Меня никто не ждал. Рассказ

Меня никто не ждал

Рассказ

Ранним утром четверга меня наконец-таки выпустили по “досрочке”. Кругом таял и чернел весенний снег, с позитивом чирикали птицы. Цитрусовое солнце пыталось расплавить мои глазные яблоки, ороговевшие от многолетней темноты. Игривые ручейки разбегались по асфальтовым расселинам. Вдоль их течения направился и я, словно поплыл, как бумажный кораблик, практически наобум. В отличие от неряшливо сложенного детскими руками оригами, я всё же имел возможность регулировать путь. Но всё равно уныло брёл прямо по дороге, провожая склонённым взглядом ускользающую воду.

Немного погодя началась широкая магистраль — редкие машины мелькали перед моим левым сутулым плечом. С раскатистым рёвом пролетали мимо меня быстрые легковушки; они, словно за эти восемь лет я перестал существовать, игнорировали, обделяли вниманием. Бездонное жёлтое поле справа от меня наполовину выгорело и разделялось двумя жёлто-чёрными, почти равными частями, напоминая “инь-ян”. Из-за полевого горизонта лезли друг на друга синие рентгены невидимых гор. Вдалеке на посохшей траве кучерявились языки пламени, и настырное “инь” преимущественно взбиралось на “ян”.

Я вскинул левую руку к проезжей части, оттопырив большой палец, в надежде поймать попутку. Здесь асфальт уже разогрелся от свежего солнца, истребив ручьи, и солнце назойливо вздрагивало мне в лицо “зайчиками” тонированных окон. Когда спина покрылась горячим потом, то расстегнул свою старую куртку — всё та же потёртость на правом рукаве, изредка заедающий ближе к горлу замок, те же отсыревшие комочки счастливых и встречных билетов в потайном кармане, превратившиеся в перемолотое папье-маше. Она единственная, куртка, ждала меня. Все несладких восемь лет...

Спустя двадцать минут безнадёжного держания руки, на меня всё также никто не отреагировал. Я понуро согнул большой палец, устало хлопнул ладонью по ляжке. И ведь эта куртка ещё до отсидки превратилась в обноски, из-за чего я походил на бездомного. Помятые рабочие “штаны-передачка” от давнего друга выглядели изношенными и грязными, с растянутыми коленями. На голове имелась суконная шапка-ушанка. Лицо моё огрубело и зачерствело, как сухарь серого хлеба, что напоследок умертвило хотя бы какие-то вспышки молодости — так оклеймила меня мимическими морщинами беспощадная зона...

Вот промчались полуразваленные вишнёвые жигули с наклеенной белой символикой “боевая классика”. Разрезанное скорым мотоциклом пространство коснулось меня ветряной дланью. Время от времени я то безнадёжно подбрасывал руку вверх, то с разочарованием расслаблял. И вскоре заслышал механический вопль грузовика. Металлическая надпись “SCANIA” спереди под стеклом переливисто сверкала, будто бы так отсылала приветы. И я взялся махать водиле, чей чёрный силуэт блекнул в салонной тьме.

Точно медленное и неповоротливое, крупных размеров, животное, косолапый грузовик замедлил ход (так подкрадывается хищный зверь), и вот моё крохотное тело оказалось у его железной морды. Из кузова выглядывал, поделенный надвое, верблюжий холм песка. Водила двинул к двери, и та оттолкнулась.

Это был тощий, жилистый дед лет семидесяти, со смуглым и сальным лицом, твёрдыми предплечьями, заострённо сгорбленной, как локоть, спиной. На его старом лице висели солнцезащитные очки-авиаторы, сверху налезал козырёк милитари-кепки.

Взобравшись в салон, я услышал музыку. По радио крутилась ядовито-назойливая песня: “Как ты ни крути, но мы не пара, не пара...”. Водила, впрочем, оказался немногословен. Задал только вопрос, куда я еду; ответил ему, что в город. Нам оказалось почти по пути.

Солнце стало светить откуда-то сбоку и тем самым ослеплять. Закрывая веки, перед глазами мерцали огненные вспышки. Они чуть убаюкивали, из-за чего я словил небольшую дрёму. Время от времени шумы механического зверя отрывали от сна, и сонливая спутанность мыслей смешивалась с реальным. В полусне меня выводили из грёз былые сокамерники, сбивал столку железный перестук обшарпанной кружки по решётчатой стали. На дорожных ухабах тело вздрагивало и глаза открывались. Так трансформировалась в солнечных сновидениях простая поездка и умирало вместе с ней прошлое.

Грузовик тормознул на родной окраине, откуда пешком мне оставалось порядка пяти километров. Я словесно отблагодарил водилу и тихонько пошёл домой, ныряя во дворы и городские лабиринты панельных коробок. По весне из-под снега повыползали собачьи какашки. Всё те же уродливые граффити, которые когда-то имели почерк и индивидуальность, теперь поросли незамысловатыми хуями. Любо дорогой мне городской отшиб: помню каждую избитую скамейку, на которой мы в своё время пили пиво.

Во дворах с родителями росли и наливались, как маслята, дети: свежие партии воров и убийц активно бегали и катались по горкам, точно проходили боевую подготовку.

Знакомая пятиэтажка. Подходя к подъезду, нашарил в кармане ключ. Ни кода, ни домофона не имелось, потому просто отдёрнул дверь. Меня встретили привычные сырой запах и темнота погасших ламп. Первые два этажа покрывались копотью, будто я вошёл не в подъезд, а погрузился в глубокую геенну. На начальных ступеньках второй лестницы кто-то справил “большую” нужду — с омерзением, затаив дыхание, перескочил через неё.

Мне следовало на третий, в квартиру под номером 30. Ключ с псиным рявканьем дважды прокрутился в скважине, затем раздался щелчок. Дверь неохотно открылась, впустила в дом, и за её грузной спиной меня никто не встретил. Меня никто не ждал...

Я сбросил с ног свои надоевшие сапоги, вымаранные в весенней слякоти. Те же домашние обутки, оставленные женой, находились ровно составленными в коридоре. И носила ли Оксана эти странные зелёные тапочки с потёртыми вышитыми цветами? Уже и не вспомню.

Нацепил свою неопрятную куртку на вешалку и справа от неё увидел всё тот же турник. Лёгкая ржавчина окаймляла металл. По привычке я подпрыгнул и ухватился за него, и без разминки подтянул своё ссохшееся туловище пятнадцать раз. Эта железная палка, как линия жизни, разделяла всё надвое. В тюрьме, помню, — ясным днём беспробудно подтягивался, а уже ночью бездумно грезил о повешении. Таким образом при помощи турника мне одновременно удавалось становиться сильнее и иногда давать слабину. Но всё равно пересилил себя, и теперь я здесь.

Старый-добрый трельяж между коридором и комнатой так и хранил на себе элементы дамского ухода: многообразные расчёски, помада, тушь, щипчики, ножнички и бесчисленные тюбики с кремами. Они, кажется, даже сохранили тот же порядок раскладки. Я взглянул на себя в зеркало. Отражение изменилось за те нелёгкие годы: лицо постарело, кожа обрякла, в углах глаз прокрались раскидистые мимические морщины. Мелкий шрам в брови остался неизменным.

Незнакомый носу запах витал по квартире, и где-то в его тихом омуте прослеживались отголоски родного угодья. Быть может, хата моя застоялась и ждёт проветривания. Но по пути к кухне, только лишь я потянулся к оконной ручке, то наступил на детскую игрушку — жёлтая утка с умирающим визгом сдулась под навесом моей стопы. Из окна подуло весенней свежестью.

Более того — абсолютно всё изменилось, стало другим. Мой вернувшийся взгляд сперва был каким-то гостевым, будто я просто отвык от дома, но теперь и вовсе превратился в чужой. Кухонная стена устилалась обоймой всяческих икон, где чудотворцы как-то болезненно приподнимали правые руки. У плиты валялась доска для нарезания с колбасными огрызками и остатками резаной луковицы, будто бы кто-то не готовил еду, а садистски издевался над беспомощным Чиполлино.

В зале исчез мой старый, пузатый телевизор (вместе с ним запропастилась и любимая “денди”), и на его смену пришёл плоский широкоформатный прямоугольник, ровно вогнанный в подходящее отверстие нового шкафа. На диване валялась громоздкая упаковка подгузников, а в углу пустующая детская кроватка. Даже люстра не та, что раньше: в центре потолка висела полупрозрачная белая сфера, наполняющаяся светом при включении. Пропал линолеум и ковёр на нём, доставшийся от прабабки; вместо всего этого пол устилался вполне сносным ламинатом. Обои остались такие же — стилизованные под кирпич, с каллиграфическими английскими словами поверх.

Я вышел на кухню и пошире распахнул окно. На подоконнике лежала пачка сигарет синего “бонда”; выудил одну, подкурил и погрузился в дымные раздумья. С крыши вниз безмерно сыпалась вода, словно дом окатили из гигантской бочки.

Затянулся, подержал и выпустил дым тонкой струйкой куда-то в локти: может, квартирой ошибся? Но ведь обои. Та же самая плита ”лысьва”, родные осколки скрошившейся белой краски на ней, превратившие покрытие в чёрно-белый калейдоскоп. Синий кухонный гарнитур — его мы в девяносто восьмом с бывшим корешем Митькой Замятиным своровали с одного предприятия, где подрабатывали ночными грузчиками. Сплошной коричневый линолеум был надрезан ровно под края нижнего гарнитура и плитку — его я разменял за бутылку водки “талка” и пачку сигарет “ява” у одного малознакомого распиздяя. От квартиры ещё веяло каким-то родством, но затерянным и покинутым, не своим; так смотрит в последний раз на домашний очаг неплательщик ипотеки, у которого отбирают жильё за долги.

Очевидно, кто-то поселился и заметно обосновался здесь без моего ведома. На бичей не похоже: хата цивильно благоустроена и имеет лишь малозаметный бардак, как будто жильцы быстро засобирались по срочным делам. Это — целая семья либо же мать-одиночка, что больше напоминает правду. Вот эти тапочки в коридоре, домашняя сорочка, крупный, но не мужской, халат. По дому разносился очевидный женский запах.

Я раздумчиво выдыхал дым в окно и он, как бы сопротивляясь, с порывами ветра влетал обратно. Меня ничего не страшило — единственной задачей оставалось дождаться затейников “новоселья”. В ожидании решил скрасить время проверкой новокупленного холодильника (о недавней покупке намекала свежая наклейка “LG” и отсутствие магнитиков), пришедшего на смену моему советскому бесперебойному агрегату. В овощном ящике валялся мешок моркови, пакет яблок и отсечённая, будто отрезанная гильотиной, половина кочана капусты. Полкой выше стоял поднос жирных драников — мой выбор пал на них.

День уныло шёл своим чередом. Я всё чаще наведывался к холодильнику, пока не съел все готовое (тарелка куриного супа, пол палки копчёной колбасы), и всё больше высовывался в окно, пока синий “бонд” также не подошёл к концу. Вскоре за окном скрылось солнце и началась темнота. Весь вечер меня пробирало интригой, кто же сунется в моё родимое ложе? И даже к глубокой ночи не увидал и души.

Принимая душ, мой слух то и дело галлюцинировал в водяной дроби. В дверь стучали, долбили кулаком, пинали ногами; некто безмерно шнырял по квартире, разговаривал быстро меняющимися женско-мужскими голосами. Казалось, что на кухне гремит посуда.

Спать пришлось на новом, неуютном мне голом диване, раздвинуть который не представлялось возможным — его механизм, застряв, никак не поддавался раскладке. Не найдя постельного белья, я воспользовался своей курткой: в былых аскетических условиях вошло в привычку довольствоваться минимумом. Тем более, что по теплоте она шла в достойную альтернативу одеялу (накладка с трубами сохранилась ещё с тех пор; ночью по квартире разлетался хиус). Едва сомкнул веки и сразу же заснул.

Так проспал до полудня, и, может, лежал бы и дальше обездвиженным телом, но услышал знакомые удары в скважине, похожие на выстрелы и разрывающие тишину. Входная дверь медленно и неповоротливо отошла, половицы коридора надрывно проскрипели. Донеслось курточное копошение, быстрый визг молнии; два увесистых невидимых обувка звучно встали рядом. Незримая одышка сновала оползнями по тесному пространству коридора. Шуршали пакеты с продуктами. Хлюпал соплями маленький ребёнок.

Я не напрягся, но почувствовал в собственном доме себя же гостем. Казалось, пробрался в чужое логово со взломом. Когда тучная женщина вошла в комнату, тихо дожидался её на приземистом табурете. Её тестообразные хозяйственные руки, как у доярки, замахали в недоумении; толстая чёлка на весь лоб, похожая на ровный веник, порхала от движений. Начались крики, ругань, — в сторону меня полетели какие-то предметы: детская энциклопедия ударила мне ребром в колено, около стоп разбилась прозрачная ваза.

— Молодой человек!.. Что вы делаете в моём доме!.. — выходило с быстрыми вдохами из её раскрасневшегося наливного лица.

Разболелось колено. И меня докучал точно такой же, встречный вопрос.

— Я здесь живу, — ответил тихо, смиренно. — Хоть и не был тут целых восемь лет. Женщина! — мне по голове попало задником сапога. — Имейте совесть!

На лице отпечаталось клеймо весенней слякоти в брызгах.

— Я сейчас полицию вызову!

— Не надо полиции, они не решат проблемы…

Она достала телефон и быстро-быстро стала клацать по экрану.

— Стойте! — я встал с табурета, но только более перепугал её.

— Не подходи, сволочь! У меня ребёнок маленький!!

На её вопли оживилось чадо, заголосило маленьким грудным плачем.

— Я не причиню вред, — постарался проявить убедительность. Замахал, объясняя, руками. — Это недоразумение. И его нужно разъяснить...

Женщина сжалась, и когда я подходил к ней, то она начинала врастать во входную дверь. Приобнял её и ребёнка:

— Тише... тише...

Вроде бы, обнимая, задел её лицо колючей свежей щетиной. Все мои попытки оказались тщетны — она распылила мне прямо в глаза перцовый баллончик, а затем ускакала прочь. Я не увидел её; только слышал грузное топанье по ступенькам, завывающие волчьи крики о помощи. Из-за распыления в квартире стало невозможно дышать. Наугад распахнул оба окна, пока надрывно кашлял и безуспешно трогал себя за веки.

Завязалась драма. Из подъезда слышалась паника: хлопающие соседские двери, мужской выясняющий бас, женское взволнованное сопрано...

Еле как я нащупал в холодильнике молоко и залил им глаза. Высунулся в окно, и там с трудом разомкнул свои воспалённые вежды. На голом дереве слегка проглядывались следы озеленения, одна из веток умещала на себе чёрного грача. Свежий уличный воздух спасал от удушья.

— Фу-у-у, сука... Ну и вонизма тут. Ты кто такой, на хуй?! — незнакомая обезьянья лапа схватилась за моё плечо, стала насильно поворачивать.

— …

— Ты кто такой, я тебя спрашиваю, хуила?!

Меня развернуло, и я увидел его худое и какое-то малиновое лицо. Беспощадные залысины растащили волосы его полуседого темени, оставив один лишь крохотный островок по центру, напоминающий какую-то обмякшую пубертатную растительность. Глаза были озлобленными, маниакальными.

— Фёдор Степанович! И хули ты забыл в моём доме?! — я только взялся ударить его, но из-за кислотного жжения в глазах промахнулся и попал в ухо.

— Ты чё, блядь, берега перепутал, на хуй?!

Сосед метко ударил меня в челюсть, и я вырубился. Перед глазами потухло, как гаснет экран монитора при выключении. Но ненадолго, а когда очухался, то обнаружил себя неаккуратно разваленным на подъездной скамейке: со слегка вспухшей щекой, красными глазами и даже без куртки — так вновь походил на бездомного...

Теперь у меня, что получается, не осталось жилья. Вода активно капала с крыши, превращаясь в ручьи у подножья высокого дома, на который я пялился опухшим взором. В грудине саднило несправедливостью. Что за мудила полез не в своё дело?

Прохожие глядели на меня, как мать, разочаровавшаяся в сыне-двоечнике — приспущенный поджатый взгляд. В ногах у скамейки валялась шапка-ушанка, и в неё мимо проходящий ребёнок зашвырнул, как в баскетбольное кольцо, пятьдесят копеек. Поднял шапку, отряхнул и нацепил на голову.

Решил проявить настойчивость и вернуться. Пробарабанил кулаком по двери, и в ответ услышал встревоженное:

— Кто там?!

Меня пробрало гневом:

— Хозяин квартиры, падла! — один раз ударил ногой, дверь отозвалась железом. — Открывай!

Несколько шагов прохрустели в моём коридоре и продолжились тишиной. Спустя минуту в скважину робко залез ключ, квартира настороженно открылась.

Женщина сильно выдохнула, затем кротко сказала:

— Что вы хотели?

— Разъяснить несуразицу.

— Вы мне ребёнка перепугаете! Спать не сможет! И вообще, я после ночной смены, уставшая. Так что уходите.

— Женщина. Вы что-то путаете. Это мой дом, в котором я не был восемь лет. Нужно решить вопрос. И я не сделаю вам плохо.

Она, точно обессилев, хлопнула руками по бокам, в одной из которых держала кухонное полотенце.

— Чайку?

Я переступил порог:

— Было бы неплохо.

Мы уселись на кухне. Атмосфера стала спокойнее, слишком быстро спал жар. Чайник извивался ходуном, доготавливая кипяток. Безымянная женщина резкими движениями бросила по кружкам два пакетика “принцессы Явы”, насыпала себе три чайных ложки сахара и поинтересовалась, сколько мне.

— Одну, — ответил коротко.

Она поставила на стол кружки, из которых вздымался пар.

— Меня Наталья Владимировна звать, — представилась она, демонстрируя человеческую необъятность. Потом смягчилась: — Ну, или просто — Наташа...

— Очень приятно. Я — Федя. Конфузная у нас ситуёвинка приключилась.

— Вообще.

— Так и кто у кого, надо понимать, в гостях теперь?

— Честно, не понимаю. Два года назад я обратилась в риелторскую организацию “ПлюсДом”. Так и так, мол, ну, и взяла ипотеку. Мне её легко одобрили, ведь я четырнадцать лет стабильно работаю фельдшером, на тот момент — двенадцать. Так как в государственной организации, то проблем вообще не возникло. И этот “ПлюсДом” подкидывал мне варианты всякие. Водили по квартирам, показывали, что к чему и как. Не так уж и много вариантов, всего показали четыре квартиры, все — однушки в радиусе миллион семьсот, миллион восемьсот. Те остальные были почти, что пустые, из мебели там: шкап, раковина, убитый навесной гарнитур. Тут хорошо на кухне. А обои совсем плохенькие там везде, какие-то порванные. Ну, и я выбрала этот вариант — тут до работы недалеко, и на один квадратный метр больше, чем другие. Мне с доченькой — в самый раз. Так и живём. Я, когда на сутки ухожу, дочурку с собой беру, там коллеги вошли в положение, помогают немножко нянчиться. Мне её оставить-то не с кем. Муж два с половиной года тому назад из семьи сбежал, гадина такая...

Она начала плакать.

— Ой, да не переживайте вы так. Ну и пошёл он в сраку, Наташ! — погладил её по плечу, протянул салфетку.

— А родителей-то уже нет в живых. Родственники все в Краснодарском крае проживают, мне дотуда далёко ехать. Раньше в аренду снимала гостинку, но вот решила квартиру взять — “ПлюсДом” сказал, что десять тысяч в месяц на пятнадцать лет. Я согласилась, потому что за гостинку столько же платила, — Наташа вытерла слёзы салфеткой. — Но там чужое, а тут, считай, потом своё жильё будет, сказали. Ну и вот...

— Всё наладится. Вы не пугайтесь, Наташ. Я отсутствовал восемь лет, прям скажем, срок мотал. Но! — я протянул указательный палец. — Не за убийство, нет. И не за воровство. Меня по “два два восемь” закрыли, подставили меня...

Она посерьёзнела в лице.

— А это какая статья?

— Наркотики. Незаконное хранение. Мне кореш бывший один, Митя Замятин, ментов на хату пригласил, но сделал это анонимно. А у меня его сумка осталась: там посуда всякая была, одежда. Он тогда куда-то, якобы, торопился, и потому оставил у меня — так было по пути, сказал он. А в сумке два грамма дички лежало. Этот пидор просто сорвал конопли обычной, высушил, сунул в зиплок и мне подкинул. А я сам-то никогда наркотики не употреблял. Только классика: водка, пиво, сигареты. Всё, что любо нашему менталитету и законодательству, скажем так.

— Это правильно. Так и надо.

— Ну, как сказать. Пить-то тоже нежелательно, но, впрочем, да. Ну, и вот. Он сумку в коридоре оставил, здесь, — я махнул рукой, где примерно. — И попиздовал. А я про вещи те забыл и спать улёгся. Хотя знал, что Митяй всякой гадостью промышляет. Мы с ним вот этот гарнитур кухонный спёрли однажды, ну, там времена тяжёлые были. Но я не думал, что гнида подставит меня. Это, как я потом догадался, из-за неразделённой любви было. Мы с ним в баре с одной дамой познакомились, Настей звать её. Так и стали ругаться с ним, кто первый подкатит, хотя ещё даже намёков с её стороны не получили. Как всегда бывает, друзья из-за девушки посралися...

Мы синхронно отпили чаю, а за окном уже слегка стемнело.

— Так.

— Ну, и вот. Я предложил пятак подкинуть. Орёл — Митя, решка — я. Выпала решка, и я подошёл к Насте, стал знакомиться, предложил ей выпить. Она согласилась. Бармен сделал ей “голубую лагуну”. И Митя, как увидел это, так озверел сразу, меня на пару слов на улицу вытащил и по роже лещом заехал. Я ему с кулака прям в лоб ударил, тот назад попятился и на лопатки сложился. Потом прошло недели две, не общались, а оказалось, что он на Настю забил. Я с ним обсудил это, ведь та мне телефон успела дать. Он сказал, что не против, и я позвонил ей. Встретились, выпили по кофе в одной забегаловке. До постели не дошло. Настя как-то противилась меня, что ли, будто ей Митя всякой херни наговорил обо мне. Я у неё в телефоне случайно подглядел сообщение от него с подписью “Любимый” и сердечком красным. Номер его же был, блатной — кончался на три четверки и ноль. А на следующий вечер он мне сумку эту и привёз, а в пол третьего ночи полиция приехала. Сказали, что по анонимной наводке. Потом суд, приговор, дали десятку — два грамма оказалось не таким малым количеством и вполне весомым для срока. Я себя в тюрьме спокойно вёл, не был отрицалой, и потому скостили срок до восьми лет. И вот я вышел по “досрочке”.

Невооружённым глазом виделось, как Наташе одиноко и не хватает мужской любви и помощи. Она соглашалась со мной во всём и одобрительно реагировала на моё смутное прошлое. Что воровство, что статья — Наташа поощряла все мои “заслуги”...

— И ладно, Федя. Это ничего, это в прошлом... Теперь другая, новая жизнь. С чистого листа. Не так ли?..

— Конечно, конечно.

Мы вдруг встретились глазами, хотя я всё это время смотрел в чайное отражение, которое при движении раскисшего пакетика покрывалось рябью.

— Фух... — отлучившись ненадолго в комнату и вернувшись, она вздохнула, когда дочь перестала плакать и кричать. — Лизка уснула. Ох уж эти детишки! Ой, чего-то громко я...

— Н-да-а-а... Дети — это, конечно, тяжело. Огромная ответственность и бессонница, за которой следует невроз. Растёт, наливается плод и вместе с тем умирает человек.

— У меня уже, честно говоря, даже глаз дёргается. Но, что ж поделаешь. Люблю своё чадо.

Вдруг замолчали. Наташа закрыла кухонную дверь, выкурила в окошко сигарету синего “бонда” до середины и зашвырнула вдаль дымящийся обломок. Захлопнула окно и сказала:

— У меня ведь сестра из Краснодара приезжала недавно. Гостили тут с мужем неделю назад. Они привезли вина домашнего. Хорошего, красного, натурального. Будете?..

Я кивнул ей, потому как вино люблю. Винная кровь быстро разлилась по праздничным фужерам, и в пластиковой трёхлитровке поубавилось, точно та пожертвовала донацию. Мы чокнулись, поднимая напитки вверх. Спиртное с дивной терпкостью лелеяло язык и спускалось по горлу; с первых глотков оно придало настроению позитивный окрас.

На третьем, неожиданно скоро начавшемся фужере, Наташа понурилась, и её уныние показалось мне фальшивым. Манерный погребальный голос, точно прощальная речь покойнику. Приспущенные, полудомиком, брови. Вдруг раскинутый длинный хвост каштановых волос; резинка, мимолётным движением продетая и снятая сквозь русый канат.

— Я одна-а-а... — прожевала она скорбно. — Никому не нужное создание...

Утешал её, как умел. Спору мало: в трехлитровой таре исчезло где-то лишь поллитра, и вина оставалось на разные свершения. В больших загребущих объятиях я разузнал запах женской ранимости. После восьмилетнего воздержания внезапно для себя достиг возбуждения, но какого-то ненатурального, точно вызванного провокативным методом. Во время отсидки меня влекли только тайком добытые обрывки из эротических журналов и скоростная мастурбация в грязном сортире. Но толстушка явно наделялась дамской хитростью; она маневрировала членом на расстоянии вытянутой руки, как поддаётся управлению марионетка.

Наташа проверила, не проснулся ли ребёнок; спустила раскрасневшееся от вина лицо в пространство кроватки. Лизка тихо сопела. Мы закрылись на кухне и поддались соитию, улёгшись на хоть и чистом, но довольно прохладном полу. От морозца у меня сжались ягодицы. Несмотря на лишний вес, она уверенно скакала на мне в позе наездницы.

Ряд икон, точно собравшись над нами в консилиум, с нареканием разглядывал процесс; их приподнятые руки мерещились осуждающими указательными пальцами.

После секса она убежала в душ. Я дымил, дожидаясь, в окно, попивая “принцессу Яву”. Наташа надела большой махровый халат, подпоясалась ремешком. Собрала волосы полотенцем в такой форме, точно взрастила на голове ворсистый улей, и подключилась к завершительному курению. Кухонная дверь плотно прикрывалась, так что табак не летел к ребёнку.

Мы выпили не так уж и много, но развезло обоих. Вино оказалось креплёным — порядка двадцати пяти градусов. И, догоняясь им, мы пришли к единогласному выводу, что станем жить вместе. Я не погоню её вместе с дитяткой в неизвестность, а она обеспечит дом продуктами и благом.

Перед работой Наташа клала на трельяж деньги; отоспавшись до полудня, брёл в магазин за продуктами. Лизку она на меня не оставляла — боялась моей неумелости в уходе. И не ошиблась, ведь своих детей я никогда не имел и не собираюсь.

Кем я стал? Отчимом? Любовником? Дармоедом? Или просто ёбырем-поблядушником? Так или иначе, мы наладили контакт и установили некий союз. После отсидки вариантов с работой у меня оставалось мало, и в ином исходе событий я бы: спился, всё-таки превратился в бездомного и умер... По сути, Наташа являлась арендатором моей скромной лачуги и моего богатого на подвиги хуя, и скромная плата в виде продуктов, курева и бухла казалась не такой уж громоздкой. Короче говоря, мы стали полезны друг другу.

В “Магните” я набрал: кило картофеля, бутыль молока, банку растворимого кофе “Жокей”, куриную грудку, стандарт яиц, четыре луковицы, по упаковке риса и гречки, палку варёной колбасы, кусок сыра, две пачки сигарет. Вышло на восемьсот с копейками. Сдачу с “рубля” бросил себе в карман. От безделья запил всё то же винцо — снова весеннее солнце задавало настрой. Сквозь кровяную призму фужера на свету вино выглядело рубиновым.

Обычно Наташа работала “сутки-двое” или же просто в ночь. Так я оказался предоставлен сам себе. После работы она приходила уставшей, быстро кормила и пеленала Лизку. Курила, не докуривая до конца, в окошко; болезненно, точно никотин со смолами пытались прободать синеву её мешков под глазами. День ото дня не отличался. И я обосновался.

***

Я познакомился с Федей около восьми лет назад. Мы тогда работали вместе грузчиками, там и встретились впервые. Он с первых мгновений показался мне угрожающим; этот его шрам на голове, какая-то озлобленность. Много психовал, в общем. Уже на третью смену Федя предложил своровать кухонный гарнитур, но я отказался, потому что не желал иметь каких-либо проблем с законом. Как итог — с завода пропал гарнитур. Я спросил Федю: “ты ли это сделал?”. На что он ответил коротко: “нет”. Начальство подумало на нас двоих, так как заметило за разговором. Сумму гарнитура высчитали из обеих заработных плат и уволили. Когда отмечали увольнение в одной забегаловке, я по-хорошему сказал Феде: “либо давай деньги, либо отдай гарнитур целиком”. На что он раздражительно сказал мне: “Митя, иди на хуй”. Меня это взбесило. Я вызвал его на пару слов. Федя на контакт не шёл и был уже изрядно перебравшим. Попробовал отрезвить его пощёчиной, но это только более раздраконило его. Я ещё меньше него в плечах был, так что простая затрещина ничего не изменила. Федя ударил меня кулаком по лбу, что я аж больно упал на спину. По “трезваку” он написал мне смску, что хочет извиниться за всё, и я его даже простил. Но потом он повёлся с той, сперва показавшейся мне сомнительной, Настей из забегаловки; как я не позвоню ему, то всё: “я с Настей”, “я не могу говорить”, или вовсе не брал трубку — потом он отвечал, что в эти момент “давал ей на клык”. Вместе с гарнитуром Федя, как потом оказалось, стащил обеденный сервиз и линолеум. Причём, сервиз какой-то недешёвый, и предлагал мне, мол: “давай я тебе тарелки эти, и квиты будем”. Я ему ответил, что тарелки мне на хуй не нужны, и что нужны деньги (ведь высчитали половину зарплаты). Федя по телефону послал меня в жопу и трубку бросил. Потом я весь день ему ещё звонил, а он не отвечал, наверное, опять “на клык давал”. А ближе к ночи стал вообще недоступен. Уже потом я узнал, что его в СИЗО увезли. Первые полгода ни слуху, ни духу, только потом мне кое-кто передал информацию, что Федю на одиннадцать лет упекли за убийство Насти. Меня вызвали тогда показания дать, и я всячески возражал, не верил, что он на такое способен. Теперь то я знаю, что Федя — натуральный маньячелло, полный наркоша, да ещё и рецидивист. Вообще, про эту историю я ничего сказать дельного не могу, потому что с тех пор его больше не видел и ничего о нём не слышал. Но то, что он зарезал Наташу и её дочь, это просто пиздец... ой, извините за выражение, просто эмоции через край лезут. Нет, ну это ж надо было. Так ещё таким зверским образом, как вы сказали там? Трансплантировал ребёнка в мать. Это как вообще? Это он, типа, скажем так, повторную беременность воспроизвёл? Ой, мне, кажется, воды нужно попить. Поплохело, что-то, от таких мыслей. Ой. Можно на воздух выйти? Спасибо. Фух, ну и пиздец, блядь. Весна началась, ну и славно. Птички чирикают, снего чернеет. Воздух хороший. Сразу полегчало. Там где-то в нагрудном кармане сигареты лежали, о, вот они — “бонд” синие. Надо закурить, а то тошно уже от этих допросов и показаний. Как приятно на улице, “запахло весной” прям. И ручейки эти плывут, очень здорово. И я вслед за ними поплыву сейчас, как кораблик бумажный... Э?! Лапы обезьяньи свои убрали от меня?! В смысле, кто я такой?! Куда вы меня ведёте? Зачем наручники? Что я сделал, суки?! Блин, опять рукава испачкал, это то вино краснодарское разлил. Растяпа. Хрен отстираешь потом...