? Когда? С чего? С каких щей? Это я, я, я играла все главные роли всегда!

ОН. Где? Когда? С чего? С каких щей?

ОНА. Оно еще будет спорить! И не спорь мне, пожалуйста! Не создавай себе легенд! Я прекрасно помню, как я играла в Шадринске. Я всегда и везде играла главные роли! Даже в сказках! Даже в сказках мне давали Дарьюшку, Поросенка, Аленушку, и даже Иванушку! А что? Я была худенькая, как травести! Да много я чего играла. Я даже играла главную роль в сказке «Зайка-Зазнайка»!

ОН. Ага. Она играла сказку. Сказку, как дед насрал в коляску. Ну, тебе не стыдно?! Опомнись! Ты играла в сказке «Жила-была Сыроежка»! Это – правда! Там ты играла главную роль! Но в «Зайке-Зазнайке» - нет! Это я, я, я играл главную роль в «Зайке-Зазнайке»!

ОНА. Неправда! Я играла «Зайку-Зазнайку», а точнее, я играла и очень глубоко играла в этом спектакле Старую Зайчиху, маму, мать Зайки-Зазнайки! Я как сейчас помню – я с таким блеском сыграла Старую Зайчиху. Я была такой мудрой Старой Зайчихой! О, какой я была Зайчихой! О, какой я Старой Зайчихой была! Все газеты писали: талант, талант, не закопаешь! Зайчиха! Я играла материнство, материнскую любовь, я даже в сказке перевоплощалась так, что все матери плакали в зале, вот так! Потому что все понимали логику характера, внутреннее действие, третий план, всё то, что я создавала на сцене!

ОН. Старая Зайчиха с пришитым хвостиком на белом комбинезоне. Мать. Негритоска. Посмотри на себя.

ОНА. Помолчи! Все говорили: как поразительно, что так молода, так красива, такая стройненькая, а такое перевоплощение! Надо же так сыграть старость, всем зайцам зайчиха, всем зайчихам зайчиха!

ОН. Зазернилась сильно.

ОНА. А?

ОН. Зазернилась, говорю. Зерно образа нашла. Да врёшь ты всё, Женуария. Это я, я, я играл Зайца так, что все до сих пор помнят, плакали все ажно за кулисами, в зале, на сцене, под сценой!

ОНА. Да. Плакали. Ага. Пьяный заяц. Ни разу трезвый не выходил на сцену. Пропойца. Алкаш. Тебя сняли с роли Зайки-Зазнайки! Тебя сняли с позором! И дали во втором составе малюсенькую роль придурковатого Старого Зайца!

ОН. Неправда! Старого Зайца я играл уже потом, а поначалу я играл в одном составе Зайку-Зазнайку! Главную роль! Нет! Заглавную роль! Я до сих пор помню мой первый выход! Я выходил из-за кулис, зал аж вставал с кресел от восторга, и я, Зайка-Зазнайка, говорил: «Мне помощи не надо! Я заяц с головой!!!!»

ОНА. Ага, с головой! С пустым ведром вместо головы!

ОН. И тут появлялась Старая-престарая Зайчиха в исполнении плохой одной артистки! Ты-то ведь не помнишь роли, нет?! А я - до сих пор, ночью меня толкни, проснусь и расскажу с любого места!

ОНА. Еще чего! Я помню всё!

ОН. Оппа-зиция? Проверим! (Прокашлялся, скинул обувь, вскочил на кровать, кричит, что есть силы). «Мне помощи не надо! Я заяц с головой!»

ОНА (нервно курит, ходит по комнате). «Не рада я, не рада! Тому, что ты такой!»

ОН. «Я знаю сам прекрасно! Что делать мне с Лисой!»

ОНА. «Напрасно ты, напрасно! Всё хвастаешь, косой!»

ОН. «Попробуй-ка поймай-ка! Слови меня! Схвати!»

ОНА. «Зазнайка ты, зазнайка! С огнем ты не шути!»

ОН. «Мне слушать надоело! Как ты весь день ворчишь!»

ОНА. «Не дело, ох, не дело! Не дело говоришь!»

Большая пауза. Молчат.

Она вытерла слёзы. Села в кресло.

Вот так вот. И не надо мне сказки рассказывать. Сказки про то, как он, понимаешь, играл все, понимаешь, главные роли, видите ли.

Большая пауза. Молчат. Он сел на кровать.

Сидят, смотрят в пол.

ОН. Не ври, играл.

ОНА. Играл, играл. (Пауза). Вот и прилипла к тебе с тех пор кликуха – «Папа Заяц».

ОН. Нет. Просто мне всегда нравились зайцы. Особенно шоколадные. Вот умру - уши зайца положите мне на могилку.

ОНА. Слушай, что ты мелешь? Какие уши? Где мы тебе их найдем?

ОН. Ну, поставьте памятник в виде зайца. (Рыдает).

ОНА. Ага, ага. И напишем сверху: «Косой, косой, подавился колбасой!»

ОН. Я всю жизнь прожил, как заяц долбанный …

ОНА. Хватит. На жалость не бери. Мрак. Папа Заяц. Помолчи. Хватит, это что такое?!

Пауза. Она быстро ходит по комнате туда-сюда.

Вдруг кричит:

Слушай, это что такое, а?! Это просто ужасно! Я ничего, ничегошеньки к тебе не чувствую, никаких чувств, понимаешь? Ни капельки! Но при этом почему-то думаю, что я должна чего-то для тебя сделать! А с чего? Почему? Человек, который поломал мне жизнь, обманул, и значит – снова обманет, почему я верить ему должна, почему, почему?! Что за русский характер: я должна ему что-то! Я ему что-то должна!

ОН. Посмотри на себя в зеркало, ты не русская.

ОНА. Я не должна ничего этому человеку, а при этом дергаюсь, чего дергаюсь – не понятно! На вот тебе денег и уходи! Ты поломал мне жизнь! Да! Уходи! Не хочу я ни плохого с тобой, ни хорошего! Господи, мне надо готовиться, выучить эту песню, вечером выступать, надо быть в зерне образа, а я, как дура, на кровати с ним Старую Зайчиху лабаю! С ума сошла!

ОН. Давай, вместе учить песню, а? Я тоже пойду с тобой на сцену. Поддержу. Я тоже хочу быть негром. Там же в этой группе может быть один выпивший негр?

ОНА. В какой группе?

ОН. Ну, в вашем этом ВИА, в рок-банде, в рок-группе в этой пусть будет один негр тоже, а что? Это возбуждает слабую половину человечества! Я могу даже только в одной набедренной повязке выйти на сцену, а что? Это всех заведет, я знаю! Всегда всех баб возбуждало моё обнаженное, так сказать, тело!

ОНА. Кого когда возбуждало твое тело?! Суповой набор! Мы будем выступать на улице, на улице, ты просекаешь фишку? А на улице – сорок два градуса мороза!

ОН. И ничего! Ничего, не отвалится! Я весь намажусь, с головы до ног! Дай мне грим!

ОНА. Не дам! Отвали! Никуда не пойдешь! Ты что, нам всё сорвать хочешь? Ты понимаешь, что тогда будет? Ты знаешь, сколько они нам платят?!

ОН. Отвали. Джага-джага! Джага-джага! Джага-джага! Джага-джага! Джага-джага!

Мажется черным гримом.

ОНА. Да что, что такое?! Что такое, а?!

ОН. Вот какой негр, вот какой! Буду танцевать – ужас! (Поет). «Поцелуй меня с разбегу я за деревом стою!» Джага-джага!

Намазался черным гримом. Она стоит, разинув рот.

Он смотрит на себя в зеркало.

Молчат.

ОНА. Миша? Минтай? Папа заяц? А у тебя всё в порядке с головой?

ОН. Женуария, Танюха, я такой одинокий. Мне так тоскливо. Не представляешь.

ОНА. Может, хватит тебе, а?

ОН. Нет, не хватит мне. Помнишь, «Рабыню Изауру»? Давай, споем?

Начинает петь:

«Газирум-гарум-гэрум, газирум-га!»

Она молчит.

ОНА. Дурак. Что еще скажешь. Дурак.

ОН. Да хватит тебе.

ОНА. Нет, не хватит мне. Это все похоже на плохую пьесу: вот и встретились два одиночества - в сто тысяча первый раз.

ОН. Да, да. Развели у дороги костер.

ОНА. Да, да. Но костру разгораться не хочется. Вот и весь разговор.

ОН. Да. Вот и весь разговор.

ОНА. Да. Вот и весь разговор. Вот именно такая плохая пьеса про два одиночества. Выясняется, что у него все хорошо, потому что он остался в провинции и сохранил вот эту вот, как её вот, как она, блин, называется …

ОН. Свежесть?

ОНА. Нет! Что-то такое русско-народное он в себе сохранил. Почвенность, понимаешь ли, какую-то. А она, гадина такая, уехала в Москву и растеряла это всё … Как его?

ОН. Свежесть.

ОНА. Нет, не свежесть. А что-то такое исконно-русское и народное. Всё. Хватит! Я читала миллион таких пьес. Хорош. Не хочу. Ага. Встретились, понимаешь, два одиночества, развели, понимаешь, у дороги, так сказать, костёр, ага …

ОН. А костру разгораться не хочется.

ОНА. Вот и весь разговор, я сказала! Да, именно. Не хочется. Но, чтобы выразить надежду, в финале, сейчас вот, ты должен сказать по этой пьесе: «Всё только начинается». Но это – не так, Минтай, папа Заяц! Так – только в пьесах бывает. А на деле – вот. Старые мы стали. Два облезлых негра. И ты, и я. Надо признаться друг другу в этом. Всё уже закончилось.

ОН. Может, и начинается.

ОНА. Нет, не начинается, Минтай. А продолжается. Ты как жил тут, так и живи. А я как работала клоунессой у себя там в Москве – так и буду. Буду по-прежнему выступать на этих вот на корпоративных вечеринках, куда меня заказывают с номерами …

ОН. На каких?

ОНА. Корпоративных!

ОН. Слово выговори, только чтоб челюсть не выпала.

ОНА. Не надо! Сам такой! У меня всё в порядке пока с дикцией. Именно поэтому меня постоянно приглашают на корпоративные вечеринки и я там – ведущая! Тамада, если хочешь. Но какая я остроумная, замечательная, прекрасная тамада! О-о-о! Вот какая я тамада!

ОН. Какой – тамада. Тамада – мужского рода.

ОНА. Помолчи. Я актриса! Вот, скажем, я выхожу перед гостями в белом платье, в таком платье невесты и говорю так, что все плачут от счастья, говорю на опоре: «Счастья вам, дорогие, здоровья, долгих лет жизни желаю вам и по жизни вам - санного пути!»

Молчат.

ОН. Какого?

ОНА. «Санного», дурак. Санного пути я желаю им. Это путь, который на снегу розовом проделали сани с конями, понял?

ОН. Санного?

ОНА. Санного!

ОН. Сс-сссссаного? Сама придумала?

ОНА. Сама придумала. А что?

ОН. Оно и видно. Санного!

ОНА. Каждый всё в меру своей испорченности понимает. Дурак, это красиво. Еще как красиво! Санный путь, блестят снежинки. Красота! И лошади несутся, и сани!

ОН. А в санях сидят негры.

ОНА. Какой редкий, какой ты редчайший, редкоземельный, редкоземельнейший, редчайший дурак!!!!! Завистлив до чего! Я не виновата, что у меня всё сложилось, а у тебя – нет!

ОН. Да уж, есть чему позавидовать. Наша розовая пионервожатая-помятая стала негритоской. Один раз увидишь – всю жизнь кошмары сниться будут.

ОНА. Спасибо! От, спасибо! Двадцать лет не виделись – и он мне подарок такой! Заяц облезлый!

Молчание.

Она ходит по комнате, вытирает слёзы, курит.

Ну, всё. Хватит. Нельзя ныть. Надо всё время быть улыбающимся, радостным, народ не любит нытиков. Всё, Миша, Минтаёчек, давай, иди, крути педали – мне, и правда, надо готовиться. Иди. Встретились, поговорили, повспоминали – хватит, хорош. Иди.

ОН. Идти?

ОНА. Иди. Я на сцену как выйду, я помашу вот так там тебе, хвостом вот этой норки с шубы, помашу тебе.

ОН. Помашешь?

ОНА. Ну, когда буду выступать, на улице, на этой дощатой сцене. Вот именно этим хвостиком если я махнула – ты запомнил? – этим вот! – это, значит – тебе. Понял? Это значит – тебе, не кому-то другому.

ОН. Почему хвостиком, а не рукой?

ОНА. Ну, почему, почему. Сам же сказал: старая зайчиха. (Рыдает). А ты махни мне шапкой своей вот этой вот чёрной. Встань там повыше и махай, махай. Я увижу.

ОН. Махай. Почему шапкой?

ОНА. Ты же – Папа Заяц, чем-то меховым ты должен махать. Ой, ну, всё, хватит. Иди, голова у меня раскалывается. Давай. Санного пути тебе.

ОН. И тебе. Санного. Хорошего. Хорошего пути тебе. Хорошего. Пока. Целую в дёсна. Ваша крёстна.

Молчат.

Он улыбается, поёт:

« … Вот уж время расходиться, а расста-а-а-аться нету сил!»

Стоят друг против друга, смеются.

ОНА. Ты не меняешься. Вот ведь беда. Всю жизнь – барагозит, барагозит чего-то … «Ты любовь моя первая, ты любовь несчастливая …» И за что я тебя так любила, козлозайца?

ОН. Это ведь я тебя вызвал. Не будет концерта. Наврал. А ты поверила. Ты хоть дели иногда всё на сто. Махать ничем не надо. Или, если хочешь, махай сейчас.

ОНА. Как – махай сейчас? Как – дели на сто?!

ОН. Да так. Это была тебе такая замануха. Я звонил, я сказал, что я - Пилюлькин. Израиль Борисович. А ты всё приняла - на чистом сливочном. Замануха.

ОНА. Замануха?! На чистом сливочном?!

ОН. Замануха. Я год копил денег тебе на дорогу туда и обратно. А так бы ты не приехала. А я – не могу.

ОНА. Это что за шутки?

ОН. Не шутки.

ОНА. А почему, зачем, для чего, для кого, откуда, куда?!

ОН. Нам надо было освежить наши взаимоотношения.

ОНА. Какие у нас взаимоотношения?! Мы не виделись двадцать лет!

ОН. Тебе кажется. Не было дня, чтобы я тебя не вспоминал.

ОНА. Да при чём тут ты! Да не было дня, чтобы я тебя вспоминала!

ОН. Врёшь. Вспоминала. Я каждый день локтём ударялся. Это значило - милая вспомнила. Кто это был тогда? Не ты разве?

ОНА. Не я, не я, не я!!! Господи, какая я дура, почему я поверила, притащила с собой трех человек еще, билеты купила за свой счёт, он наврал, что я им скажу, какой ужас! Я сейчас возьму кирпич, на котором эта кровать стоит, и пристукну, прибью тебя, гада такого! О, Боже! Вот как я накололась, вот как я пролетела, а?!

ОН. Я так сильно хотел тебя увидеть.

ОНА. Нам по сто лет в субботу в эту будет, или в прошлую уже было, папа Заяц, Минтай, опомнись, какая любовь, ты про что говоришь, а?!

ОН. Я хочу сказать тебе это. Потому что помираю, знаешь. Или – не так, нет. Потому что вперёд смотреть – ничего не видно, только назад. Короче …

ОНА. Да что короче?! У кого короче, тот сидит дома, отращивает!

ОН. Да не ори, постой. Я смотрю вот – а что у меня было настоящего? Только когда играл Зайца. А ты – Зайчиху. А всё остальное – чушь.

ОНА. Это что за пафос?! Это что за пафос такой древнегреческий, а?! Это что за трагедия – Эсхил, Софокл, твою мать! У него было настоящее! Да не было там ничего! Был сраный городской драмтеатр с облупившимися стенами, с фойе, выкрашенном половой желтой краской, общага с тараканами, где мы жили и больше ничего не было! Алё , это дурдом Ромашка? Зачем ты это сд

12 3 Следующая ⇒