Глава девятая

Глава девятая

Дальнейшее время было для Супрамати временем счастья и невыразимого покоя. С согласия Эбрамара он решил провести у него два месяца, чтобы приготовиться в этом уединении к тяжелому испытанию первого посвящения, к которому решил приступить, как только позволят обстоятельства. И действительно, не было более удобного места для сосредоточения, размышления и умственной работы, чем этот маленький затерянный в глуши дворец, где царил чистый горный воздух и где только шум водопада и пение птиц нарушали глубокую тишину.

До этого убежища труда и знания не доходил ни малейший шум снаружи, здесь не было ни одной красивой женщины-искусительницы, чтобы отвлекать от серьезных мыслей. Глубокие проблемы бесконечного и разговоры с Эбрамаром до такой степени интересовали Супрамати и открывали ему такие обширные и неожиданные горизонты, что его восхищение своим учителем увеличивалось день ото дня, принимая размеры страстного обожания.

До обеда индус был невидим, и Супрамати читал или прогуливался по окрестностям; все же время после полудня и вечера было посвящено беседам. В эти-то часы, которых Супрамати так нетерпеливо ждал, Эбрамар с неистощимым терпением отвечал на все вопросы и объяснял все проблемы, понять которые жаждал его слушатель.

Однажды они снова беседовали о готовящейся катастрофе, которую сулит в будущем людская непредусмотрительность, и Супрамати был положительно поражен глубокими познаниями Эбрамара в социальных, религиозных, политических и даже промышленных вопросах, волновавших современное общество.

– Учитель! Не сочти меня нескромным, если я спрошу, каким образом можешь ты знать то, что происходит так далеко от тебя, и чему ты остаешься совершенно чуждым в этом уединении? – спросил он, не будучи в состоянии сдержать свое любопытство.

Эбрамар улыбнулся.

– То, что тебе кажется таким чудесным, в сущности очень просто и основывается на том, что я говорил тебе о спиритуализации чувств. Результатом этой спиритуализации является сила восприятия и способность мнимого, так сказать, духовного перемещения; а тот, кто приобрел эту способность, может быть сознательным зрителем всюду, куда перенесет его мысль. Поэтому я могу видеть на всяком расстоянии, не телесными глазами, а духовным взором, слышать рассуждения людей и понимать мотивы, заставляющие их действовать. Чтобы собрать эти материальные, так сказать, сведения, я изучаю течение звезд и анализирую космические влияния. Ты должен понимать, что беспорядочные эманации планеты и миазмы, которые она отбрасывает, не могут остаться незамеченными для глаза посвященного. И я, и братья мои, маги, мы видим язвы, терзающие человечество и готовящиеся бедствия; но мы бессильны отклонить их. Иначе неужели же мы оставались бы бездеятельными! Нас парализует закон отталкивания, вызванный неверием, нечистыми страстями и всевозможными преступлениями. Попробуй заставить ходить каменную статую; а двигать гранит могучим веянием волн гораздо легче, чем строптивое сердце человека, ослепленного тщеславием и пороками. Как мрак и свет не могут являться одновременно, так мы не можем ни остановить течение событий, ни жить в разлагающейся атмосфере населенных центров, которые вы считаете верхом вашей цивилизации. Поэтому мы избежим их, ищем уединения и учимся в ожидании будущего.

Впрочем, то, что происходит на нашей земле – вещь вовсе не исключительная. На других планетах, подобных нашей, жили такие же жадные и неразумные поколения людей, как и наше человечество. Они тоже злоупотребляли всем, высасывали и истощали свою мать-кормилицу до тех пор, пока возмущенные стихии не производили большой финальный катаклизм и окончательное выделение воспламенившихся газов, улетучившихся в пространство; материальные же распавшиеся на атомы частицы превращались в горсточку пепла в руке Всемогущего, всевластное дыхание Которого создает и разрушает.

Подобные пожары в пространстве часто наблюдались вашими астрономами. Созерцая, как рассеивается горсть пепла, которая заключала в себе столько любви и ненависти, тщеславия и преступлений, жестокости и гордости, и с которой бесследно исчезли столько имен, почитавшихся «бессмертными», и столько

«неувядаемой» славы, становится понятным бессилие пигмея, именующего себя человеком. Если бы люди лучше понимали грозные управляющие ими законы, они не смотрели бы на жизнь, как на сатурналию, единственная цель которой – наслаждение, и не гибли бы так глупо и пошло, поглощенные тьмой.

Подобные разговоры производили глубокое впечатление на Супрамати. Он долго размышлял о них, и эти размышления порождали в его уме массу новых вопросов.

Однажды вечером они сидели на террасе, прилегающей к рабочему кабинету Эбрамара. Супрамати рассказывал о своей прошлой жизни врача и вспоминал свои изыскания по животрепещущим вопросам о сумасшествии.

– Лечение душевных болезней потому представляет столько затруднений, что доктора не хотят обратить внимание на оккультные причины, вызывающие извращение мозговых функций, и ограничиваются лечением одного только тела, – заметил Эбрамар. – Только тогда ты сделаешься истинным доктором-психиатром, когда пройдешь первое посвящение, так ты будешь видеть то, что происходит за завесой, скрывающей невидимый мир профанов.

Не скрою, что тебя ждет тяжелое испытание, что дракон, охраняющий порог, стережет неофита и старается напугать его и прогнать от входа в невидимый мир. Понятно, что легче ходить при свете и гармонии, чем проникать во тьму и побеждать яростных врагов, появляющихся во всех видах и на каждом шагу.

Тем не менее, сын мой, тебе необходимо изучить то, что происходит в первом поясе, окружающем вашу планету, – этом приемнике всех разлагающихся миазмов, которые заражают землю и пространство, отбросами которых питается настоящее адское население. В этой атмосфере, кажущейся твоему неразвитому глазу такой прозрачной и чистой, кишат существа, обуреваемые всеми человеческими страстями, присущими плоти.

Эманации нечистых желаний, пороков, преступлений и излишеств привлекают их и производят в них настоящую бурю. Они всеми силами стараются овладеть человеческим организмом, чтобы при посредстве его органов наслаждаться плотскими чувствами.

Эти нечистые духи очень дурные советники. Они пылают всеми человеческими страстями и высасывают из своих жертв жизненность, как пчелы сок из цветка. Все, что я сказал, приводит нас к вопросу о сумасшествии, живо интересующему тебя, так как большая часть помешательств происходит от такого овладения, или от «бесноватости», как справедливо называет это народ.

Различные причины вызывают такую одержимость: совершенные живым излишества, физическое предрасположение, связи прошлого или невидимое соприкосновение в каком-нибудь удобном для этого месте (как, например, игорная зала в Монте-Карло) с такими отвратительными существами, уже умершими, то есть освободившимися от плотского тела, но которые, пылая плотскими вожделениями, стараются войти в организм живого человека, чтобы возродиться, если можно так выразиться, для материальных наслаждений.

Одержимость организмом живого человека вызывает борьбу между двумя разумами, из которых каждый хочет покорить другого. Законный владелец тела сильней и должен был бы остаться победителем; но, к несчастью, надо иметь большую нравственную силу, чтобы бороться с лукавым, настойчивым врагом, подстерегающим каждую слабость, каждое излишество и каждую болезнь, чтобы овладеть своей жертвой, пробудить в ней животные инстинкты, натолкнуть ее на всякие излишества и, в конце концов, сделать неспособною к нормальной жизни.

Иногда, когда одержимость совершается внезапно, одним порывом, она разрушительно действует на мозг живого, производит физическое расстройство и, переставая быть чистою одержимостью, переходит в хроническое состояние. В таких случаях исцеление бывает очень редко, так как при лечении совершенно пренебрегается именно эта сторона вопроса.

Расстроенный внезапным вторжением чужого разума, мозг подвергается физическим изменениям, теряет способность управлять, медленно разлагается под влиянием флюида разложения, которым тот насыщен, – и человек умирает от прогрессивного паралича.

В настоящее время, когда деморализация достигла такой высокой степени, когда никакая узда не сдерживает уже человека, терзаемого всеми нравственными и физическими болезнями, порождаемыми пороком, уже является поколение болезненное, хилое, пропитанное пороками своих родителей, а иногда и одержимое с самого дня своего рождения.

Одной из причин одержания последней категории являются столь частые в настоящее время насильные выкидыши. Женщины пользуются всеми средствами, чтобы отделаться от материнства, не понимая, как опасны такие приемы. Если посредством выкидыша можно удалить образующееся тело ребенка, то трудно бывает отделаться от духа, который становится одержателем матери, а не то следующего ребенка и, таким образом, в одном теле заключено бывает два духа-близнеца.

Люди воображают, что можно безнаказанно пренебрегать законами природы, так как человеческое правосудие молчит, а небесное мщение не обрушивается тотчас же па головы виновных; но они быстро изменили бы свое мнение, если бы могли видеть отвратительную и ужасную картину невидимого мира, объемлющего их со всех сторон, и если бы понимали причину стольких бедствий, которыми попранная природа молча, но жестоко мстит им.

– Ты прав, учитель! Грозные законы управляют нами, и велико несчастье, что мы их так мало знаем! Скажи, учитель, какого ты мнения о самоубийстве? В нашем ослепленном и материальном мире говорят, что жизнь есть единственное неоспоримое благо человека, и что человек имеет право делать с ней, что ему угодно, а прежде всего может избавиться от нее, если она становится невыносимой. Что же касается запрещения церкви, то на ото смотрят, как на отсталый предрассудок.

– С точки зрения материалистов, такое объяснение просто и логично, – с улыбкой ответил Эбрамар. – Человек, не допускающий никаких духовных основ, смотрит на разрушение материи, как на простую и дозволительную вещь, так как это никому не приносит вреда.

Но оставим в стороне убеждения таких слепых невежд; их суждения похожи на суждения людей, полагающих, что мир покоится на трех китах или на плечах гиганта, и не могущих понять, что он витает в пространстве. Поговорим о самоубийстве с точки зрения физических и моральных последствий, какие оно влечет за собой.

С нравственной точки зрения это – трусость, бегство с поля сражения, причина горьких поздних сожалений и тяжелых страданий впоследствии; так как человек может избавиться от материального тела, но не от жизненного флюида, сосредоточенного в его астральном теле, и не от той капли первоначальной материи, которая оживляет его и должна гореть в нем во все продолжение его земной жизни. Эта жизненная эссенция, не находящая больше условий нормальной жизни, все-таки продолжает пылать в флюидическом организме, причиняя ему невыносимые страдания и возбуждая в духе все плотские желания, которые он уже не может удовлетворять.

В этом отношении самоубийство даже ужаснее беспутной жизни, разрушающей излишествами тело и истощающей пламя жизни. Хотя подобный способ сокращения своих дней позорен и унизителен для человеческого достоинства, но это все-таки операция, аналогичная работе нормального разложения.

Совершенные злоупотребления оставят малоприятные последствия, так как каждое нарушение закона неизбежно отомщается; жизнь является на основании закона и должна продолжаться, пока другой закон, смерть, не положит ей конец. Этот конец бывает спокойный и без страданий, если человек уважал законы природы и вел правильную, деятельную жизнь; так как труд – необходимый руководитель жизни человека, тихо доводящий его через здоровую и почетную старость до предела его земного существования.

Позволь прибавить, что религия - это представительница божественности, как государство есть представитель гражданственности. Одно запрещает воровство, убийство и разные преступления, другая – самоубийство, прелюбодеяние и прочее, и оба правы.

Религии установлены людьми вдохновенными, посланниками Отца Небесного, великими разумами, основательно знавшими оккультные законы. Самоубийство они запретили по причинам, о которых я уже говорил; блудодеяние и оргии они запретили тоже отнюдь не из педантизма и не по узости мышления, а потому что беспорядочная смесь полов производит флюидическое расстройство, разрушительно действующее на здоровье и, кроме того, приводит к преступному результату – рождению существ, имеющих право на жизнь и на любовь, но которых часто бросают, а не то даже уничтожают как бремя позора.

Поэтому недостаточно заставить исчезнуть из видимого мира стесняющие и надоедливые существа, чтобы совершенно от них избавиться. Напротив, атмосфера кишит тучами несчастных духов, которые, будучи полны жизненного сока для долгой жизни, вырваны из нормальных условий и принуждены выносить последствия подобного состояния и причиняют серьезные флюидические беспорядки.

Ох, если бы человек хотел понять, что он не имеет права по своему капризу нарушать великие Божеские законы, установленные для управления Вселенной и поддержания в ней совершенного порядка; если бы он хотел понять, что высшая мудрость не создала ничего бесполезного, и что каждая вещь имеет причины своего существования, свое определенное место и свой указанный путь.

Каждому творению Господь назначил место и необходимую пищу. Во всех бедствиях, космических беспорядках и личных несчастиях человек виноват сам, стараясь исправлять природу, вместо того чтобы повиноваться и поклоняться Всемогущему Существу, сущность и величие Которого он не в состоянии понять.

Не поражает ли ум человеческий эта премудрость, создавшая все окружающее нас из одной и той же субстанции, оживившее одним и тем же дыханием и атом, и растение, соединив их неразрушимой цепью. Эта же премудрость с изумительной точностью определила происходящие в бесконечности химические комбинации, причем каждый атом словно был взвешен и к нему нельзя ничего прибавить или отнять от него, не нарушая общей гармонии.

Если бы человек, отбросив в сторону свою гордость и свое тщеславие, посмотрел бы на собственные дела и сравнил бы их с деяниями природы, то понял бы, что он – только неблагодарный лентяй. Рука Господа щедро дала ему все нужное, чтобы жить, питаться, одеваться и совершенствоваться; а между тем он все недоволен, все хочет улучшить, извратить и подчинить своей жадности, и, в результате, его путь отмечается смутой, резней и грабежом.

– Твои слова, учитель, заставляют меня предполагать, что ты не разделяешь того восхищения, какое мы питаем к победителям, великим полководцам и политическим гениям, – с улыбкой заметил Супрамати.

На губах Эбрамара появилось суровое и презрительное выражение, какого молодой доктор еще никогда не видал на ясном и спокойном лице мудреца.

– Если ты называешь политическими гениями интриганов без чести и совести, которые только тем и живут, что смущают порядок и подрывают благосостояние народов, возбуждая дурные их страсти, тогда ты прав; я не только не восхищаюсь ими, но презираю и считаю их существами вредными и опасными. Что же касается завоевателей, то это – просто наполненные тщеславием пустые тыквы, тунеядцы, ищущие бессмертия за чужой счет. Своему пустому и преступному тщеславию они приносят в жертву миллионы жизней и проливают потоки крови в братоубийственных войнах из-за какого-нибудь несчастного клочка земли, без которого легко могли бы обойтись обе воюющие стороны. В моих глазах, как и в глазах всех мудрых и честных людей, нет более отвратительной вещи, чем война. Война развращает нации возбуждаемыми страстями и инстинктами жестокости и грабежа, смертью, которую она сеет на своем пути, горем и проклятиями, которые вызывает, и, наконец, разорением, эпидемиями и личными несчастиями – неизбежными ее последствиями.

В невидимом мире эти бессовестные существа, вызывающие все эти несчастия, лишь бы увенчать себя кровавыми лаврами, называются палачами, а не героями. Грубая толпа ставит им памятники и поклоняется им; но в истории человечества они фигурируют, как пугало, а астральный закон влечет их на суд Всемогущего в качестве виновных, окруженных окровавленной толпой изувеченных трупов.

Да, печальное зрелище представляет ваш мир, отвратительнее даже римского цирка, где развлекались, глядя, как дикие звери терзали беззащитных людей; а теперь сами люди обратились в диких зверей, оспаривающих друг у друга золото и не знающих ни жалости, ни сострадания, раз затронуты их материальные интересы.

К счастью, круг миров, который, подобно черной ленте, занимает вторую планетную сферу, не единственное местопребывание душ; существуют земли, где царят гармония, милосердие, порядок, и где с жаром изучают истинное назначение духа и тщательно избегают всего, что могло бы вызвать бедствия, терзающие ваш мир…

Он умолк. Не смея его беспокоить, Супрамати тоже погрузился в глубокую задумчивость.

Во время этого разговора настала ночь, – ночь восточная, теплая и благоуханная. Над головами, подобно громадному куполу, расстилалось темно-синее небо, усеянное тысячами звезд, сверкавшими, как бриллианты. Беловатая полоса Млечного Пути, подобно светящемуся пару, опоясывала небо.

Вдруг Эбрамар поднял руку и указывая на синий небесный свод, восторженно сказал:

– Взгляни на безграничные владения наших душ, на бесчисленные обители Отца, как сказал Христос! Какое обширное поле для изучения представляют тайны этих мириад светящихся точек, из которых каждая представляет целый мир, населенный человечеством, подобным нашему. Не кажется ли тебе пустой гордость земного человека перед этой безграничной Вселенной? И эта-то пылинка, сметаемая ветром, этот невежда, которому неизвестно ни прошедшее, ни настоящее, ни будущее, этот тщеславный пигмей, не знающий даже, увидит ли он завтрашний восход солнца, осмеливается возмущаться, сомневаться, критиковать и пренебрегать великими законами, которым он подчинен, но которые не понимает.

Нервная дрожь пробежала по телу Супрамати. В эту минуту он действительно чувствовал себя пылинкой и понимал свое ужасающее ничтожество в сравнении с грандиозной бесконечностью, со всех сторон охватывавшей его. Вдруг он вспомнил инстинктивный ужас, внушаемый ему смертью, – этой таинственной и леденящей гостьей, которая бесстрастно, но неумолимо проникает в убежища нищеты и поднимается на ступени трона, обрушиваясь без различия, как на самые смиренные, так и на самые гордые головы. Позабыв, что ему нечего бояться смерти, он с тоской думал:

«Как могут люди так жадно гоняться за наслаждениями, приносить в жертву удовлетворению своих страстей и долг, и честь, забывая, что ежеминутно может постигнуть крушение их материальной жизни и пробить час суда».

– Да, – заметил Эбрамар, отвечая на мысль Супрамати, – следовало бы побольше задумываться над следующим изречением. Ведь «По смерти, за человеком не следуют ни жена его, ни дети, ни родители, ни друзья, ни его богатство, а только его добрые дела, чтобы свидетельствовать в его пользу перед судом вечного правосудия».

Два месяца, которые Супрамати должен был провести в Гималаях, пролетели с необыкновенной быстротой, и он с огорчением стал готовиться к отъезду.

В последний день, который Супрамати проводил в маленьком дворце, сделавшемся ему таким дорогим, Эбрамар с утра призвал его к себе и, покинув свои обычные работы, все свое время посвятил будущему ученику. Он дал ему последние советы и наставления на время его посвящения; а затем подарил ему очень толстый медальон с таинственными знаками с обеих сторон, сделанными из разноцветных драгоценных камней, прибавив, что этот медальон он должен открыть только в случае крайней нужды.

После обеда они сидели на террасе. При мысли, что это – последний вечер, проводимый с учителем, которого он любил и уважал от всей души, глубокая грусть овладела Супрамати. Сколько света и новых понятий влил в его душу этот необыкновенный человек, который, казалось, победил и подчинил себе все слабости и от которого, как от небесного посла, исходили добро, мудрость и любовь.

– Не огорчайся, сын мой, нашей разлукой! Повторяю тебе: моя душа останется близка тебе и явится, когда это будет необходимо, чтобы поддержать и утешить тебя, – сказал Эбрамар, пожимая ему руку.

– О! Если бы только я знал, что скоро сделаюсь достойным вернуться сюда. Никогда, учитель, и нигде не был я так спокоен и не чувствовал такой глубокой отрады; одним словом, я был здесь очень счастлив, и боюсь, что когда вернусь в вихрь света, страсти снова овладеют мной.

– Без всякого сомнения, сын мой, тебе предстоит победить не одну слабость, прежде чем ты приобретешь презрение ко всем земным наслаждениям, – с улыбкой заметил Эбрамар. – Что же касается покоя и гармонии чувств, которые делают дорогим для тебя мое мирное убежище труда, то ты найдешь их в церквях, тишина и спокойствие которых укрепят твою душу, а отчасти в монастырях, где жизнь действительно строга и полна отрешения от мира. Одним словом, всюду, где исключены человеческие страсти, ты будешь окружен таким же веянием счастливого покоя.

Затем разговор незаметно перешел на Нарайяну, и Эбрамар упомянул несколько фактов его неудачных попыток достигнуть высшего посвящения.

Супрамати вдруг вспомнил про Лилиану. Рассказав в кратких словах обстоятельства, открывшие это преступление, он спросил, что такое представляет ее странное состояние: смерть или скрытую жизнь?

– Если ее можно вернуть к нормальному состоянию, то будь добр, учитель, научи, как надо действовать; если же она умерла, то я хотел бы похоронить несчастную по христианскому обряду, а не оставлять ее в стеклянном ящике, как любопытную редкость.

– Мне уже известно это последнее преступление Нарайяны, вдвойне отвратительное по тому легкомыслию, с каким он пользовался веществом, свойства которого недостаточно изучил, и тем причинил этой женщине ужасные мучения. Она не умерла, но погружена в состояние, похожее на летаргический сон, с тою разницей, что она все время находится в полном сознании, чувствуя при этом голод и жажду, боль раны и ужас вечно остаться в таком невыносимом состоянии.

Время положить конец этим страданиям. Я дам тебе одно вещество, которое хотя и не эликсир жизни, но его будет достаточно, чтобы вернуть ее к жизни. Подробная инструкция, как поступать, будет приложена к медикаментам. Теперь скажу только, что тебе надо будет посадить ее в теплую ванну, причем ты не должен пугаться, когда из раны ручьем польется кровь.

Затем ты положишь ее на кровать, перевяжешь рану, положив на нее мазь, которую я дам, и вольешь ей в рот немного теплого вина, так как она похолодеет и будет иметь вид мертвой. Когда летаргия совершенно рассеется, она откроет глаза, но почти тотчас же впадет в глубокий сон, который продлится не менее трех дней. Когда она проснется, ты дашь ей есть, но только не мясо, а молоко и овощи. После этого она совершенно оправится и может делать, что ей угодно, даже снова вернуться к своей веселой жизни, так как жить она будет очень долго.

– Она приняла эликсир жизни?

– Нет, Нарайяна влил его только в рану, а это производит совершенно иное действие, чем когда эликсир вводится в желудок, – ответил Эбрамар, вставая и отправляясь за медикаментами.

На рассвете следующего дня Супрамати простился с Эбрамаром и уехал в Бенарес, где Нурвади встретила его с искренней радостью, которая очень тронула его, и решение как можно скорей покинуть Индию сильно поколебалось.

Безграничная любовь молодой женщины, затем спокойная, полная роскоши жизнь в этом волшебном дворце и даже красота природы Индии – этого действительно райского уголка, – все способствовало тому, чтобы удержать его, несмотря на упреки совести, твердившие ему, что честь предписывает вернуться к Наре, а чувство человеколюбия обязывает освободить несчастную Лилиану от ужасных мук.

Несмотря на все эти серьезные доводы, Супрамати не двигался из Бенареса, а рождение сына заставило его даже на время забыть все остальное. Поток новых чувств наполнил его сердце и он страстно привязался и маленькому существу, большие и блестящие глазки которого ласково и доверчиво смотрели на него. Мысль о разлуке с сыном до такой степени была тяжела ему, что прошло еще шесть месяцев, прежде чем он смог решиться уехать.

Однажды, когда он подсчитал, что находится в Индии уже около полутора лет, им овладели стыд и смущение. Что подумает о нем Нара? От нее он не получал никакого известия. Обвиняли его также, – и обвиняли вполне справедливо, – страдания несчастной Лилианы. Да, надо покончить со всем этим и уезжать! Время от времени он будет навещать своего ребенка: этого никто не мог запретить ему.

Боясь своей собственной нерешительности, он в тот же день объявил Нурвади, что неотложные дела призывают его в Европу и что он уезжает через несколько дней.

Та побледнела и глаза ее наполнились слезами, но она не протестовала. Обвив руками шею своего возлюбленного, она пробормотала сквозь слезы:

– Ты мне дал столько счастья, что я не имею права жаловаться; ты мне отдал свою любовь, оставил ребенка – как живую о тебе память, – и воспитание его наполнит мою жизнь. Обещай мне только, что ты не совсем забудешь нас и будешь иногда навещать своего сына, чтобы он знал отца и хоть изредка мог бы насладиться твоей любовью и твоими ласками.

Глубоко взволнованный, Супрамати прижал молодую женщину к своей груди.

– Обещаю тебе, Нурвади, никогда не забывать вас и навещать тебя и ребенка так часто, как только будет возможно. Я увожу с собой ваши портреты, а ты будешь писать мне по адресу, который я оставлю.

С тяжелым сердцем Супрамати стал готовиться к отъезду. Предстоящая разлука была невыразимо тягостна для него.

В эту минуту он был совершенно равнодушен к законной супруге, данной ему братством, и красота Нары как бы изгладилась и потонула, в чувстве отцовской любви, наполнявшей его сердце.

Вдруг в нем зародилась новая боязнь, что ребенок умрет, и он не увидит его больше, а бедная Нурвади останется совершенно одинокой, потеряв их обоих. Но спасение найдено: у него в руках верное средство не дать ребенку умереть… Кто может помешать ему или поставить упрек, если он обезопасит и сохранит жизнь самому близкому и дорогому существу?

На таком решении он успокоился. В ночь, предшествовавшую его отъезду, он тихо прошел в комнату, где в тростниковой колыбели мирно спал ребенок, покрытый легким шелковым одеялом. Рядом с колыбелью, на полу, крепко спала молодая нянька-индуска.

Супрамати опустился на колени и долго смотрел на очаровательного малютку. Да, он хотел видеть его вечно здоровым и красивым, он обезопасит его жизнь от всяких случайностей.

Приготовив четверть той порции эликсира жизни, какую дают взрослому человеку, он влил его при помощи ложки в розовый ротик ребенка. Эффект получился поразительный. Ребенок забился в судорогах, а затем вытянулся и похолодел.

Побледнев от ужаса, Супрамати взял его на руки и, не зная, что делать, вынес на террасу, думая, что свежий воздух поможет

ему; но малютка не двигался. Дыхание остановилось и биение сердца не было слышно.

– Господи! Неужели я убил его? Но нет, это невозможно! – пробормотал он растерянно, кладя ребенка обратно в колыбель.

Удивленная его отсутствием, Нурвади встала. Не найдя Супрамати в кабинете, она решила пройти в детскую и, тихо приподняв портьеру, увидела его склонившимся над колыбелью. Подумав, что горечь разлуки заставила его прийти в последний раз взглянуть на веселое личико сына, она счастливо улыбнулась и тихо, незаметно ушла.

Прошло более двух часов – часов невыразимо томительной для Супрамати тоски. Наконец, вздох облегчения вырвался у него из груди. На щечках ребенка выступил легкий румянец, а глубокое и правильное дыхание указывало, что он крепко спит.

На следующее утро, печальный, с тяжелым сердцем покидал он Бенарес, и несколько дней спустя отплыл в Европу.

Супрамати решил прямо поехать в Париж, чтобы поскорей разбудить несчастную Лилиану и запросить Нару, когда он может приехать к ней. Благополучно прибыв в Париж и войдя в свой отель, он строго запретил слугам распространять весть о своем приезде. Он знал, что виконт и вся театральная богема, подобно стае коршунов, немедленно же обрушатся на него; а он хотел быть свободным и спокойным, по крайней мере, несколько дней.

Он отдохнул, поужинал и заперся в своей комнате, запретив кому бы то ни было беспокоить себя.

Затем он достал из чемодана шкатулку из кедрового дерева, которую ему дал Эбрамар, и открыл ее. В ней находились большой флакон с бесцветной жидкостью, банка с мазью, похожей на воск, но мягкой и жирной на ощупь, и два пузырька: один зеленый, другой пурпурный. Кроме того, там же лежала бумага с подробным указанием мудреца, как употреблять эти средства.

Перечитав внимательно несколько раз наставление, он нажал пружину и вошел в таинственное помещение. Там все было по-прежнему.

Супрамати зажег все лампы и свечи, приготовил белье, повязки и постель – одним словом, все, что могло ему понадобиться. Затем он открыл краны и наполнил ванну. Нарайяна, очевидно, умел заставить хорошо служить себе, так как вода оказалась теплой, хотя Супрамати не приказывал нагревать ее, чтобы не выдать тайны того, что собирался делать.

Смеясь в душе над утонченной прихотью своего предшественника, он подошел к стеклянному ящику и откинул закрывавшее его покрывало. Вид Лилианы нисколько не изменился. Но каким образом вынуть тело из герметически закрытого ящика, наполненного жидкостью, которая могла и повредить ему?

После зрелого размышления он вернулся в свою комнату, надел высокие непромокаемые сапоги и кожаные перчатки, а затем вооружился молотком и щипцами. Потом он сложил близ ящика белье и поставил полную корзину песка, найденную в гардеробной. Окончив эти приготовления, Супрамати ударом молотка разбил стенку ящика в ногах и жидкость с шумом разлилась по паркету. Оторвав затем крышку, он поднял Лилиану, совершенно потерявшую тяжесть обыкновенного тела, перенес в соседнюю комнату на диван, где уже раньше были положены им подушки и одеяло. Разрезав ножницами рубашку и отбросив щипцами лоскутья, Супрамати быстро опустил Лилиану в теплую ванну, поддерживая полотняной тесьмой ей голову и корпус, чтобы она не ушла в воду.

Теперь он увидел на боку молодой женщины рану, имевшую вид широкого и глубокого кровавого разреза, затянутого тонкой кожицей. Опытному взгляду врача было ясно, что подобная рана при обыкновенных условиях была безусловно смертельна.

Супрамати был человек и с нескрываемым восхищением смотрел на чудное молодое тело и идеальные формы, достойные резца скульптора.

– Решительно, Нарайяна был сибарит во всех отношениях, – думал Супрамати, выливая в ванну треть большого флакона.

Затем он сел с часами в руках, чтобы выждать четверть часа, как это было указано в инструкции Эбрамара.

Вода быстро приняла чудный голубой оттенок, и не прошло двух минут, как в неподвижном лице Лилианы начало проявляться легкое движение: задрожали ресницы, стал дергаться рот и нервная дрожь пробежала по всем членам. Затем рана приняла темно-багровый оттенок, открылась и из нее брызнула обильная струя материи, черной, как чернила.

Через четверть часа вода сделалась черной и стала издавать острый и удушливый запах. Супрамати выпустил ее, снова наполнил ванну и влил в нее вторую треть жидкости. Почти тотчас же из раны потекла алая кровь, и притом в таком изобилии, что при нормальных условиях смерть должна была последовать от истощения. Тем не менее в состоянии больной не произошло никакой неблагоприятной перемены; напротив, стало проявляться слабое и неправильное, но вполне заметное дыхание.

По истечении предписанного времени Супрамати выпустил окровавленную воду и влил в свежую остальное содержимое флакона. На этот раз вода не изменила вида и осталась бледно-голубой и прозрачной. Рана же приняла вид обыкновенной затягивающейся раны.

Тогда Супрамати перенес больную на диван, положив на рану кусок полотна с мазью и наложил повязку с искусством опытного врача. Тщательно вытерев тело и волосы, он завернул Лилиану в одеяло так, что она походила на мумию и не была в состоянии пошевельнуться, а потом перенес ее на кровать и влил ей в рот ложку красной жидкости одного из пузырьков.

Дрожь пробежала по телу молодой женщины. Затем из ее груди вырвался нечеловеческий крик, – и она открыла глаза. В этих больших, темных, бархатных глазах отразилось такое страдание, блеснула такая безмолвная жалоба, каких Супрамати никогда еще не видал в человеческом взгляде.

Он вздрогнул от жалости и сострадания. Да, Эбрамар прав: несчастная Лилиана должна была переносить адские муки. Впрочем, он не успел сказать и слова, как веки больной опустились, а она снова впала в неподвижность, но на этот раз неподвижность была вызвана глубоким и благодатным сном.

Супрамати опустил шторы на окнах и сообразно с инструкцией Эбрамара вылил в небольшой тазик содержимое зеленого флакона, благодаря чему комната наполнилась благоухающим ароматом. Но каково было его удивление, когда он увидел, что из таза спиралью поднимается густой зеленоватый пар, который тянулся к кровати и как бы всасывался телом спящей.

В течение нескольких минут смотрел он на это странное зрелище, а потом вернулся в свою комнату. Так как совершенная им работа заняла более трех часов и возбудила в нем аппетит, то он вымылся, поужинал и лег спать, очень довольный.

Супрамати решил провести в уединении три дня, то есть до пробуждения Лилианы, ограничиваясь только прогулками по саду, тем более что стояла чудная весенняя погода. Кроме того, это свободное время он хотел посвятить приведению в порядок различных дел, пришедших в некоторое расстройство вследствие его долгого пребывания в Индии.

Супрамати был уверен, что его никто не обеспокоит, так как он строго запретил говорить кому бы то ни было о своем приезде. Но на следующее же утро пришлось убедиться, что у его друзей была чудная полиция и что они чувствовали такую потребность и желание его видеть, что никаких препятствий для них не существовало.

И, действительно, гонимый кредиторами и лишенный всяких ресурсов виконт де Лормейль был в бешенстве от долгого отсутствия набоба. Он учредил за его домом самый строгий надзор, не доверяя людям Супрамати, которые могли скрыть приезд своего барина, если бы тот приказал им молчать; поэтому виконт заручился содействием привратника противоположного дома, а тот видел, как приехал миллионер, и немедленно же известил об этом де Лормейля.

Виконт почувствовал себя возрожденным. На следующий же день он с таким апломбом явился в дом Супрамати, что швейцар и слуги остолбенели, а он ворвался.

Узнав, что принц в саду, виконт немедленно же отправился туда. Дипломатично, не замечая нескрываемого неудовольствия Супрамати и не давая ему времени сказать ни слова, он горячо сжал его в объятиях, осыпая дружескими упреками за тайный отъезд, долгое отсутствие и умолчание о своем приезде.

В ярких красках виконт описал общее горе, вызванное его исчезновением, и отчаяние Пьеретты, покушавшейся даже на самоубийство. Затем он объявил, что если «друг» его – не самый неблагодарный и скупой из всех настоящих, бывших и будущих набобов, то должен вознаградить своих друзей за их преданность и задать в их честь великолепный и достойный его пир.

Неудовольствие, которое в первую минуту почувствовал Супрамати при таком бесцеремонном вторжении, скоро сменилось неудержимым желанием смеяться. Он не мог ответить ни слова – таково было красноречие визита; но он понимал, как нуждался в нем разоривший забулдыга, и это очень забавляло его.

Раз к Супрамати вернулось его хорошее расположение дух<

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒