Мэри Стюарт 4 страница

— Да. Через несколько дней его убили. Вы нашли тело и спустили с гор, чтобы похоронить. Я хочу, чтобы вы показали мне, где он убит.

Опять тишина.

Мальчик Нико смотрел не моргая и курил.

Старик сказал тяжело:

— Я, конечно, сделаю это. Завтра?

— Если это удобно.

— Для тебя всегда удобно.

— Вы очень добры.

— Ты — брат Михаэля.

Вдруг женщина рядом со мной ожила и сказала чистым мягким голосом почти с отчаянием:

— Он был мне сыном, — слезы появились на ее щеках, — он должен был остаться…

— Но как он мог остаться и подвергать вас опасности? Когда вернулись немцы…

— Они не вернулись, — сказал Нико с кровати.

— Нет. Потому что поймали его в горах. Но если бы не нашли, могли вернуться в деревню, и тогда…

— Они его не поймали, — сказал старик. Он сидел на скамье, наклонившись вперед, колени раздвинуты, руки сжаты в кулаки. Очень темные глаза сверкали из-под бровей. Мужчины смотрели друг на друга, время остановилось.

— Что вы пытаетесь мне сказать?

— Михаэля убили не немцы. Его убил грек, человек из Араховы.

В этот момент отключился свет.

Местные жители явно привыкли к капризам электричества. Через мгновение женщина нашла и зажгла масляную лампу и поставила ее на стол в середине комнаты. Лампа из какого-то дешевого яркого металла выглядела жутко, но горела абрикосовым светом и сладко пахла оливковым маслом. Тяжелые тени преобразили Стефаноса в трагического актера из «Царя Эдипа». Нико перекатился на живот и смотрел яркими глазами на этот спектакль. Я подумала, что смерть отца и Михаэля для него не более, чем дыхание восхитительного прошлого.

Саймон сказал:

— Да, вижу… Это делает многое понятным. И, конечно, вы не знаете кто это?

— Конечно, знаем. Тебе интересно, почему мы не убили его, раз называем Михаэля сыном?

Нико сказал противным голосом:

— Дедушка, англичане устроены по-другому.

Саймон быстро взглянул на него, но ответил Стефаносу:

— Не совсем. Что с ним случилось, он жив?

— Объясню. Сначала я должен сказать его имя — Ангелос Драгумис, я писал о нем. Но этого я бы никогда не сказал, если бы ты не приехал. Раз ты здесь, этого нельзя скрыть, ты имеешь право знать.

Саймон аккуратно катал сигарету по спичечной коробке, лицо неподвижно, глаз не видно. Мальчик перевернулся на кровати, усмехаясь.

— Когда твой брат ушел отсюда, он, думаю, хотел присоединиться к своей группе. Основная ее часть отправилась на север вместе с Ангелосом. Почему он вернулся, не знаю, но он встретил Михаэля на Парнасе и убил его.

— Почему?

— Не знаю. Но такое тогда случалось часто. Возможно, они поругались из-за военных действий. Может, Михаэль чего-нибудь от него требовал, а Ангелос, как известно, берег свои войска для другой борьбы, после ухода немцев. Его видели в Афинах, он был очень активен в резне в Каламаи. Да, точно, он предавал союзников с самого начала, хотя не думаю, чтобы Михаэль знал. Или еще из-за чего. Два таких человека не могут встретиться и договориться. Ангелос был плохим до самой глубины души, а Михаэль… ему не нравилось с таким работать. Они ссорились часто, он говорил мне. Ангелос был нагл и задирист, а Михаэль… он не поддавался принуждению.

— Это точно. Но вы сказали убил. Если два человека ссорятся и дерутся, это не убийство.

— Это было убийство. Драка была нечестной. Первый удар твой брат получил сзади, камнем или прикладом, там осталась рана. Это чудо, что удар не убил и даже не оглушил его. Он, наверно, услышал что-то и обернулся, потому что драка все же была. Михаэль был… сильно избит.

— Ясно, — Саймон зажег сигарету, — как Ангелос убил его? Понимаю, что не из ружья. Ножом?

— Сломал шею.

Спичка замерла в дюйме от сигареты. Серые глаза смотрели на старика. Стефанос кивнул, как это мог бы сделать Зевс. Нико неожиданно сощурился, заблестел зрачками из-под длинных ресниц. Спичка достигла цели.

— Хорошая, должно быть, была потасовка, — сказал Саймон.

— Его не просто было убить, — сказал старик. — Но с раненым плечом и ударом по голове…

Голос ему отказал. Он не глядел на Саймона, казалось, он видел что-то отдаленное за освещенными стенами комнаты, далекое во времени и пространстве. Снова пауза.

Англичанин выпустил большое облако дыма.

— Да. Ну что же. А этот человек, Ангелос… Что случилось с ним?

— Этого я сказать не могу. Он не вернулся в Арахову. Говорили, что он ушел в Югославию. Четырнадцать лет никто о нем не слышал, возможно, он мертв. У него был только один родственник, двоюродный брат, Димитриос Драгумис, который ничего о нем не знает. Сейчас он живет в Итеа. Он тоже был в группе Ангелоса, но не командовал, и, вообще, кое-что лучше забывать. Вот то, что Ангелос делал с собственным народом, забыть нельзя. Он был в Каламаи, говорят, также в Пиргосе, где погибли многие сотни греков и мой двоюродный брат, старик. Дело не в этом… Дело тут не в политике, кирие Саймон, и не в том, что такие, как он, делали во время войны. Он — зло, кирие, он человек, которого приводило в восторг зло. Он любил видеть боль, обижать детей и старых женщин, и гордился, как Арес, что многих убил. Он вырывал глаза и улыбался, всегда улыбался. Он был плохой человек и он предал Михаэля и убил его.

— Если никто его с тех пор не видел, как вы можете знать, что убийца — он?

— Видел, — сказал старик просто.

— Видели его?

— Да. Никаких сомнений. Когда я пришел, он повернулся и побежал. Я не мог гнаться за ним, Михаэль был еще жив. Он жил еще около минуты, но этого хватило, чтобы задержать меня и дать убийце сбежать.

— А он не пытался на вас напасть?

— Нет. Он не так-то легко отделался. Михаэль легко не сдался, несмотря на предательское нападение. Ангелос мог бы застрелить меня, но его револьвер я потом нашел за камнем, он закатился туда в драке. Он хотел убить Михаэля тихо, но оказался недостаточно ловок и умен. Когда я увидел их, Ангелос встал и собирался найти пистолет, но на него напала моя собака, и все, что он мог сделать — это смыться. Без пистолета он не годился больше ни на что. — Он вытер рот тыльной стороной ладони. — Я отнес твоего брата в Дельфы, ближе было некуда. Это все.

— Он не говорил?

Стефанос заколебался, и взгляд Саймона напрягся. Старик покачал головой.

— Да ерунда, кирие. Если бы в этом был смысл, я бы рассказал в письме. Он сказал: «Возничий». Это название знаменитой бронзовой статуи в Дельфийском музее знаю даже я — юноша в свободной одежде, в руках вожжи от исчезнувших лошадей.

— Не совсем уверен. Я несся по тропинке к подножию скалы, задыхался и был вообще не в себе. Он прожил секунды, но узнал меня. Чего говорить про статую, не знаю, если он действительно именно это и прошептал.

— Почему вы не написали про Ангелоса?

— Все закончилось, отцу Михаэля лучше было думать, что он погиб в бою, а не от руки предателя. И стыдно.

— До такой степени закончилось, что, когда брат Михаэля приезжает в Арахову, мужчины отворачиваются, а хозяин не подает руки.

Старик улыбнулся.

— Ну хорошо, не закончилось. Стыд остался.

— Он не на вас.

— На Греции.

— Моя страна тоже кое-что делала, чтобы уравнять счет.

— Политика!

Стефанос жестами очень выразительно объяснил, что, по его мнению, нужно сделать со всеми политиками, и Саймон засмеялся.

Как по сигналу, старая женщина встала, отодвинула голубую занавеску и вытащила большой каменный кувшин. Она поставила на стол стаканы и налила темного сладкого вина.

Стефанос спросил:

— Значит, ты выпьешь с нами?

— С огромным удовольствием.

Женщина вручила стакан Саймону, потом Стефаносу, Нико и, наконец, мне. Себе она не взяла, а стояла и смотрела на нас со скромной гордостью. Очень хорошее вино, немного отдавало вишнями.

Я улыбнулась ей и сказала неуверенно по-гречески:

— Очень хорошо.

Ее лицо расколола широкая улыбка.

Она наклонила голову и повторила с удовольствием:

— Очень хорошо, очень хорошо, — а Нико повернулся на кровати и сказал по-английски с американским акцентом:

— Говорите по-гречески, мисс?

— Нет, только несколько слов.

Он повернулся к Саймону:

— А почему вы хорошо говорите по-гречески, а?

— Брат научил меня, когда я был еще моложе тебя. И я продолжал учить его потом, был уверен, что приеду сюда когда-нибудь.

— Почему ты не приехал раньше?

— Это слишком дорого, Нико.

— А теперь ты разбогател?

— Мне хватает.

— Понял. Теперь ты пришел, знаешь об Ангелосе и своем брате, а что ты скажешь, если узнаешь кое-что еще? Что если Ангелос жив?

— Ты говоришь мне это, Нико?

— Его недавно видели рядом с Дельфами на горе. Но, может, это призрак, — мальчик улыбнулся, — на Парнасе есть призраки, огоньки двигаются и голоса разносятся над скалами. Некоторые видели разные вещи, я — нет. Это старые боги, нет?

— Возможно. Это правда, Нико, что Ангелоса видели?

Нико пожал плечами.

— Откуда я знаю. Его видел Янис, а Янис… — он со значением повертел рукой у головы. — Ангелос убил его мать, сжег дом отца, и с тех пор Янис тронулся, он видел Ангелоса много раз. Но вот Димитриос Драгумис задавал много вопросов о твоем приезде. Все мужчины в Арахове про тебя знали и разговаривали, но Димитриос специально расспрашивал — и здесь, и в Дельфах, очень суетился.

— Какой он?

— Немного похож на брата, не лицом, а фигурой. Ну и не духом. Ты, может, и встретишь его, — сказал Нико с невинным видом, — но не бойся. И не беспокойся об Ангелосе, кирие Саймон.

Саймон фыркнул:

— А что, похоже, что я беспокоюсь?

— Да нет, но он умер. А если не умер… Ты всего лишь англичанин, нет?

— И что?

Нико очаровательно хихикнул и скатился с кровати.

Стефанос вдруг сказал очень строго:

— Веди себя прилично. Что он говорит, кирие Саймон?

— Он думает, что я не могу справиться с Ангелосом, — сказал Саймон лениво. — На, Нико, лови.

Он бросил мальчику сигарету, тот поймал ее крайне грациозно и продолжал смеяться. Саймон повернулся к старику.

— Вы думаете, правда, что его здесь видели?

Пастух бросил пламенный взгляд на внука из-под белых бровей.

— Рассказал, значит, сказочку? Слухи пустил идиот, который видел его не меньше двенадцати раз с конца войны. И немцев несколько раз. Не обращай внимания.

— И на огни и голоса на Парнасе?

— Если человек идет на Парнас после захода солнца, почему бы ему не увидеть странные вещи? Боги еще ходят там, и человек, неосторожный в стране богов, — дурак. — Еще один взгляд на мальчика. — Ужасных глупостей ты набрался в Афинах. И это — отвратительная рубашка.

Нико выпрямился.

— Нет! Она американская!

Старик зарычал, а Саймон спросил:

— Помощь?

Старик коротко засмеялся.

— Знаешь, он неплохой мальчик, хоть Афины его и испортили. Но я сделаю из него мужчину. Дай кирие Саймону еще вина, — это жене, которая уже спешила с кувшином.

— Спасибо. А правда, что Драгумис задавал обо мне вопросы?

— Да — когда, на сколько, зачем и много еще всего. Но он не имеет отношения к смерти Михаэля — с этим мы разобрались. Иначе он бы побоялся вернуться. И он ничего не знает. Однажды — год, нет, одиннадцать месяцев назад — он подошел ко мне и спросил, что случилось, и где Михаэль убит. Он стыдился и хорошо говорил о нем, но я не обсуждаю своих сыновей с первым встречным и отказался разговаривать. А больше никто не знал всей правды, кроме священника в Дельфах, который уже умер, и моего брата Алкиса, убитого во время войны.

— И теперь меня.

— И теперь тебя. Я отведу тебя туда завтра и покажу это место. Твое право.

Он посмотрел на Саймона исподлобья, потом сказал медленно.

— Я думаю, кирие Саймон, ты очень похож на Михаэля. А Нико — еще больше дурак, чем я думал.

По дороге в Дельфы Саймон молчал, а я тихо сидела рядом и размышляла, что, интересно, могли рассказать этот гомерического вида старик и юноша, похожий на античную черно-красную вазу, несмотря на дешевую американскую упаковку. Когда мы подъехали к Дельфам, и деревья сгрудились над дорогой, закрывая звездный свет, Саймон свернул, остановился у воды, и выключил двигатель. Звук бегущей воды заполнил воздух. Он выключил свет, и деревья подступили ближе. Пахло соснами и прохладой. Горы больше не светились, стояли дворцами и башнями непроглядного мрака. Саймон вытащил сигареты и предложил мне.

— Ну и что вы поняли?

— Почти ничего. Теперь ясно, почему вы не побоялись взять меня с собой и впутать в свои личные дела.

— Они приняли неожиданный оборот. Я бы хотел рассказать, если можно.

— Конечно.

Мы сидели в машине и курили, и он подробно рассказывал мне все, что происходило в доме пастуха. Он говорил так живо, что все увязывалось с тем, что я видела, и стало понятно, какие жесты к чему относились. Когда он закончил, я не знала, как реагировать. Эти воды для меня слишком глубоки. Если я волновалась из-за машины, куда я гожусь теперь, когда речь пошла об убийстве брата. Неважно, что оно произошло четырнадцать лет назад, узнал-то он об этом только сейчас. Я недостаточно изучила Саймона, поэтому молчала. Он и сам не делал никаких комментариев, просто продекламировал все безразличным голосом, к которому я уже начала привыкать. Я подумала, скажет ли он еще что-нибудь про письмо брата или его находку, о которой он догадался… Но он не сказал ничего. Он бросил сигарету в пыль, а вместе с ней, казалось, и всю эту историю, поскольку резко поменял тему и интонацию.

— Пойдем через руины? Вы их еще не видели, а при свете звезд неплохо для начала.

Мы пошли по узкой тропинке между сосен по мягкому ковру иголок, перешагнули через узкий поток и выбрались на открытое пространство, где в тусклом свете темнели разрушенные стены.

— Тут торговали римляне, — сказал Саймон, — по местным стандартам совсем недавно, поэтому пойдем дальше… Вход на территорию храма. Ступеньки крутые, но дальше будет ровный проход между зданиями к самому храму. Видите?

Изумительное зрелище. Мощеная дорога зигзагами идет между разрушенными стенами сокровищниц и алтарей, колоннами, ступенями, пьедесталами. Бывшая Афинская сокровищница, камень, на котором сидела сивилла, предсказывая гражданскую войну… Обнаженный разрушенный пол храма удерживают на склоне остатки мощных стен и шесть великолепных колонн, возносящихся в заполненное звездами небо. Три тысячи лет войн, убийств, землетрясений, рабства, забвения не разрушили святого места, боги до сих пор ходят там, а люди с разумом и воображением могут узнать их и услышать шум колесниц. Это первое место в Греции, где мне это удалось. В Микенах есть призраки, но людей, не богов. Наверное, когда место две тысячи лет подряд является центром поклонения, камни что-то впитывают, меняется воздух. Ну еще и пейзаж идеален для святого места.

Мы осторожно прошли по огромным разбитым каменным блокам и встали около колонн. Далекую долину скрывала тьма, наполненная мелкими движениями ночного ветра, шумом сосен и олив. Сигарета моего спутника погасла. Он прислонился спиной к колонне и смотрел на гору за храмом, на густые тени деревьев и бледные образы камней.

— Что там?

— Там нашли Возничего.

Слово вернуло меня в настоящее, как электрический шок. Открывая для себя Дельфы, я совершенно забыла, что Саймону есть чем занять голову.

— Вы думаете, Стефанос правильно понял? И это имеет для вас какой-то смысл?

— Никакого, — сказал он жизнерадостно. — Почему бы вам не подняться в студию, не познакомиться с Нигелем и не попить кофе?

— С удовольствием, но, по-моему, ужасно поздно?

— Не для этой страны. Здесь если и ложатся в кровать, то только в полдень. В Греции… Вот вы устали?

— Ни капельки. Должна, наверное, но почему-то нет.

Он засмеялся.

— Это воздух, свет или просто опьянение Элладой. И это надолго. Значит, пойдете?

— С огромным удовольствием.

Мы пошли, и он вел меня под руку, будто имел какие-то права… Точно так же я дрейфовала за Филипом. Но все же не так. В чем разница, я не желала анализировать.

Я спросила:

— Мы не идем по дороге? Почему в эту сторону?

— Незачем идти вниз. Студия наверху.

— А машина?

— Вернусь за ней потом, когда отведу вас в отель. По дороге это совсем недалеко.

Ступени ведут к маленькому театру мимо штуки, которую соорудил Александр Великий после удачной охоты на львов. Театр меньше Афинского, но в темноте разбитая сцена кажется гладкой, ряды сидений поднимаются вверх и переходят в заросли остролиста и кипариса. Маленькая разбитая мраморная чаша. Неожиданно для себя я сказала:

— Вы, наверное, не согласитесь… Извините, конечно, нет.

— Что, по-вашему, я не соглашусь?

— Ничего. Это очень глупо в таких обстоятельствах.

— Обстоятельствах? А, это. Пусть это вас не беспокоит. Вы, наверное, хотите услышать здесь что-нибудь по-гречески, даже если просто «Таласса! Таласса!». Это? Что случилось?

— Ничего. Но если вы и дальше будете так же читать мои мысли, то станете очень неудобным компаньоном.

— Учитесь тоже.

— У меня нет таких талантов.

— Может, это и очень хорошо.

— Что вы имеете в виду?

Он засмеялся:

— Неважно. Я был прав?

— Да. Только, пожалуйста, не просто «Таласса!» Какие-нибудь стихи, если вам что-нибудь придет в голову. Я однажды слышала, как читали стихи в театре в Эпидаврусе, и это было, как чудо. Даже шепот долетал до верхних рядов.

— Здесь то же самое, только не так великолепно. Хорошо, раз вам хочется. — Говоря, он лазил по карманам. — Минуточку. Нужна зажигалка. Чтобы голос разносился правильно, надо найти точно центр сцены, он отмечен крестом.

Он вытащил ее из кармана, раздался звон, что-то упало. В слабом свете блеснула монета, я подняла ее, подала ему, оранжевое пламя ярко осветило оранжевый диск на моей ладони.

— Да это золото!

— Да, спасибо. — Он взял его и бросил в карман, как ничего не значащую мелочь. — Это — один из сувениров, присланных Стефаносом, на теле Михаэля их было три.

И он наклонился, продолжая искать крест. Казалось, его голова занята только желанием показать девушке руины.

Он почувствовал взгляд.

— Помните, я сказал, что это — не сегодняшняя трагедия? Не переживайте. Идите сюда, скажите что-нибудь, и услышите, как голос взлетает вверх по рядам.

Я встала в центр.

— Помню. Но вы это сказали, когда не знали, что Михаэль убит. Ничего не изменилось?

— Может быть. Слышите эхо?

Голос поднимался и падал обратно, обвивался вокруг меня, будто густел.

Я взобралась по узкому проходу и села в начале верхней трети амфитеатра. Мрамор сиденья был на удивление удобным и еще теплым от дневного солнца, сцена казалась маленькой, а Саймон — лишь бестелесной тенью. Но его голос взмыл могучим потоком, закрутился ветром, и греческие слова летали, как стрелы. Он остановился. Эхо проплыло по скале, как говор гонга, и умерло.

Он заговорил по-английски.

— … Аид, Персефона, Гермес, слуга смерти, Вечный Гнев и Ярость, дети богов, видящие всех убийц, изменников и воров, скоро придут! Будь со мной рядом, отомсти за смерть отца и брата приведи домой!

Он умолк, но слова разбудили ветер. Зашумели листья, выше, надо мной, пыль и камни посыпались под ногой блуждающего зверя, какой-то металлический звук и ночь затихла.

Я пошла вниз.

— Очень красиво. Но мне казалось, вы сказали, трагедия закончилась?

Первый раз за время нашего знакомства (семь часов — с ума сойти) он растерялся.

— Что вы имеете в виду?

Он пошел из центра сцены мне навстречу.

— Этот монолог был немного слишком актуальным, нет?

— Вы узнали его?

— Да. Софокл. Электра.

— Да. — Пауза. Бессознательно подбрасывая монеты в руке, он сказал: — Значит, я не прав. Не закончилась, по крайней мере, пока Стефанос не покажет нам это место, и…

Он остановился, а я подумала — замечательная королевская привычка, говорить о себе во множественном числе. Очень велик был соблазн спросить «Нам?». Но я просто сказала:

— И?

Он ответил грубо:

— И я не найду то, за что убили Михаэля. Золото.

— Золото?

— Да. Я так подумал, когда читал его письмо и смотрел на эти монеты. Наверно, он нашел золотой запас Ангелоса, припрятанный до Красного Рассвета.

— Но Саймон… — начала я и остановилась. В конце концов, он знает брата лучше, чем я.

Он протянул руку, и мы пошли вверх по ступеням. Вдруг он исчез в темноте, вернулся и дал мне что-то круглое, полированное и прохладное.

— Это гранат, за верхними сиденьями растет маленькое дерево. Съешь его Персефона, и тебе придется остаться в Дельфах.

Дорога оставила деревья, расширилась, мы шли рядом. Саймон говорил:

— Не думаю, чтобы это была ссора. Михаэль никогда не повернулся бы спиной к человеку, способному на убийство. Мы — британцы — переправили сюда много золота и оружия во время оккупации. Стефанос сказал, что Ангелос работал на коммунистический путч, значит, он был явно заинтересован придержать запасы, чтобы использовать позже. Когда его люди ушли на север, он вернулся один. Встретив Михаэля, он убил его, но обыскать не успел, поэтому не забрал ни монеты, ни письмо, говорящее о находке. Разве не правдоподобно?

— Вы думаете, значит, что они встретились, и Михаэль как-то затронул эту тему?

— Нет, тогда бы он тоже не дал Ангелосу шанса ударить себя по голове. Он, я думаю, увидел что-то прямо разоблачающее, что Михаэль нашел его клад. Он, наверное, в пещере — Парнас от их обилия похож на пчелиные соты. Скорее всего, Михаэль спрятался как раз в той, где все было укрыто, собирался пробыть там до ухода немцев, и тут Ангелос видит выходящего из его сокровищницы британского офицера. И если Михаэль не заметил его, естественно, грек дождался момента и попытался с ним разобраться. Это значит…

— Это значит, что клад — очень близко от места убийства.

— Именно. Вот и посмотрим.

— Но если там что и было, это давно забрали.

— Возможно.

— Ангелос бы вернулся и взял это. Ну не сразу, а потом.

— Если бы дожил до этого потом. Через три месяца он ушел из страны навсегда.

— А если нет? А если Нико, может быть, просто если допустить такую вероятность, прав, и он все еще жив? Ну серьезно.

Саймон засмеялся:

— Все в руках богов, — И подбросил монетку на ладони. — Что скажете, предложим ее в жертву Аполлону, если он приведет Ангелоса в Дельфы?

— На нож Ореста? — я старалась говорить легко, но слова прозвучали зловеще.

— Почему бы и нет? — Монета взлетала и опускалась в его ладонь, он был тенью среди звезд и смотрел на меня. — Я сказал правду, что трагедия закончилась. Не впадаю в депрессию или драматизм, но, черт возьми, мой брат был подло убит, и убийца за это не заплатил, а может, и заработал в результате состояние. Главное для меня не найти клад, я хочу знать, Камилла. Это все.

— Понимаю.

— Я приехал, чтобы поговорить со Стефаносом, увидеть могилу и оставить ее в покое. Но не могу уехать, пока все это не закончится по-настоящему, и я не узнаю, почему все произошло. Не думаю, чтобы там что-нибудь осталось, но я должен посмотреть. А Орест… Не то, чтобы я очень стремился к отмщению, но если бы встретил убийцу, хотел бы с ним основательно поговорить, — он засмеялся. — Или вы вместе с Нико сомневаетесь в моих способностях?

— Нет, конечно. Но этот человек, Ангелос, он же…

— Опасен, вы хотите сказать? Значит, если мы встретимся, я, по-вашему, должен все простить?

— Глаз за глаз? Так больше никто не думает!

— Не верьте. Все англичане думают именно так. Но на родине есть эффективный механизм, который производит это без всякой вины и ответственности, кроме подписи на чеке. Здесь не так. Никто за тебя грязную работу не совершит. Делаешь сам, и узнает об этом только стервятник. И Аполлон.

— Саймон, это — аморально.

— Как любой закон природы. Мораль — социальное явление, не соглашаться — ваше право. Греция — самая красивая и суровая в мире страна, и пробыв здесь немного, начинаешь жить по ее правилам. А иногда просто вынужден… А вы охраняйте свои моральные позиции, — засмеялся он, — и не верьте ни одному моему слову. Я — нормальный законопослушный и справедливый школьный учитель… Хватит об этих орестианских трагедиях. Михаэль мертв четырнадцать лет, а Дельфам исполнилось три тысячи, поэтому разрешим им самим хоронить своих мертвых. Они это делают, между прочим, прямо здесь, тропинка проходит рядом с кладбищем. Ну и как, заходим в студию выпить перед сном? Вот она.

И, ни разу не взглянув в сторону кладбища, он быстро повел меня к свету.

Студия стоит на самом верху крутого склона позади Дельф. Эта большая уродливая коробка занимает специально выдолбленную для нее в скале площадку. Передние окна смотрят на равнину, задние до третьего этажа упираются в склон. С той же северной стороны находится парадный вход — огромные стеклянные двери, которые никогда не используют. Жители входят и выходят через маленькую дверь с восточной стороны, которая ведет в коридор, пронизывающий весь первый этаж. Внутри все до крайности голо и функционально. Мраморные лестницы и коридоры по-больничному чисты. На первом этаже слева по коридору — спальни художников, выходящие окнами на юг на равнину. В каждой — железная кровать, умывальник, из обоих кранов которого течет холодная вода, маленький неустойчивый столик и крючки для одежды. Из каждой комнаты можно пройти в душ с мраморным полом, вода тоже холодная. Напротив спален другие двери, которые всегда закрыты, но это, наверное, что-то вроде кухонь или комнат для прислуги. Работали художники на верхнем этаже, где свет лучше, там комнаты окнами на север служили студиями и кладовыми. Но все это я узнала потом. В этот вечер я увидела уродливую громаду на камнях и свет голой электрической лампочки у двери.

Только мы вошли в коридор, открылась дверь и из нее пулей вылетел молодой человек, наскочил на косяк и повис на нем, как бы очень нуждаясь в поддержке.

Он сказал высоким возбужденным голосом:

— Ой, Саймон, я как раз… — но увидел меня и театрально замер в потоке света, некрасивый, определенно слабый и совершенно неуверенный в себе. Ему явно хотелось улизнуть обратно в комнату. Он был высоким, худым, обгорал на солнце. Глаза — бледно-голубые, такие бывают у моряков, которые часто смотрят вдаль. Слабый чувственный рот и сильные уродливые руки мастера. Ему было года двадцать три, но маленькая бородка заставляла его выглядеть на девятнадцать. Волосы выгорели, и напоминали сухую траву.

Саймон сказал:

— Привет, Нигель. Это — Камилла Хэвен, она остановилась в «Аполлоне». Я привел ее сюда выпить, и она хочет посмотреть твои рисунки. Не возражаешь?

— Конечно, нет. Вовсе нет. Восхищен, — сказал Нигель немного заикаясь, — п-проходите в комнату, там и выпьем.

Он уступил нам дорогу, еще больше покраснев, и я подумала, уж не пил ли он один. Глаза у него были чудные, он вроде как очень старался сосредоточиться, взять себя в руки.

В комнате был беспорядок, впрочем довольно приятный. Художественная натура хозяина проявлялась здесь намного сильнее, чем в его внешности, и выплескивалась в эту монашескую келью. У подножия кровати рюкзак наполовину изверг свое содержимое — веревку, носовые платки, которыми явно вытирали краску, три апельсина и книжку «Избранные стихи Дилана Томаса». На умывальнике висело полотенце, яркое, как подсолнух, на кровати — пижама с бирюзовыми полосами. На всех стенах булавками приколоты наброски, рисунки в разном стиле — грубые и нежные, карандашом, мелками, акварелью.

Но я не успела все рассмотреть, потому что хозяин бросился куда-то и подволок ко мне лучший стул — полотняное сооружение жутко оранжевого цвета.

— Сядете, мисс… Э? Это — лучшее, что здесь есть. На самом деле он совершенно чистый.

Он странно двигался — пародия на движения Нико. Тоже быстро, но никакой грации атакующей кошки, почти некоординированность.

Я поблагодарила его и села. Саймон устроился на подоконнике. Мы выпили за здоровье друг друга и заговорили о жизни.

— Хорошо провел день? — спросил Саймон.

— Да. Спасибо. Очень.

— Куда ходил?

Молодой человек махнул рукой, чуть не сшиб бутылку со стола, и ответил:

— Вверх по горе.

— Опять на Парнас? Отлавливал пастухов? — Он повернулся ко мне. — Нигель по контракту должен изображать «эллинические типы» — головы крестьян, старух и пастушков. Он уже нарисовал чернилами несколько совершенно потрясающих.

Нигель сказал неожиданно:

— Вы не представляете. Ободранный мальчишка пасет коз, начинаешь его рисовать и понимаешь, что много раз видел его в музеях. На прошлой неделе я нашел в Амфиссе девушку совершенно минойскую, даже прическа такая же. От этого, конечно, и трудно, потому что, как ни старайся, это похоже на копию с греческой урны.

Я засмеялась.

— Знаю. Совсем недавно встретила одного Зевса и одного довольно испорченного Эрота.

— Стефанос и Нико? — спросил Саймон.

Я кивнула:

— Нигелю надо их показать.

Художник спросил:

— А кто они?

— Стефанос — пастух из Араховы, вышел прямо из Гомера. Нико — его внук и просто красавец, в американо-греческом стиле. Но если нужна только голова, лучше не найти. Пока я говорила, я поняла, что Саймон ничего не рассказывал Нигелю о своем брате. Ничего он не рассказал и теперь.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒