проблема хронологического рубежа археологии Нового времени. Основные подходы.

Контрольные вопросы

1. проблема хронологического рубежа археологии Нового времени. Основные подходы.

Людмила Александровна Чиндина – автор работ по археологии очень широкого хронологического спектра, объединенных одним регионом Сибири – Средним Приобьем, Омской и Томской областями. Специалист по эпохе раннего железа и этнической истории самодийских этносов, она естественно перешла от анализа раннего этногенеза к изучению его взаимодействия с русскими, расширив границу исследования вплоть до Нового времени. Ею же, в сущности, инициированы и работы на молодом пока направлении «русской археологии», где Томский университет сформировал один из самых активных коллективов – лабораторию (под руководством М.П. Черной), целенаправленно занятую исследованием памятников XVI– XIX вв. Полагаю, что проблемы, поднимаемые в данной статье, будут интересны ученым из семьи Чиндиных. «Эпиграфом» к анализу послужит попавшая мне в руки в 1990-х гг. неизвестная и ранее не публиковавшаяся акварель, на которой изображен, согласно подписи, Мариинский пост на реке Амур в 1855 г. (рис. 1). Был назван и автор – некто Н. Медведев. Изображение трудно было назвать шедевром графики, но в нем были свежесть и стремление к топографической информативности, особенно присущие наивным рисункам с натуры. Медведев, безусловно, владел некоторыми профессиональными навыками. На листе подробно выписан берег реки с полузатопленной баржей, служащей опорой мостков; на берегу – четыре бревенчатые избы (в отдалении еще несколько) и три белые палатки, возле которых беседуют двое в военной форме. Над домами – флаг на шесте, а несколько деревьев выстроены в ряд по одну сторону спуска к реке. У берега стоит большая барка с уютными занавесками на широких, явно не корабельных, окнах; ее палуба окружена балюстрадой и полностью перекрыта большим полотняным навесом. Здесь не место останавливаться на раскрытии обстоятельств появления на свет акварели (они связаны с перипетиями Амурской экспедиции: походом Г.И. Невельского, тремя «сплавами» по Амуру Н.Н. Муравьева и его переговорами с китайскими чиновниками, проходившими именно в 1855 г. в Мариинском посту и подготовившими почву для Айгунского трактата 1858 г.), а также на личной судьбе автора рисунка, офицера Медведева из отряда Муравьева) – этому следует посвятить специальное исследование1 . Данная акварель – пример счастливой добычи для археолога Нового времени, поскольку это идеальный образец для комплексного анализа. Ее дата укладывается в современные представления об исторической археологии, в сюжете достаточно предметной составляющей, а источники позволяют связать изображенное со значимыми событиями в истории русского освоения пространства Евразии. Более того, в ходе исследования в поле зрения оказываются и другие поселения на Амуре, более известные как памятники археологии, прежде всего Албазинский острог. Пример показывает, что как область практической работы, археология Московского периода и Нового времени (или «историческая археология») возникла в России гораздо раньше, чем была осознана в качестве особого направления, не только достойного соседствовать с традиционными разделами науки, но и особенно важного для страны. Можно сказать, что в XXI в. оно стремительно развернулось, набрав массу материала, которая ежегодно возрастает в невиданной прогрессии, причем его представимый объем практически неограничен. В итоге сегодня особенно актуальными для этой области являются постановка задач для анализа, выработка проблематики – так сказать, научная политика. Ведь пока направление в стадии становления, мы вольны предлагать ту или иную стратегию исследований (обзоры и предлагаемые варианты дальнейшего развития см.: [1–8]). Ученые, занятые в новой области, работают сегодня достаточно разобщённо, и это вызвано не традиционными причинами удаленности центров или отсутствием интереса к материалу соседей. Совершенно наоборот – интерес очень велик, и привычная для археолога радость / удивление от узнавания собственного материала в чужих коллекциях (знаменитая модель «у нас такое тоже есть!») здесь, пожалуй, особенно сильна. Но площадей для изучения много до чрезмерности, объекты по характеру исключительно разнообразны, а материал из слоев идет, буквально, потоком.

У исследователей катастрофически не хватает времени и сил на осмысление эпохи в масштабе субконтинента или его больших зон, да и любая сравнительная работа крайне затруднена. Для этого недостаточно дискуссий на археолого-этнографических конференциях, активно проводимых в Сибири («Культура русских в археологических исследованиях», «Западно-Сибирская археолого-этнографическая конференция», «Интеграция археологических и этнографически исследований») и в Центральной России (Тульская ежегодная конференция по изучению позднего города; отводящие значительную часть времени на работу с материалами исторической археологии «Тверь, Тверская земля и сопредельные территории в эпоху Средневековья», «Археология Подмосковья» и др.; материалы съезда в Казани). Наиболее выраженные приемы интерпретации – привычное мышление одним памятником (если не одним раскопом) и не менее привычная разработка изделий по типам и материалам (также в пределах довольно узкой зоны). Внутри этих методик выделяются примеры, когда, не покидая привычных рамок, но формируя в их пространстве все более сложную конструкцию, удается составить достаточно обширную и способную к саморазвитию картину. С одной стороны, в список таких исключений можно, хотя бы отчасти, внести огромную Москву с прилегающими землями ее древнего княжества; а также Санкт-Петербург (явно стремящийся сформировать особую по структуре исследовательскую модель, в которой древние и древнейшие памятники образовали единый узел проблем с исследованием Нового и даже Новейшего времени, которое дотянулось уже до первых лет после революции 1917 г.). С другой стороны, в области вещеведения наметились границы разделов, уже покрывающие (пусть с лакунами) огромные территории традиционной Московской Руси и ранней Империи, причем с выходом в зоны соседних «культур». Среди таких общностей выделяются изразцы. Крайняя точка их изучения сегодня, на Западе – недавно обнаруженный комплекс печных «кафлей» с массой сюжетных экземпляров XVI–XVIII вв. из Кенигсберга, а на Востоке (сколько мне известно) – изразцы Воеводской избы в Томском кремле и другие комплексы Сибири. В центре страны мы имеем при этом огромный комплекс Нового Иерусалима и связанных с ним более ранних «никоновских» памятников (а у нас постепенно складывается особая сфера «археологии Никоновского периода»), причем это не только и не столько «малые формы», т.е. печные, сколько фасадный и интерьерный стенной декор. Отсюда идут нити на восток, прежде всего в Москву (с развитым производством ее слобод, работающих уже под контролем иноземных специалистов), а из столицы – в Среднее Поволжье: Городец, Нижний Новгород, Балахну и, особенно, Казань и Свияжск. Напротив, Нижнее Поволжье с Астраханью и Подонье с новыми городами-крепостями в этом отношении пока terra incognita. Другим направлением движения было северное, прежде всего в Ярославль, Вологду, Великий Устюг, материалы которых археологически и архитектурно давно отмечены и изучены [9, 10]. Однако между этими крайними точками движения на север и восток и сибирскими материалами лежит, в общем, практически не изученное пространство городов Прикамья и Урала, не позволяющее оценить продвижение в Сибирь. Очень важно, что постепенно усилиями наших зарубежных коллег из Литвы, Беларуси и Украины заполняется и пространство от Восточной Пруссии до московских земель (укажу, прежде всего, на исключительно важную коллекцию Вильнюсского замка, материалы которой гораздо ближе к московским, чем кенигсбергские, белорусские и украинские) [11]. Из предложенной модели ясно, что важнейшим элементом в исторической археологии России является пространственно-хронологическая составляющая, позволяющая прослеживать (1) культурные новации, проникающие с конкретными носителями с Запада (художественностилевые, иконографические, технологические); (2) механизм их переработки и выработки раннего национального стиля и (3) дальнейшее распределение элементов первого и второго по городам России, включая Сибирь. На каком количестве производств, стилей, форм обряда можно проследить эти процессы, используя археологию? Их пока сравнительно немного. Для археологии естественно апеллировать прежде всего к памятникам погребального обряда. Пока выделяются три группы изделий, демонстрирующих его развитие от XIV к XVIII в.: надгробные памятники, плиты и кресты (свод последних готовит сейчас А.В. Алексеев); каменные вместилища, т.е. саркофаги и склепы; инвентарь, особенно тельники (например, [11]), одежда (ей посвящен обширный ряд работ И.И. Елкиной), обувь (особенно в работах Д.О. Осипова), елейницы (о последних см.: [12]); постепенно намечаются и другие группы (например, оформление деревянных гробов, исследуемых Е.Е. Васильевой). Однако разброс, передвижение в пространстве наблюдаются не везде – видимо, за этим стоит хронология. Ведь характерные для Московской Руси типы изделий прекращают развитие раньше, чем успевают распространиться по-настоящему широко: каменные (прежде всего антропоморфные) саркофаги доживут до середины XVII в. [13], орнаментированные типовой резьбой плиты-надгробия – до его второй половины (как правило, уже в измененных формах); памятные каменные кресты с крестчатыми орнаментами и ранние типы елейниц к середине – второй половине XVI в. будут сменены новыми формами, выполняющими те же функции. Отдельные намеки на значимость этих форм, однако, встречаются: так, в Казани удалось обнаружить источник ориентальных орнаментальных воздействий на московское надгробие XVII в.; схожие с раннемосковскими плиты встречены в Смоленске (работы Вл.В. Седова) и в Киево-Печерской лавре. Сравнительный анализ текстильных изделий и обуви того же времени по регионам пока не проводился, к анализу гробов недавно приступили, тут материал в рамках страны XVII–XIX вв. просто необъятный. Постепенно собираются исторически значимые коллекции, которые, в конце концов, помогут установить точную статистику распределения находок мелкой церковной пластики, прежде всего нательных крестов (их прекрасно датированные серии собираются на кладбищах по всей стране, вплоть до Дагестана: в 2014 г. в Дербенте М.С. Гаджиев обнаружил остатки землянки 1722 г. и строго привязанную к историческим событиям Персидского похода Петра I и серию крестиков из погребений солдат русского гарнизона 1722–1735 гг.). В меньшей степени затронуты исторической археологией другие традиционные общности изделий. Легко заметить, что в первом ряду нет бытовой керамики. Действительно, ее функция маркера для хроностратиграфии позднего периода не так важна, как для ранних. Зато перед изучающими ее встают иные задачи, в большей степени историко-культурные, что показывают работы В.Ю. Коваля. Отчасти они решались в рамках Ново-Иерусалимского проекта (О.Н. Глазунова, Е.В. Майорова), где раскрылась один из зон распространения в Москве в XVII в. западных форм посуды – ею оказалась Речь Посполитая. Важным вкладом в историю «керамического взаимодействия» стала, довольно неожиданно, каталогизация керамических комплексов турецких крепостей Приазовья (проведена И.Р. Гусач). Их гарнизоны в XVII–XVIII вв. пользовались исключительно привозной, в основном анатолийской, посудой, достаточно известной во фрагментах по всей России того же времени. Безусловно, изучение этих потоков, результат их смешения с местной традицией, представленной, прежде всего, производством московской Гончарной слободы, а также встреча и взаимодействие с керамикой Дальнего Востока и Сибири (включая сюда фарфор – вне зависимости от пути его поступления в Московию) – можно назвать исключительно перспективной, даже интригующей задачей [14]. Только начато сравнительное изучение оружия и вообще изделий из черного металла (что, опять-таки, не исключает появления отдельных статей и даже книг). Кроме работы на поле вещеведения, огромной перспективой обладает изучение земляного и деревянного фортификационного строительства XVI– XVIII вв. Отдельных работ здесь все больше, но попытка собрать воедино информацию пока не предпринималась. Материал уже накоплен изрядный (что показал состав секции на V (XXI) Всероссийском археологическом съезде 2017 г. на Алтае), причем на значительном пространстве от северо-западных рубежей, южных засечных черт и встроенных в них крепостей – до острогов Сибири. Явно пора перейти к сравнительному анализу. Это не в меньшей степе ни касается застройки городов, городков и неукрепленных поселений – в Сибири их сейчас изучают активнее, чем в Европейской России, но материала для сравнения довольно и здесь. Особенно существенной для археологии позднего Средневековья и Нового времени является глубокая и системная связанность с работами в области традиционной истории. Проблема в том, что понимание этого (как ни странно) не является внутренне присущим ни археологам, ни историкам (во всяком случае, в избранных хронологических рамках), его приходится нарабатывать (первые плоды такой совместной работы [15, 16], а также готовящийся сборник «Первые шаги: Москва в XII – середине XV в. Новые открытия в области археологии, истории и топографии»). Это весьма интересный и плодотворный процесс, открывающий, в том числе, особые перспективы для таких подразделов, как история технологий и стилевого развития («Археология художественного видения: художественно-исторические контексты. Международная научная конференция. 21–22 апреля 2017 г.»).