Часть третья Великое противостояние 7 страница

Кашкаров все больше удивлял Андрейку. Ему нравилось, что он такое значение придает данному слову, и в то же время все маленькое Андрейкино существо возмущалось чем-то.

— Эдак ты и любому можешь довериться и слово дать, — сказал он, подумав. — На фронте всякое может случиться. К примеру, поймают тебя фашисты, ты их напугаешься, как Макара, и тоже…

Под Витькой скрипнули лыжи, он покачнулся, и Савельеву показалось, что Кашкаров сейчас размахнется и ударит лыжной палкой, а потом, рассвирепев окончательно, повалит его в снег, будет молотить молча, долго, безжалостно… Но он не ударил, он только еще раз переступил лыжинами и тихо произнес в два приема, будто задыхаясь:

— Эх… ты…

И пошел прочь, в темноту, маленький, жалкий, беспомощный.

— Витька! Вить…

Андрейка понял, что смертельно обидел товарища. Он побежал за ним, прося остановиться, но Кашкаров только прибавлял ходу. Тогда Андрейка собрал все свои силенки и, поравнявшись, схватил его за руку, остановил.

— Па-ашел ты… — Витька рванул руку.

Из-за Звенигоры выплыл осколок луны, покатился над землей, не очень высоко. Светлее от этого не стало, только синевато заблестели крыши домов в Шантаре да колючими искрами вспыхнули макушки холмов, с которых недавно катались ребятишки.

Такие же искорки, как на снегу, разве чуть покрупнее, подрагивали на Витькиных ресницах.

— Ты хороший, Вить, я знаю, — виновато проговорил Андрейка. — Ладно, Витя. Только как сейчас до фронта доберешься? Никак это невозможно. Зима… Придется лета ждать. Понимаешь?

— Не глупый…

— А поближе к весне все обтолкуем.

— Значит, берешь?

— Обтолкуем, говорю, — солидно проговорил Андрейка. — Но гляди — ни гугу…

— Немцев-то, по радио говорят, погнали уже.

— Ничего… Семка считает — война долго еще будет, — успокоил его Андрейка. — И я по карте глядел — много они нашей земли заняли. Не так-то легко их выбить теперь.

Ущербная луна все выше забиралась на небо, скользила в холодной, темной пустоте, уныло смотрела на землю.

— А Макар этот, проклятый, вовсе и не брат мне, — неожиданно проговорил Витька. — Мать всегда говорила, что брат, а он не брат. Макар с Ленькой сидели за столом, водку пили, разговаривали, а я на печке лежал и все слышал. А тебе… тебе вот он родной дядя.

— Это с какой же стороны? — Андрейка подумал, что Кашкаров шутит. — У меня всего два дядьки есть — дядя Иван, что в Михайловке, и дядя Антон, который директор завода.

— С обыкновенной, — проговорил Витька зло и мстительно. — Макар-то родной брат твоей матери.

— Хе-хе! — нервно рассмеялся Андрейка. — Ври больше! Разве я бы не знал…

— Если Макар врал Леньке, значит, и я вру.

И он, обойдя Андрейку, побежал к мерцающим деревенским огонькам. А Савельев, растерянный, остался на месте, тупо глядел, как удаляющегося Витьку съедает, точно рассасывает, темнота. Но ему казалось, что это не Витька, а сам он, Андрейка, растворяется во мгле, исчезает, превращается в черный ночной туман, в ничто.

* * * *

Федор все сидел на голбчике, задумавшись. Он как-то и не заметил, когда ушел Андрейка, когда появилась Анна, очнулся от запаха парного молока.

В доме было пусто и тихо, покашливал только дед в соседней комнате. Но Федор знал, что сейчас вернутся с работы Марья Фирсовна и Семен, прибегут из школы Ганка с Димкой, дом сразу станет тесным, гулким, чужим, превратится в вокзал.

— Рано ты сегодня, — сказала Анна, разливая по крынкам молоко. — Я ужин еще не состряпала.

Федору было все равно, готов или не готов ужин. Он сидел и думал об Анфисе.

«Я к Анфисе теперь или никогда не пойду, или уйду насовсем», — не так давно, осенью, сказал он напрямую Анне, но до сих пор не знал, как поступить. В душе родилась и жила пустота. Когда и почему она поселилась в нем — не знал, но был рад, что поселилась. Ему как-то безразлично было теперь все — и Антон с Иваном, и Анна с Анфисой, и дети, и работа, и то, что его дом превратился в общежитие. «Черт с ними, пускай думают обо мне что хотят, — усмехался он, вспоминая иногда о том вечере у Антона. — А я буду жить, как мне нравится…»

Но как ему нравится — этого теперь-то он и не знал.

После того вечера он не встречал ни Антона, ни Ивана, ни Кружилина. Анфису иногда видел мельком в окне или на улице где-нибудь, здоровался. Его голос заставлял ее вздрагивать, она пугливо озиралась и поспешно убегала.

И все-таки он чувствовал: эти пустота и успокоение временные, скоро все это кончится, и его опять неудержимо потянет к Анфисе. Если он решится навсегда уйти к ней, она примет его — Федор в этом был абсолютно уверен. Но только как оно все получится потом, где они будут жить? Здесь, рядом с бывшим своим домом, — нельзя. Анна и Семен — черт с ними, а перед младшими, перед Димкой и Андрейкой, ему заранее было как-то неудобно. Ведь каждый день почти он будет сталкиваться с ними на улице. И потом — у Анфисы у самой взрослые дети. Колька так-сяк еще, а Верка готовая баба давно, с Семкой свадьба у них вроде ладилась, да расклеилась что-то. Но если снова склеится, выйдет за Семку, а он с Анфисой, ее матерью, жить станет — что же получится? Его сын, выходит, женится на его же дочери?! Смеху не оберешься.

В общем, было о чем подумать Федору, но думать пока не хотелось, да и не было острой необходимости пока, и он жил, уйдя в себя, жил, как посторонний в своем доме. Анна гремела крынками и кастрюлями, Федор глядел на изогнувшуюся перед печкой жену, на бледно-желтые отсветы пламени, игравшие на ее влажном лице, и вдруг отметил, как бывало не раз, спокойно, равнодушно: «Ладная она все-таки…» Поднялся и вышел во двор.

Вышел он так, без цели, постоял на заснеженном дворе, поглядел, как гаснут на западе последние проблески. «У коровы, что ли, почистить?» Он направился было в коровник, щупая на ходу спички в кармане, чтобы засветить в темном хлеву фонарь. Но увидел неожиданно, как недавно осенью, тень в окошке в доме Инютиных, остановился…

Через минуту он, пригибая голову в дверях, входил к Инютиным. Анфиса стояла у печки, прямая, строгая, и глядела на него жестко, угрожающе подняв голову, как змея. Вера, растрепанная, в старом халате, выглянула из своей комнатушки и стала глядеть не на Федора, а на мать. На губах у нее плавала нехорошая усмешка.

— Мне уйти, что ли?

— Выйди на минутку, — сказала мать, не глядя на нее.

Вера, презрительно сжав губы, накинула полушубок, сдернула с гвоздя шаль.

— Только вы поскорей управляйтесь, — сказала она с грязным смыслом, ободрала Федора взглядом, проходя мимо. — А то мороз на улице, да и Колька вот-вот со школы придет.

Федор взял табурет, поставил к стене, у дверей, сел.

— Зачем пришел? — спросила Анфиса. Глаза ее были черные и холодные.

— Не знаю… — Федор действительно не знал, не понимал, как здесь очутился. — Тоскливо мне.

Она так же стояла у печки.

— Вот я все думаю, Анфиса… Уйду я от Анны.

Анфиса не шелохнулась, только натянулась, как почувствовал Федор, еще туже, ожидая его дальнейших слов. В комнате пахло кислым тестом — Анфиса, видимо, заводила квашню на завтра.

Федору захотелось вдруг, чтобы Анфиса упала перед ним на колени, заглянула, как бывало, ему в глаза преданно, по-собачьи, чтобы она начала признаваться ему в любви, а потом уткнула бы ему в грудь мокрое от слез лицо, всхлипнула, как девчонка, вздрагивала плечами, а он, вздохнув неопределенно, погладил бы все-таки ее по голове, по плечам. И чтобы вызвать все это, он сказал:

— Вот только куда уйти-то? Ты не примешь меня, должно.

— Найдешь… Вдов сейчас много по деревне.

Тишина в комнате зазвенела, стала звенеть все звонче, противнее и, казалось, вот-вот лопнет, расколется радужными брызгами, как брошенный с большой высоты на камень стеклянный лист. Но не лопнула, все продолжала звенеть.

— То есть как это — вдов? — усмехнулся он жалко и глуповато. — А… а ты?

— Я не вдова пока. Кирьян пишет: ничего, мол, воюю…

— Хе-хе!.. — Смешок его дважды булькнул в тишине, испугав самого Федора. — Это как же… понимать тебя?

— Я, Федор, Кирьяна ждать буду, — отчетливо проговорила Анфиса. — А ты больше не ходи ко мне…

Она замолкла, а слова ее бились под черепом, как тяжелые мохнатые шмели об оконное стекло. Он долго не мог понять их смысла, а когда понял, поднялась откуда-то жаркая волна, ударила в грудь, распирая ее, в голову, затуманив мозг. Он, покачиваясь, поднялся, чувствуя, что в ногах исчезла вся сила.

— Это… это ты чего такое говоришь? — Он вытер со лба шапкой испарину. — Разлюбила, что ли? — нашел он наконец нужные слова.

— Я сказала — у меня свой муж есть.

— Так, — хрипло произнес Федор. — Хе-хе, шило-мыло… А также и купорос.

— Уходи, Федор, — попросила Анфиса. — Там Верка мерзнет.

Федор не помнил, как вышел на крыльцо. У дверей стояла Вера, кутаясь в полушубок.

— Скоро же вы! — насмешливо сказала она и хотела скрыться в сенях.

Но ее слова возмутили, обидели Федора. Он схватил девушку за плечи, сильно тряхнул ее.

— А ты… ты?! — закричал он громко и яростно. — Что ты понимаешь?! Что понимаешь?

Наспех накинутая шаленка сползла ей на плечи, она упиралась в грудь Федору руками, запрокидывая голову.

— Вы что? Вы что?!

Ее лицо было близко от его глаз, но в полумраке все черты сливались, однако Федору на миг почудилось, что это не Вера, а сама Анфиса: те же острые плечи, которые он чувствовал сквозь овчину полушубка, тот же волнующий грудной голос, так же блестели в темноте ее зрачки — маленькими острыми точечками. Всего этого Федор испугался, оттолкнул Веру.

— Медведь… Ну и медведь! — крикнула она сердито, натянула шаль, загладила под нее ладонью волосы. — Что мне вас с матерью понимать? Вы мне давно понятные.

— Дура ты.

— Это — пока, а потом вырасту, может. — И, сверкнув в полутьме полоской зубов, шагнула в сенцы и захлопнула дверь.

Из усадьбы Инютиных Федор вышел не спеша, вспоминая, что Анфиса так и простояла столбом у печки, даже не шелохнулась, пока он разговаривал с ней. Он понимал, что Анфиса указала ему от ворот поворот. Несколько минут назад это его оглушило и раздавило обидой, но странно — сейчас обиды никакой не было, осталось только легкое удивление, недоумение какое-то. Ему казалось, что все это — и его приход к Анфисе, и ее слова, — все это было не по правде, а во сне. И Верка, у которой блестели зрачки, а потом сверкнула во тьме полоска зубов, тоже была во сне.

Где-то рядом звякнула уздечка, кажется. Федор поднял голову. У крыльца его дома стояла запряженная в розвальни лошадь. «Интересно, это кто же приехал к нам?»

Войдя в дом, он увидел Ивана. Тот сидел на голбчике. «Ишь ты, на мое место уселся…» — со злорадством отметил Федор.

Иван был в пиджаке, черной рубахе-косоворотке, из которой торчала тощая шея, на коленке у него висела шапка. Анна собирала на стол, из комнаты, где жили дети, раздавались голоса Димки и Семена, а из-за другой двери слышался говор Марьи Фирсовны и ее дочери Ганки.

Рядом с Иваном лежали его вытертое суконное пальто и тулуп. Первой мыслью Федора было — подойти к Ивану, взять его за шиворот одной рукой, а ладонью другой отворить дверь и вышвырнуть в сенцы, как щенка, а потом выбросить туда же пальто и тулуп, а дверь закрыть на крючок. И все сделать молча, безо всяких слов. Но он не сделал этого потому, что Анна, пока Федор раздевался, перестала собирать на стол, стояла и сторожила каждое движение мужа. А потом вышел из комнаты Семен, тоже поглядел внимательно на отца, молча снял с Иванова колена шапку, повесил на гвоздь.

— Андрейка куда запропастился? — спросила Анна и, не дожидаясь ответа, стала резать хлеб.

Федор, наверное, выполнил бы все же свое намерение, если бы не Семен, не голоса в той комнате, где жили эвакуированные.

— Интересный гость у меня… — выговорил он, не шевеля почти губами. — Это как же насмелился?

— А ты что, зверь какой, чтоб тебя опасаться? — спросил Семен.

— Тебя не спрашивают — ты не сплясывай!

— Поеду-ка я, — приподнялся Иван.

— Сиди! — Семен положил ему руку на плечо. — Сейчас, дядя Ваня, чай будем пить.

— А то ночевал бы у нас. Куда на ночь ехать? Мороз… — Это говорила Анна. Федор слушал голос жены и не верил. Это она, Анна, решилась при нем, Федоре, пригласить Ивана остаться ночевать?! Да что же это происходит? Анфиса, теперь Анна… Что такое произошло с ней, с Анной, это почему же она так смело говорит, будто не он, Федор, тут, в доме… и над ней, хозяин пока?! И Семка — ишь решительный какой!

Все это Федора изумило, напугало, он приткнулся где-то на стуле за кроватью и, поглаживая ладонью деревянную спинку, скобочкой сложив губы, глядел то на жену, то на сына, то на брата…

— Нет, никак невозможно, — качнул белобрысой головой Иван. — Я к Антону заезжал, они с женой тоже оставляли… Надо скорей лекарства доставить, худо Панкрату, вчерась всю ночь в жару прометался.

— В больницу почему не отвезли его? — спросила Анна.

— Не хочет. «Отлежусь», — говорит. Сам Кружилин вчера приезжал, на своей машине хотел отвезти. Не поехал.

Федор слышал в МТС, что председатель «Красного колоса», вернувшись недавно из области, простудился в дороге, слег в постель. И сказал вдруг, выплескивая на ни в чем не повинного Панкрата Назарова всю злость и раздражение:

— Чахоточного какая больница вылечит?

Иван поглядел на брата, вздохнул:

— Мы тоже боимся, что нынешнюю весну не переживет. Весной сильно тяжко легочным.

— Это кто же — мы?

— А в колхозе, — коротко ответил Иван.

Задавая свои вопросы, Федор все думал обеспокоенно: что же это такое произошло с Анной, отчего она так осмелела? И еще удивлялся, что начал как-то разговаривать с братом.

А потом Федор и вовсе перестал понимать себя, — когда Анна пригласила за стол, он поднялся и сел напротив Ивана.

Ужинали молча. Анна чай не пила, беспрерывно наливала в чашки — мужу, Семену с Димкой, Ивану. За Иваном она следила внимательнее, чем за остальными, едва он выпивал свой чай, она тотчас наливала еще. Федор глядел на это и ухмылялся.

Первым поужинал Димка, встал молча. За ним ушел и Семен. Иван тоже отодвинул чашку.

— Еще одну, Иван, — сказала Анна.

Федор опять ухмыльнулся, но на этот раз еще и сказал:

— Ишь как она за тобой… Дорогой ты гость для нее.

Иван поднял припухшие веки.

— Пятьдесят лет тебе скоро стукнет ведь, кажется. А ты так и не поумнел.

Федор медленно отвалился на спинку стула, в глазах, глубоко под бровями, сверкнуло немое бешенство. Правая рука его лежала на столе, крупные пальцы задрожали. Он поволок ладонь к себе, почесал ее об острый угол стола, застланного мягкой льняной скатеркой, и вдруг сжал кулак, полной горстью захватив на углу скатерть. Казалось, он сейчас сдернет ее со стола, чашки и тарелки со звоном покатятся на пол. Анна побледнела.

— Ах ты… — Федор задохнулся, нижняя, крупная губа его сильно затряслась. — Давила тебя Советская власть, давила… Не до конца только.

— Промашку дала, — сказал Иван.

— Верно.

— Ага… Давить-то ей тебя, может, надо было.

Они сидели неподвижно на разных концах стола, сжигали друг друга глазами.

— Тэ-эк… — медленно протянул Федор. Анна стояла возле Ивана, крепко сжав губы, будто боялась, что сквозь них прорвется нечеловеческий, истошный крик. — А за что же это, по твоему разумению, меня ей… Советской власти, давить надо было бы?

Он говорил, а слова ему не подчинялись, ускользали будто, а он ловил их, укладывал неумело и сам прислушивался, приглядывался, в какой ряд они ложатся, какой получается смысл из этих слов. Но понять, кажется, не мог, и потому на крупном лице его было беспомощно-глуповатое выражение.

— А за то, сдается мне, что ты ее, эту власть… ну, как бы тебе сказать…

Федор все еще сжимал в кулаке конец скатерти, при последних словах кулак его дрогнул.

— Боролся ты за Советскую власть, как же, знаю. Но ты не любишь ее, Федор. Во всяком случае, жалеешь, что она пришла. Не принимаешь ее…

Ивану тоже говорить трудно было.

Федор то щурил, то широко раскрывал глаза. Смысл слов брата то доходил до него, прояснялся, то пропадал этот смысл, растворялся, уходил куда-то как вода сквозь решето.

Наконец Федор шумно выпустил из груди воздух, разжал кулак, выпустил конец скатерти.

— А ловко ты это… приклеил волос к бороде. Когда ж додумался до этого? В тюрьме?

— Нет, тут уже, — просто ответил Иван. — После того вечера, как мы у Антона в гостях были. Стучали-стучали у меня Поликарпа Кружилина слова в голове, а потом открылось вдруг: да ведь он, ежели тебя взять, половину правды сказал только. А вся правда…

Федор поспешно встал, громыхнув стулом. Иван тоже поднялся. Анна раскрыла рот, собираясь закричать, но из комнаты, услышав, видно, грохот стульев, быстро вышел Семен.

— Что? — Он глянул на мать, на отца с дядей.

— Пошел отсюда! — дернул плечом Федор. — Ну а вся правда какова?

— А это уж тебе лучше знать, — сказал Иван, шагнул к голбчику, взял свое пальто, стал натягивать. — А я, Федор, что думал про тебя, все сказал.

Семен не ушел из кухни, стоял, прислонившись к стенке, глядел, как одевается Иван. Федор прошелся по кухне, наклонив набок голову, будто прислушивался к чему-то.

— Ну а почему же я не принимаю-то ее? — спросил он, останавливаясь. И, ожидая ответа, стоял неподвижно столбом, все так же наклонив голову.

— Такой уродился, видно. Вспоминаю вот, какой ты в детстве был…

— Какой же? — нервно спросил Федор.

— Были прорешки у тебя в характере. Жадноватый был, завидущий, самонравный. И вот, как говорил Кружилин, когда мы в гостях у Антона были: смолоду прореха, а к старости — дыра.

— Ладно… — Федор подергал себя за ус, потом погладил его, сел на краешек кровати и усмехнулся каким-то своим мыслям. — Допустим… Только вот кое-какие концы свяжи все же: как же я ее не люблю и не принимаю, ежели партизанил, боролся за нее, не щадя жизни? А? Как ты это объяснишь?

Слово «власть» он почему-то вслух не произнес.

— Не все легко в жизни объяснить, — ответил Иван, натягивая тулуп. — Тогда партизанил, верно. Только сдается мне: случись сейчас возможность для тебя — ты бы сейчас против боролся.

Федор начал наливаться гневом, внутри у него все заклокотало, голова затряслась, и рука, лежащая на спинке кровати, дрогнула, в глазах появился жуткий огонь. Он медленно поднялся. Но Семен подошел к Ивану, сдергивая на ходу тужурку со стены.

— Я провожу тебя, дядя Ваня.

— Вот что, Иван… — сдерживая себя из последних сил, выдавил Федор из волосатого рта. — Ты не замай… Не объявляйся больше в моем доме! Слышь?! Какие у тебя дела ко мне? По какой причине ты заявился?!

— Ишь ты каков! Будто один ты живешь тут. Ты мне без надобности. Я к Анне заехал.

— Зачем? Заче-ем?!

— А это она тебе и скажет, ежели захочет.

Иван попрощался с Анной и вышел вместе с Семеном. Федор сел и замолчал. Почему-то он вдруг вспомнил, как стояла на крыльце и глядела на него Верка Инютина, будто собиралась столкнуть в снег. «Дура ты», — сказал ей Федор, а она ответила: «Это — пока, а потом вырасту, может…» Странные слова-то какие она сказала…

— Зачем он к тебе приезжал? — спросил он у Анны.

— Ответ Панкрата Назарова передал, — ответила она.

— Какой ответ?

— Я спрашивала, примет ли в колхоз с ребятишками.

— Это… как же — в колхоз? — В глазах Федора шевельнулось удивление.

— Ты же разводиться со мной надумал. Куда же я с ребятишками? А там — с людьми буду.

Федор глядел теперь на жену из-под бровей с усмешечкой.

— И что Панкрат?

— Примем, говорит, чего же…

— Ну! А может, я передумал разводиться?

— Что ж, я сама живая еще… — чуть помедлив, ответила Анна. — Я сама от тебя уйду.

— Так… — Федор опять встал. — Ну-ка, повтори!

Анна, прибиравшая на столе, отшатнулась в угол. Но больше ни она, ни Федор сказать ничего не успели — в сенцах загремел кто-то палками, открылась дверь, вошел красный с мороза Андрейка, за ним — Семен в накинутой на плечи тужурке.

— Вот он, лыжник, — сказал Семен, вытер Андрейке пальцами мокрый нос. — До соплей накатался.

Потом Анна стала кормить Андрейку. Он громко схлебывал чай с блюдца, несколько раз хотел задать матери мучивший его вопрос, но каждый раз, взглянув на хмурого, как черная туча, отца, не решался.

— Ложись ступай, — коротко сказала мать, когда он поужинал.

* * * *

Андрейка ушел в комнату, где они спали теперь втроем — он, Димка и Семен. Димка, сильно выставив плечи, сидел за письменным столом, готовил уроки. Семен, лежа в кровати, читал книжку.

— Мне Витька сказал, Макар-то вовсе не брат ему. А тебе, говорит, родной дядя, — проговорил Андрейка. — Это как же так, а?

Книга в руках Семена чуть дрогнула.

— А ты… слушай побольше вранье всякое!

В глазах у брата было что-то беспомощное, растерянное. И Андрейка понял: Витька сказал правду.

Димка бросил тонкую ученическую ручку на стол, обернулся.

— Ничего не вранье. Мамкин это родной брат. Я знаю…

— Что — знаешь? Откуда ты знаешь?! — закричал Семен. — Ничего вы не знаете…

— А почему ты кричишь-то? — спросил Андрейка.

Семен встретил широко открытые Андрейкины глаза, неловко отвернулся, сморщился, будто во рту у него стало кисло, с яростью сунул несколько раз кулаком в подушку, взбил ее.

— Не вашего ума это дело. Спать давайте. Тушите свет…

…Через час свет потух во всех окнах дома Савельевых, он стоял, молчаливый, придавленный толстым слоем снега на крыше, в длинном ряду других домов улицы, ничем не отличаясь от них в темноте. Андрейка долго не мог уснуть, лежал рядом с похрапывающим Димкой — все думал о том, что сообщил ему Витька. Потом уснул. Не спали теперь в доме только Федор и Анна.

Федор лежал на спине, глядя в невидимый потолок, и, чувствуя рядом теплое тело жены, молчал.

— Значит, сама надумала уйти от меня? — насмешливо спросил он. — То-то, гляжу, осмелела, Ваньку ночевать оставляла.

— Уйду, — всхлипнула она. — Сил больше нет.

— Расклеилась, — сказал он беззлобно и устало. — Никуда ты не уйдешь. И на том покончим.

— Уйду, уйду, уйду! — распаляясь, заговорила она все громче, — Господи, как я проклинаю то время, когда замутил ты мою голову! И вот выпил ты всю кровь из меня, все соки… Все, все правильно Иван сказал про тебя: не любишь ты никого — ни меня, ни детей, ни жизнь эту, ни власть — никого. И себя, должно, не любишь. Зачем тогда ты живешь-то? Зачем?

— Интересно! — Федор даже приподнялся. Лица жены не было видно, в темноте поблескивали только неживым цветом мокрые глаза. — Ну а дальше? Или все?

— И на мне ты хотел жениться из жадности к отцовскому богатству… чтобы… чтобы развратничать потом на заимке, как отец.

— Вовсе интересно, хе-хе!.. — Смешок его, хриплый, глухой, походил на кашель. — Женился я в девятнадцатом на тебе, когда в партизанах был. К тому времени от богатства вашего один дым остался.

— Это уже так получилось, что в девятнадцатом… А я говорю — хотел раньше. Любил-то Анфису, жил ведь тогда еще с ней, а жениться хотел на мне.

Федор, завалившийся было на подушки, опять приподнялся, на этот раз быстро, рывком. Анна слышала, как ходит в темноте его грудь, но продолжала:

— А что от богатства нашего дым один остался — это тебя и точит всю жизнь, как червяк дерево.

— Замолчи… об чем не знаешь! — тихо, с тяжелым стоном, попросил он.

— Знаю! — упрямо продолжала Анна, поднялась, села. И заговорила быстро, торопливо, точно боялась, что Федор не даст ей высказаться до конца, зажмет чем-нибудь рот, — может быть, своей широкой ладонью, может быть, подушкой. — И отца моего ты жалеешь, которого Иван застрелил. А брата своего за это и ненавидишь… за то, что опомнился он, Иван, тогда, пришел к партизанам, понял, где правда… Ты мстишь ему за это всю жизнь, потому что больше-то никому не в силах мстить… али боишься другим-то! Вот… Этаким никто тебя не знает, а я — знаю. Теперь… теперь тебя и он, Иван, раскусил… Теперь он тебе и вовсе смертельный враг.

Анна говорила все быстрее, чувствуя, как дрожит рядом крупное, тяжелое тело мужа.

— 3-замолчь! Ты-ы!.. — раскатился по кухне голос Федора тугой волной, больно ударил в грудь Анне, опрокинул ее.

В комнате жильцов слабо вскрикнула старуха: «Охтиньки! Пресвятая богородица…» И тотчас вспыхнул свет. Это выскочил на кухню Семен, раздетый, в одних кальсонах и майке.

— Что, что такое?! — показалась из бывшей горницы испуганная Марья Фирсовна. — Заболел ты, что ли, Федор Силантьич?

Федор сидел на кровати, у стены, потный, красный.

— Ничего… Сон приснился страшный, — усмехнулся он. И вдруг рявкнул: — Убирайтесь! Вылупились…

Марья Фирсовна тотчас скрылась, а Семен еще постоял, помедлил.

— Если сон, на другой бок перевернись, батя, — с усмешкой сказал он и выключил свет.

— Ну вот… — вздохнул облегченно Федор, лег. — Мелешь ты чего зря… А насчет колхоза больше чтоб не слышал я…

Говорил Федор неожиданно спокойно, без злости, но Анна не слушала. Правая грудь ее больно ныла и, казалось, распухла. Она поглаживала ладонью эту грудь и думала, что это не волна от Федорова голоса опрокинула ее, это он, Федор, ткнул ей в грудь тяжелым кулаком.

Анне было очень обидно, и она тихонько, беззвучно плакала.

* * * *

Как сын Демьяна Инютина Кирюшка с самого детства среди прочих деревенских девчонок выделял Анфису, так Иван Савельев отличал от других, всячески опекал и защищал Анну Кафтанову. Анна платила ему такой же доверчивой дружбой.

Едва дочь подросла, Кафтанов вздумал отдать ее в Новониколаевскую гимназию. За месяц до ее отъезда Иван сделался грустным, молчаливым, а когда запряженная парой рослых жеребцов крытая бричка увозила ее из Михайловки, Иван стоял за плетнем, смотрел на Анну такими тоскливыми глазами, что она не выдержала, соскочила с брички, подбежала к нему.

— Ты чего это?! Я же приеду на следующее лето.

— Нет… Теперь ты городская будешь. Ученая…

— Чудак… Вот… — И неожиданно для самой себя она перегнулась через плетень и поцеловала Ивана в горячий лоб. Лицо его мгновенно взялось сильным огнем, даже, казалось, уши засветились от прихлынувшей крови.

Поцелуй ее был чистый и детский, он означал знак благодарности за ребячью дружбу и верность. Однако на следующее лето, когда она приехала на каникулы, Иван вел себя с ней как-то неловко, неуклюже, часто краснел без причины, заставлял краснеть и ее. Он чего-то ждал от нее, она видела это, ей было тоже неловко, а главное — неприятно.

В четырнадцатом году померла мать Анны. Померла она не своей смертью — задавилась на сыромятном ремне. В то лето Анна не могла найти себе места, обезумела от той суматохи, криков и причитаний каких-то женщин во время похорон, а потом до самого отъезда в город старалась уединиться, бродила по полям, по лесу, по берегу Громотухи. Часто ее сопровождал Иван.

— Ну что, что ты за мной ходишь все?! — с ненавистью крикнула она однажды, но тут же схватила его за руку, уткнулась лицом ему в плечо.

— Не надо плакать. Чего теперь… — Он погладил ее плечо.

— Почему, почему это она? Зачем?

— Федька мне сказывал — из-за отца она твоего. Будто он с бабами там, на заимке…

Сбиваясь и краснея, Иван рассказал, что знал.

— Врешь, врешь! — закричала она, вскакивая. — Врете вы с Федькой вашим! Не может он, отец, так… — Но, успокоившись, сказала: — Я должна сама поглядеть, как он там, отец, на заимке. Понял? Ты это придумай, как увидеть. У Федьки своего спроси.

— Да как я? Федька с отцом который год безвылазно в тайге живут, деготь гонют.

— Не знаю. Придумай — и все.

И однажды он повел ее на Огневские ключи.

К заимке подошли уже в темноте, голодные, смертельно уставшие. Долго стояли за деревьями, глядя на ярко освещенные окна дома, из которого неслись пьяные крики, песни, женский визг.

— Вот, — сказал Иван. — Вот видишь…

Анна стояла, держась за дерево, потом оттолкнулась от него, подошла к освещенному окну, заглянула в комнату. И в ту же секунду будто кто саданул кулаком ей в лицо, голова ее мотнулась назад. Зажав лицо руками, она попятилась, чуть не падая на спину.

Иван увел ее в лес, там они сели в высокую траву. Анна опять лежала у него на коленях и, сильно вздрагивая, глухо, тяжело рыдала.

Ивану шел тогда пятнадцатый год, он тайком от матери начал покуривать и, решив свернуть папироску, полез в карман за табаком, брякнул спичками. Анна тотчас вскинула голову, волосы ее чуть растрепались, в глазах отражался лунный свет, и они тускло блестели.

— Дай мне спички! — вдруг потребовала она и, не успел Иван опомниться, вырвала у него коробок, зажала в кулаке, медленно двинулась к дому.

— Анна, Анна…

— Ну?! — воскликнула она, остановилась. — Айда, поможешь окна и двери чем-нибудь подпереть, сеном обложить…

В несколько прыжков Иван очутился возле Анны, грубо схватил ее за руку, разжал пальцы, отобрал спичечный коробок и швырнул в кусты.

— Что придумала?! Одумайся…

— А ты… ты! — Она отступила на шаг, размахнулась, ударила его по щеке. — Ищи спички! — И опять ударила. — Ищи! Ищи…

Она хлестала его по щекам сильно и больно, не жалея. Иван не сопротивлялся, только отступал…

⇐ Предыдущая 79 80 81 82 838485 86 87 88 Следующая ⇒