Postscriptum 10 страница

Шесть лет спустя

М. Б. Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник, что удивленно поднятая бровь, как со стекла автомобиля -- дворник, с лица сгоняла смутную печаль, незамутненной оставляя даль. Так долго вместе прожили, что снег коль выпадет, то думалось -- навеки, что, дабы не зажмуривать ей век, я прикрывал ладонью их, и веки, не веря, что их пробуют спасти, метались там, как бабочки в горсти. Так чужды были всякой новизне, что тесные объятия во сне бесчестили любой психоанализ; что губы, припадавшие к плечу, с моими, задувавшими свечу, не видя дел иных, соединялись. Так долго вместе прожили, что роз семейство на обшарпанных обоях сменилось целой рощею берЈз, и деньги появились у обоих, и тридцать дней над морем, языкат, грозил пожаром Турции закат. Так долго вместе прожили без книг, без мебели, без утвари, на старом диванчике, что -- прежде чем возник -- был треугольник перпендикуляром, восставленным знакомыми стоймя над слившимися точками двумя. Так долго вместе прожили мы с ней, что сделали из собственных теней мы дверь себе -- работаешь ли, спишь ли, но створки не распахивались врозь, и мы прошли их, видимо, насквозь и чЈрным ходом в будущее вышли. 1968 * Посвящение М. Б. отсутствует в СИБ. -- С. В. --------

Элегия

М. Б. Подруга милая, кабак все тот же. ВсЈ та же дрянь красуется на стенах, всЈ те же цены. Лучше ли вино? Не думаю; не лучше и не хуже. Прогресса нет. И хорошо, что нет. Пилот почтовой линии, один, как падший ангел, глушит водку. Скрипки еще по старой памяти волнуют мое воображение. В окне маячат белые, как девство, крыши, и колокол гудит. Уже темно. Зачем лгала ты? И зачем мой слух уже не отличает лжи от правды, а требует каких-то новых слов, неведомых тебе -- глухих, чужих, но быть произнесенными могущих, как прежде, только голосом твоим. 1968, Паланга --------

Открытка из города К.

Томасу Венцлова Развалины есть праздник кислорода и времени. Новейший Архимед прибавить мог бы к старому закону, что тело, помещЈнное в пространство, пространством вытесняется. Вода дробит в зерцале пасмурном руины Дворца Курфюрста; и, небось, теперь пророчествам реки он больше внемлет, чем в те самоуверенные дни, когда курфюрст его отгрохал. Кто-то среди развалин бродит, вороша листву запрошлогоднюю. То -- ветер, как блудный сын, вернулся в отчий дом и сразу получил все письма. 1968(?) --------

Элегия

А. Г. Найману Однажды этот южный городок был местом моего свиданья с другом; мы оба были молоды и встречу назначили друг другу на молу, сооруженном в древности; из книг мы знали о его существованьи. Немало волн разбилось с той поры. Мой друг на суше захлебнулся мелкой, но горькой ложью собственной; а я пустился в странствия. И вот я снова стою здесь нынче вечером. Никто меня не встретил. Да и самому мне некому сказать уже: приди туда-то и тогда-то. Вопли чаек. Плеск разбивающихся волн. Маяк, чья башня привлекает взор скорей фотографа, чем морехода. На древнем камне я стою один, печаль моя не оскверняет древность -- усугубляет. Видимо, земля воистину кругла, раз ты приходишь туда, где нету ничего, помимо воспоминаний. 1968(?), Ялта --------

Горбунов и Горчаков

I. Горбунов и Горчаков "Ну, что тебе приснилось, Горбунов?" "Да, собственно, лисички". "Снова?" "Снова". "Ха-ха, ты насмешил меня, нет слов". "А я не вижу ничего смешного. Врач говорит: основа всех основ -- нормальный сон". "Да ничего дурного я не хотел... хоть сон того, не нов". "А что попишешь, если нет иного?" "Мы, ленинградцы, видим столько снов, а ты никак из этого, грибного, не вырвешься". "Скажи мне, Горчаков, а что вам, ленинградцам, часто снится?" "Да как когда... Концерты, лес смычков. Проспекты, переулки. Просто лица. (Сны состоят как будто из клочков.) Нева, мосты. А иногда -- страница, и я ее читаю без очков! (Их отбирает перед сном сестрица.)" "Да, этот сон сильней моих зрачков!" "Ну что ты? Часто снится и больница". "Не нужно жизни. Знай себе смотри. Вот это сон! И вправду день не нужен. Такому сну мешает свет зари. И как, должно быть, злишься ты, разбужен... Проклятие, Мицкевич! Не ори!.. Держу пари, что я проспал бы ужин". "Порой мне также снятся снегири. Порой ребенок прыгает по лужам. И это -- я..." "Ну что ж ты, говори. Чего ты смолк?" "Я, кажется, простужен. Тебе зачем все это?" "Просто так". "Ну вот, я говорю, мне снится детство. Мы с пацанами лезем на чердак. И снится старость. Никуда не деться от старости... Какой-то кавардак: старик, мальчишка..." "Грустное соседство". "Ну, Горбунов, какой же ты простак! Ведь эти сновиденья только средство ночь провести поинтересней". "Как?!" "Чтоб ночью дня порастрясти наследство". "Ты говоришь "наследство"? Вот те на! Позволь, я обращусь к тебе с вопросом: а как же старость? Старость не видна. Когда ж это ты был седоволосым?" "Зачем хрипит Бабанов у окна? Зачем Мицкевич вертится под носом? На что же нам фантазия дана? И вот воображеньем, как насосом, я втягиваю старость в царство сна". "Но, Горчаков, тогда прости, не ты, не ты себе приснишься". "Истуканов тебе подобных просто ждут Кресты, и там не выпускают из стаканов! А кто ж мне снится? Что молчишь? В кусты?" "Гор-кевич. В лучшем случае, Гор-банов". "Ты спятил, Горбунов!" "Твои черты, их -- седина; таких самообманов полно и наяву до тошноты". "Ходить тебе в пижаме без карманов". "Да я и так в пижаме без кальсон". "Порой мне снится печка, головешки..." "Да, Горчаков, вот это сон так сон! Проспекты, разговоры. Просто вещи. Рояль, поющий скрипке в унисон. И женщины. И, может, что похлеще". "Вчера мне снился стол на шесть персон". "А сны твои -- они бывают вещи? Иль попросту все мчится колесом?" "Да как сказать; те -- вещи, те -- зловещи". "Фрейд говорит, что каждый -- пленник снов". "Мне говорили: каждый -- раб привычки. Ты ничего не спутал, Горбунов?" "Да нет, я даже помню вид странички". "А Фрейд не врет?" "Ну, мало ли врунов... Но вот, допустим, хочется клубнички..." "То самое, в штанах?" "И без штанов. А снится, что клюют тебя синички. Сны откровенней всех говорунов". "А как же, Горбунов, твои лисички?" "Мои лисички -- те же острова. (Да и растут лисички островками.) Проспекты те же, улочки, слова. Мы говорим, как правило, рывками. Подобно тишине, меж них -- трава. Но можно прикоснуться к ним руками! Отсюда их обширные права, и кажутся они мне поплавками, которые несет в себе Нева того, что у меня под башмаками". "Так, значит, ты одни из рыбаков, которые способны бесконечно взирать на положенье поплавков, не правда ли?" "Пока что безупречно". "А в сумерках конструкции крючков прикидывать за ужином беспечно?" "И прятать по карманам червячков!" "Боюсь, что ты застрянешь здесь навечно". "Ты хочешь огорчить меня?" "Конечно. На то я, как известно, Горчаков". II. Горбунов и Горчаков "Ты ужинал?" "Да, миска киселя и овощи". "Ну, все повеселее. А что снаружи?" "Звездные поля". "Смотрю, в тебе замашки Галилея". "Вторая половина февраля отмечена уходом Водолея, и Рыбы водворяются, суля, что скоро будет в реках потеплее". "А что земля?" "Что, собственно, земля?" "Ну, что внизу?" "Больничная аллея". "Да, знаешь, ты действительно готов. Ты метишь, как я чувствую, в Ньютоны. На буйном тоже некий Хомутов -- кругом галдеж, блевотина и стоны -- твердит: я -- Гамильтон, и я здоров; а сам храпит, как наши харитоны". "Шло при Петре строительство портов, и наезжали разные тевтоны. Фамилии нам стоили трудов. Возможно, Хомутовы -- Гамильтоны". "Натоплено, а чувствую озноб". "Напрасно ты к окошку прислонился". "Из-за твоих сверкающих зазноб". "Ну что же, убедился?" "Усомнился. Я вижу лишь аллею и сугроб". "Вон Водолей с кувшином наклонился". "Нам телескоп иметь здесь хорошо б". "Да, хорошо б". "И ты б угомонился". "Что?! Телескоп?! На кой мне телескоп!" "Ну, Горбунов, чего ты взбеленился?" "С ногами на постель мою ты влез. Я думаю, что мог бы потрудиться снять шлепанцы". "Но холодно мне без, без шлепанцев. Не следует сердиться. Я зябну потому, что интерес к сырым лисичкам в памяти гнездится". "Не снился Фрейду этакий прогресс! Прогресса же не следует стыдиться: приснится активисту мокрый лес, а пассивист способен простудиться". "Лисички не безвредны, и, по мне, они враги душевному здоровью. Ты ценишь их?" "С любовью наравне". "А что ты понимаешь под любовью?" "Разлуку с одиночеством". "Вполне?" "Возможность наклониться к изголовью и к жизни прикоснуться в тишине дыханием, руками или бровью..." "На что ты там уставился в окне?" "Само сопротивленье суесловью". "Не дашь ли ты мне яблока?" "Лови". "Ну, что твои лисички-невелички?" "Я думаю обычно о любви всегда, когда смотрю я на лисички. Не знаю где -- в уме или в крови, -- но чувствуешь подобье переклички". "Привычка и нормальное, увы, стремление рассудка к обезличке". "То область рук. А в сфере головы -- отсутствие какой-либо привычки". "И, стало быть, во сне, когда темно, ты грезишь о лисичках?" "Постоянно". "Вернее, о любви?" "Ну все равно. По-твоему, наверно, это странно?" "Не странно, а, по-моему, грешно. Грешно и, как мне думается, срамно! Чему ты улыбаешься?" "Смешно". "Не дашь ли ты мне яблока?" "Я дам, но понять тебе лисичек не дано". "Лисички -- это, знаешь, полигамно. Вот! Я тебя разделал под орех! Есть горечь в горчаковской укоризне!" "Зачем ты говоришь, что это грех? Грех -- то, что наказуемо при жизни. А как накажешь, если стрелы всех страданий жизни собрались, как в призме, в моей груди? Мне мнится без помех грядущее". "Мы, стало быть, на тризне присутствуем?" "И, стало быть, мой смех сегодня говорит об оптимизме". "А Страшный Суд?" "А он -- движенье вспять, в воспоминанья. Как в кинокартине. Да что там Апокалипсис! Лишь пять, пять месяцев в какой-нибудь пустыне. А я пол-жизни протрубил и спать с лисичками мне хочется отныне. Я помню то, куда мне отступать от Огненного Ангела Твердыни..." "Боль сокрушит гордыню". "Ни на пядь; боль напитала дерево гордыни". "Ты, значит, не боишься темноты?" "В ней есть ориентиры". "Поклянись мне". "И я с ориентирами на ты. Полно ориентиров, только свистни". "Находчивость -- источник суеты". "Я не уверен в этом афоризме. Душа не ощущает тесноты". "Ты думаешь? А в мертвом организме?" "Я думаю, душа за время жизни приобретает смертные черты". III. Горбунов в ночи "Больница. Ночь. Враждебная среда... Все это не трагедия... К тому же и приговоры Страшного Суда тем легче для души моей, чем хуже ей было во плоти моей... Всегда, когда мне скверно, думаю, что ту же боль вынесу вторично без труда. Так мальчика прослеживают в муже... Лисички занесли меня сюда. А то, что с ними связано, снаружи. Они теперь мне снятся. А жена не снится мне. И правильно. Где тонко, там рвется. Эта мысль не лишена... Я сделал ей намернно ребенка. Я думал, что останется она. Хоть это -- психология подонка. Но, видимо, добрался я до дна. Не знаю, как душа, а перепонка цела. Я слышу шелест полотна. Поет в зубах Бабанова гребенка... Я голос чей-то слышу в тишине. Но в нем с галлюцинациями слуха нет общего: давление на дне -- давление безвредное для уха. И голос тот противоречит мне. Уверенно, настойчиво и глухо. Кому принадлежит он? Не жене. Не ангелам. Поскольку царство духа безмолвствует с женою наравне. Жаль, нет со мною старого треуха! Больничная аллея. Ночь. Сугроб. Гудит ольха, со звездами сражаясь. Из-за угла в еврейский телескоп глядит медбрат, в жида преображаясь. Сужается постель моя, как гроб. Хрусталик с ней сражается, сужаясь. И кровь шумит, как клюквенный сироп. И щиколотки стынут, обнажаясь. И делится мой разум, как микроб, в молчаньи безгранично размножаясь! Нас было двое. То есть к алтарю... Она ушла. Задетый за живое, теперь я вечно с кем-то говорю. Да, было двое. И осталось двое! Февраль идет на смену январю. Во

12 3 Следующая ⇒