Пока есть время. AnnetCat

Пока есть время

AnnetCat

Work Text:

Год кеса (1594), 4 день 3 месяца
Накануне Второй битвы при Танханпхо

Ли Ённам с несколькими рядовыми проверял боеприпасы и как раз присел на корточки, перебирая стрелы вместе с Саннамом, в то время как Тэман бубнил над ухом о порохе и селитре. Ничего важного в его словах не было, просто пушкарь Тэман — из тех, кто не может долго молчать, даже если сказать особо и нечего. Поэтому он сообщал всем и каждому, что порох хорош, селитра еще лучше, запас ядер неисчерпаем, и взрывающиеся бомбы ух как взорвутся, стоит только догореть фитилю, а фитили во флоте трех провинций — лучшие фитили в мире и всегда догорают до конца и вовремя! Ли Ённам слушал, не вслушиваясь, и изредка кивал: все правильно говоришь, Тэман, еще лучше бы, конечно, если бы ты помолчал хоть минуту, но я понимаю, ты не можешь, все-таки утром мы снова уходим в бой.
За болтовней Тэмана он не услышал ее шагов и обернулся только тогда, когда Тэман вдруг заткнулся на полуслове.
Она стояла, держала в руках большую корзину, смотрела в сторону, будто смутясь, и молчала добрых полминуты, прежде чем сказала:
— Вот, я принесла кое-какие лекарственные травы, они могут понадобиться в бою... — и, произнеся это, посмотрела прямо в лицо Ли Ённаму.
Глаза их встретились, и Ли Ённам встал, не отпуская этого взгляда, будто держась за него. Сперва она стояла, а он сидел на корточках возле связок стрел, и смотрел на нее снизу вверх; потом он поднимался, выпрямляясь, и когда встал во весь рост, уже ему пришлось смотреть сверху вниз, — неудивительно, он куда как выше нее, — но все то долгое мгновение, пока изменялось положение тела Ли Ённама в пространстве, взгляды не размыкались. Зрачки в зрачки, — промелькнула и исчезла глупая мысль. Какие зрачки, когда ночь и темно, не видно никаких зрачков... и вообще, если бы не факелы и жаровни, освещающие военно-морскую базу, и глаз-то не было бы видно... почему же я уверен, что мы не отводили взгляда и даже не моргали, кажется?.. Повисла пауза, сердце успело стукнуть раз, другой, третий... сколько?.. они смотрели друг другу в глаза, молча, забыв — она о корзине с лекарствами и перевязочным материалом, он — о боеприпасах и грядущей битве и оба — о солдатах, топчущихся рядом. Струна взгляда, невидимая, натянулась до предела, напряжение сгустилось настолько, что даже невольным свидетелям стало неловко, и лучник Саннам, кашлянув, вмешался:
— Госпожа, не могли бы вы делать это, когда нас нет рядом?
Струна лопнула — неслышимая, но сотрясение воздуха осязаемо ударило по ушам, и вдруг оказалось, что вокруг множество звуков, какие только может производить собирающаяся в поход армия в последнюю ночь перед боем. Чхунхян, вздрогнув, сунула в руки ближайшему рядовому свою корзину, лейтенант Ли распорядился — поставь пока тут, в арсенале, будем грузиться — захватим, а Саннам, чувствуя, что ляпнул больше, чем хотел, поспешил уточнить:
— Ну это... напоминаете о неприятном... — в смысле, о том, что в бою могут и убить, а уж ранят многих наверняка, затем и лекарства эти...
«А смотреть на лейтенанта можете сколько угодно», — уже вертелось у Саннама на языке, но Тэман дернул его за рукав, останавливая.
Мгновение прошло и кануло безвозвратно, вниманием Чхунхян завладели рядовые — и разумеется, начал Тэман, кто же еще, как не этот балагур с длинным языком и толстыми губищами, которые так и шлепают, рассыпая слова?
— Нет чтобы поблагодарить госпожу за заботу! Она несла эту огроменную корзинищу всю дорогу от лазарета до арсенала своими нежными ручками, а ты еще недоволен! Эти ручки, ах, госпожа... не могли бы вы... не сочтите за наглость, госпожа Чхунхян, не могли бы вы подержать меня за руку? Немножко. Мне будет легче уйти в бой, если вы окажете такую милость...
Чхунхян больше не смотрит на лейтенанта Ли, только на солдат.
Она улыбается и берет Тэмана за руку.
— Для меня честь — прикоснуться к руке, которая защищает наше море от врага, — говорит она, это звучит мягко и естественно, без всякой выспренности и рисовки.
— Эй, Тэман, подвинься, я тоже хочу, чтобы госпожа подержала меня за руку, — Саннам пихает Тэмана локтем в бок.
— Конечно, — говорит Чхунхян. И отпускает руку Тэмана, и пожимает ладонь Саннама.
— И мне, и мне пожмите руку!
Сколько их набежало, человек десять толпятся, тянутся к Чхунхян, а она улыбается и пожимает широченные грубые ладони, покрытые мозолями и ссадинами.
Если завтра их руки будут крепче сжимать оружие, весла или корабельные канаты, оттого что сейчас она поделилась с ними своим теплом... своим телом... немного подержаться за женщину — для вдохновения... не затем ли существуют кисэн, чтобы вдохновлять мужчин... рядовым — пушкарям, лучникам, гребцам — тоже нужно вдохновение, как и поэтам, и министрам, и каллиграфам. Ей ли не знать.
Она — женщина для многих, она помнит свой долг. Пусть сейчас она помощница лекарки в лазарете на военно-морской базе, пусть на ней дешевое платье, поверх которого рабочий фартук, пусть в волосах ни одной заколки, а руки загрубели от работы, все равно.
Она улыбается, кивает, пожимает руки, она бы и большее позволила — как позволяла в прежней жизни тем нищим у моста Супё, с которыми она пела и плясала, которым она позволяла обнимать себя и касаться ее обнаженных плеч. Она женщина для многих, так есть и так будет, как бы ни натягивались невидимые струны между ней и лейтенантом Ли... невольно она взглядывает в его сторону — он стоит, выпрямившись, и неотрывно смотрит на нее, окруженную балагурящими солдатами.
Невидимая струна возникает из ниоткуда и напрягается, готовая зазвенеть — и Чхунхян поспешно отводит взгляд.
— Простите, парни, у меня еще много дел, я пойду, — она улыбается и кивает им, и они улыбаются и кивают в ответ.
— Конечно, госпожа, спасибо за все, госпожа!
Лейтенант Ли Ённам смотрит ей вслед, потом встряхивается в надежде вытрясти из головы неподобающие мысли, окликает солдат:
— Хорошенького понемногу, за работу, ребята! — и те, галдя и посмеиваясь, расходятся.

Немного позже лейтенант Ли проходит мимо лазарета и невольно замедляет шаг; где-то здесь она со своими лекарственными травами, собирает, наверное, очередную корзину для экипажа очередного судна... Ли Ённам понимает, что не каждому командиру корабля она лично доставляет свои медикаменты. Она пришла к нему, и, может быть, хотела что-то сказать, но не сказала, потому что солдаты помешали. Может быть, она сейчас встретится ему.
Он оглядывается по сторонам — нет ли ее? Нет.
Он заглядывает в лазарет, но ее нет и там, — и зачем, пока никто не ранен, и даже те несколько солдат, которые еще вчера маялись животами, сочли, что нечего тут залеживаться, когда на рассвете флот снова уходит воевать. Вот когда вернемся, тут будет не протолкнуться... и Чхунхян будет ни до чего, и тем более не до лейтенанта Ли.
Нет, никаких «когда вернемся». Сейчас, пока есть свободных полчаса.
Он решительно направляется к складу лекарственных трав.
Так и есть. Горят свечи, несколько девушек пересыпают в холщовые мешочки какие-то шуршащие порошки, семена, листья, девчонки помладше сматывают бинты и складывают чистые лоскуты. Чхунхян берет очередную уложенную корзину, идет к дверям, выходит, подзывает мальчишку из крестьян, сует корзину ему в руки. Поворачивается, чтобы вернуться на склад, и видит Ли Ённама.
Он стоит и смотрит, как недавно смотрел там, в арсенале; снова повисает пауза, снова протягивается струна, но теперь он не дает ей натянуться до звона.
Он делает шаг, и другой, и третий, и подходит вплотную, и, по-прежнему глядя ей в глаза, говорит тихо:
— Госпожа, не сочтите за наглость... не могли бы вы подержать меня за руку?
И она отвечает — еще тише:
— Для меня честь...
И берет его за руку, и касается его ладони.
У нее сильные пальцы музыкантши, и хотя она давно уже не играла на комунго и с пальцев левой руки сошли характерные мозоли, сила никуда не делась, он хорошо знает об этом. Теперь она помощница лекаря, и ее руки загрубели от работы, просто мозоли не от струн, а от резака для трав, и от толкушки, и мало ли от чего еще... вплоть до пилы, которой приходится иной раз перепиливать кости. Ее рука, конечно, куда меньше здоровенной ладони Ли Ённама, но вовсе не изнеженная, где уж там.
Но эти жесткие сильные пальцы касаются загрубевших от оружия рук лейтенанта Ли с такой нежностью, с какой ни одна душистая мягкая ручка никогда не прикасалась к нему. Она берет его руку, ладонь к ладони, и накрывает второй рукой, и гладит тыльную сторону его ладони, и всё это так, что сердце замирает и пересыхают губы. Тогда он кладет свою вторую руку поверх ее, и сжимает, и облизывает губы, и говорит, сам себя не слыша:
— Госпожа, я...
Он не знает, что хочет сказать, но точно знает, что хочет сделать, и он снова облизывает пересохшие губы, и наклоняется к ней ближе, и повторяет еле слышно:
— Госпожа...
Она поднимает взгляд от их сцепленных рук, выше, еще выше, взгляд скользит по его доспеху, поднимается к лицу, и тут она видит его губы, и когда до него доходит, где остановился ее взгляд, он теряет голову, и притягивает ее к себе, но их пальцы переплетены, как обнять, если заняты руки?..
— Пойдем, — шепчет она, оторвав наконец взгляд от его губ. — Не здесь.
И тянет его за собой.

Это ее комната при лазарете, крошечная, и стены тонкие, и когда тяжелый стеганый доспех падает на пол, брякая нашитыми металлическими бляхами, лейтенанту кажется, что слышит вся база.
— Госпожа, — говорит он, — не так я хотел... я хотел медленно... — но у них нет времени на «медленно», у них ни на что нет времени, они отнимают эти мгновения у грядущей битвы, но пока она еще не наступила, еще только окончился час крысы, а выходим в час зайца...
— Лейтенант, — говорит она.
А больше она ничего не говорит, потому что он целует ее — жадно и неловко, и при этом пытается раздевать ее, и она тоже пытается, но нет ни времени, ни терпения, ни сил сопротивляться желанию, оно слишком долго копилось, и теперь, вырвавшись, неодолимо — поэтому лекарский фартук еще падает на пол рядом с доспехом, а все остальное — что-то задрано, что-то спущено, что-то распахнуто, они опускаются на пол, и лейтенант прижимает ее к полу своим тяжелым телом, и врывается в нее, и скользит в ней, вперед, назад, совершенно ошалевший от страсти, и она, просунув руки между его распахнутым нижним халатом и горячей кожей, добирается до его ягодиц и стискивает их... у него тугая мускулистая задница тренированного всадника, и когда она напрягается под ее руками, от одного этого желание нарастает, хотя куда уж дальше-то... она больше не думает.
Что тут думать, когда сейчас накроет... вот сейчас. Сейчас...
...накрыло.

...Как он смущался потом, придя в себя, и пытался извиниться за спешку, и повторял, что он хотел медленно. И как она целовала его, и гладила его тело, и повторяла, что когда он вернется, они непременно сделают это так медленно, как только возможно. И столько раз, сколько захотят. И от этих разговоров желание начало подниматься снова, но уже миновала изрядная часть часа быка, он должен был вернуться к своим солдатам, она — к своим лекарствам. Оделись, помогая друг другу, обнялись, постояли, прижавшись. Целоваться не стали, слишком трудно оторваться друг от друга после поцелуев.
— Я вернусь, — сказал он.
— Конечно, — сказала она.