КНИГА ТРЕТЬЯ 8 страница

Два дня священная мумия Рамсеса XII пребывала в храме Амона-Ра в святом месте, куда, за исключением Херихора и Мефреса, не имели права входить даже верховные жрецы. Перед покойным горел лишь один светильник, пламя которого, обновляемое чудесным способом, никогда не угасало. Над ним парил в вышине символ души — птица с человеческой головой. Трудно сказать, был ли то особый хитроумный механизм или действительно живое существо. Одно несомненно: жрецы, имевшие смелость взглянуть украдкой за завесу, видели, что существо это висит в воздухе без опоры, раскрывая рот и вращая глазами.

Затем траурная процессия снова тронулась в путь. Золотая ладья перевезла покойника на другой берег Нила. Окруженная огромной процессией жрецов, воинов, плакальщиц и поющих хоров, она двигалась по главной улице Фив. Это была, можно сказать, самая красивая улица во всем египетском царстве: широкая, ровная, обсаженная деревьями. Четырех— и даже пятиэтажные дома были сверху донизу выложены мозаикой и покрыты раскрашенными барельефами. Казалось, что на этих зданиях развешаны огромные разноцветные ковры или картины, изображающие жизнь торговцев, ремесленников, мореплавателей, далекие страны и народы. Словом, это была не улица, а скорее бесконечная галерея картин, варварских по рисунку и необычайно богатых по краскам.

Погребальная процессия прошла около двух километров с севера на юг. Приблизительно в центре города она остановилась и затем свернула на запад, к Нилу.

В этом месте посередине реки находился большой остров, к которому вел плавучий мост. Во избежание катастрофы военачальники, возглавляющие процессию, еще раз выстроили шествие, поставив по четыре человека в ряд, и отдали приказ, чтобы все двигались очень медленно, избегая ритмической поступи. С этой целью оркестры, шедшие во главе отдельных групп, играли каждый в другом такте.

Через несколько часов процессия перешла первый мост, потом остров, потом второй мост и очутилась на левом, западном берегу Нила.

Если восточную половину Фив можно было назвать городом богов и царей, то западная являлась городом монументальных храмов и гробниц.

Шествие двигалось от Нила, по центральной дороге, к горам. К югу от этой дороги стоял храм, воздвигнутый в честь побед Рамсеса III; стены этого храма были покрыты изображениями покоренных народов: хеттов, аммореян, филистимлян, эфиопов, арабов, ливийцев. Несколько ниже возвышались две колоссальные статуи, изображавшие Аменхотепа II; высота их соответствовала пяти этажам. Одна из статуй отличалась чудесным свойством: когда на нее падали лучи восходящего солнца, статуя издавала звуки, подобные звукам арфы, у которой обрывают струны.

Еще ближе к дороге, тоже влево от нее, стоял Рамсессеум — не очень большой, но красивый храм Рамсеса II. Его преддверие охраняли статуи с эмблемами царского достоинства в руках. На дворе возвышалась статуя Рамсеса II высотой в четыре этажа.

Дорога шла постепенно в гору, и все яснее видны были крутые взгорья, испещренные отверстиями, подобно губке: это были гробницы египетской знати. Перед ними, между отвесными скалами, стоял причудливый храм царицы Хатасу[173]. Здание имело четыреста пятьдесят шагов в длину. Со двора, обнесенного стеной, можно было войти по ступеням в окруженный колоннами внутренний двор, под которым находился подземный храм. С колонного же двора, тоже по ступеням, вел ход в храм, высеченный уже в скале; под этим храмом были тоже подземные помещения.

Таким образом, храм состоял из двух ярусов — нижнего и верхнего, из которых каждый делился тоже на верхний и нижний. Лестницы были огромные; два ряда сфинксов заменяли перила. Вход на каждую лестницу охраняло по две статуи в сидячих позах.

У храма Хатасу начиналось мрачное ущелье, которое вело от гробниц вельмож к царским гробницам. На границе между двумя этими участками находилась высеченная в скале гробница верховного жреца Ретеменофа[174]. Залы и коридоры ее занимали около двух моргов.

Дорога поднималась в гору по одной из стен ущелья, напоминая карниз, косо высеченный в скале, так круто, что людям приходилось помогать быкам, тянущим колесницу, и подталкивать траурную ладью. Наконец шествие остановилось на широкой площадке, возвышавшейся больше чем на десять этажей над дном ущелья. Тут был вход в подземную гробницу, которую строил для себя фараон в течение тридцати лет. Эта гробница представляла собой целый дворец, с покоями для царя, семьи и прислуги, со столовой, спальней и ванной, с часовнями, посвященными разным богам, и, наконец, с колодцем, на дне которого находилась небольшая камера, где должна была навеки почить мумия фараона.

При свете горящих факелов видны были стены покоев, испещренные молитвенными надписями и картинами, изображающими все дела и развлечения покойного: царские охоты, сооружение храмов и каналов, триумфальные шествия, торжества в честь богов, битвы с врагами, работы его подданных. Но это еще не все. Покои были уставлены не только мебелью, посудой, колесницами, цветами, полны яств, всякого печенья, мяса и вина, но в них еще находилось множество статуй. Это были многочисленные изображения Рамсеса XII, его жрецов, министров, женщин, воинов и рабов, ибо царь и на том свете не может обойтись без драгоценной утвари, изысканных яств и верных слуг.

Когда похоронное шествие остановилось у входа в гробницу, жрецы вынули царскую мумию из саркофага и поставили ее на землю, спиной к скале. Рамсес XIII воскурил перед телом отца благовония, а царица Никотриса, обняв мумию, стала причитать, рыдая:

— «Я — сестра твоя, жена твоя Никотриса. Не покидай меня, о великий! Неужели ты действительно хочешь, мой добрый отец, чтобы я удалилась? Если я уйду, ты останешься один, и будет ли кто-нибудь с тобой?..»[175]

После этого верховный жрец Херихор возжег благовония перед мумией, а Мефрес, совершив возлияние вином, произнес:

— Твоему двойнику приносим это в жертву, Осирис-Мери-Амон-Рамсес, повелитель Верхнего и Нижнего Египта, голос которого праведен перед великим богом!..

Плакальщицы и хоры жрецов возгласили:

Хор первый. «Скорбите, скорбите, плачьте, рыдайте, без устали плачьте, так громко, как только вы в силах».

Плакальщицы. «О достойнейший путник, направляющий шаги свои в страну вечности, как быстро тебя отнимают у нас».

Хор второй. «Как прекрасно, как дивно то, что с ним происходит! Так как он возлюбил бога Хонсу из Фив, то бог разрешил ему достигнуть Запада в сопровождении слуг его».

Плакальщицы. «О ты, которого окружало столько слуг, будешь отныне в земле, обрекающей на одиночество. Ты — носивший тонкие одежды и любивший свежее белье, лежишь теперь во вчерашней одежде!..»

Хор первый. «С миром, с миром, на Запад, о господин наш! Иди с миром… Мы увидим тебя опять, когда настанет день вечности, ибо идешь ты в страну, единящую всех людей друг с другом».[176]

Начались последние церемонии.

Привели быка и антилопу, которых должен был убить Рамсес XIII, но убил его заместитель перед богами, верховный жрец Сэм. Низшие жрецы быстро разрезали животных, после чего Херихор и Мефрес, взяв их окорока, стали прикладывать их ко рту мумии. Но мумия не хотела есть, ибо не была еще оживлена и уста ее были сомкнуты.

Тогда Мефрес омыл ее святой водой и окурил благовониями и квасцами, произнося:

— «Вот стоит мой отец, вот стоит Осирис-Мери-Амон-Рамсес. Я — твой сын, я — Гор, прихожу к тебе, чтобы очистить тебя и вернуть тебе жизнь… Я складываю вновь твои члены, скрепляю, что было рассечено, ибо я Гор, мститель за отца моего. Ты восседаешь на троне Ра, происходящего от Нут, рождающей Ра каждое утро, рождающей Мери-Амон-Рамсеса каждый день так, как Ра».

Говоря это, верховный жрец прикасался амулетами к губам, к груди и к ногам мумии.

Опять запели хоры.

Хор первый. «Осирис-Мери-Амон-Рамсес будет отныне есть и пить все, что едят и пьют боги. Он теперь восседает с ними. Он здоров и силен, как они…»

Хор второй. «Все его члены полны силы; тяжко ему, когда он голоден и не может есть и когда он жаждет и не может пить…»

Хор первый. «О боги! Дайте Осирис-Мери-Амон-Рамсесу тысячу тысяч кувшинов вина, тысячи одежд, хлеба и быков…»

Хор второй. «О вы, живущие на земле, что будете проходить здесь, если жизнь вам мила, а смерть постыла, если вы хотите, чтобы ваши высокие звания перешли к вашему потомству, читайте эту молитву по похороненному здесь усопшему».

Мефрес. «О вы, великие, вы, пророки, вы, царевичи и князья, фараон и писцы, вы, люди, те, что придете после меня через миллион лет, если кто-нибудь из вас заменит мое имя своим, то бог покарает его, сотрет его с лица земли».

После этого заклинания жрецы зажгли факелы, взяли царскую мумию и снова положили ее в футляр, а вместе с футляром в каменный саркофаг, имевший форму человеческого тела. Затем, невзирая на вопли, причитания и сопротивление плакальщиц, они отнесли эту огромную тяжесть в гробницу. Пройдя при свете факелов несколько коридоров и комнат, они остановились в одной, где находился колодец. В этот колодец жрецы опустили саркофаг и сами спустились за ним в подземелье. Там установили саркофаг в маленькой комнатке и быстро замуровали отверстие так, что самый опытный глаз не мог бы обнаружить могилу. Затем поднялись наверх и так же наглухо замуровали вход в колодец. Жрецы все это проделали одни, без свидетелей, и проделали так тщательно, что мумия Рамсеса XII по сей день почиет в своей таинственной обители в такой же безопасности от воров, как и от современных исследователей. В течение двадцати девяти столетий много царских могил было разграблено, но эта осталась нетронутой.

Пока одна группа жрецов замуровывала тело благочестивого фараона, другая, осветив подземные комнаты, пригласила живых к трапезе.

Рамсес XIII, царица Никотриса, Сэм и десятка два гражданских и военных сановников вошли в трапезную. Посредине комнаты стояли столы, уставленные яствами, вином и цветами, а у стены сидело высеченное из порфира изваяние умершего повелителя. Казалось, что он смотрит на присутствующих и с меланхолической улыбкой приглашает к трапезе.

Торжество началось священной пляской, сопровождаемой пением одной из старших жриц:

— «Пользуйтесь днями счастья, ибо жизнь длится только мгновение. Пользуйтесь счастьем, ибо, сойдя в могилу, вы почиете там навеки и дни ваши будут длиться бесконечно!..»

После жрицы выступил пророк и под аккомпанемент арф продекламировал нараспев:

«Жизнь — это вечное превращение и вечное обновление. Мудрый это закон судьбы и дивное предначертание Осириса, что, по мере того как одни тела разрушаются и исчезают, на смену им приходят другие.

Фараоны, эти боги, что были до нас, покоятся в своих пирамидах; мумии и двойники их сохранились, тогда как дворцы, что они воздвигли, не стоят уже на прежних местах, как будто их не бывало…

Не предавайся же унынию, а следуй своим желаниям и радостям и не трать попусту своего сердца, пока не придет для тебя день причитаний, а Осирис, сердце которого больше не бьется, не пожелает внять жалобам и мольбам…

Скорбь всего мира не вернет счастья человеку, который лежит в могиле. Пользуйся же днями счастья и не ленись наслаждаться. Воистину нет человека, который мог бы взять с собой добро свое на тот свет, воистину нет человека, который пошел бы туда и вернулся…»[177]

Трапеза окончилась, и достойное собрание, еще раз окурив благовониями изваяние умершего, отправилось обратно в Фивы. В часовне гробницы остались только жрецы, чтобы совершать постоянные жертвоприношения фараону, и стража для охраны гробницы от святотатственных покушений воров.

Отныне Рамсес XII остался один в своей сокровенной обители.

Через крошечное, скрытое в камне окошко проникал к нему тусклый свет. Вместо страусовых перьев шумели над бывшим владыкой крылья огромных летучих мышей. Вместо музыки раздавались ночною порой завывающие стоны гиен да время от времени могучее рычанье льва, приветствовавшего из пустыни сошедшего в могилу фараона.

После похорон фараона Египет вернулся к своей обычной повседневной жизни, а Рамсес XIII — к государственным делам.

Новый повелитель в месяце эпифи (апрель — май) посетил города, расположенные за Фивами вдоль Нила. Он побывал в Сни[178], городе с оживленной промышленностью и торговлей, где был храм бога Хнума, или «души света», посетил Эдфу[179], где находился храм с десятиэтажными пилонами, владевший огромной библиотекой папирусов; на его стенах была вычерчена и нарисована своего рода энциклопедия современной географии, астрономии и богословия. Заглянул в каменоломни Хенну; в Нуби[180], или Ком-Обо, совершил жертвоприношение Гору, богу света, и Собеку, владыке тьмы. Был на острове Абу[181], зеленом, как изумруд, на фоне черных скал. Здесь созревали лучшие финики, и город назывался «столицей слонов», потому что в нем была сосредоточена торговля слоновой костью. Заехал и в город Сунну, расположенный у первых нильских порогов, а также посетил колоссальные гранитные и сиенитовые каменоломни, в которых при помощи деревянных клиньев, смачиваемых водой, откалывали от скал обелиски высотой до девяти этажей.

Где бы ни появлялся новый повелитель Египта, подданные встречали его с бурным восторгом. Даже работавшие в каменоломнях каторжники, тела которых были покрыты незаживающими ранами, даже они были осчастливлены, так как фараон приказал на три дня освободить их от работ.

Рамсес XIII мог быть доволен и горд: ни одного фараона, даже во время триумфального въезда, не встречали так, как его во время этого мирного путешествия. Номархи, писцы и жрецы, видя беспредельную любовь народа к новому фараону, склонялись перед его властью.

— Чернь — как стадо быков, — шептались они между собой, — а мы — как благоразумные, деловитые муравьи. Будем же чтить нового повелителя, чтобы наслаждаться здоровьем и сохранить наши дома целыми и невредимыми.

Итак, противодействие вельмож, еще за несколько месяцев до того очень сильное, сейчас сменилось покорностью. Вся аристократия, все жреческое сословие пали ниц перед Рамсесом XIII. Только Мефрес и Херихор оставались непреклонными.

И когда фараон вернулся из Сунну в Фивы, в первый же день главный казначей принес ему неблагополучные вести.

— Все храмы, — заявил он, — отказали казне в кредите и покорнейше просят ваше святейшество распорядиться о выплате в течение двух лет полученных от них взаймы сумм…

— Понимаю, — ответил фараон. — Это происки святого Мефреса. Сколько же мы им должны?

— Около пятидесяти тысяч талантов.

— Значит, мы должны уплатить пятьдесят тысяч талантов в течение двух лет?.. Ну, а еще что?..

— Налоги поступают очень слабо, — продолжал казначей. — Вот уже три месяца, как мы получаем лишь четвертую часть того, что нам следует.

— Что же случилось?

Казначей стоял в смущении.

— Я слышал, — сказал он, — что какие-то люди внушают крестьянам, будто в твое царствование они могут не платить податей…

— Ого-го! — воскликнул со смехом Рамсес. — Эти какие-то люди, по-моему, очень похожи на достойнейшего Херихора. Уж не хочет ли он уморить меня голодом? Где же вы берете деньги на текущие расходы?

— По распоряжению Хирама, финикияне дают нам взаймы. Мы взяли уже восемь тысяч талантов…

— А расписки даете им?

— И расписки и залоги… — вздохнул казначей. — Они говорят, что это простая формальность, но все же поселяются в твоих поместьях и отнимают у крестьян что только можно.

Опьяненный приветствиями народа и смирением вельмож, фараон далее перестал сердиться на Херихора и Мефреса. Период возмущения миновал, наступило время действовать, и Рамсес в тот же день составил план.

Наутро он призвал всех, кому больше всего доверял: верховного жреца Сэма, пророка Пентуэра, своего любимца Тутмоса и финикиянина Хирама. Когда они собрались, он заявил им:

— Вам, вероятно, известно, что храмы потребовали возврата тех денег, которые получил от них взаймы мой вечно живущий отец. Все долги святы, а долг богам мне хотелось бы уплатить раньше всех других… Но казна моя пуста, так как даже налоги поступают нерегулярно. Поэтому я считаю, что государство в опасности, и вынужден обратиться за средствами к сокровищам, хранящимся в Лабиринте…

Жрецы беспокойно заерзали на месте.

— Я знаю, — продолжал фараон, — что по нашим священным законам моего приказа недостаточно, чтобы открыть подвалы Лабиринта. Но тамошние жрецы объяснили мне, что надо сделать: я должен созвать представителей всех сословий Египта по тринадцати человек от каждого сословия, для того чтобы они подтвердили мою волю… — При этих словах фараон усмехнулся и закончил: — Сегодня я пригласил вас для того, чтобы вы помогли мне созвать это собрание представителей сословий, и повелеваю вам следующее: ты, достойнейший Сэм, изберешь тринадцать жрецов и тринадцать номархов. Ты, благочестивый Пентуэр, приведешь из разных номов тринадцать земледельцев и тринадцать ремесленников. Тутмос доставит тринадцать офицеров и тринадцать знатных людей, а князь Хирам займется приглашением тринадцати купцов. Я бы хотел, чтобы это собрание состоялось как можно скорее у меня во дворце в Мемфисе и, не теряя времени на пустую болтовню, решило бы, что Лабиринт должен предоставить средства моей казне…

— Осмелюсь напомнить тебе, государь, — заметил верховный жрец Сэм, — что на этом собрании должны присутствовать достойнейший Херихор и достойнейший Мефрес и что они имеют право, и даже обязаны, возражать против изъятия сокровищ из Лабиринта.

— Отлично. Я вполне согласен с этим, — ответил с жаром фараон. — Они приведут свои доводы, я — свои. Собрание же решит, может ли государство существовать без денег и разумно ли держать без пользы сокровища в подвалах, в то время как правительству грозит нищета.

— Несколькими сапфирами из тех, что хранятся в Лабиринте, можно было бы выплатить все долги финикиянам! — заявил Хирам. — Я отправлюсь к купцам и немедленно же доставлю не тринадцать, а тринадцать тысяч таких, что будут голосовать так, как тебе угодно.

Сказав это, финикиянин пал ниц и простился с фараоном.

После ухода Хирама верховный жрец Сэм сказал:

— Не знаю, хорошо ли, что на этом совете присутствовал чужеземец.

— Он должен был присутствовать, — воскликнул фараон, — потому что он не только пользуется большим влиянием у наших купцов, но, что сейчас еще важнее, доставляет нам деньги… Я хотел показать ему, что помню и думаю о своих долгах и что у меня есть средства, чтобы покрыть их.

Последовало молчание. Воспользовавшись им, Пентуэр сказал:

— Разреши, государь, и я сейчас же поеду, чтобы набрать нужное количество земледельцев и ремесленников. Все они будут голосовать за нашего повелителя, но из огромного числа их надо выбрать самых разумных.

Он простился с фараоном и ушел.

— А ты, Тутмос? — спросил Рамсес.

— Господин мой, — ответил тот, — я настолько уверен в твоей знати и армии, что, вместо того чтобы говорить о них, я осмелюсь обратиться к тебе с личной просьбой.

— Тебе нужны деньги?

— Вовсе нет. Я хочу жениться…

— Ты? — воскликнул фараон. — Какая же это женщина заслужила у богов подобное счастье?

— Это — красавица Хеброн, дочь достойнейшего фиванского номарха Антефа, — ответил, смеясь, Тутмос. — Если ты, государь, соизволишь предложить меня этой почтенной семье… Я хочу сказать, что моя любовь к тебе возрастет, но не скажу этого, потому что это будет ложью…

Фараон похлопал его по плечу.

— Ладно… ладно… Не уверяй меня в том, в чем я и без того уверен. Завтра же я поеду к Антефу, и клянусь богами, что не пройдет и нескольких дней, как свадьба будет слажена. А теперь можешь идти к своей Хеброн.

Оставшись наедине с Сэмом, государь спросил:

— Я вижу, лицо у тебя хмуро. Ты сомневаешься, чтобы нашлось тринадцать жрецов, готовых выполнить мой приказ?..

— Я уверен, — ответил Сэм, — что почти все жрецы и номархи сделают то, что будет необходимо для счастья Египта и удовлетворения вашего святейшества… Не забудь, однако, государь, что когда речь идет о сокровищнице Лабиринта, то окончательное решение должен дать Амон…

— Статуя Амона в Фивах?..

— Да…

Фараон пренебрежительно махнул рукой.

— Амон, — сказал он, — это Херихор и Мефрес… Что они не согласятся — это я знаю. Но я не намерен из-за упрямства двух человек рисковать судьбой государства.

— Ты ошибаешься, — ответил серьезным тоном Сэм. — Правда, очень часто статуи богов делают то, чего желают их верховные жрецы. Но… Не всегда… В наших храмах, государь, происходят иногда вещи необычайные и таинственные. Статуи богов иногда делают и говорят то, что хотят сами.

— В таком случае я спокоен, — перебил его фараон. — Боги знают положение государства и читают в моем сердце… Я хочу, чтобы Египет был счастлив, а так как я добиваюсь только этого, то ни один мудрый и добрый бог не может мне помешать.

— Да сбудутся слова твои, — прошептал верховный жрец.

— Ты хочешь сказать мне еще что-то? — спросил фараон, видя, что Сэм не спешит прощаться.

— Да, государь. На мне лежит обязанность тебе напомнить, что каждый фараон тотчас же по вступлении на престол и после похорон своего предшественника должен подумать о сооружении двух памятников: гробницы для себя и храма для богов.

— Совершенно верно! — сказал фараон. — Я не раз уже думал об этом, но, не имея денег, не тороплюсь с распоряжениями. Потому что, — прибавил он, оживляясь, — если я буду строить, то что-нибудь грандиозное, что-нибудь такое, что заставит Египет помнить обо мне.

— Ты хочешь воздвигнуть пирамиду?

— Нет, ведь мир не построит пирамиды больше Хеопсовой и храма больше, чем храм Амона в Фивах. Мое царство слишком слабо, чтобы совершать грандиозные дела… Поэтому я должен сделать что-то совсем новое, тем более что наши памятники мне уже надоели. Все похожи один на другой, как люди друг на друга, и отличаются разве только размерами, как взрослый человек от ребенка.

— Так что же?.. — спросил с удивлением жрец.

— Я говорил с греком Дионом, нашим знаменитым архитектором. Он одобрил мой план, — продолжал фараон. — Гробницу для себя я хочу построить в виде круглой башни с наружными лестницами, такую, какая была в Вавилоне… Кроме того, я воздвигну храм не в честь Осириса и Исиды, а посвящу его единому богу, в которого верят все египтяне, халдеи, финикияне, евреи… И я хочу, чтоб этот храм был походе на дворец царя Ассара, модель которого Саргон привез моему отцу.

Верховный жрец покачал головой.

— Грандиознейшие планы, государь мой, — ответил он. — Но они невыполнимы. Вавилонские башни очень непрочны и легко рушатся. А наши здания должны стоять века. Храма же единому богу воздвигнуть нельзя, ибо он не нуждается ни в одежде, ни в еде, ни в питье, весь мир — его обитель. Где храм, что вместит его? Где жрец, который дерзнул бы совершать ему жертвоприношения?..

— Гм! Тогда построим храм для Амона-Ра, — предложил фараон.

— Хорошо. Только не такой, как дворец царя Ассара. Ибо это здание ассирийское, а нам, египтянам, не подобает подражать варварам…

— Не понимаю, что ты хочешь сказать… — перебил его с легким раздражением фараон.

— Выслушай меня, господин наш, — сказал Сэм. — Посмотри на улиток — у каждой из них другая раковина: у одной — свернутая спиралью, но плоская; у другой — тоже свернутая, но продолговатая; у третьей похожа на коробочку. Таким же образом каждый народ строит свои здания согласно со своим темпераментом и характером. Египетские здания настолько же отличаются от ассирийских, насколько египтяне от ассирийцев. У нас основной формой здания является усеченная пирамида, наиболее устойчивая из всех форм, подобно тому как Египет — наиболее устойчивое из государств. У ассирийцев же основная форма — куб, который легко подвергается разрушению. Спесивый и легкомысленный ассириец ставит свои кубы один на другой и строит многоэтажные здания, под тяжестью которых оседает почва. Скромный же и благоразумный египтянин ставит свои усеченные пирамиды одну за другой. Таким образом у нас ничего не висит в воздухе, и все здание целиком покоится на земле. Отсюда проистекает, что наши здания вытянуты в длину и могут простоять века, а ассирийские вытянуты в высоту и хрупки, как их государство, которое сейчас быстро растет, а через несколько веков от него останутся одни развалины. Ассириец — крикливый хвастун, и в своих постройках он все выставляет наружу — колонны, живопись, скульптуру. Скромный же египтянин самую красивую скульптуру и колонны прячет внутрь храма, как мудрец, который скрывает высокие мысли, чувства и желания в глубине сердца, а не украшает ими свою грудь и плечи. У нас все прекрасное скрыто. У них все делается напоказ. Ассириец, если бы мог, вспорол бы свой желудок, чтобы показать миру, какие редкие яства он ест…

— Продолжай… Продолжай!.. — воскликнул Рамсес.

— Мне остается сказать немногое, — продолжал Сэм. — Я хочу только обратить твое внимание, государь, на различие между нашими и ассирийскими зданиями. Когда много лет назад, будучи в Ниневии, я смотрел на дерзко возвышающиеся над землей ассирийские башни, мне казалось, что это взбесившиеся кони, которые, закусив удила, встали на дыбы, но вот-вот упадут, и хорошо, если при этом не поломают себе ноги. А попробуйте, ваше святейшество, взглянуть с какой-нибудь высокой точки на египетский храм. Что он напоминает собой? Человека, который молится, припав к земле. Два пилона — это две руки, воздетые к небу. Две стены, окружающие двор, — это плечи. Колонный, или «небесный», зал — это голова, залы «божественного откровения» и «жертвенных столов» — это грудь, а таинственная обитель бога, «святилище» — сердце благочестивого египтянина. Наш храм учит нас, какими мы должны быть. «Да будут у тебя руки мощные, как пилоны, — говорит он нам, — а плечи крепкие, как стены. Да будет у тебя ум всеобъемлющий и щедрый, как преддверие храма; душа чистая, как залы „откровения“ и „жертвоприношений“, а в сердце, египтянин, да будет у тебя бог!» Ассирийские же здания говорят своему народу: «Старайся подняться выше всех, ассириец, держи голову выше других! Если ты и не свершишь ничего великого в жизни, то, по крайней мере, оставишь много развалин…» Неужели у тебя, государь, хватит смелости воздвигать у нас ассирийские башни, подражать народу, к которому Египет относится с презрением и брезгливостью!..

Рамсес задумался. Несмотря на рассуждения Сэма, ему и сейчас казалось, что ассирийские дворцы красивее египетских. Но он так ненавидел ассирийцев, что начал в этом сомневаться.

— В таком случае, — ответил он, — я подожду с постройкой храма и гробницы для себя. Вы же, мудрецы, желающие мне добра, обдумайте планы таких зданий, которые бы донесли мое имя до самых отдаленных поколений.

«Нечеловеческой гордыни исполнен этот юноша!» — сказал про себя верховный жрец и, опечаленный, простился с фараоном.

Тем временем Пентуэр собрался обратно в Нижний Египет, чтобы отобрать для фараона по тринадцати делегатов земледельческого и ремесленного сословия и поощрить трудящийся народ к требованию реформ, обещанных новым повелителем. По его убеждению, важнейшим делом для Египта было — устранить обиды и злоупотребления, от которых страдают трудящиеся. Но как-никак Пентуэр все же был жрецом и не только не желал падения своей касты, но даже не хотел порывать нити, связывавшие его с нею.

Поэтому, чтобы подчеркнуть свою преданность, он пошел проститься с Херихором.

Могущественный некогда вельможа принял его, улыбаясь.

— Редкий гость! Редкий гость! — воскликнул Херихор. — С тех пор как тебе удалось стать советником государя, ты и на глаза мне не показываешься… Правда, не ты один… Но что бы ни ждало нас, я не забуду твоих услуг, даже если ты станешь еще больше избегать меня.

— Я — не советник нашего господина и не избегаю вашего высокопреосвященства, по милости которого я стал тем, что я есть, — ответил Пентуэр.

— Знаю, знаю! — ответил Херихор. — Ты не принял высокого звания, чтобы не способствовать гибели храмов. Знаю… знаю… Хотя, может быть, и жаль, что ты не стал советником сорвавшегося с цепи молокососа, который якобы правит нами… Ты, наверно, не позволил бы ему окружить себя изменниками, которые его погубят.

Пентуэр, не желая продолжать разговор на эту щекотливую тему, рассказал Херихору, зачем он едет в Нижний Египет.

— Что ж, пускай Рамсес Тринадцатый созывает собрание всех сословий. Это его право. Но, — сказал Херихор, — мне жаль, что ты в это вмешиваешься. Я тебя не узнаю. Помнишь, что ты говорил во время маневров под Пи-Баилосом моему адъютанту? Я тебе напомню. Ты говорил, что надо ограничить злоупотребления и разврат фараонов. А сейчас поощряешь сумасбродные требования самого большого развратника, какого знал когда-либо Египет…

— Рамсес Тринадцатый, — возразил Пентуэр, — хочет улучшить положение народа. Я, сын крестьянина, был бы дураком и подлецом, если бы не помогал ему в этом.

— И ты не задумываешься над тем, не повредит ли это нам, жрецам?

Пентуэр удивился:

— Ведь вы же сами предоставляете льготы принадлежащим вам крестьянам! — воскликнул он. — К тому же у меня есть ваше разрешение.

— Что? Какое? — возмутился Херихор.

— Вспомни: в ту ночь, когда в храме Сета мы приветствовали святейшего Бероэса, Мефрес говорил, что Египет пришел в упадок вследствие утраты жреческой кастой былого влияния, а я утверждал, что причина бедствий страны в нищете народа. На это ты, насколько я помню, ответил: «Пусть Мефрес займется улучшением положения жрецов, а Пентуэр — крестьянства. Я же буду стараться предупредить пагубную войну между Египтом и Ассирией».

⇐ Предыдущая 79 80 81 82 838485 86 87 88 Следующая ⇒