Часть вторая 7 страница

— Что же вы тут отсиживаетесь? Вы думаете, легко нам стоять под обрывом?

— Мы так не думаем, сестренка! — ответил боец Василий Востриков.

Он стоял перед ней — точно с плаката соскочил со своей бравой выправкой и открытым широким лицом, на котором резко выделялись сросшиеся над переносьем густые брови. Умное выражение голубых глаз и добрая усмешка оживляли это хорошее молодое лицо, а чуть пониже правой скулы виднелся на нем полукруглый шрам.

«Осколком, наверно, а ничего, не портит его такой рубец», — подумала Лина.

— Не на фронте! — Востриков, поймав взгляд девушки, дотронулся пальцами до щеки. — Жеребенок ударил… копытом. — Солдат опять усмехнулся славной, чуть смущенной улыбкой, блеснув белым глянцем зубов. — Когда еще в ФЗУ я учился. Шли с ребятами по заводу. Ну, и стояла у цеха подвода… А возле матки жеребенок, большой уже… Мне, конечно, потребовалось пошлепать его. Он и стукнул в ответ. Спасибо, не по зубам!

— Да, жалко было бы! А теперь вот сидите тут!

— Мы сами не дождемся, чтобы поскорей попасть в Сталинград. Ожидаем приказа с часу на час.

— А какая дивизия? — спросила Лина, присаживаясь на бревно возле потухшего костра и с благодарностью принимая миску щей и ломоть хлеба.

— Комсомольская, — помедлив, сказал Востриков, расположенный и молодостью военной сестры, и всем боевым ее видом.

Солдаты дивизии были уже не раз обстрелянными людьми и знали, как говорится, почем фунт лиха.

— Девушка из Сталинграда! — быстро разнеслось по лагерю.

Один за другим подходили бойцы, смотрели на гостью, любовались тем, как она ела, передавали ей то жестяную тарелку с горячей кашей, то такую большую кружку с чаем, что самим смешно показалось, когда девушка взяла ее обветренными ручонками, загрубевшими от нелегкого труда. Чай она пила не торопясь, вся разрумянившись, спокойно предоставив ребятам рассматривать себя, успевала отвечать на вопросы и сама расспрашивала. Свой народ — такие же, как она, комсомольцы.

— Будем вас ждать! — сказала Лина с дружеской улыбкой, уже собираясь уходить.

— Скоро явимся! — ответил за всех Василий Востриков.

— Ну-ка посторонитесь! — крикнул молоденький старшина, подошедший с гармонью в руках. — Надо повеселить сталинградку. Выходи, в ком душа пылает, пятки жжет!

Лукаво посмеиваясь, он развел мехи, пустив такие трели-переливы, что даже Лине захотелось плясать, хотя она никогда не рискнула бы выйти в круг в своих тяжелых, не по ноге, солдатских сапогах. А два бойца уже вышли, поправляя пилотки, слегка притопывая каблуками. Круг раздался пошире, появилась еще пара таких же молодых и удалых, подзуживая друг друга озорными взглядами, улыбками. Гармонь пела, звала, торопила к веселью, и, подчиняясь ей, бойцы начали плясать так, как могут плясать только юные, отменно здоровые русские люди.

Затаив дыхание, Лина смотрела на плясавших солдат. Какой размах, какое доброе веселье, удаль какая! И посвист, и присядка, и лихая чечетка, и такие коленца, что кажется — в самом деле пылает душа, жжет пятки, вот и летит плясун, вертясь колесом, успевая при этом пошлепывать ладонями и бедра свои, и землю.

«Не победят фашисты, пока есть у нас такие ребята-комсомольцы. Они и драться будут так же лихо, как пляшут».

— Здорово отхватили, а? — Востриков взглянул на Лину. — Что, не понравилось? — спросил он с явным огорчением, увидев ее серьезное лицо.

— Разве может не понравиться? Нет, очень хорошо! Спасибо.

Сталинградский Тракторный — детище первой пятилетки — был гордостью всей страны. В строительстве его большое участие приняла молодежь. Семь тысяч комсомольцев приехали в тридцатом году на дикие пустыри, расположенные над верхней излучиной сталинградского берега. В зной и в мороз, в песчаные бураны и на лютом северном степном ветру возводили они стены цехов; стеклили крыши, когда отказывались самые опытные строители, закладывали жилые дома и сажали сады. Эта комсомольская молодежь влилась потом в заводской коллектив.

Рабочие любили свой завод с его могучими корпусами, расположенными вдоль зеленых проспектов. Они гордились и молодым городом, тоже раскинувшимся на огромном пространстве улицами трех — и четырехэтажных домов, идущими, как лучи, от площади перед заводскими воротами. Завод был здесь средоточием всего.

Недаром первый удар фашисты нанесли по Тракторному!

Но вооруженные рабочие стали как передовой заслон перед танковым десантом врага. Потом началась осада, воинские части расположились в садах и домах поселка, а ополченцы смешались с солдатами. Те же, кто остался у станков, продолжали работу, не обращая внимания на бомбежки и артиллерийские обстрелы.

Но все сокрушительнее были бомбовые удары: попытка захватить завод с ходу не удалась, и фашисты начали разрушать его. Настал час, когда рабочим пришлось уйти. Пришла минута, когда пошатнулась оборона. Нужно было подкрепление, и Чуйков с нетерпением ждал прибытия гвардейской комсомольской дивизии.

Комдив, встреченный представителем штаба армии на подходе к переправам, поморщился, узнав о штурмовых группах. Он, прирожденный военный, был просто влюблен в свою образцовую дивизию. Нарушать ее стройный порядок показалось ему чуть ли не святотатством. Мастерски переправив ее в течение двух суток через опаснейший водный рубеж, каким стала Волга, он вышел на линию огня перед Тракторным. И так послушно, так четко развертывались, невзирая на обстрел врага, отдельные войсковые части, что комдив не смог преодолеть своего внутреннего сопротивления и не выполнил обещания, данного Чуйкову. Он докажет на деле, чего стоит его дивизия…

Это было в середине октября. В этот день фашисты двинули на штурм Мамаева кургана огромные силы. Удар наносили одновременно три дивизии: легкопехотная, моторизованная и танковая, создавая угрожающее положение для обороны. Штаб Чуйкова был занят тем, чтобы предотвратить прорыв, чтобы не дать врагу возможности овладеть высотой, с которой он мог разгромить все, что двигалось через Волгу. Жесточайшие бои не затихали. Гремело и перед Тракторным заводом.

Переброска морской бригады для поддержки действий комсомольской дивизии началась ночью.

Лес на острове посечен осколками. Страшно торчат во тьме на фоне багровых туч дыма, шевелящихся над берегом, разодранные рогульки, голые пни. Крепко бьют по этому острову!.. Иногда что-то круглое ощущается под подошвой, что-то податливо-мягкое — трупы, забросанные песком… Чернея бушлатами, моряки идут со своими чемоданчиками через изрубленный горячим железом лес, через песчаные косы острова; тихо, скрытно идут, хотя выданную перед переправой армейскую форму опять поменяли на свою, далеко приметную. Какой моряк без тельняшки, без бушлата? Приказ приказом, а форма формой. Не хотят моряки горбатиться под скаткой шинели и вещевого мешка.

Светится впереди огнями пожаров и взрывов, цветными дорожками трассирующих пуль и снарядов, вспышками ракет гигантская излучина берега. Но там, куда идут моряки, сравнительно тихо. И ракет меньше. Это облегчит переправу…

Темнеют на мели у песчаной косы лодки, понтоны, катера. Батальоны морской пехоты начинают посадку.

Осторожно всплескивая, бредут моряки по черной воде, оберегая оружие. Из рук в руки передают пулеметы, трубы и плиты минометов. Ловко и быстро размещаются сами — смелая, сильная, обстрелянная молодежь.

Хочется курить, но нельзя… Нетерпеливо всматриваются острые глаза в смутно выступающий обрыв берега. Тяжко комсомольской братве держать тут оборону. И руки невольно крепче сжимают автомат, сильнее бьется сердце: враг впереди… Слышно, шаркнули о берег первые лодки, впритирку к обгорелым причалам подходят катера. Темно и тихо. Слышно даже, как ругается капитан катера: некому принять чалку. Матросы сами, выскочив из лодок, подхватывают канаты. Подходят буксиры. Моряков ли учить тому, как вести себя на причале, — выгружаются мгновенно. Странно, что никто не встречает их на переправе, но направление известно, задача ясна. Батальоны еще на левом берегу разбились на штурмовые группы, и сейчас, словно ветром, снесло с судов людей и вооружение.

Но вдруг взлетели, зажглись над берегом чужие ракеты, сквозь плывущую дымку выделились береговые бугры, воронки, бревна развороченных блиндажей, разбросанные трупы, и не успели моряки перевести дыхание, сверху, с кручи, ударил огонь.

Было лишь одно мгновение растерянности…

— Занимать оборону! — раздалась команда, и морская пехота залегла.

Хорошо, что на берегу такой хаос: на ровном месте всех покосили бы пулеметные очереди. Лежа, огляделись моряки и стали расползаться, растекаться по черным углам и щелям. В воронку, в разбитый блиндаж, в траншеи соединительных ходов. Назад не обернулся никто, да и нечего там было делать: загорелись, пошли на дно, в щепы разлетались суда.

Что это? Предательство. Нет, здесь стояли сибирские части, здесь дралось рабочее ополчение, сюда пришла комсомольская дивизия. Измены быть не могло! Значит, прорыв, и победила хитрость хорошо осведомленного врага. Сигнализировали же! Просили подкрепления! Но враг рассчитывал на панику, на неразбериху, а тут оказалось иное.

Повсюду сверкает огонь, и летят комья земли. А моряки закрепляются, окапываются. Минута, другая, и начали работать их минометы, взметнулись сигналы:

— На Тракторном прорыв. Стоим на кромке берега. Бейте по бугру — там немцы.

— Что? Повторите! Не может быть!.. — Чуйков с силой сжал телефонную трубку. Только отлегло одно — отбиты все атаки на Мамаевом кургане, — и вдруг, словно обухом по голове: сдан Тракторный. Даже в ушах зашумело.

Адъютант подбежал, испуганный смертельной бледностью командарма, но тот уже пришел в себя, положил трубку полевого телефона и снова протянул руку — зазвонил второй…

Адъютант затаил дыхание в ожидании недоброй вести, а Чуйков слушал и подавленным голосом спрашивал:

— Бригада попала под удар? А дивизия? Что стало с дивизией? Пробились? Сколько? А штаб дивизии? А комдив? Ну, ясно… В первую очередь. Как же штурмовые группы? Не имеет понятия? Почему не имеет понятия? Вот как! Бойцы даже не знают ничего о штурмовых группах.

Блиндаж командного пункта заполнялся людьми. Тихо входили работники штаба и политотдела армии — всех пронзило известие — сдан Тракторный!

— Тракторный сдан — не беда: возьмем обратно, — сказал Чуйков, поднимаясь. — Беда — много людей положили, и каких людей! Их обратно не вернем.

Слезы глубокого сожаления затуманили его взгляд. Он опустил голову, пряди косматых волос свалились на широкий лоб. И все в блиндаже встали, сняли фуражки.

Чуйков справился с волнением, сказал гневно:

— Вот они, любители парадного строя! Страшно подумать: тысячи матерей и отцов не получат даже извещений о смерти своих сыновей. А мы туда еще морскую бригаду подбросили!

Он крепко потер лоб, машинально провел ладонью по волосам… Шинель его и сапоги были выпачканы землей: только что вернулся с Мамаева кургана.

— Давайте кого-нибудь из тех, кто пробился с Тракторного.

Когда они вошли: раненый офицер штаба, молодой лейтенант — командир минометной роты, и боец со шрамом на лице, — холодок волнения опалил людей, находившихся в блиндаже командного пункта. Только Чуйков остался сидеть неподвижно, буравя взглядом вошедших.

— Что там у вас произошло? Да вы садитесь! Садитесь все, — мягко приказал он, заметив, что солдат и офицеры находились в состоянии крайнего душевного и физического угнетения. — Ну, рассказывайте! — обратился он к работнику штаба.

— Мы переправились… — Офицер помолчал — ему трудно было говорить. — Потери сравнительно небольшие понесли… при форсировании водного рубежа. Переправа началась в ночь на двенадцатое. Четырнадцатого октября мы уже заняли линию обороны, согласно полученному заданию.

— Как вы ее заняли? — спросил Чуйков, не смотря в лицо офицера, который терялся под его взглядом.

— Развернулись обычным строевым порядком…

— Так, так! А штурмовые группы?

— Мы не перестроились. Штаб поместился вот здесь. — Офицер придвинулся к карте, присмотрелся и показал. — Полки расположились вот так. — Он снова сделал отметки ногтем.

Чуйков тут же поставил кружки и точку карандашом и уже сам начал отмечать дальше.

— Батареи были поставлены вот тут, минометные роты — сюда, пулеметные роты вот так расположились…

Офицер слушал и кивал головой, губы его болезненно кривились.

— Что произошло, когда вы заняли оборону?

— Сначала шли обычные бои. С утра мы отбили четыре атаки… А потом началось… К двенадцати часам дня половина расчетов нашей легкой артиллерии была уже подавлена.

— Это мне сообщали, — сурово хмурясь, сказал Чуйков.

— А в шестнадцать ноль-ноль сразу начался разгром. Фашисты нанесли сильнейший бомбовый удар по штабу дивизии и одновременно подавили минометные и пулеметные роты и остатки батарей, бросив против нас более двухсот танков. Противник прорывается к штабу. Я остался жив потому, что был направлен с поручением в полк, но по дороге меня ранили… За это время противник бомбил и атаковал полки, неся огромные потери и бросая в бой все новые силы. Меня подобрали и вытащили с заводской территории солдаты.

Командующий армией посмотрел на солдата.

— Командир взвода Василий Востриков, — сказал комсомолец, вскакивая.

— Вольно! Садись. Вы знали, товарищ Востриков, о том, что нужно перестроиться на штурмовые группы?

Лицо комсомольца с полукруглым шрамом на щеке выразило растерянность.

— Мы об этих группах услыхали только здесь, у вас.

— Где были ранены? — неожиданно спросил Чуйков, всматриваясь в него.

— Ранен? Это не ранение. — Востриков неловко, даже виновато усмехнулся. — Жеребенок меня ударил. Когда я еще в ремесленном учился.

— Жеребенок… Так, так!

Чуйков тяжело вздохнул, обернулся к штабному офицеру:

— С каким поручением вас послали в полк?

Тот слегка замялся, потом сказал, явно принуждая себя к откровенности:

— В каждый полк направили по связному с приказом: перестроиться так, как нам было предложено на левом берегу.

— Мы шли на позицию в боевом настроении, — продолжал Востриков, когда Чуйков снова обратился к нему. — Мы здорово дрались, товарищ командующий! Но наши силы просто таяли от бомбежки… Потом мы утратили руководство. Я находился во взводе бронебойщиков, согласно строгой специализации по роду оружия, а приходилось отбиваться и от пехоты. Мы сделали вылазку, понесли потери, зато добыли автоматы — там ведь наворочено — жуть! Потом оборонялись чем попало. Трусов у нас не было. За горло брали врага… но не смогли… — Глаза Вострикова налились слезами; забыв о том, что перед ним командующий армией, он рванул себя за воротник гимнастерки и умолк: удушье давило его.

Командующий смотрел на него в угрюмом раздумье. Этакий статный парень с открытым, смелым лицом. Сколько их там полегло таких! Чуйков вспомнил последний разговор по телефону с командиром комсомольской дивизии. Тот просил подкрепления. На вопрос о том, как перестроились, сказал: «Да, сделали все возможное». На самом деле ничего не сделали. Наверно, после этого разговора и были направлены связные с приказами по полкам.

— А вы? — Чуйков посмотрел на командира минометной роты.

— Нас подавили в первую половину дня, товарищ командующий, — отрапортовал тот.

— Здорово! — Чуйков горько усмехнулся и обернулся к вошедшему Родимцеву. — Чуешь, генерал? А твои минометы в штурмовых группах до сих пор бьют по врагу! Вот что значит для военных командиров действовать, не подумав! Мы за это жизнью людей расплачиваемся. Не срывом программы, как в промышленности, не неурожаем, как в сельском хозяйстве, а кровью лучших сыновей народа платим мы за свои промахи. Что там еще? — спросил Чуйков, заметив оживление у телефонов.

— Говорит полковник Горохов. Его бойцы отошли с Тракторного и закрепились на буграх за Мокрой Мечеткой. А сейчас к ним пробился связной из морской бригады, — доложил адъютант.

— Давай! Давай сюда! — Чуйков с легкостью юноши перекинулся к телефону.

В блиндаже стало совсем тихо: разговор шел через левобережье.

— Плохо, плохо получилось, товарищ полковник! Значит, на бугры пришлось отступить? Надеешься удержаться? Ну, держись, плацдарм еще ох как пригодится! Что там у моряков? Попали под обстрел. Заняли оборону? Молодцы! Огоньком поддержим. Да, да! Поддержим всеми мерами.

Чуйков осторожно положил трубку, сказал, заметно просветлев:

— Устояли морячки! Они еще на левом берегу перестроились на штурмовые группы. И только переправились — вцепились под огнем в голый берег. И устояли. Отбились. Сейчас под прикрытием левобережных батарей пробиваются к Горохову.

— Что же мы-то? Что же нас-то? — не то спросил, не то возмутился Востриков.

Сдан Тракторный — эта весть мгновенно облетела побережье Волги. Все знали, как героически держались на Тракторном воинские части Болвинова и Горохова, морская пехота и рабочие отряды, но никто еще не знал о гибели комсомольской дивизии.

С большой тяжестью на душе работал в эту ночь Иван Иванович. Не подвал, не лестничная клетка, не дом сдан, а завод Тракторный!

Бежит человек в гущу боя, замахиваясь гранатой или грозя клинком штыка, но вдруг валится, подрезанный горячим осколком. Небо опрокидывается на него, земля вздыбливается под ним, поднимая его на крутой волне, и мрак окутывает потрясенное сознание. А дальше, если он остался жив, его судьбу решают военные врачи.

Лариса берет ампутационный нож. Не узенький, как перышко, скальпель, а очень большой, очень острый кож, какой пригодился бы и для мясника. Она еще раз осматривает поле операции — размозженную выше колена ногу, — делает круговой разрез, накладывает зажимы, перевязывает сосуды. Затем надевает с двух сторон, словно круглый воротник на обнаженную кость, две стальные пластинки с выемом посередине, отодвигает ими мышцы и принимает у сестры пилку вроде ножовки…

Нужно, чтобы обрезок кости был короче края мышц. Кость не должна выступать наружу, когда мышцы сократятся. Иначе больному угрожает повторная операция.

Санитарка уносит отнятую ногу.

Лариса делает операцию, а в сердце боль: сдан Тракторный! Держатся «Баррикады», упорно сопротивляется «Красный Октябрь», на Мамаевом кургане вон какие штурмы отбиты! А Тракторный сдан, и теперь враг еще в одном месте вышел к Волге, разобщив линию фронта. Болит, тоскует душа, а взгляд сосредоточен, и умелые руки делают свое дело.

Только чуть-чуть стягиваются края широкой раны направляющими швами. Культя не зашивается, чтобы не образовалось затеков. Постепенно рана зарубцуется сама, затянется, как кисет на шнуровке.

Унесли этого раненого, кладут на стол другого. Следующим к Ларисе попадает известный всему фронту снайпер Юшков из дивизии Батюка. Лицо его сплошь забинтовано.

— Что у него? — спрашивает Лариса, слегка отряхивая мокрые руки, и легким шагом подходит к столу.

Наташа, которая привела раненого с Мамаева кургана, сама снимает промокшую насквозь повязку. Что-то изуродованное донельзя вместо лица… И в этой нечеловеческой маске осмысленно блестит голубая, залитая кровью и слезами щелочка — живой, видящий глаз; другой — сплошная рана.

Мгновение женщины смотрят, подавленные. Юшков! Снайпер Юшков, гордость обороны…

— Ничего, дорогой, сейчас мы тебя приведем в порядок! — говорит Лариса, спохватываясь.

Юшков невнятно мычит, стонет, делает движение вытереть глаз грязной рукой.

— Нет, нет, ничего не трогай, — строго говорит Лариса и оборачивается к Варваре: — Помогите мне здесь, Варенька!

Варвара рада услужить хирургу, чтобы скорее облегчить положение Юшкова. Но невольно она завидует уверенности и умению Ларисы.

— Что-нибудь получится? — тихонько спрашивает Наташа, продрогшая под проливным ночным дождем и оттого бледная до синевы.

— Конечно.

Челюстно-лицевые операции всегда привлекали Ларису своей сложностью и наглядными результатами. В этой области она сильнее остальных хирургов госпиталя, которые частенько обращаются к ней за советом.

Она обмывает дезинфицирующим раствором разбитое осколками мины лицо Юшкова, часто меняя тампоны, останавливает кровотечение и при этом спрашивает:

— Есть у тебя жена? Нету? Ну, девушка любимая есть? Я знала, что есть. Вот и нужно сделать все так, чтобы она тебя по-прежнему любила. — Закончив анестезию, Лариса приподнимает переломленную нижнюю челюсть с остатками зубов, осматривает ее и соображает, откуда начать.

Рот превращен в большую зияющую рану. Здесь придется наложить пластиночные швы, чтобы соединить края разорванных мышц и кожи. Предварительно Лариса удаляет зубы, расположенные в линии переломов, и свободные осколки и тут же накладывает проволочные шины для закрепления в правильном положении отломков челюсти.

Очень экономно она обрезает и освежает края ран, затем сшивает их. Только при ранениях лица разрешается в условиях фронта накладывать швы: здесь мышцы и кожа, богатые сосудами, срастаются очень быстро.

Вправляются перебитые хрящи и кости носа, в носовые ходы вводятся две твердые резиновые трубочки.

«А не задет ли здесь мозг?» — думает Лариса, приступая к осмотру раненого глаза.

Осколок, срезав и завернув мышцу верхнего века, вдавил ее вместе с куском брови в наружный угол орбиты, но глазное яблоко каким-то чудом уцелело, и хирург и сестры от души радуются этому. Лариса обмывает раствором обнаруженный ею глаз — ярко-голубой в обезображенном веке.

— Ты видишь этим глазом, Юшков? — спрашивает она.

Юшков отвечает невнятным «угу».

— Чудесно! — И Лариса снова продолжает с помощью Варвары свою кропотливую работу.

Варвара придерживает одно, отводит другое, принимает из рук хирурга то нитку, которой прошита мышца, то крючок. Очертания человеческого лица начинают вырисовываться перед нею. И так тяжело было смотреть Варваре на молодого снайпера, что с каждой вновь возникающей черточкой его лица растет в ее душе теплое чувство к Фирсовой.

«Как она здорово работает! Может быть, и мне пойти потом по челюстно-лицевой хирургии? Снова стал раненый похож на человека: и глаза, и рот, и ноздри на месте».

Варвара тихонько переступает онемевшими ногами. Устали ноги стоять у операционного стола столько часов подряд. Устали уши от непрерывного шума и грохота… А влажно блестящие черные глаза заполнены лаской, вниманием, участием. Если они в самом деле зеркало души, то какая добрая душа отражается в глазах Варвары!..

Носилки стоят вплотную возле дверей предоперационной, и, сколько бы ни работали хирурги, тамбур перед входом не пустеет.

— Ой, я больше не могу! — сказала Лариса, садясь на стул, поставленный в углу возле умывальника. — Я устала и хочу спать!

— Вы можете отдохнуть, Лариса Петровна! — разрешил вошедший Решетов. — Я заменю вас часа на четыре.

Лариса сидит, прислонясь к спинке стула, отупевшая от усталости. Дрема властно охватывает ее…

И уже нет войны… Светлый осенний день. Среди беловато-сизых облаков сквозит холодная голубизна неба. Оттенок серебра на матовом асфальте, на штукатурке домов. Перелетные птицы облепляют стаями татарские клены в садах и уличных аллеях, теребят желтые сережки семян. Лариса и Алексей сходят к реке, к причалу центральной переправы, по кирпичному, в елочку, тротуару. Навстречу тянутся грузовики с яблоками, арбузами в темно-зеленых полосках и арбузами белыми, с мраморными прожилочками, со знаменитых бахчей Быковских хуторов. Тянутся подводы с плетеными корзинами, полными помидоров, дынь, лука, с ящиками, за решетками которых визжат и хрюкают поросята, голосисто кликают ожиревшие гуси, или утки вдруг закрякают азартно.

Так и вспомнится зыбкая озерная ширь, туманная мгла зябкого рассвета и шорохи качающихся камышей… Осень входит в город из Заволжья, желтеющие леса которого окутаны серебристой дымкой. Холодной кажется река, излучающая стальной блеск, а на душе тепло. Яблоками пахнет над берегом, сеном, свежим навозом, и бензином тоже попахивает. Даже ветер с просторного разлива реки, студеный и чистый, словно ключевая вода, не может побороть эти домовитые запахи.

«Как хорошо!» — говорит Лариса, прислонясь к плечу мужа и… валится со стула.

Сильные руки подхватывают ее, сжимают крепко и нежно.

— Алеша!..

— Это я, а не Алеша! — тихо отвечает Иван Иванович и отходит, хмурясь, превозмогая скрытую боль.

Ему в самом деле больно и стыдно: как мог он подумать, что она потянулась к нему! Столько переживаний, да и просто изнемогла женщина от усталости… Лариса смотрит на Аржанова.

Ей тоже тяжело. После света, после ясного покоя очутиться в подземелье, услышать стоны раненых и где-то в вышине не птичьи милые голоса, а завывание вражеских бомбовозов.

Она надевает пилотку, берется за шинель.

— Что с вами? — спрашивает Иван Иванович, вдруг заметив в ней какую-то перемену. — Вы очень изменились…

— Я остриглась, — коротко отвечает она, будучи не в силах отделаться от волнующего ощущения его неожиданной близости.

Иван Иванович переводит взгляд на Варвару.

— И ты, Варенька?

— Да, я тоже остриглась. — Варвара смотрит на него. Искры вспыхивают и гаснут в ее глазах. Опять заныло сердце: «Почему он заметил перемену в Ларисе, а до сих пор не рассмотрел, что нет кос у меня?»

Лариса выходит из штольни, шагает по траншее, хоронясь от осколков. Ночью шел дождь. К утру прояснело. С детства знакомая, родная река текла перед женщиной. Но это была не та река, которая представлялась ей в снах и воспоминаниях: взрывы снарядов взметывались по широкому плесу, где повсюду виднелись скорлупки лодок и катеров. Ветер дул с востока, относя гарь и дым истерзанного войной города в степи, к Дону, и Волга забилась серой рябью, отсвечивая краснотой зари, встающей над Заречьем.

Вчера гитлеровцы ворвались на территорию Тракторного завода… Хорошо еще, что удалось отбить все их атаки на Мамаевом кургане!

— Алеша! Где ты, Алеша! — с тоской сказала Лариса, прислушиваясь к пронзительному свисту ветра.

Навстречу, поскальзываясь на размокшей глине, шли с носилками санитары в грязных шинелях. В холодной синеве рассвета лица раненых казались мертвыми; стоны их то сливались с голосом осеннего ветра, то заглушались громом канонады.

Волны плещут о берег, усеянный железом осколков, щепой разбитых ящиков, заваленный обгорелыми бревнами. Вот у самой воды упал человек…

«Алеша! Я все время думала о тебе. И сейчас жду тебя, жду и боюсь, чтобы ты не упал вот так же! А это пройдет. Я не позволю случайному чувству командовать мной!»

Мины шестиствольного миномета разорвались поблизости. Они летят с душераздирающим скрежетом, напоминающим вопли ишаков. Заслышав их, валятся в щели наблюдатели, припадают к земле бойцы и санитары. Легла и Лариса, а едва прогремели взрывы, вскочила и побежала к себе в блиндаж. Но уснуть она не смогла и, пролежав около часа, встала и пошла в госпитальное отделение. Встречи с сыном стали теперь ее единственной радостью.

Раненый снайпер Юшков тихо стонал, но состояние у него было неплохое. Лариса осмотрела и других оперированных. Потом направилась к сыну.

Маленький Алеша еще спал, свернувшись в комочек под шинелью на узкой койке.

— Очень он ждал вас вчера, — сказал Леня Мотин, прикрывая высунувшиеся наружу босые ножонки мальчика. — А я знал, что вы не придете. Тяжелый день был вчера!

Мотин забрал со стола термометры, поильник с резиновой трубкой для Юшкова и вышел за перегородку, шаркая по полу большими сапогами. На дворе стало холодно, и в подземелье, хотя протапливались железные печи, было сыровато.

Лариса прилегла возле сына, осторожно подвинув его, маленького, теплого, но и здесь не сомкнула глаз ни на минуту.

Уходить ли на ту сторону? Работы много и в заволжских госпиталях. Легче будет с ребенком. Он сможет бывать на воздухе… Сказочной мечтой представилось: обшитые тесом домики в тени ветел на берегу какой-нибудь тихой протоки, плетни садов, груши роняют на влажную землю вороха красной листвы… Можно ходить, не сгибая головы, не кланяясь земно безжалостным коршунам с черными крестами на широко раскинутых крыльях. Не будет грохота, завывания и свиста, от которых иногда стынет в жилах кровь. Пусть не мирная жизнь и там: война все захватила, налеты бывают и в глубоком тылу. Но разве можно сравнить с чем-нибудь то, что творится здесь?!

Что сделают фашисты с нею, с Алешей, если захватят и этот рубеж? Ларисе вспомнилась красная полоса в небе над серой зыбью реки, кровь на песке и убитый, которого лизала волна, и вдруг страх оледенил ее. Какие-то оскаленные торжествующие рожи заплясали перед нею в полутьме подземелья… Почему она до сих пор не уехала отсюда и не увезла своего мальчика, единственное родное существо? Алексей, наверно, убит. Как мог он не ответить ей, узнав о смерти дочери?!

«Погиб! Погиб! — стучало в мозгу Ларисы. — Погибнем и мы! Вот опять наступает день… Земля уже дрожит от взрывов… Опять начинается».

Глохнут взрослые люди, а она держит здесь пятилетнего ребенка! Почему она не уехала раньше, вчера, сегодня ночью, пока над Волгой еще висела тьма и дождь плескался над изрытым берегом? А сейчас уже поздно думать… Склонясь над спящим сыном, прикрывая его всем телом, женщина вслушивается в нарастающий свист падающей бомбы… Пронзительный, злой визг… И злорадно торжествующий гром удара. Земля дрожит, как в лихорадке, тоненько звенит посуда на столе, стихают стоны раненых, и снова стремительно приближается свист…

— Мамочка, ты здесь! — радостно говорит проснувшийся Алеша. Он обхватывает плечи матери обеими ручонками, крепко прижимается к ней. — Ты не бойся. Ты боишься? — тихонько спрашивает он.

⇐ Предыдущая 40 41 42 43 444546 47 48 49 Следующая ⇒