Глава четырнадцатая

Глава четырнадцатая

Я едва не упала, спускаясь с крыльца дома Джеки на дрожащих ногах. Сзади во дворе ее сыновья пели гимн футбольной команды школы имени Калхуна. Я заехала за угол, остановилась под тутовыми деревьями и опустила голову на руль.

Действительно ли моя мама много болела в детстве? А Мэриан? А Эмма, а я? Иногда я думаю, что в каждой женщине сидит болезнь, которая только и ждет подходящего момента, чтобы проявиться. За свою жизнь я знала много больных женщин. Неизлечимо, хронически больных. С расстроенным здоровьем. Конечно, мужчины тоже болеют: у них хрустят кости, болят спины, им делают операции – удаляют гланды, ставят искусственное бедро. Женщины болеют иначе – они изнашиваются. Что неудивительно, если учесть, сколько через них проходит инородных тел. Тампоны и гинекологические зеркала. Пенисы, пальцы, вибраторы и прочее – между ног, в заднее отверстие, в рот. Мужчины ведь любят вставлять в женщин разные вещи? Огурцы, бананы, бутылки, бусы, фломастер, кулак. Один мужик хотел вставить в меня портативный приемник. Я отказалась.

Одна слабее другой. Что правда, а что ложь? Может быть, Эмма болела по‑настоящему и нуждалась в мамином лекарстве? Или она болела от самого лекарства? От маминой ли голубой таблетки мне стало так плохо или без нее было бы только хуже?

Не осталась ли Мэриан жить, если бы у нее была другая мать?

* * *

Стоило бы позвонить Ричарду, но мне нечего было ему сказать. Страшно подумать – я оказалась права. Жить не хочется. Я проехала мимо маминого дома и двинулась на восток, к свиноферме, потом остановилась возле бара «У Хилы», здания без окон, внушающего доверие: здесь любой, кто узнает дочь хозяйки, благоразумно оставит ее в покое и даст подумать о своем.

В баре пахло свиной кровью и мочой; даже попкорн в мисочках на барной стойке пропах сырым мясом. Двое усатых хмурых мужчин в бейсбольных кепках и кожаных куртках подняли головы и тут же опустили их к своим кружкам пива. Бармен молча налил мне бурбона. Из колонок тихо звучала песня Кэрол Кинг. Налив мне второй стакан, бармен, показав куда‑то за моей спиной, спросил: «Вы не его ищете?»

В единственной в баре кабинке сидел Джон Кин, сгорбившись над своим стаканом и ковыряя расщепленный край стола. Его светлая кожа была в розовых пятнах от алкоголя, и, судя по мокрым губам и тому, как он цокал языком, я поняла, что его уже рвало. Взяв стакан, я пошла в кабинку и молча села напротив него. Он улыбнулся, взял меня за руку через стол.

– Привет, Камилла. Как дела? Вы такая миленькая, чистая. – Он посмотрел по сторонам. – А здесь… здесь так грязно.

– Я ничего, в порядке. А вы, Джон?

– О, просто прекрасно, конечно. Сестру убили, меня скоро арестуют, а моя девушка, которая липла ко мне как банный лист, все время, пока я живу в этом дрянном городишке, считает, что теперь я для нее не подарок. Хотя это меня не очень огорчает. Она хорошая, но не…

– Не очень интересная, – предположила я.

– Да. Да. Я собирался с ней расстаться еще до того, как убили Натали. А теперь не могу.

Расстался бы он с ней сейчас – и все в городе, включая Ричарда, сразу навострили бы уши. «Что это значит? Как это доказывает его вину?»

– К родителям я не вернусь, – пробормотал он. – Я скорее пойду в этот чертов лес и убью себя, чем буду жить среди вещей Натали.

– Я вас не виню.

Он взял солонку и стал посыпать солью стол.

– По‑моему, вы одна это понимаете, – сказал он, – что такое потерять сестру и когда при этом от тебя еще ждут, что ты спокойно переживешь случившееся. У вас это получилось? – Он произнес фразу с такой горечью, что я бы не удивилась, если бы его язык оказался желтым.

– От такого горя оправиться невозможно, – ответила я, – оно проникает в кровь. Меня оно погубило.

Произнеся это вслух, я почувствовала облегчение.

– Почему всех удивляет то, что я горюю по Натали? – Джон уронил солонку, которая со звоном покатилась по полу. Бармен бросил на него недовольный взгляд. Я подняла солонку, поставила рядом с собой, бросила две щепотки соли через плечо, на счастье для каждого из нас.

– Наверное, люди считают, что молодому легче смириться с потерей близкого, – сказала я. – Тем более вы юноша. Мальчики обычно не особо чувствительны.

Он фыркнул.

– Родители дали мне книгу о том, как пережить смерть близкого человека. Под названием «Мужчина в трауре». Там сказано, что иногда нужно отойти от моральных устоев, просто отвергнуть их. Мужчине это может помочь. Я попробовал – в течение часа внушал себе, что мне все равно. И сначала действительно мне было все равно, но очень недолго. Я сидел в своем фургоне у Мередит и думал… о всякой ерунде. Просто смотрел из окна на кусочек голубого неба и твердил: «Все нормально, все в порядке, все хорошо». Как мальчишка. А потом, когда перестал, понял, что мне уже никогда не будет ни нормально, ни хорошо. Даже если поймают того, кто это сделал. Не знаю, почему все говорят, что нам станет легче, когда кого‑то арестуют. А теперь, похоже, этим кем‑то стану я. – Он хрипло рассмеялся и покачал головой. – Какой абсурд.

Потом неожиданно спросил:

– Давайте выпьем еще, вместе?

Он качался, уже сильно пьяный, но я не стану мешать товарищу по несчастью впадать в забытье. В некоторых случаях это желание наиболее оправданно. Всегда считала, что надо обладать жестким сердцем, чтобы трезво и ясно смотреть на вещи. Я выпила еще один стакан у барной стойки, чтобы догнать Джона, потом вернулась с двумя стаканами бурбона. Себе взяла двойной.

– Похоже, что убийца выбрал в Уинд‑Гапе двух девочек с характером и их истребил, – сказал Джон, отпил виски. – Как ты думаешь, наши сестры могли бы дружить?

Представить себе, что они обе живы, при этом Мэриан не становится старше…

– Нет, – сказала я и вдруг засмеялась.

Он тоже засмеялся.

– Значит, твоя покойная сестра слишком хороша для моей?

Мы снова рассмеялись, но скоро помрачнели опять. Я уже начала пьянеть.

– Я не убивал Натали, – прошептал он.

– Знаю.

Он взял мою руку в свою, накрыл ее другой.

– У нее были ногти накрашены. Когда ее нашли. Убийца накрасил ей ногти, – пробормотал он.

– Может быть, она сама.

– Натали этого не любила. Она даже причесывалась с боем.

Несколько минут мы молчали. После Кэрол Кинг запела Карли Саймон. Хороший репертуар в баре для мясников.

– Ты такая красивая, – сказал Джон.

– Ты тоже.

* * *

На парковке Джон стал возиться с ключами и с легкостью отдал их мне, когда я сказала, что для водителя он слишком набрался. Хотя сама была не намного лучше. В голове стоял туман. Я повезла его к дому Мередит, но, когда мы почти приехали, он покачал головой и попросил отвезти его в мотель за городом. Тот самый, в котором я остановилась по пути сюда, готовясь к нелегкой встрече с Уинд‑Гапом.

Мы ехали с опущенными стеклами, и в салон машины врывался теплый ночной воздух. Футболка прилипла к груди Джона, мои длинные рукава колыхались на ветру. Не считая густой шевелюры на голове, Джон был совершенно безволосым. Даже на руках был только легкий пушок. Он казался почти голым, беззащитным.

Я оплатила Джону ночь в гостинице, потому что у него не было кредитной карточки, открыла ему дверь комнаты № 9, уложила на кровать, принесла теплой воды в пластиковом стаканчике. Он покачал головой, глядя на свои ноги.

– Джон, попей, тебе это нужно.

Он осушил стакан одним глотком и поставил его на край кровати – он упал на пол и укатился. Схватил меня за руку. Я попыталась ее выдернуть – скорее инстинктивно, чем по какой бы то ни было другой причине, – но он сжал сильнее.

– Я заметил это раньше, несколько дней назад, – сказал Джон, проводя по букве «й» слова «жалкий», показавшейся из‑под рукава моей водолазки. Он поднял другую руку и погладил мое лицо. – Можно посмотреть?

– Нет, – сказала я и снова попыталась выдернуть руку.

– Камилла, дай посмотреть. – Он не отпускал.

– Нет, Джон. Я никому это не показываю.

– Но я хочу посмотреть.

Он закатал рукав и сощурил глаза, пытаясь разобрать слова. Я не сопротивлялась, сама не понимая почему. У него было приятное, задумчивое лицо. Я устала, день был трудный. И еще мне до чертиков надоело прятаться. Более десяти лет только об этом и думаю. Вечно боюсь, что из‑под одежды покажется какой‑нибудь шрам, с кем бы я ни общалась – с подругой, с интервьюируемым, с кассиршей в супермаркете. Пусть Джон смотрит. Пожалуйста, пусть смотрит. Мне так хочется забыться – значит, нечего прятаться.

Он закатал мне второй рукав, и вот мои руки перед ним – совершенно голые. Так непривычно, что дух захватывает.

– Этого до сих пор никто не видел?

Я покачала головой.

– Как долго ты это делала, Камилла?

– Долго.

Он оглядел мои руки, задрал рукава еще выше. Поцеловал меня в середину слова «усталость».

– Это я сейчас и чувствую, – сказал он, проводя пальцами по шрамам. По коже забегали мурашки. – Дай мне все посмотреть.

Он снял с меня водолазку. Я сидела как послушный ребенок. Развязал шнурки, снял с меня кроссовки, носки, стянул брюки. Оставшись в лифчике и трусиках, я задрожала – от кондиционера было холодно. Джон приоткрыл одеяло и жестом пригласил меня лечь. Я забралась в постель, дрожа и от холода, и от жара.

Он поднял мои руки, распрямил ноги, повернул меня на спину, читая вслух слова, гневные и бессмысленные: «печь», «тошно», «замок». Потом разделся сам, будто чтобы быть со мной на равных, скомкав, бросил одежду на пол и продолжил читать: «булочка», «злой», «клубок», «щетка». Быстрым движением пальцев расстегнул спереди лифчик и снял его. «Цветок», «дозировка», «бутылка», «соль». Джон был возбужден. Он стал целовать соски – я никому не позволяла этого делать с тех пор, как стала резаться всерьез. Четырнадцать лет назад. Он гладил меня всю – спину, грудь, бедра, плечи, и я покорялась его рукам. Губы на губах, на шее, на сосках, между ног и опять на губах. Вкус моего тела на его языке. Слова стали не нужны. С меня как будто спали злые чары.

Он вошел в меня, и я забилась в экстазе – быстро, сильно, потом опять. Когда он задрожал в сладких судорогах, я почувствовала на плече его слезы. Мы заснули в объятиях друг друга (он – положив руку мне под голову, я – перекинув одну ногу через его ноги; а может, наоборот), и только один раз на мне прожужжало слово: «предзнаменование». Хорошее или плохое, кто знает. Я предпочла думать о хорошем. Глупая.

* * *

Утром за окном листья на деревьях зеленели в рассветных лучах солнца, покачиваясь на ветру, словно множество маленьких ладошек. Я пошла голой к раковине налить нам воды в единственный стакан – во рту было сухо, мы оба страдали от похмелья, – и, когда слабый свет солнца скользнул по моим шрамам, слова ожили и загудели опять. Ремиссия кончилась. Посмотрев на себя, я непроизвольно скривила губы от отвращения и, прежде чем вернуться в постель, обернулась полотенцем.

Джон отпил из стакана, влил мне в рот воды, прижал мою голову к своей груди, потом залпом осушил стакан. Его рука потянулась к полотенцу на моих бедрах, но я лишь обернулась им плотнее. Оно было таким же жестким, как и кухонное, которым я прикрыла грудь. Я покачала головой.

– Что такое? – прошептал он мне на ухо.

– Неумолимый утренний свет, – шепотом ответила я. – Пора отбросить иллюзии.

– Какие иллюзии?

– Что может получиться что‑то хорошее, – сказала я и поцеловала его в щеку.

– Давай с этим подождем, – сказал он и прижал меня к себе.

Тонкие, безволосые руки. Совсем еще мальчик, думала я, но в его руках мне было хорошо, я чувствовала себя защищенной, красивой и чистой. Я прижала лицо к его шее и вдохнула: запах спиртного и другой, острый, лосьона для бритья, наверное голубого цвета. Открыв глаза, я увидела красные мигающие огни полицейской машины за окном.

Бум‑бум‑бум. Дверь загремела так, словно ее вот‑вот снесут с петель.

– Камилла Прикер, откройте. Начальник полиции Викери.

Мы бросились поднимать одежду с пола; глаза Джона округлились от испуга. Лязг пряжки, шорох ткани – суетливый, виноватый шум. За дверью слышно все, сейчас нас раскусят. Я набросила на кровать покрывало, пригладила волосы и, когда Джон встал за мной в делано‑небрежной позе, просунув пальцы в петли брюк, открыла дверь.

Ричард. Отглаженная белая рубашка, новый полосатый галстук, улыбка, которая стерлась с его лица, как только он увидел Джона. Рядом Викери, трет усы, как будто в них завелись вши, глядя то на Джона, то на меня, потом повернулся к Ричарду.

Ричард ничего не сказал, только сверкнул на меня сердитым взглядом, скрестил руки на груди и сделал глубокий вдох. В комнате наверняка пахло сексом.

– Ну, похоже, с вами все в порядке, – сказал он. Выдавил из себя усмешку. Но я видела, что ему не до смеха: его шея над воротником была красной, как у сердитого персонажа из мультфильма. – Как дела, Джон? Все нормально?

– Спасибо, хорошо, – ответил Джон и встал рядом со мной.

– Мисс Прикер, несколько часов назад нам позвонила ваша мама и сказала, что вы не пришли ночевать, – пробормотал Викери. – Сказала, вы немного приболели, кажется упали. Она очень волновалась. Очень. Сейчас такое происходит, что осторожность лишней быть не может. Полагаю, она обрадуется, узнав, что вы… здесь.

Если это вопрос, то я на него отвечать не собираюсь. Перед Ричардом мне оправдываться придется, а Викери обойдется как‑нибудь.

– Я сама позвоню маме. Спасибо, что позаботились о моей безопасности.

Ричард посмотрел себе на ноги, прикусил губу – за все время нашего знакомства я впервые видела его смущенным. У меня внутри все оборвалось. Он сделал выдох, долгий и сильный, как порыв ветра, поставил руки на бедра, посмотрел на меня, потом на Джона. Словно мы школьники, которых застигли за хулиганством.

– Пойдемте, Джон, мы отвезем вас домой, – предложил Ричард.

– Спасибо, господин Уиллис, меня Камилла отвезет.

– Сколько тебе лет, сынок? – спросил Викери.

– Ему восемнадцать, – ответил за него Ричард.

– Ну вот и славно тогда. Доброго вам дня, – сказал Викери, сквозь зубы хохотнул в сторону Ричарда и еле слышно пробормотал: «Ночь у вас уже была хороша».

– Ричард, я потом позвоню, – сказала я.

Сев в машину, он поднял руку и слабо помахал мне.

* * *

В машине мы с Джоном в основном молчали. Я везла его домой, к его родителям, где он хотел немного поспать в комнате для отдыха на подвальном этаже. Он напевал отрывок джазовой песни пятидесятых годов, постукивая пальцами по дверной ручке.

– Как ты думаешь, будут ли плохие последствия? – наконец спросил он.

– Для тебя, наверное, нет. Это как раз доказывает, что ты нормальный американский парень со здоровым интересом к женщинам и случайному сексу.

– Это не было случайным. Я это воспринимаю иначе. А ты?

– Ладно. Слово неподходящее. Допустим, все наоборот, – сказала я. – Но я на десять с лишним лет старше тебя и пишу о преступлении, которое… Словом, тут столкновение интересов. За такие вещи увольняли лучших репортеров, чем я.

В лучах утреннего солнца наверняка было хорошо видно морщинки в уголках моих глаз. Я чувствовала себя совсем не молодой. Между тем Джон, несмотря на приличное количество выпитого ночью и всего несколько часов сна, выглядел свежим как огурчик.

– Прошлой ночью… ты спасла меня. То, что между нами было, спасло. Если бы ты со мной не осталась, я бы сделал что‑нибудь плохое. Я в этом уверен, Камилла.

– Я тоже с тобой почувствовала себя защищенной, – сказала я искренне, но эти слова почему‑то прозвучали лицемерно, как ласковые увещевания моей мамы.

* * *

Я высадила Джона в квартале от дома его родителей. На прощание он попытался меня поцеловать, но я увернулась, и его губы лишь коснулись моего подбородка. «Никто не докажет, что между нами что‑то было», – подумала я.

Я развернулась и поехала на Главную улицу, где остановилась напротив полицейского участка. Один фонарь еще горел. 5:47 утра. Секретаря в вестибюле не было, поэтому я нажала на звонок для ночных вызовов. Со стены, прямо мне на плечо, брызнул освежитель воздуха. Лимонный. Я позвонила еще раз, и в узком застекленном окошке тяжелой двери, ведущей к кабинетам, показался Ричард. Он стоял, глядя на меня, и казалось, что он сейчас развернется и уйдет – мне даже почти этого хотелось, – но потом он открыл дверь и вышел в вестибюль.

– Ну, Камилла, с чего начнем? – Он сел на мягкий стул, обхватил голову руками. Галстук повис у него между ног.

– Ричард, все было не так, как тебе показалось, – сказала я. – Знаю, что это звучит избито, но это правда.

«Отрицай, отрицай, отрицай».

– Камилла, мы с тобой занимались сексом всего лишь сорок восемь часов назад, и вот я вижу тебя в гостиничном номере с главным подозреваемым по делу об убийстве детей. Это плохо, даже если все не так, как кажется.

– Ричард, он не убивал. Я совершенно точно знаю, что это сделал не он.

– Правда? Об этом вы и говорили, пока трахались?

«Злится, это хорошо. С гневом я справлюсь. Это лучше, чем когда он в отчаянии хватается за голову».

– Ричард, ничего подобного не было. Я нашла его в баре «У Хилы» пьяным, в стельку пьяным, и испугалась, как бы он действительно что‑нибудь с собой не наделал. Я отвезла его в гостиницу и осталась, чтобы дать ему выговориться. Мне ведь он нужен для статьи. И знаешь, что я выяснила? Твое расследование погубило этого мальчика, Ричард. И, что еще хуже, я думаю, что ты на самом деле и не веришь, что это сделал он.

Лишь последняя фраза была полностью правдивой, и я это поняла, только когда произнесла ее вслух. Ричард – умный парень, отличный коп, чрезвычайно амбициозный, он расследовал первое крупное дело, и все население города возмущенно вопило, требуя ареста, а ведь он работал не покладая рук. Если были бы какие‑то улики против Джона, то он бы уже давно его арестовал.

– Камилла, что бы ты ни думала, но ты знаешь о следствии не все.

– Ричард, уверяю тебя, я никогда и не думала, что знаю все. Я все время чувствовала себя посторонним человеком, совершенно бесполезным. Даже став моим любовником, ты продолжал играть в молчанку. Ни одного секрета не выдал.

– Так тебя это бесит до сих пор? Я думал, ты большая девочка.

Тишина. Шипение лимонного освежителя. Было еле слышно, как тикают большие серебряные часы на руке у Ричарда.

– Позволь доказать, что я могу еще на что‑то сгодиться, – попросила я.

Старая привычка: мне вдруг отчаянно захотелось подчиниться, сделать ему приятное, чтобы снова ему понравиться. Прошлой ночью мне было так спокойно, всего несколько минут, до тех пор, пока Ричард, явившись на порог гостиничного номера, не нарушил этот покой. Мне хотелось ощутить его снова.

Я опустилась на колени и начала расстегивать ему брюки. На мгновение он положил руку мне на затылок. Потом вдруг грубо схватил за плечо.

– Господи, Камилла, что ты делаешь? – Он ослабил хватку, поняв, что надавил слишком сильно, и поднял меня на ноги.

– Просто хочу, чтобы между нами все наладилось. – Я теребила пуговицу на его рубашке, не смея поднять глаза.

– Так ничего не наладится, Камилла, пойми. – Он сухо поцеловал меня в губы. – Запомни это, пока мы не зашли дальше. Точка.

И он попросил меня уйти.

* * *

Я худо‑бедно проспала несколько быстролетных часов на заднем сиденье машины. Пытаться выспаться в таких условиях – все равно что стоять перед поездом, проносящимся мимо, и стараться прочесть вывеску, мелькающую между вагонами. Я проснулась липкой от пота и в дурном настроении. Купила в магазине «ФаСтоп» зубную щетку, пасту, а также лосьон и лак для волос – самые сильно пахнущие из всех, что смогла найти. Почистив зубы над раковиной на бензозаправке, я натерла лосьоном подмышки и промежность и хорошенько побрызгала лаком волосы. В результате за мной тянулся шлейф запахов пота, секса, клубники и алоэ.

Мне совсем не хотелось видеться с мамой, и, вместо того чтобы ехать домой, я решила поработать. Дурная идея: можно подумать, я буду дальше писать эту статью. Как будто теперь все это не полетит в тартарары. Вспомнилась Кейти Лейси, о которой мы недавно говорили с Джери Шилт, и я отправилась к ней. Она была в родительском совете обоих классов начальной школы, где учились Энн и Натали. Мама тоже раньше в нем состояла; эта деятельность была в почете, и ею могли заниматься только неработающие женщины. Состояла она в том, чтобы два раза в неделю приходить в классы помогать учителям организовывать уроки рисования, ручного труда, музыки, а по четвергам для девочек – уроки шитья. Во всяком случае, так было в мое время. Сейчас, возможно, шитье заменили на что‑то более современное и подходящее как для девочек, так и для мальчиков – пользование компьютером или приготовление блюд в микроволновой печи.

Как и моя мама, Кейти жила на вершине большого холма. Я стала подниматься по узкой врезанной лестнице, по краям которой росли подсолнухи. На холме стояла катальпа, тонкая и элегантная, справа от нее, точно кавалер, – толстый тенистый дуб. Еще не было и десяти утра, а Кейти, стройная и смуглая, загорала на «вдовьей площадке» на крыше дома. Рядом работал вентилятор. Загорать, не чувствуя жары, – это прекрасно. Осталось придумать, как не схлопотать рак. Или хотя бы морщины. Кейти заметила меня, пока я поднималась, увидев, что на ее сочно‑зеленом газоне маячит тень, портя вид, и приложила ко лбу руку козырьком, что бы с двенадцатиметровой высоты разглядеть, кто идет.

– Кто там? – крикнула она.

В школе она была натуральной пшеничной блондинкой, сейчас ее волосы, собранные в высокий хвост, были платиновыми с медным отливом.

– Кейти, привет! Это Камилла.

– Ками‑и‑и‑и‑илла! Ох господи! Сейчас спущусь.

Не ожидала, что Кейти так мне обрадуется, ведь в последний раз, когда мы с ней виделись на вечеринке у Энджи, она на меня накричала. Впрочем, ее гнев всегда исчезал так же быстро, как и появлялся, будто легкий ветерок.

Она подскочила к входной двери; ярко‑голубые глаза на загорелом лице казались еще ярче. Темно‑смуглые, худые, как у девочки, руки напомнили мне французские сигариллы, которые некоторое время курил Алан. Дело было зимой, и мама прогнала его в комнату на подвальном этаже, которую стала почтительно называть курительной комнатой Алана. Но вскоре Алан бросил сигариллы и пристрастился к портвейну.

Кейти набросила на плечи, поверх бикини, неоново‑розовую майку – такие в конце восьмидесятых привозили с острова Южный Падре. Девочки, отдыхавшие там во время весенних каникул, подбирали их на пляже после конкурса мокрых маек, на память. Кейти обвила меня шоколадными руками и повела в дом.

Здесь кондиционера тоже не было, как и у моей мамы. Впрочем, один комнатный был, в большой спальне. Дети, значит, обходятся – парятся, но терпят. Впрочем, нельзя сказать, что их не баловали. Все восточное крыло дома выглядело как игровая комната – желтый пластмассовый дом, горка, стильная лошадь‑качалка. Но похоже, что во все это никто никогда не играл. На стене большими буквами разных цветов написано: «Маккензи. Эмма». Ниже фотографии улыбающихся белокурых девочек, курносых, с прозрачными глазами – хорошенькие глупышки. Ни одного портрета крупным планом – на всех снимках видно, кто в чем одет. Розовый комбинезон в ромашках, красные платья с панталончиками в горошек, нарядные весенние шляпки, туфельки «Мэри Джейнз». Прелестные детки – воистину прелестные наряды. Вот и готов слоган для местного магазина детской одежды.

Кейти Лейси Бракер, казалось, вовсе не интересовало, зачем я приехала к ней домой этим утром пятницы. Она заговорила о книге, которую сейчас читает, биография какой‑то знаменитости, а также о детских конкурсах красоты. Похоже, с тех пор как убили Джонбенет, они навеки опозорены. «Маккензи мечтает стать моделью». Что ж, она красива, как мать, так кто ж ее осудит? «Вот как? Камилла, спасибо, это очень мило с твоей стороны. Никогда не думала, что ты считаешь меня красивой». Да что ты, конечно считаю, не говори глупостей. «Выпьешь что‑нибудь?» С удовольствием. «Только спиртного мы не держим». Ну что ты, я об этом и не думала. «Может, сладкого чая?» Обожаю сладкий чай, в Чикаго его не пьют. Как я соскучилась по региональным вкусностям! Видела бы ты, как там делают ветчину. Как хорошо дома!

Кейти принесла хрустальный кувшин с чаем. Странно: я ведь видела из гостиной, она доставала из холодильника другой кувшин, большой, литра на четыре. Рисуется. Впрочем, я ведь тоже не слишком с ней откровенна. Надушилась, чтобы скрыть свое естественное состояние под синтезированными ароматами растений. И не только алоэ и клубники – от плеча еще немного пахло лимонным освежителем воздуха.

– Чудесный чай, Кейти. Ей‑богу, я могу пить сладкий чай на завтрак, обед и ужин.

– А как в Чикаго делают ветчину? – Она подогнула ноги под себя и наклонилась ко мне. Помню, в школьные годы, бывало, посмотрит таким же серьезным взглядом, словно заучивает код к сейфу.

Ветчину не ем с детства – с тех пор, как впервые пришла на свиноферму, чтобы ознакомиться с семейным бизнесом. И хотя в тот день скот не забивали, я потом ночами не могла заснуть – достаточно было увидеть сотни свиней в клетках, таких тесных, что им и развернуться было негде, и почувствовать эту вонь – сладкий запах горловой крови и дерьма. Снова вспомнилось, с каким интересом смотрела на эти клетки Эмма.

– В нее мало добавляют тростникового сахара.

– Хм… Кстати, о ветчине, может, угостить тебя сэндвичем или чем‑то еще? Ветчина у меня с фермы твоей мамы, говядину брала у Диконов, курицу – у Ковеев. А индейку – на «Постной кухне».

Кейти была таким человеком, который скорее весь день будет возиться со всякой ерундой – чистить плитку на кухне зубной щеткой, прочищать зубочисткой стык между паркетными досками, – чем говорить на какую‑либо щекотливую тему. Но по крайней мере, она не пила. И все же мне удалось повернуть разговор к теме убитых девочек. Пообещав нигде не упоминать ее имени, я включила диктофон. Девочки были милыми, славными, просто прелестными. Обычная сладкоголосая демагогия. Потом: «С Энн как‑то был один инцидент, в день шитья». Значит, день шитья не отменили. Пожалуй, это приятно. «Она воткнула иглу в щеку Натали. Думаю, она целилась в глаз, знаешь, как Натали – той девочке, в Огайо». В Филадельфии. «Сначала они сидели рядом друг с другом, тихо и мило. Они не были подругами, учились в разных классах, но в день шитья классы объединяют. Энн шила, что‑то напевая себе под нос, – ну просто маленькая мамочка. А потом вдруг эта выходка».

– Натали сильно пострадала?

– Хм, не очень. Мы с Рей Уайтскавер – она теперь учитель второго класса, ее девичья фамилия Литтл, она училась в то же время, что и мы, на несколько лет нас моложе. Литтл, но совсем не маленькая! По крайней мере, тогда не была – сейчас она несколько фунтов сбросила… Так вот, мы с Рей оттащили Энн; у Натали торчала игла из щеки, всего сантиметрах в двух от глаза. Она не плакала, не кричала. Только сопела, как сердитая лошадь.

Я представила, как Энн, с ее неровной стрижкой, трудится над шитьем, вспоминая ту историю с ножницами – жестокую выходку, которой Натали себя заклеймила. Недолго думая, она со всей силы запускает в нее иглу, которая, неожиданно легко войдя в щеку, ударяется о кость. Представила, как игла торчит из щеки Натали, точно гарпун.

– Энн это сделала без видимых причин?

– Мне насчет этих девочек ясно одно: им не надо было причин, чтобы на кого‑нибудь наброситься.

– Другие девочки их дразнили? Возможно, они были напуганы или раздражены?

– Ха‑ха! – рассмеялась Кейти, искренне удивившись, но смех получился невероятно четким. Похоже на то, как если кошка, глядя вам в глаза, отчетливо скажет «мяу».

– Ну, я бы не сказала, что они летели в школу, как на крыльях, – произнесла Кейти. – Но об этом лучше поговори со своей сестренкой.

– Я знаю, что Эмма их донимала…

– Да поможет нам Бог, когда она перейдет в десятый класс.

Я молчала, надеясь, что Кейти Лейси Бракер расскажет о моей сестре побольше. Ничего хорошего, полагаю. Неудивительно, что она так обрадовалась моему приходу.

– А помнишь, как мы в школе устанавливали свои законы? То, что нравилось нам, нравилось всем, а тот, кто впал к нам в немилость, становился всеобщим врагом, – сказала она мечтательным тоном сказочника, словно представляя страну мороженого и веселых кроликов.

Я молча кивнула. Помню, как жестоко я обошлась с Лиэнн, не в меру серьезной девочкой, с которой дружила с начальной школы, когда она стала слишком беспокоиться о моем душевном здоровье, предположив, что у меня депрессия. И однажды утром, когда она прибежала в школу пораньше, чтобы поговорить со мной до уроков, я ее намеренно унизила. Как сейчас помню: под мышкой связка книг, нелепая ситцевая юбка, голова опущена всякий раз, когда она со мной говорит. Я повернулась к ней спиной и, обращаясь к другим девочкам, посмеялась над ее монашьим прикидом. Девочки это подхватили и всю неделю ее дразнили. Последние два года обучения в школе она в столовой держалась поближе к учителям. Достаточно было бы сказать одно слово, чтобы все насмешки прекратились, но я этого не делала. Мне надо было ее отстранить.

– Твоя сестра похожа на нас, но в три раза хуже. У нее еще более гадкий характер.

– Как он проявляется?

Кейти достала мягкую пачку сигарет из выдвижного ящика придиванного столика и прикурила от длинной каминной спички. Все так же курит, и до сих пор по секрету.

– Подружки Эммы – эти светловолосые девчушки, уже грудастые, – под ее руководством подчинили себе всю школу. Серьезно, это плохо. Иногда бывает смешно, но в основном плохо. Они каждый день заставляют одну толстую девочку приносить им обед и не отпускают до тех пор, пока она не съест что‑нибудь без помощи рук, уткнувшись лицом в тарелку. – Кейти наморщила нос, но больше беспокойства не выразила ничем. – Другую девочку они прижали к стенке и заставили задрать футболку перед мальчиками, чтобы показать, что она безгрудая, при этом говоря непотребные слова. Ходит слух, что они взяли с собой на тусовку Ронну Дил – свою прежнюю подругу, с которой рассорились, – там ее напоили и… ну, скажем, подарили нескольким старшим мальчикам. И стояли за дверью на карауле, пока те с ней развлекались.

– Им ведь всего тринадцать лет! – воскликнула я. Потом вспомнила, что сама творила в этом возрасте. Впервые осознала, насколько это было возмутительно рано.

– Скороспелые девочки. Но ведь и мы отрывались вовсю, когда были немногим старше. – Голос Кейти становился хриплым от табачного дыма. Она выдохнула его вверх и посмотрела на сизое облако над нами.

– Наши выходки не были настолько жестокими.

– Весьма близко к этому, Камилла.

«У тебя – да, у меня – нет».

Мы молча смотрели друг на друга, вспоминая каждая свои подвиги.

– В общем, Эмма много возилась с Энн и Натали, – сказала Кейти. – Хорошо, что твоя мама ими заинтересовалась.

– Я знаю, что мама давала Энн уроки.

– Не только. Она занималась с ними в школе, приглашала к себе домой, кормила после уроков. Иногда она даже приходила во время перемен и сквозь изгородь смотрела, как они играют на площадке.

Представилось, как мама стоит у изгороди, держась за проволоку, и жадно смотрит. Потом – мама в белом, ослепительно‑белом, держит Натали под мышкой и прикладывает палец ко рту, приказывая Джеймсу Кэписи молчать.

– Мы закончили? – спросила Кейти. – А то я уже устала от этой темы. – Она выключила диктофон. – В общем, я слышала о том, что у тебя шуры‑муры с красавчиком‑копом, – улыбнулась Кейти.

Из ее хвоста выбилась прядь волос. Я вспомнила, как она, покрывая лаком ногти на ногах, выведывала, не было ли у меня чего с одним баскетболистом, который был ей небезразличен. При упоминании Ричарда я постаралась не дрогнуть.

– Ох уж эти слухи, – улыбнулась я в ответ. – Одинокий мужчина, одинокая женщина… Моя жизнь вовсе не настолько интересна.

– Джон Кин так бы не сказал. – Она достала еще одну сигарету, закурила, сделала несколько затяжек, изучающе глядя на меня.

На этот раз без улыбки. Теперь мне предстояло принять одно решение из двух – последствия каждого известны наперед. Либо я расскажу ей какие‑нибудь пикантные подробности, и она останется довольна. А если Кейти что‑то узнает в десять часов, то к полудню об этом будет говорить весь Уинд‑Гап. Либо я буду все отрицать – тогда она, вероятно, обидится и больше не захочет мне помогать. Но интервью с ней я уже записала, а на ее доброе расположение мне было начхать.

– А, тоже слухи. Люди могли бы найти себе занятие интереснее.

– Вот как? А я бы этому не удивилась. Ты ведь всегда была не прочь поразвлечься.

Я встала, приготовившись уходить. Кейти проводила меня до двери, досадливо прикусив щеку.

– Кейти, спасибо, что уделила мне время. Рада была тебя видеть.

– Я тоже, Камилла. Приятно провести тебе время в Уинд‑Гапе.

Когда я стала спускаться по лестнице, Кейти меня окликнула:

– Камилла! – Обернувшись, я увидела, что она стоит, повернув стопу вовнутрь, как маленькая. Я и в старших классах замечала за ней эту привычку. – Мой тебе добрый совет: возвращайся домой и помойся. От тебя несет.

* * *

Я последовала ее совету и поехала домой. В моем воображении один за другим мелькали образы мамы, все зловещие. «Предзнаменование». Это слово снова загорелось на мне. Я представляла Джойю, худую, косматую, с длинными ногтями, обдирающую кожу с мамы. Маму, с ее пилюлями и зельями, выстригающую мне волосы. Видела Мэриан – такую, какая она сейчас, – скелет в гробу; высохшие белокурые волосы обвязаны атласной белой лентой, как увядший букет цветов. Представляла, как мама ухаживает за этими необузданными девочками. Или, по крайней мере, пыталась ухаживать. Вряд ли Натали и Энн долго это терпели. Адора ненавидела детей, которые противились необычайно настойчивой опеке. Накрасила ли она ногти Натали, прежде чем ее задушить? Или после того, как это сделала?

«Ты с ума сошла – такое думать! Ты с ума сошла – в это не верить…»

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 131415 16 17 Следующая ⇒