О. В. БОГДАНоВА. Герои-двойники в рассказе М. Горького

О. В. БОГДАНоВА. Герои-двойники в рассказе М. Горького

«Старуха Изергиль» Опубл. В: М. Горький: pro et contra. СПб., 2018.

* Независимость — удел немногих: это преимущество

сильных?

Ф. Ницше. «По ту сторону добра и зла»

Вопрос о «ницшеанстве» ранних произведений М. Горького сегод ня уже не вызывает сомнений и несогласий. Однако интерпретация ницшеанских мотивов в творчестве Горького попрежнему остается проблемой неоднозначной и в определенной мере вариативной.

Очевидно, что в конце ХIХ — начале ХХ века молодой Горький страстно увлекался популярными идеями мировой философии, на ходился под влиянием отвечающих взглядам времени концепций, прежде всего А. Шопенгауэра и Ф. Ницше, но воплощал и отражал их в своем творчестве особенным образом, согласуясь с собственным их пониманием, с уже начинавшими формироваться в нем жизненными наблюдениями и философическими суждениями. Неслучайно в очерке «О вреде философии» повествователь, воспроизводя «продуманные мысли» казанского городового Никифорыча, делает важное замечание: «...редко встречались мне в книгах мысли, которых я не слышал рань ше, в жизни...»1. Начинающий писатель Горький не просто усваивал взгляды и идеи знаменитых европейских мыслителей, следовал им, но пытался модифицировать их теории согласно собственному опыту и складывавшимся идейным представлениям.

В этом смысле ранние произведения Горького — рассказы «Макар Чудра» (1892), «Старуха Изергиль» (1895), «Песня о Соколе» (1895), «Песня о Буревестнике» (1895), «Челкаш» (1895) и др. — с одной сто роны, наиболее выразительно отражают идеи Шопенгауэра и Ницше, с другой — со всей очевидностью обнаруживают личностные устремле ния Горького, репрезентируют динамику формирования независимых взглядов и убеждений писателя, в более полной и осмысленной форме

* Публикуется впервые. 1 Горький М. Собр. соч.: в 30 т. М., 1949–1955. Т. 16. Рассказы, повести. 1922–1925.

Герои-двойники в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» 417

выразившихся позднее в пьесе «На дне» (1902) и повести «Мать» (1906). Уже в «Макаре Чудре» Горький трагически ярко воплотил ницшеанское стремление гордой личности к свободе и личностной независимости, в «Челкаше» художественно пластично обнаружил противоречие между сильным духом босяком, ловким и удачливым вором, и жалким, при вязанным к земле крестьянином«обывателем», в песеннопоэтиче ском ключе символизировал необъятность небесного простора Сокола и враждебный ему мрачный холод и темень ущелья Ужа. Однако только в «Старухе Изергиль», в пределах ее максимально (идео)логизирован ной повествовательной структуры наиболее отчетливо и схематично обнажает себя стремление молодого писателя к экспликации собствен ных — индивидуальных — творческих и философских интенций.

Вслед за Ницше центром антропософской системы Горького ста новится Гордый Человек — не человек, а Человек, не «маленький (стадный) человек», а Сверхчеловек.

Ницше: «Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек!» («Так говорил Заратустра»). Горький: «Человек — это звучит гордо!» («На дне»).

Между тем в триптихе «Старуха Изергиль» Горький предприни мает попытку не «художественного комментария» к трактату Ницше, но намеревается адаптировать, приблизить к реальности, «гумани зировать» образ ницшеанского сверхчеловека, наделив философскую инвариативную матрицу возможностью ее вариативной модификации, ориентированной на действительность.

Наследуя поэтическую символику Ницше, Горький, с одной сторо ны, открывает повествование романтическим пейзажем, созданным образами бушующего моря и бескрайней степи, задавая координаты ментальнофилософского пространства, в котором предстоит выстроить систему идеологических приоритетов. Но, с другой стороны, в тради ции русской литературы горьковский пейзаж обретает черты картины реалистической, заполненной живыми запахами и красками, звуками пения и музыки, «силуэтами <...> людей»2 (с. 4). Пространственно географическое уточнение «Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу» (с. 4) локализует символический топос, «адресность» насыщает поэтику текста фольклоризированной узнаваемостью, фантастичность и сказочность обретают характер до пустимой поэтической условности.

«Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно прыгал через чтото невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы женщин

2 Здесь и далее цитаты приводятся по: Горький М. На дне. Избранное. М.: Эксмо, 2003. С. 4–16, — с указанием страниц в тексте.

418 О. В. БОГДАНОВА

в фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало женщин странными и сказочными. Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их все прекраснее» (с. 4).

В подобном двуедином хронотопе персонажная система рассказа обретает символическую наполненность и одновременно сохраняет реалистическую конкретику. Событийный план реальных сюжетных картин поддерживается условнопоэтическим символизированным антуражем.

В данном контексте довольно легко выстраивается концептуальная триада, традиционно принятая в отечественном литературоведении, когда вслед за трехчастной композиционной структурой текста уверен но выводится дирекция идеологического рассказового вектора: жизнь вне людей и для себя (легенда о Ларре) → жизнь с людьми, но для себя (история Изергиль) → жизнь с людьми и для людей (притча о Данко). Соблазнительная стройность и законченность подобной концепции, кажется, не вызывает сомнений или несогласия, однако в связи с субъ ективацией (личностной адаптацией) Горьким ницшеанской концепции обретает несколько иные черты и пропорции.

Если опереться на одно из центральных положений ницшеанско го Заратустры: «Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью» — и на вытекающее из него утверждение: «В человеке ценно то, что он мост, а не цель»3 — то кон цепция (и структура) горьковского рассказа должна будет восприни маться под несколько иным углом, в несколько ином ракурсе.

По Ницше (заметим, вслед за Платоном), иерархическая триада выстраивается так: животное — человек — сверхчеловек. И хотя, на первый взгляд кажется, что структура горьковского рассказа не имеет ничего общего с подобным построением, тем не менее при внимательном обращении к тексту (и при изменение визуального ракурса) становится очевидным, что в основе наррации Горького ле жит именно это базовое положение, другое дело, что актуализировано оно не во внешнем композиционном строении триптиха, а на уровне его глубинного идейного фундамента. Во всех трех частях рассказа «Старуха Изергиль» первую ступень человеческого мира (всех трех — I, II, III — изображенных человеческих миров) составляют именно животные, звери, гады и черви. При этом мир природный (в смыс ле — мир без человека, вне человека, до человека) и мир человеческий (в значении присутствия в нем человека) противопоставлены. Если образ природного (дочеловеческого) мира и у Ницше, и у Горького

3 Здесь и далее цитаты приводятся по изд.: Ницше Ф. Соч.: в 2 т. / Перев. Ю. М. Антоновского под ред. К. А. Свасьяна. Т. 2. М.: Мысль, 1990.

Герои-двойники в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» 419

наделен признаками некоей абстрактной сущности, маркирован символическими смыслами, формирующими константы вселенского хаоса/космоса4, то субъективированный мир, населенный людьми, лишен гармонии и стабильности и требует эволюционирования, в ходе которого человек должен возвыситься до сверхчеловека, стать «смыслом земли»5.

Если обратиться к самой «человеческой» части рассказового по строения Горького — к истории старухи Изергиль (ч. II), то внимание обращает на себя то обстоятельство, что в событиях, изложенных рассказчицей, едва ли не каждый персонаж с удивительным посто янством сравнивается с какимлибо животным, нередко не одним. Первый возлюбленный Изергиль, рыбак, свистел «как суслик» (с. 8), другой, рыжий гуцул, был то ласков, то «иногда, как зверь, ревел и дрался» (с. 8). Наложницы турецкого хана, в гареме которого неко торое время жила Изергиль, «ругаются, квохчут, как курицы...» (с. 9). О жалком любовнике«монашке» Изергиль говорит, что он «как червяк, все извивался <перед нею>» (с. 9). Богатый пан в Бохнии смотрел на нее, «как сытая свинья» (с. 10). У поляков, по наблюде нию Изергиль, язык «змеиный»: «Все шипят... Что шипят? Это бог дал им такой змеиный язык за то, что они лживы» (с. 10). И данный ряд можно продолжить6. Горький не акцентирует этот «животный» мотив, вводит «звериные» коннотации как бы случайно, попутно, метафорично, но интенсифицирует их настолько, что не обратить внимания на них невозможно.

Может показаться, что в легендах о Ларре и Данко, в символизиро ванных первой и третьей частях, подобный мотив должен отсутство вать, ибо речь идет о героях прошлого, очищенных от обытовляющих деталей и примет7. Однако это не так. В I и III частях «животный» мотив хотя и ослаблен, но посвоему выразителен и характерологичен. И символически обобщен.

Так, в отличие от «реалистической» части, где едва ли не к образу каждого отдельного героя выстраивается «животная» параллель, в сим волизированных первой и третьей частях зооморфного сопоставления

. 4 Ницше: «Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может потонуть ваше великое презрение...»; «он — эта молния, он — это безумие!» («Так говорил Заратустра»).  

. 5 «Так говорил Заратустра»: «Пусть же ваша воля говорит: да будет сверхчеловек смыслом земли!» (выд. автором. — О. Б.).  

. 6 Ср. Ницше: «Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас ещё осталось от червя» («Так говорил Заратустра»).  

. 7 Ницше призывал искать героев в прошлом: «Смотрели бы в старину зорко — там все отгадки найдутся...»  

420 О. В. БОГДАНОВА

удостоивается коллективный образ — племя (в I части) и табор (в IIIй). Подобно тому, как Ницше вычленял «стадного» человека («Нет па стуха, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны...»), так и Горький кажется высоких легендарных героев низводит до примитив ного «стада», где члены коллективного сообщества лишены собственной воли и свободы, подчинены единым нивелирующим правилам, обычаям и традициям.

Появление в племени Ларры, сына орла и женщины, героя необыч ного и неординарного уже по рождению, вызывает неудовольствие как всего племени, так и его старейшин.

«Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали с ним, а он отвечал, если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с равными себе. Это оскорбило их, и они, назвав его неоперенной стрелой с неотточен ным наконечником, сказали ему, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи вдвое старше его. А он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если все чтут их — он не хо чет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. Рассердились и сказали: — Ему нет места среди нас!» (с. 5; выд. мною. — О. Б.). Герой, какого «нет больше», осмелившийся перечить старейшим, способный подчиняться собственному желанию (почти по Шопенгауэру), имеющий собственное ego (личностность), изгнан из племени и наказан только потому, что он не такой, как все. Племя у Горького «почти незаметно» эксплицировано как стадо.

Более того, акцент стадности применен Горьким и к самим членам племенистада: например, к девушке, которую хотел взять Ларра. На слова старейших «Пусть идет куда хочет» Ларра «засмеялся и пошел, куда захотелось ему, — к одной красивой девушке, кото рая пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она была дочь одного из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что боялась отца» (с. 5). Горький акцентирует: оттолкнула не потому, что Ларра не понра вился ей, а «потому что боялась отца». Страх, подчиненность, от сутствие собственной воли (желания), т.е. стадность, становятся неброским, но намеренно намеченным Горьким характерологическим признаком племени. Заметим, что умирающая девушка сравнена Горьким со змеей: «девушка, вздохнув, извилась змеей и умер ла» (с. 5). Любопытно, что герой Ницше называет орла и змею свои ми любимыми животными: «“Это мои звери!” — сказал Заратустра и возрадовался в сердце своём». Правда, символическое значение, которое вкладывал Ницше в образ змеи (мудрость), в данном случае

Герои-двойники в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» 421

не выдержано Горьким («преодолено»), горьковская змея скорее уподоблена гадкому ужу или мерзкому червю (в русле этических оценок славянского фольклора).

Подобными снижающими коннотациями пронизан и совокуп ный образ табора (в третьей части рассказа), который Данко вывел из смрадных болот и глухого «каменного» (с. 14) леса. «Страх ро дился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем над трупами умерших от смрада и над судьбой скованных страхом живых, — и трусливые слова стали слышны в лесу, снача ла робкие и тихие, а потом все громче и громче... Уже хотели идти к врагу и принести ему в дар волю свою, и никто уже, испуганный смертью, не боялся рабской жизни...» (с. 14; выд. мною. — О. Б.). Горький образно метафорически, но очень точно использует слово характеристику Ницше — рабы — и тем указывает на «низменный» уровень человеческой иерархии, людской эволюции. Вспомним, что то же слово «рабы» звучало и в легенде о Ларре: «Что вам нужно? — спросил так, точно они были рабы...» (с. 6). В контексте русской литературной традиции, наследуемой Горьким, выбор слова сим птоматичен и показателен.

Страх, злобы и обида таборян (III ч.) сродни обидчивости и страху, который испытали герои племени (I ч.). Как в первой легенде «стадо» ощутило страх перед Ларрой, почувствовало обиду и на том основании вынесло жестокий суд сыну орла, не испытав ни доли сочувствия к ге рою и «не желая облегчить участь того, кто делал им зло» (с. 6), так и в легенде о Данко людям табора «стыдно было сознаться в бессилии, и вот они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их. И стали они упрекать его <...> и злые, стали судить Данко» (с. 15). В данном случае словомаркер Ницше «стадо» уже непо средственно эксплицировано в тексте Горького, звучит в словах Данко, обращенных к табору: «А вы? Что сделали вы в помощь себе? <...> Вы только шли, шли, как стадо овец!» (с. 15)8.

И племя, и табор ищут для неординарных героев страшные казни, которые бы удовлетворили их. В племени долго думали, взвешивали и решали, как наказать Ларру — «Потом, когда одумались, то схватили его, связали и так оставили, находя, что убить сейчас же — слишком просто и не удовлетворит их» (с. 5). Позже «они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления...» (с. 6). Горький не ску пится в описании изощренной мстительности племени: «Хотели разо рвать его лошадьми — и это казалось мало им; думали пустить в него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра

8 Ср. Заратустра: «Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти...»

422 О. В. БОГДАНОВА

не позволил бы видеть его мучений; предлагали много — и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем» (с. 6)9.

Симметрично (параллельно) изображена и готовящаяся казнь Данко: «— Ты умрешь! Ты умрешь! — ревели они <табор>. А лес всё гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они — как звери. Много людей стояло вокруг него, но не было на лицах их бла городства, и нельзя было ему ждать пощады от них» (с. 15). Горький повторяет подчеркнуто ницшеанское определение толпы — «как зве ри»10. То есть во всех трех частях повествования «Старухи Изергиль» отсчет эволюционной динамики человека ведется от его «животного состояния», от червя и зверя, образовмаркеров Платона и Ницше.

В триаде Ницше «животное — человек — сверхчеловек» среднее звено есть «мост» (в другом случае — «перила»), который соединяет низкое и высокое, грязное и чистое. У Горького в рассказетриптихе позицию «моста», несомненно, занимает старуха Изергиль, которая не достигает вершин и силы сверхчеловеческой личности, но указы вает направление, по которому, по (Ницше и) Горькому, должно идти эволюционное движение.

Старуха Изергиль — образ не центральный, но серединный, она и не сливается со стадом, но и вбирает в себя его рудименты, она на делена мерой воли и силы, но нечто «рабское» (по сути — (до)челове ческое, животное) просматривается и в ее образе.

Прежде всего обращают на себя внимание инфернальные слагае мые образа Изергили — исследователи неоднократно подчеркивали сходство старухи со смертью11. Действительно, у героини «скрипучий голос» (с. 4), «беззубый рот» (с. 8), «сухие, потрескавшиеся губы», «заостренный подбородок с седыми волосами на нем», «сморщенный

. 9 Рядом Горький изображает мать сынаорла, которая «стояла перед ними на ко ленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде» (с. 6). Напомним, что когда девушка была унесена орлом, «тогда пошли искать девуш ку, но — не нашли ее. И забыли о ней, как забывают обо всем на земле» (с. 4). Т. е. изображение Горьким племени не только неоднозначно, но и разоблачительно.  

. 10 И даже образ «осторожного человека», наступившего на горящее сердце Данко, появляется в рассказе Горького, вполне возможно, как аллюзия к Ницше: «Остерегайся же маленьких людей!» («Так говорил Заратустра»); «Итак, будем осторожны!» («По ту сторону добра и зла»).  

. 11 См.: Ханов В. А. Рассказ М. Горького «Старуха Изергиль»: культурологические аспекты // Русская словесность. 2003. No 4; Щербина И. «Я и Старуха...»: О рас сказе М. Горького «Старуха Изергиль» // Литература. 2003. No 8; Кормилов С. И. Способы выражения архаического сознания в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» // Творчество Максима Горького в социокультурном контексте эпохи. Горьковские чтения — 2004. Н. Новгород, 2006; и др.  

Герои-двойники в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» 423

нос, загнутый, словно клюв совы» (с. 8). На месте щек «были черные ямы, и в одной из них лежала прядь пепельноседых волос, выбив шихся изпод <...> тряпки, которою была обмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся изрезана морщинами, и при каждом движении старой Изергиль можно было ждать, что сухая эта кожа разорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с тусклыми черными глазами» (с. 8). «Смертные» коннотации образа Изергиль вновь находят объяснение в размышлениях Ницше, ибо, по Ницше, нужно быть «слишком старым», иметь «беззубый рот», чтобы иметь «права на все истины». По Ницше, «зрелый муж [в данном случае — жена, женщина] больше ребёнок, чем юноша, и меньше скорби в нём: лучше понимает он смерть и жизнь. <...> Да: так понимает он смерть и жизнь...»12

В представлении Ницше существует некая синонимия между жиз нью и смертью, их взаимозаменяемость и подменяемость. «Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы погибнуть, ибо идут они по мосту <...> Я люблю тех, кто не ищет за звёздами основания, чтобы погибнуть и сделаться жертвою — а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землёю сверхчеловека. Я люблю того, кто живёт для познания и кто хочет познавать для того, чтобы когдани будь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели». Изергиль, страстная и сильная, именно такова: она та, «чья душа расточается, кто не хочет благодарности и не воздаёт её: ибо он постоянно дарит и не хочет беречь себя», «кто свободен духом и свободен сердцем». В терминологии Ницше, Изергиль — «провозвестник молнии» и «эта молния называется сверхчеловек». Изергиль Горького — «провоз вестник сверхчеловека», «предчувствие сверхчеловека». А для сверх человека «всё равно»: жизнь = смерть, смерть = жизнь, ибо каждая из них суть оппозиция тусклому существованию, бесстрастию, тоске и страху («Так говорил Заратустра»)13. Черты «старухисмерти» придают образу Изергиль нечто высокосакральное, пугающеинфер нальное и выводят ее образ за пределы «стада», делают ницшеанским «мостом» и «перилами».

. 12 Памятна знаменитая рефлексия Изергиль: «У!.. стариками родитесь вы, рус ские» (с. 4). Ср. Ницше: «Иные бывают стариками в юности...» («Так говорил Заратустра»).  

. 13 Любопытно, что у Ницше «провозвестник сверхчеловека» описывается с ис пользованием следующего образа: «Поистине, не хочу я походить на тех, кто сучит верёвку: они тянут свои нити в длину, а сами при этом всё пятятся». Ср. у Горького — Изергиль о себе: «Знаешь ты, что я делала, когда была молодой? Я ткала ковры с восхода по закат, не вставая почти» (с. 8). Образ горьковского «ткача» оказывается околоницшеанским.  

424 О. В. БОГДАНОВА

Если другие образы, о которых ведет рассказ Изергиль, предстают в восприятии слушателя тенями (несомненно, платоновскими теня ми) — «все они — только бледные тени» (с. 10), многократно повторяет рассказчица и ей вторит повествователь, то сама старуха, даже похожая на смерть, — личность живая, телесная, страстная (о себе в молодости — «сильная, сочная»). Ее образ несхематичен и неоднозначен. Ее жизнь «мятежная» (с. 9), «жадная жизнь» (с. 12).

Как известно, по Ницше, одним из признаков сильной личности становится безумство (вспомним у Горького — ницшеанское «безум ство храбрых»)14, и одна из форм проявления безумства, по Ницше, — любовь, страсть. «В любви всегда есть немного безумия» — говорил Заратустра. И таковым безумством наделена Изергиль — любовь со ставляет всю суть и смысл ее яркой жизни.

Ни о молодой, ни о старой Изергиль нигде не сказано, что она была красива (именно красивые люди, по Ницше, могут быть «мостом» к сверхчеловеку). Но сила жизни Изергиль, ее страстность и поры вистость — залог ее красоты, ее гарант. Она, несомненно, относится к тем красивым людям, которые «умеют хорошо петь» и которые «любят жить» (с. 8). «Мы любим жить», — говорит о людях своего племени Изергиль. О себе добавляет: в молодости «живая была», как «солнечный луч», не могла «сидеть неподвижно, точно камень» (с. 8). Любовь и поцелуи были наполнением жизни страстной Изергиль: «А сколько любила! Сколько поцелуев взяла и дала!..» — «бежала к тому, кого любила, целоваться с ним», и так до тех пор «пока была любовь» (с. 8).

Сильный герой, по Ницше, программно одинок: «Тяга к стаду стар ше происхождением, чем тяга к я», путь к одиночеству — путь к че ловеку в самом себе («Одинокий, ты идёшь дорогою к самому себе!»). Одинокой оказывается и Изергиль у Горького — ни семьи, ни детей, ни мужа у нее нет15. Но чтобы достичь искомого одиночества, нужно пройди долгий путь (как и прошла Изергиль), побороть семь дьяволов, встречающихся на жизненном пути: «И твоя дорога идёт впереди тебя самого и твоих семи дьяволов!»

Трудно со всей определенностью сказать, что непосредственно имел в виду Ницше, когда Заратустра говорил о семи дьяволах, но Горький воплотил их применительно к Изергиль вполне определенно — как

. 14 «Где то безумие, что надо бы привить вам?» («Так говорил Заратустра»).  

. 15 Объяснения героини того, насколько она неодинока, носят исключительно сю жетномотивационный характер. «Одна живу... Нет, не одна, а вон с теми. <...> Любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Еще молодые  

все...» (с. 12).

Герои-двойники в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» 425

череду любовных искушений, как длинный ряд ее любовных историй. Неслучайно Изергиль так и воспринимает своих любовников, харак теризует их как демонов — «Он ходил ко мне, гордый демон <...>», ближайший вариант — «Вот был красив! Как черт <...>», «Я ведь любила его, этого черта...» (с. 11).

Характер Изергиль сильный, мятежный, мужественный. Она не поженски сурова и жестока, расчетлива и решительна. В единой плоти горьковской героини соединись бог и дьявол, воплотился ниц шеанский переход (путь, мост) от тучи к молнии, от вида к сверхвиду, от человека к сверхчеловеку. Она «провозвестник молнии и тяжёлая капля из тучи; <и> эта молния называется сверхчеловек». Суть харак тера героини — симбиоз любви и ненависти, жалости и жестокости, жертвенности и героизма16. По Ницше, «одна сила <...> добро и зло», «большей власти не нашёл Заратустра на земле, чем добро и зло». В Изергиль Горький и сосредоточил эту единую власть и единую си лу — добро и зло.

Изергиль «постоянно дарит и не хочет беречь себя», она щедра и безмерна. О своем первом возлюбленном: «Я дала ему вина и вареной свинины... А через четыре дня дала уже и всю себя...» (с. 8).

Она может быть великодушной и — мстительной. О любовнике «монашке»: «Раз както шли мы по берегу реки, и вот он сказал мне гордое, обидное слово. О! О!.. Я рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла его на руки и, как ребенка, — он был маленький, — подняла вверх, сдавив ему бока так, что он посинел весь. И вот я размахну лась и бросила его с берега в реку. Он кричал. Смешно так кричал. Я смотрела на него сверху, а он барахтался там, в воде. Я ушла тогда...» (с. 10).

Обратим внимание, Изергиль жестока и высокомерна с «маленьки ми людьми» (слово Ницше)17. «Маленьким» будет назван и карауль ный, которого убила Изергиль, желая спасти Аркадэка: «Я говорила и мерила глазами солдата — он был маленький, сухой и все кашлял. И вот я упала на землю перед ним и, охватив его колени, все упраши вая его горячими словами, свалила солдата на землю. Он упал в грязь. Тогда я быстро повернула его лицом к земле и придавила его голову в лужу, чтоб он не кричал. Он не кричал, а только все барахтался, стараясь сбросить меня с своей спины. Я же обеими руками втиски вала его голову глубже в грязь. Он и задохнулся...» (с. 11). В равно душном спокойствии, с которым Изергиль рассказывает историю

. 16 Добавим: кошки и птицы. Ницше: «женщины всё ещё кошки и птицы». Вспомним: в портрете Изергиль Горьким подчеркиваются то кошачьи, то птичьи черты.  

. 17 Далеко от традиции русской классической литературы.  

426 О. В. БОГДАНОВА

убийства караульного, ощутимы (в ее понимании) справедливость и заслуженность «кары», которую понес солдат. Сильная героиня сама себе судия, она не верит в фатальность, в судьбу — «Каждый сам себе судьба!» (с. 13)18.

Однако сильная героиня Горького — только «переход», только «мост», «перила». Она безумна, страстна, «сочна», но она только человек, потому наделена Горьким коннотациями снижающими, ре дуцирующими силу и мощь ее характера. Не воплощенные на уровне сюжета, подобные «дискредитирующие» характеристики звучат в ре чи герояслушателя, герояповествователя. Слушая конец рассказа Изергиль о Ларре, повествователь подмечает, что вела рассказ Изергиль «таким возвышенным, угрожающим тоном», но «все-таки» в этом то не повествователь слышал звучание «боязливой рабской ноты» (с. 7). Рассказывая историю спасения Аркадэка, Изергиль сама (словно из виняясь) подмечает слабость в собственном поведении: «Мне горько стало, как подумала я, что раньше за мной ползали... а вот оно, пришло время — и я за человеком поползла змеей по земле и, может, на смерть свою ползу...» (с. 11). Несверхчеловека Изергиль Горький не наделяет способностью понять и принять равенство понятий верх и них, экви валентность подвига и унижения.

Не найдя возможности обнаружить «слабость» Изергили на уровне фабульного построения, повествователь со своей стороны привносит в ее образ коннотации, не дающие возможности причислить героиню к сверхлюдям. Образ Изергиль со всей очевидностью вбирает в себя составляющие образов Ларры и Данко, но он сознательно приземлен, чтобы констатировать его «переходность» и «промежуточность». Горький намеренно (хотя бы на уровне фиксации) отмечает в Изергили черты червя, змеи19, растения, призрака (NB: все слова суть термины ницшеанской образной терминологии) и через автора — «от автора» — весьма преднамеренно локализирует ее образ среди героевтеней. Слушая историю «жадной жизни» Изергиль повествователь замечает: «И все они <возлюбленные Изергили> — только бледные тени, а та, которую они целовали, сидит рядом со мной живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, с сердцем без желаний, с глазами без ог ня, — тоже почти тень» (с. 10). Некая рациональность (заданность)

. 18 Как известно, Горький связывал фатализм с востоком, с восточной философи ей (см. «Две души»). Потому в рассказе фаталистом назван богатый турецкий «царь» (с. 9), возлюбленный Изергиль: «Вот он, старый, важный турок, наверное, фаталист и деспот...» (с. 10).  

. 19 Как раньше уже отмечалось, образ змеи используется Горьким не в ницшеанском, а скорее в фольклорном понимании.  

Герои-двойники в рассказе М. Горького «Старуха Изергиль» 427

ощутима в подобном наделении образа Изергиль некими двойствен ными, «промежуточными» чертами.

Что же касается образов сверхлюдей Ларры и Данко, они (по Ницше) должны быть образами «очищенными», надмирными. По словам Заратустры, «притчи должны быть вершинами», а те, о ком они гово рят, — «большими и рослыми». Таковыми и вырисовывает легендарных героев Горький — сильными, бесстрастными, очищенными от людских эмоцийслабостей. И первым же маркером избранности одного из них становится то, что Ларра — сын орла (напомним, любимого «зверя» Ницше).

Традиционно в интерпретации рассказа «Старуха Изергиль» при нято противопоставлять «эгоизм» Ларры и «человеколюбие» Данко. Подобная дилемма кажется убедительной и — горьковской. Однако, на наш взгляд, это не так или не совсем так. Герои Ларра и Данко дей ствительно противопоставлены, но не на уровне нравственноэтиче ском: любовь к людям // нелюбовь к людям — а на уровне ментальном, философском.

Приверженец идей Ницше, увлеченный молодой Горький дол жен был подняться над моралью, следуя ницшеанской дирекции — «По ту сторону добра и зла», отказаться от привычной дифференции (ранее уже приводилась цитата из Ницше о единстве силы добра и зла). Потому оба героя Горького должны были быть равновелики, масштабно сопоставимы, даже если бы писатель хотел воплотить в одном «зло», в другом «добро».

Действительно, герои похожи. Оба молоды, красивы, смелы. Ларра — «юноша, красивый и сильный» (с. 5). Данко — «молодой красавец», «сильный и смелый» (с. 14). Оба — героиодиночки. Ларра — «один против всех», «один, свободный, как отец его» (с. 6). Данко — «лучший из всех», «явился <...> и спас всех один» (с. 14). Оба горды. Ларра — «горд», «гордый», «вольный, как птица» (с. 6). Сердце Данко — «гордое сердце» (с. 16). Оба крайние индивидуалисты.

Система мотивов, которые сопровождают образы Ларры и Данко, коррелятивна, едва ли не унифицирована и работает как в легенде «о зле», так и в легенде «о добре». Это мотивы безумия/безумства, жертвы/жертвенности, надмирных возможностей, тоски и др. Общими для обоих героев оказываются образмотив камня (с одной стороны, как вариант реализованной метафоры «каменное сердце», с дру гой — платоновские людикамни, каменьдума (почти философский камень), даже каменные деревья и др.) и образмотив ножа20 (который захватывает в свою орбиту и образ Изергиль: «Там меня одна болгарка

20 Или его отсутствия у Данко.

428 О. В. БОГДАНОВА

ножом ударила в грудь за жениха или за мужа своего — уже не пом ню...», с. 9). Поэтому когда Изергиль произносит: «Красивые — всегда смелы» (с. 14) или «Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж они?..» (с. 13) — эти реплики относятся к обоим легендарным героямсверхлюдям, и к Ларре, и к Данко.

Кажется, что граница близости Ларры и Данко проходит по линии их отношения к людям. Однако оба героя выше «маленьких», «общин ных» людей, у обоих отношения с племенем порождают скуку и тоску. Не только у Ларры, но и у Данко при общении с людьми сердце вскипает негодованием (с. 15), дума о них в обоих героях рождает тоску (с. 15). Напомним, что именно Данко вербализует сравнение людей со стадом овец (с. 15), близкое обои персонажам.

В этой связи возникает вопрос: в чем же разница между героями? почему в одном из них развилось презрение к людям, в другом — лю бовь и жалость к ним? Исследователи прежде не задавались вопросом: каковы истоки разного отношения гордых и сильных горьковских героев к людям?

Казалось бы, следуя Ницше, Горький должен был абсолютно урав нять героев«антиподов», придав оттенок законности и правомерности философии как одного, так и другого. Однако в период работы над рас сказом «Старуха Изергиль» (примерно 1893–1894 гг.)21 Горький еще только начинал знакомство с произведениями Ницше, причем пока еще только в частных переводах, не во всем точных и показательных (первый печатный, т.н. «официальный» перевод Ницше появился в России в 1898 г.). И одновременно Горький все еще находился под сильным влиянием не так давно, но глубоко освоенной им тради ции русской классической литературы. Имморализм Ницше, с одной стороны, привлекал юного Горького, с другой — останавливал его и требовал осмысления и переоценки представлений, сложившихся под влиянием произведений русской классики. Уже завороженный нигилистическими и атеистическими тенденциями конца ХIХ века, в это время Горький продолжал еще испытывать влияние духовных традиций предшествующих эпох. Поэтому, когда мол