Старый дом.

Старый дом.

Куда бы я ни ходила, стараюсь обходить стороной дома, в которых я жила. Их не так уж много, но сознание того, что в доме, где я провела большой отрезок своей жизни, теперь живут совершенно чужие мне люди, задевает мои чувства, словно эти люди выбрасывают мои воспоминания, как старые фотографии с чужими лицами.

Но есть дом, мой ровесник, в котором я провела своё детство и юность. С этим домом я не встречалась много лет, мы жили разными жизнями и мне казалось, что он забыл меня, а я оставила его в своей памяти и встречаться с ним не собиралась. Но случилось так, что доченька наша поселяется в большом, красивом доме рядом с моей юностью, а внук ходит в мою школу по той же дорожке, что, когда-то ходила я.

Первая встреча после почти сорокалетней разлуки произошла неожиданно. Заводской автобус привёз нас утром из Прибрежного и остановился возле моей школы (кто то попросил тормознуть). Не долго думая, я выскочила следом и спокойно пошла по тротуару, думая о делах насущных. Доска, брошенная через лужу, дуновение ветра, принёсшего упоительный запах юности, остановили меня.

Размахивая школьным портфелем, перепрыгиваю через лужу по камушкам и тоненьким дощечкам, бегу домой, где меня ждёт бабушка, с которой собирались пойти в лес. Картина, пронёсшаяся перед моими глазами, была столь реальна, что закружилась голова, пришлось на секунду зажмуриться. Временное расстояние превратилось в розовый туман и в нём, обветшалые, с залатанными стенами, покосившимися балконами, с фанерными бельмами на окнах и обвисшей крышей дома, стали бело-розовыми, на балконах трепетало кипельно белое бельё, а из окон доносилось мурлыканье радио.

В малярийных лесах Куйбышевской (Самарской) области, на самой высокой точке Соколиных гор, разворачивалась площадка для строительства Куйбышевской ГЭС. Выкорчёвывался лес, строились бараки для заключённых, закладывались дома и школа для обслуживающего зону и стройку персонала. Отец был направлен на стройку, как инженер-гидростроитель. Дома закладывались, как временное жильё со сроком жизни не более двадцати лет, так как по проекту на их месте должен вырасти посёлок с многоэтажными домами, фундаменты под которые уже закладывались.

Белоснежный, двух этажный, на два подъезда и двенадцать квартир дом, заселялся инженерно техническим персоналом стройки. Двенадцать молодых семей заехали в обставленные казённой мебелью квартиры. Дом ожил: запахло пирогами и жареным мясом, зазвенели детские голоса, как флаги, развевались пелёнки и ползунки, из открытых окон вырывалась музыка, смех и скандалы. Всё, как положено в нормальных молодых семьях. Отец привёз в новый дом мать (бабушку) и бабушку (прабабушку), с которыми ни когда не расставался. Мама в это время рожала меня в Астрахани и весной, по теплу, отец привёз нас в уже обжитой дом.

Стройка набирала силу. Все работы выполнялись заключёнными, их вагонами везли и везли. Среди заключённых было много первоклассных специалистов, инженерам разрешали знакомиться с их анкетами и подбирать себе помощников на должности прорабов и руководителей бригад. Охранники приводили людей на объект, где они поступали в полное подчинение руководителей стройки. Мама рассказывала, что отношения между заключёнными и вольнонаёмными (так называли обслуживающих стройку персонал) были уважительные и особо ценным специалистам старались создать более сносные условия проживания//Так разрешали вызвать семью и жить с ней в бараках вне колючей проволоки. Это во многом объясняет тот факт, что в посёлке образовалось высоко культурное общество. Жёны, приехавшие с детьми к заключённым мужьям, в основном были из Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова. Это педагоги из ведущих институтов страны, артисты Большого театра и вообще очень образованные люди. Со многими мама после войны поддерживала отношения, а многие так и остались в посёлке, мужей отправляли в штраф батальоны, от куда порой даже похоронок не присылали, так и остались они пропавшие без вести.

Вот такая аура окружала посёлок. Все понимали, что любая случайность или наговор могут поменять местами заключённого и вольнонаёмного, поэтому стремились жить открыто, чтобы не вызывать лишнего любопытства. А нашей семье было основание жить под дамокловым мечом, отец и дед отца были расстреляны, как белые офицеры.

Молодость самое бесстрашное время. Белоснежный дом жил по своим законам. Заходишь в подъезд, и все тяготы жизни остаются за его пределами. Сегодня жёны решили сделать общий ужин. Запахи дурманят уже на подходе к дому. Одна из квартир превращается в шикарный ресторан, дети под присмотром бабушки и бабти (прабабушка) собраны в нашей квартире, но самое необыкновенное встречает мужей на входе в подъезд: большая бочка пива, сегодня привоз продуктов и бочка была выкуплена на корню и закатана в подъезд прямо с продуктовой машины. После сытного обеда бочка выкатывается во двор, выносятся стулья и стелятся одеяла. Пир продолжается далеко за полночь и всяк, проходящий мимо, мог присоединиться, кто просто поболтать, кто со своими дарами и стульями. Пели в полголоса, чтобы не разбудить детей и не мешать спящим соседям. Завтра выходной и ни кому не хочется расходиться.

Спустя два года выясняется, что строить ГЭС на этом месте невозможно из-за подземного озера в горе и множества карсровых пещер. В этом месте после тщательных расчётов плотина не выдержит напора воды, стройку отложили до более детального изучения Волжских берегов в районе Жигулёвских гор. А отец с семьёй отправился на новую стройку в Заполярье в Вытегру. Бабушки, пока не обустроимся на новом месте, остались в прекрасном белом доме.

В Вытегре разместились в деревенских домах с русскими печками, с баней, топящейся по чёрному, где мылись мужики с бабами. Когда отец первый раз пошёл в баню, он метался в пару между женских задов и титек, закрываясь тазиком, под всеобщий хохот, матерясь на мужиков, притащивших его туда. Заполярье, где летом занавешивают окна, что бы создать иллюзию ночи, а зимой ходят днём с фонарем и от дома к дому протягивают канат, чтоб не заблудиться в пургу и откапывают друг друга от снега, находя дома по дымящимся трубам. Мама была беременная и чаще всего собирались у нас в доме на посиделки. В сенях стояли бочки с замороженной клюквой, рыбой и мясом. Пельмени крутили всей компанией, выбрасывали на снег, через полчаса ссыпали замороженные камушки в мешок и хранили в сенях. Двадцатого марта 1941 года, готовясь к моему дню рождению, мама поставила тесто на пироги, а ночью начались преждевременные схватки. Ни о какой больнице не могло быть и речи, (она собиралась рожать в Ленинграде). В деревне была бабка повитуха. Её еле разбудили и привели в дом вместе с большим глиняным горшком. Растопили русскую печь, предупредили, что первые роды были очень тяжёлые, маму еле спасли, но повитуха знала своё дело. Перевёрнутый горшок поставили греться на печь, согрели воду, приготовили бельё и отец стал умирать от страха за жену. Когда схватки не стали давать продыху, повитуха накрыла мамин живот полотенцем и поставила на него перевёрнутый горшок. Он прилип к животу, как медицинская банка к спине и через несколько минут на свет в «рубашке» пулей выскочила моя сестрёнка. Повитуха мгновенно сняла пузырь с лица ребёнка, радостный вопль младенца нарушил тишину. Здесь пришла очередь отца и он упал в обморок. (Будучи взрослой, я прочитала в медицинском журнале о новом способе обезболивания родов - вакуумные роды.)

Известие о войне застало родителей на прогулке, мама с ужасом увидела, как у отца поднимается на волосах фуражка, в этот миг казалось, что кончилась жизнь. Наших бабушек двумя выстрелами во время революции, выбросило в никуда с двумя маленькими детьми. Спустя годы всё повторилось с их сыном и снохой. Отец пошёл в военкомат и прощальным взмахом руки расстался с женой и двумя крошечными детьми, оставляя их на само выживание. Оставаться в заполярье, без работы, на частной квартире с двумя крошками было безумием и мама стала пробираться в Куйбышев. Так мы снова оказались в белоснежном доме, но уже не в большой квартире, а в маленькой девяти метровой комнатке, рядом с бабушками и возможностью работать. Чем дольше шла война, тем плотнее заселялся дом. Уже не двенадцать семей, как в первые годы, а два, а то и три раза по двенадцать семей проживало в доме. Появились семьи из Москвы, а потом и из блокадного Ленинграда. Всем хватало места. Теснились и помогали друг другу. Дом заполнился детьми и не было тесно. Вся жизнь переместилась во двор. В какие только игры мы не играли: лапта, казаки разбойники, кулюкушки, горелки, классики, скакалки, кости, карты... Следить за домом было поручено детям. Весной, на Пасху, (это трусливые ханжи и хулители прошлого кричат, что такого праздника в советские времена не было, был всегда, правда, никто не осенял себя публично, как сейчас, крестами) раскупоривались зимние окна, открывались балконы, белились кухни, выгребался из всех углов мусор, надраивались скребками до сверкающей желтизны деревянные полы. Вся эта работа выполнялась детьми, матери, приходя с работы, строго оценивали нашу работу, часто заставляя переделывать, доводя её до совершенства. Особой детской гордостью были лестничные площадки. В первой весенней уборке принимали участие все девчонки подъезда, а потом, на всё лето, до холодов, составляли график дежурств, попробуй, пропусти, потом грязь не вывезешь. (Зимой площадки подметались, и убирался снег от подъезда.) Дом распахивал глаза, сверкая начищенными зубным порошком окнами. Дом всегда имел свой запах. В солнечный выходной день дом пах стиркой. Бельё вывешивалось во дворе и на чердаке зимой, пахло щёлоком и жидким мылом. В холодные зимние вечера, дом пах мороженой картошкой, жареной на рыбьем жире. На Новый Год, сосной и подарками. На Пасху и Первое Мая, пирогами. Достопримечательностью тех времён были общественные туалеты. Один на три дома и стоял он на задворках нашего дома. Это большой деревянный сруб, разделённый внутри стенкой. Одна половина мужская, другая, женская с общей выгребной ямой. На длинном пьедестале были вырезаны четыре дырки. Летом уборщицы там мыли и засыпали карболкой. Зимой, оббивали лёд и тоже засыпали через раз карболкой. Маленьких детей водили в уборную более старшие, чтобы не провалились в дырку. Зимой, в мороз было жутко даже взрослым, особенно вечером по темноте. Часто летом, заиграемся до темна и бежим в уборную всем гамузом. Мальчишки в одну дверь, девчонки в другую и продолжаем переговариваться через стенку. Это, повзрослев, стали стесняться. С уборной связанна специальность, которой нас пугали за плохую учёбу - ассенизатор. Рано утром, до того, как поведут колонны заключённых на работу, по дороге проезжала лошадь, запряжённая в телегу с громадной бочкой. На козлах сидел мужичок, а из бочки торчала деревянная ручка большого черпака. Мужичок объезжал уборные, освобождая выгребные ямы. Вонища сопровождала мужика жуткая и ни кто не желал оказаться на его месте. Как-то не заметно мужика заменила машина

Дом был нашей крепостью, а подъезд охранным талисманом. Любые драки кончались прятаньем по подъездам. Там никто не смел драться, там всегда обсуждалось перемирие. На мытых полах подъезда играли в куклы, ставили спектакли, обсуждали книжки и рассказывали страшилки.

Дети болели подъездами. Малярия, ветрянка, краснуха..., редко какую семью обошли эти болезни. Чёрный репродуктор знакомил нас с прекрасными театральными постановками, в детских передачах мы общались со всей страной. Пионерская Зорька, Клуб Знаменитых Капитанов, рассказы Бианки и везде голоса знаменитых артистов, посмотреть которых бегали в кино.

Кончилась война. В наш дом никто с неё не вернулся, из мужиков были только те, у кого была бронь. Мы росли, на смену никто не рождался и дом взрослел вместе с нами. И вот началось строительство больших домов, с туалетами и ванной и главное на одну семью. Постепенно из чуланов и крошечных коммунальных комнаток начали соседи уезжать в светлые и просторные квартиры. Без мебели и лишнего барахла эти квартиры были сказочными дворцами. Сколько счастья они принесли измученным войной людям. А мой дом словно сдувался и горбился. И уже не было у нас сил жить в четырнадцати метровой комнатке, уже выросли мы из неё, уже кончила я институт, а сестрёнка работала на заводе, а мама всё стояла первая на очереди и обходили её более наглые и плаксивые сотрудники. Настал момент, когда мама сказала, что если в это распределение не дадут квартиру, то и жить не стоит. Мы с сестрой встречали её каждый день с работы, и вот она выходит счастливая с ордером в руках. Наконец мама вырвалась из-под опёки свекрови, с которой прожила больше тридцати лет без мужа. Но для нас она оставалась любимой бабусей, которую оставили с чужими людьми. Почти каждый день, идя с работы, я забегала к ней на минутку. Однажды я очень сильно заболела ангиной. Лежала с высоченной температурой и в полубреду мне видится, бабуля умерла и просит меня не смотреть на неё мертвую - «запомни меня живой!». И я ложу на простыню, закрывающую гроб, цветы и ухожу. На утро, слышу, как приходит дядя Саша и почему-то мама не на работе, они разговаривают шёпотом и я понимаю, что бабуля заболела. Потом оказывается, она умерла. Под сильным мартовским ветром, с высоченной температурой мы идём с мамой прощаться с бабулей. Я не зашла в комнату, где она лежала, посидела в коридоре и ушла, не посмотрев на неё, как она мне велела в моём бреду. (Моя совесть долго во снах приводила меня к моему старому дому, под окно, где жила бабуля.)

Это было последнее посещение моего старого дома. Шли годы и не было у меня дорожки мимо него.

И вот спустя столько лет, он встал на моём пути. Обветшалый, с полуоторваной дверью в мой подъезд , с грязными тряпками на перилах моего балкона и с чёрными , как провалившиеся глазницы , окнами. Слёзы брызнули из глаз , я долго бродила по улице, что бы успокоится.

Однажды в яркий , солнечный , осенний день, проходя мимо ДОМА я бросила на него згляд.

Двор усыпан золотистой листвой , в окнах отражается солнце и словно подмигивает. На лавочке сидит в светлом плаще и ярком платочке очень пожилая женщина с коляской и ласково улыбается младенцу. На душе стало светло и радостно . Мой дом , который строил мой отец и сроку дал ему не более 20 лет трижды пережил свой возраст , ещё способен приютить и выпустить в жизнь очередного младенца . Разве может быть больше награда, чем эта!

2 декабря 2004 года.