Пётр Полевой. Избранник Божий» (Главы из романа в сокращении)

Пётр Полевой

«Избранник Божий» (Главы из романа в сокращении)

XXII

Не на того напали

Зима уже шла к концу, морозы после Афанасьева дня стали слабеть, даже повеяло теплом в начале марта, так что и на дорогах стало подтаивать… И вдруг опять неведомо откуда налетели вихри, закурила в поле метель, и дней пять подряд такая стояла погода, что света Божьего не видать стало, не было возможности отличить утро от вечера, и всюду в деревнях намело сугробы около изб вровень с крышами.

Как раз после одной из таких-то метелей по одному из лесных проселков Костромского уезда пробиралась порядочная шайка литовско-польских воровских людей числом с полсотни или поболее. Шайка шла, видимо, не издалека, шла налегке, без всякого обоза, если не считать двух вьючных кляч, на которых был нагружен небольшой дорожный запас.

Большая часть "воров" была весьма изрядно вооружена, у половины шайки за спину закинуты были фузеи и мушкеты, у других в руках были рогатины и копья, а за кушаком пистоли, сбоку болтались кривые сабли и прямые тесаки.

Двое передовых, по всем признакам вожаки, ехали верхом на небольших, но бойких лошадках.

- А это что? - с торжествующим видом воскликнул пан Клуня, указывая пальцем вперед по дороге, на показавшиеся из-за деревьев крыши двух изб. - Это что, пан Хмурый? Это и есть Домнино, майонтек Романовых!

Пан Кобержицкий насупил брови, приглядываясь, потом сдержал коня и махнул рукою своим, чтобы остановились. Шайка сбилась в кучу около своих вожаков, и началось спешное совещание.

Те избы, которые завидел между деревьями пан Клуня, принадлежали вовсе не к боярскому селу Домнину, как он предполагал по слухам и указаниям, а к небольшому поселку Деревищи, от которого действительно было не дальше пяти-шести верст до усадьбы Романовых. В этом поселке, состоявшем из десятка изб (между ними только одна была с трубою, а остальные все черные), когда подходила шайка, были дома старухи да грудные дети, а все остальное мужское и женское население было на рубке дров в лесу за много верст от Деревищ.

В единственной избе с трубою и крытым крылечком лежал на печи и трясся под полушубком от злой лихоманки домнинский староста Иван Сусанин. Накануне приехал он на побывку к дочке и к зятю, который только что вернулся из-под Москвы, и спозаранок в тот же день выслал всю деревню в лес на рубку дров для боярской усадьбы. И сам хотел с ними ехать, да под утро его стало так ломать, что он предпочел остаться дома с внуком Васей и залег на печь, прикрывшись полушубком.

Трясет и ломает его лихоманка лютая, то жжет, то знобит на горячей печи, а он лежит под своим полушубком и думает все одну и ту же думу:

"Пришел из-под Москвы зять и диковинную весть принес, будто собрались в Московском Кремле именитые бояре, и воеводы, и духовные лица, и всяких чинов люди на собор и стали царя выбирать. И прошел такой слух, будто не захотели избрать ни князей, ни бояр, а избрали младого юношу, нашего боярича Михаила Федоровича. Будто искали его по всей Москве и выспрашивали, куда он укрылся, и посылать за ним хотели. Коли правда, так уж точно: дивны неисповедимые пути Господни!"

Яростный лай собаки под самыми окнами избы прервал нить его размышлений. Внук Вася, сидевший на лавке под окном, вдруг метнулся к печи:

- Дедушка, а дедушка! Слышь! Какие-то чужие незнамые люди и с копьями по деревне бродят.

На лице Васи написан был испуг и смущение.

- Незнамые люди? С копьями? - тревожно переспросил дед и одним махом, как молоденький, спустился с печи.

Глянул в окно и вдруг, схватив Васю за плечи, прошептал ему скороговоркой:

- Мигом беги в чулан, прихоронись за кадку с крошевом и сиди не пикни, пока к тебе не выйду сам!

Мальчик стремглав бросился исполнять приказание деда и скрылся за дверью, а Иван Сусанин опять полез на печку и прикрылся полушубком.

Немного спустя раздался стук в окошко.

Тогда Сусанин спустил ноги с печи, откинул полушубок и глянул прямо и спокойно на незваных гостей.

- Чего вам надо? - спросил он их сурово.

- Слезай, тогда и мувимы, цо нам треба! - крикнул пан Клуня, хватая старика за руку и пытаясь стащить его с печи, но даже и сдвинуть его не мог.

- Постой! Сам слезу! - сказал Сусанин, прикидываясь равнодушным.

И точно, спустился он с печи и выпрямился во весь рост перед поляками, сложив руки на своей богатырской груди и глядя им прямо в очи.

- Чья то деревня? - спросил пан Клуня.

- Бояр Романовых вотчина.

- Домнино?

- Нет, не Домнино, а Деревищи.

Паны переглянулись в недоумении.

- Але же брешешь, пся кревь! То Домнино! - топнув ногою, крикнул пан Клуня.

- Ну, коли ты лучше меня знаешь, так чего же и спрашиваешь? - спокойно возразил Сусанин.

Паны перекинулись несколькими польскими словами, между тем Сусанин не спускал с них своих умных и острых глаз.

- А где же Домнино? Чи еще далеко? - спросил усатый пан.

"Далось им Домнино, проклятым, - соображал тем временем Сусанин. - Видно, недоброе задумали?"

- Далеко ли до Домнина? Слышишь ли, каналья? - нетерпеливо крикнул пан Клуня, топая ногою.

- До Домнина отсюда еще верст двадцать будет, коли этою дорогою идти! - прехладнокровно отвечал Сусанин, почесывая в затылке.

- А есть и другая дорога? - вступил опять пан Кобержицкий.

- Как же не быть, есть… Только той дороги вам не найти.

- А ты ту дорогу знаешь? - допрашивал пан Клуня.

- Как мне ее не знать? Вестимо знаю! Мы и всегда в Домнино по той дороге ездим и ходим. Той дорогой и всего-то будет пять либо шесть верст.

- О! - многозначительно протянул пан Кобержицкий и переглянулся с товарищем. - Надо той дорогой идти, - шепнул он ему по-польски.

- Ну, так ты зараз одевайся, веди нас тою дорогой, - заспешил пан Клуня.

Сусанин посмотрел на него молча и смерил его глазами.

- Слышишь? Одевайся и показывай дорогу! - крикнул нетерпеливо поляк.

- Слышу, а показывать не стану, - спокойно отвечал Сусанин.

- Как ты смеешь так отвечать мне? - закричал Клуня. - Да знаешь ли ты, проклятый москаль, что я тебя…

И он рассыпался в угрозах и ругательствах.

Сусанин стоял как вкопанный и молчал, не спуская глаз с Клуни. Тут уж и Кобержицкий не выдержал, выхватил пистолю из-за пояса и приставил в упор к груди Сусанина.

- Ну, что ж? - проговорил Сусанин. - Убей, коли любо! Кроме меня никто здесь не знает этой дороги… Во всей деревне одни старухи да грудные дети…

Кобержицкий опустил пистолет и отошел на два шага от Сусанина вместе с Клуней.

- Ничего с этой скотиной не поделаешь! - сказал он по-польски товарищу. - Надо попробовать его со стороны денег… Нельзя ли подкупить…

Мысль понравилась Клуне, и тот подошел к Сусанину, который по-прежнему стоял неподвижно на месте, скрестив на груди руки.

- Слушай, ты, - сказал Сусанину Клуня полушутя-полусерьезно. - Ты в наших руках!.. Нас тутэй полсотни… Ежели не покажешь дороги, мы тебя забьем и всех забьем, а фольварек ваш запалим…

- Что ж? Ваша воля!

- А ежели покажешь, то вот, погляди, цо у меня в кишени? - и он вынул из кармана горсть серебряной мелкой монеты, среди которой сверкали два золотых червонца.

- Вот это другое дело! - заговорил Сусанин, притворно улыбаясь. - Вот ты и давно бы так-то, пан! Коли заплатишь хорошо, я покажу дорогу!

А у самого в голове уже созрел весь план действий, и одна только мысль тревожила его: удастся ли ему хоть на мгновенье увернуться от проклятых панов, чтобы шепнуть заветное словечко Васе.

- Деньги любишь, а пистоль не любишь? - вставил словечко и суровый Кобержицкий, покручивая рыжий ус.

- Кто же денег-то не любит? - развязно заговорил Сусанин. - За деньги что угодно. Все за деньги можно… Давай задаток, пан, так не поверю.

Клуня сунул ему в руку червонец.

- Ого-го! Какие деньги славные! Давай, давай сюда! - заговорил Сусанин, перекладывая червонец из руки в руку и как бы любуясь его блеском. - Ну вот теперь, сейчас и в путь… Надо только на дорожку поснедать чего-нибудь! Пожалуйте сюда к столу… А в печи есть щи да каша…

Он метнулся к печи, осторожно вынул из нее ухватом два горшка и, поставив на стол, стал кланяться панам.

Запах горячих щей и каши магически подействовал на обоих вожаков шайки, порядочно прозябших и проголодавшихся с утра. Они не заставили себя долго просить и, присев к столу, тотчас принялись усердно за щи и за сукрои хлеба, которые им отсадил Сусанин от каравая.

- Ах, батюшки! - спохватился вдруг Сусанин. - Кашу-то вам подал, а маслицо-то конопляное в чулане! - и повернул от стола к дверям в сени.

- Куда? Куда ты? - спохватился пан Кобержицкий, вскакивая из-за стола. Но пан Клуня удержал его за рукав, шепнув ему по-польски:

- Не бойся, не уйдет! Все входы и выходы заняты нашими молодцами. И дом весь мы осмотрели, он здесь один, куда ж ему уйти? А кашу есть без масла не годится.

Пан Кобержицкий успокоился, а Сусанин вышел в сени и чуть только притворил за собою дверь, как бросился в чулан, нагнулся к кадке с крошевом и шепнул:

- Здесь ты?

- Здесь, дедушка! - отвечал Вася шепотом.

- Сейчас я уведу злодеев… И как уйдем, так становись на лыжи и в Домнино беги! Скажи боярыне, чтобы немедля укрылась с сыном в Кострому… Чтоб часу дома не оставалась!.. Понял?

- Все понял, дедушка.

- А этих я в трущобу лесную заведу, не скоро оттуда вылезут!

И он по-прежнему, с веселым видом вернулся в избу, бережно неся в руках горлач со свежим конопляным маслом.

- Вот с этим маслицем кашица-то сама в рот полезет! - проговорил он, посмеиваясь.

Паны насытились и встали из-за стола. И Сусанин вместе с ними похлебал щей, отведал каши и сунул себе горбушку, хлеба про запас за пазуху полушубка, который подтянул широким кушаком.

- Ну, господа паны! Пора и в путь, коли до темноты хотите добраться в боярскую усадьбу… Пойдем! - сказал Сусанин, доставая с печки суковатую палку и снимая шапку со спицы.

Паны поднялись, оправляя одежду и побрякивая оружием.

- Помни, пся кревь! - сказал Сусанину в назидание пан Клуня. - Ежели нам не ту дорогу покажешь, пуля тебе в лоб! Убьем, как собаку! А ежели…

- Да полно, пан! Я денежки люблю, а коли их не пожалеешь, будь спокоен! Как раз доставлю к месту.

И в то время когда паны направились к дверям, Сусанин обернулся к иконам и осенил себя широким крестом… Во взоре его, устремленном на божницу, горела непоколебимая решимость, он твердо знал, куда идет, что делает, знал, что не вернется более под свой родимый кров.

XXIII
ИЗБРАННИК БОЖИЙ

С тех пор как Михаил Федорович и Марфа Ивановна, под охраною своих земляков-костромичей, вернулись в Домнино и вступили в свой старый боярский дом, им показалось, что они в рай земной попали. Кругом тишина и покой, добрые, знакомые лица домашних и слуг, знакомые стены хором, знакомые издавна виды на ближайшие окрестности усадьбы и мирная, последовательная работа той хозяйственной среды, в которую невольно вступал каждый, поселявшийся в усадьбе и вынужденный утром и вечером выслушивать доклады старосты о корме, о скоте, о хлебных запасах, о скопах и приплоде, о лесном заделье и домашних работах. С утра будил крик петуха, свободно и звонко горланившего под самым окном боярской опочивальни, среди дня до хором долетали со скотного двора мычанье коров и блеянье овец, чуявших приближение весны, а потом конюхи выводили из конюшни коней, чистили их у коновязи и проминали, впрягая в легкие санки… Все напоминало о простой естественной жизни, далекой от всяких бед и напастей, от всякой суеты и соблазнов..

Несколько дней спустя под вечер пришел к ней староста домнинский Иван Сусанин и испросил у нее позволения отлучиться в Деревищи, дочку повидать да деревищинских мужиков в лес на заделье отправить.

- Сам с ними, матушка, в лес пойду, так работа у нас поскорее пойдет, в пять дней на всю зимушку тебе дров запасем.

- Что ж, ступай, Иван, да ворочайся скорее. Мне при тебе спокойнее.

- Не замешкаюсь, матушка. А если что тебе занадобится, так тут ведь недалечко.

С тем он и ушел, и уже второй день подходил к концу со времени его отлучки, когда под вечер хватились ключей от амбара и нигде их не могли найти. Побились, поискали и решили, что, верно, Иван Сусанин их куда-нибудь намеренно припрятал, и порешили завтра спозаранок за ним послать нарочного.

Все эти толки и разговоры о ключах и об Иване Сусанине, которые Михаилу Федоровичу пришлось в тот вечер слышать, остались у него в памяти, и когда лег спать после ужина, он, быстро заснув, тотчас увидел Сусанина во сне. Всегда приветливый и ласковый к нему старик протягивал ему руку, помогая перейти по узкой лавинке через бурливый и шумный поток.

- Не бойся, государь, - говорил Сусанин, - ступай смелее, а там дальше, лесом, тебя проводит Сенька…

И действительно, Михаил Федорович увидел на противоположном берегу своего верного, дорогого пестуна, который тоже протягивал к нему руки.

- Сенюшка! Голубчик! - воскликнул юноша, со слезами радости бросаясь на шею к старому и верному слуге.

С этим возгласом он и проснулся, и глаза его еще были мокры от слез, и он долго не мог отделаться от скорбных воспоминаний о несчастном Сеньке, с которым провел свое детство и отрочество и которому был столь многим обязан.

Вдруг до слуха его долетел какой-то странный звук… Как будто в сенях кто-то в дверь стучит и ломится что есть мочи. Но никто не отворяет, крепко спят холопы у его порога и в сенях на залавке. А стук сильнее и пуще… Наконец Михаил Федорович не вытерпел, вскочил с постели и разбудил старика Скобаря, который постоянно ложился у порога его опочивальни.

- Ступай, узнай, что там за стук? - сказал он. - Боюсь, как бы и матушку не разбудили.

Прислушиваясь, он расслышал, как отодвинули засов двери, как раздались потом чьи-то голоса, поспешные и тревожные шаги, потом даже суетливая беготня по всему дому. До слуха его долетели слова:

- Скорее, скорее!.. Не медлите!

И на пороге его комнаты явился Скобарь, ведя за руку мальчика в коротком тулупчике и с ног до головы запорошенного инеем…

- Государь! - проговорил Скобарь тревожно. - К тебе внук Сусанина с недобрыми вестями…

- Что такое? Говори скорее! - обратился Михаил Федорович к мальчику.

- Дедушка послал меня… Злодеи к нам пришли, тебя ищут, он их в лес увел, говорит, не скоро из лесу выпустит… А тебе велел немедля укрыться в Кострому… Немедля!

Мальчик все это выговорил одним духом, запыхавшийся и взволнованный.

- Я уж послал будить государыню и коней велел впрягать, - проговорил Скобарь. - Да всей дворне вели садиться на коней с запасом для охраны поезда… Авось еще успеем уйти…

Михаил Федорович, ничего ему не отвечая, подошел к Васе, обнял его и поцеловал.

- Спасибо за услугу, - проговорил он, глубоко тронутый. - Я тебя не забуду.

А Марфа Ивановна уже стояла на пороге, и торопила сына со сборами, и отдавала приказания, и распоряжалась ускорением отъезда. Полчаса спустя широкие розвальни, запряженные тройкою гусем, стояли у крыльца. За этими розвальнями стояло еще пятеро саней, в которых сидело по три и четыре холопа, вооруженных чем попало. Впереди розвальней должны были скакать вооруженные вершники с фонарями… Марфа Ивановна с сыном поспешно села в розвальни, Скобарь поместился сбоку на облучке, и по знаку, данному Марфой Ивановной, весь поезд двинулся со двора боярской усадьбы по лесной дороге к Костроме, до которой предстояло проехать около семидесяти верст.

"Господи! Где успокоимся? Где без страха приклоним наши горемычные головы?" - думала Марфа Ивановна со вздохом.

Приехав на другой день около полудня в Кострому, Марфа Ивановна не решилась остановиться на житье в самом городе, она предпочла вместе с сыном укрыться в стенах Ипатьевской обители, которая отделяется от города рекою Костромою и лежит при самом впадении ее в Волгу. Здесь, радушно принятые и обласканные игуменом обители, наши скитальцы нашли себе спокойный и безопасный приют… Эти стены, эти башни могли выдержать продолжительную и упорную осаду.

Несколько дней спустя из Домнина получены были печальные вести: Иван Сусанин был варварски убит ворами, которых он завел в непроходимые лесные трущобы в стороне от всяких путей, пролегавших от Деревищ к Домнину. Деревищинские и домнинские крестьяне по темным и смутным указаниям Васи разыскали шайку злодеев в лесу и истребили их всех, мстя за Ивана Сусанина. Получив это известие, Марфа Ивановна и Михаил Федорович отслужили в Троицком соборе Ипатьевской обители заупокойную обедню за рабов Божиих Иоанна и Симеона, верных слуг, положивших живот свой за спасение господ.

Ольга Ильина-Боратынская «Во время грозного и злого поединка…»

Во время грозного и злого поединка,
Когда стихийный треск нам ослабляет слух,
На память мне приходит часто Глинка
И музыки его правдивый дух.

Когда в порыве пламенном и скором
Творим мы новое и прошлое клянём,
Из прошлого на нас глядит с таким укором
То близко-русское, что тайно скрыто в нём.

Пусть жизни нашей склад разрушен и изранен,
Пусть Русь очистится страданьем и борьбой,
Но сердце говорит: "Сусанин!
Зачем же ты пожертвовал собой?"

Сергей Марков «Сусанин»

Поет синеволосая зима

Под окнами сусанинской светлицы...

Приснились — золотая Кострома,

Колокола Ипатьевской звонницы.

Трещат лучины ровные пучки,

Стучит о кровлю мерзлая береза.

Всю ночь звенят запечные сверчки,

И лопаются бревна от мороза.

А на полу под ворохом овчин

Кричат во сне похмельные гусары —

И ляхи, и оборванный немчин,

И черные усатые мадьяры.

«Добро... Пойдем... Я знаю верный путь».

Сусанин будит толстого немчина...

И скоро кровью обольется грудь,

И скоро жизнь погаснет, как лучина.

«Прощайте, избы, мерзлые луга,

И темный пруд в серебряной оправе...

Сколь радостно идти через снега

Навстречу смерти, подвигу и славе...»

Блестят пищалей длинные стволы,

А впереди, раскинувшись, как полог,

Дыханьем снега, ветра и смолы

Гостей встречает необъятный волок.

Сверкает ледяная бахрома.

Сусанин смотрит зоркими глазами

На полдень, где укрылась Кострома

За древними брусничными лесами.

И верная союзница — метель

По соснам вдруг ударила с размаху.

«Скорей стели мне свежую постель,

Не зря надел я смертную рубаху...»

И почему-то вспомнил тут старик

Свой теплый кров... «Оборони, владыко:

Вчера забыл на лавке кочедык

И золотое липовое лыко.

И кочедык для озорных затей

Утащат неразумные ребята.

Ленился, грешник, не доплел лйтей,

Не сколотил дубового ушата...»

Остановились ляхи и немчин...

Нет ни бахвальства, ни спесивой власти,

Когда глядят из-под людских личин

Звериные затравленные пасти.

И вздрогнул лес, и засветился снег,

Далеким звоном огласились дали,

И завершился стариковский век

Причастьем крови и туманной стали.

...Страна могуча, и народ велик,

И для народа лучшей нет награды,

Когда безвестный костромской мужик

Бессмертен, как предания Эллады.

Его душа — в морях спокойных нив,

В простой красе природы полудикой,

Где Судиславль и тихий Кологрив,

Где дышит утро медом и брусникой.

Горжусь, что золотая Кострома

И у моей звенела колыбели,

В просторах, где лесные терема

Встают навстречу солнцу и метели.