Фрейд Зигмунд. Жуткое.

Фрейд Зигмунд. Жуткое.

Психоаналитик только в редких случаях имеет тягу к эстетическим изысканиям, однако это не те случаи, когда эстетика сужается до учения о прекрасном. Он работает в иных пластах душевной жизни и редко обращает внимание на эмоциональные порывы, оттесненные от цели, смягченные, зависимые от большого количества сопутствующих обстоятельств, которые чаще всего и являются предметом эстетики. Правда, иногда психоаналитику приходится интересоваться определенной областью эстетики, и обычно это область, которой не занимается профессиональная эстетическая литература.

К такой области относится жуткое. Оно, без сомнения, связано с тем, что вызывает испуг, страх или ужас. Впрочем, это слово не всегда употребляется в определенном смысле, чаще всего его значение вообще совпадает именно с тем, что вызывает страх. Однако можно надеяться, что есть своеобразное ядро, которое оправдывает употребление этого особого слова применительно к определенному понятию. Неплохо было бы знать, что является таким общим ядром, которое, вероятно, позволит распознать "жуткое" в рамках всего, что вызывает страх.

В пространных трудах по эстетике по этому вопросу нельзя найти почти ничего. Да и вообще эстетика более охотно занимается чувством прекрасного, величественного, привлекательного, то есть положительными видами эмоций, их предпосылками и предметами, которые их вызывают, чем чувством неприятного, отталкивающего, мучительного. Если же обратиться к медицинско-психологической литературе, то мне известна только одна содержательная, однако далеко не исчерпывающая вопрос статья Э. Йенча. Хотя необходимо признать, что по легко обнаруживаемым причинам литература к этому небольшому докладу, в особенности на иностранных языках, не отбиралась основательно, возможно поэтому он и пред. 1 стает перед читателем без каких-либо притязаний на истину в последней инстанции.

Как одну из трудностей при изучении жуткого Йенч справедливо отмечает то, что восприимчивость к эмоциям подобного качества у разных людей различная. Более того, и сам автор должен обвинить самого себя в определенной нечувствительности в данном вопросе, а ведь здесь, скорее, была бы уместна большая утонченность. Ему уже давно не приходилось сталкиваться с тем, что вызвало бы у него впечатление жуткого, поэтому сначала ему пришлось вживаться в это чувство, вызывая в своей памяти возможные случаи этого жуткого. Впрочем, труд-ности подобного рода встречаются и во многих других областях эстетики. Сейчас мы можем избрать следующие пути: посмотреть, какое значение было вложено в слово "жуткое" в процессе развития языка, или отобрать то, что в людях и в предметах, в наших чувственных впечатлениях, в переживаниях и в ситуациях вызывает чувство "жуткого", или сделать вывод о скрытом характере жуткого на основе чего-то общего для всех случаев. Теперь я собираюсь показать, что все эти пути ведут к одному и тому же результату: жуткое — это та разновидность пугающего нас, которая имеет начало в давно известном, в давно привычном. Каким образом это возможно, в каких условиях привычное может превратиться в жуткое, пугающее, станет ясным из дальнейшего. Еще необходимо подчеркнуть, что данное исследование на самом деле шло по пути собирания отдельных фактов и лишь позже нашло им подтверждение благодаря анализу особенностей употребления слов. Правда, в своем изложении я пойду другим путем.

Немецкое слово "жуткое" (unheimlich) явно отличается от слов "уютное" (heimlich), "родное" (heimisch), "привычное" (vertraut)* , и тут же напрашивается вывод: это _то, что вызывает испуг именно потому, что оно нам не знакомо и не привычно. Однако пугает, естественно, не все новое и непривычное. Остается только сказать, что своеобразное может легко стать пугающим и жутким; прячем пугает далеко не всякое своеобразие, а только определенное. Чтобы новое и непривычное стало жутким, к нему прежде необходимо кое-что добавить.

*При переводе в цитате из словаря опущены несущественные для читателя детали.

Йенч остановился на этом отношении жуткого к своеобразному и непривычному. Существенное условие для проявления чувства жуткого он находит в интеллектуальной неуверенности. Собственно жутким постоянно становится нечто такое, в чем до определенной степени люди не разбираются. Чем лучше человек ориентируется в окружающей среде, тем ему труднее испытать впечатление страха от вещей или событий в этой среде.

Мы должны признать, что данная характеристика исчерпывающей не является, и потому мы попытаемся выйти за пределы равенства: жуткое = непривычное. Прежде всего обратимся к другим языкам. Однако словари, которые мы использовали для поиска справочного материала, не сообщают нам ничего нового, и, вероятно,, не только потому, что мы сами говорим на другом языке. Более того, у нас складывается впечатление, что многим языкам недостает некоего одного слова для этого особого оттенка жуткого**

Латинский язык (по словарю К. Е. Georges "Kl. Deutsch-latein Wцrterbuch", 1898): жуткое место — lokus suspectus, в жуткое время ночи — intempesta nocte.

Греческий язык (Wцrterbucher von Rost und von Schenkl): fyvoC, — чуждый, чужеродный.

*За счет отрицательной приставки "un" (не).

**Последующими выписками я обязан господину д-ру Т. Рейку.

Английский язык (из словарей Лукаса, Бел-лоу, Флюгеля, Мюре-Сандерса): uncomfortable, uneasy, gloomy, dismal, uncanny, ghostly; о доме: haunted; о человеке: a repulsive fellow.

Французский язык (Sachs — Villatte): inquietant, sinistre, lugubre, mal a son aise.

Испанский язык (Tollhausen, 1889): sospechoso, de mal aguero, lugubre, siniestro.

Складывается впечатление, что испанский и португальский языки довольствуются словами, которые можно было бы назвать парафразами. А вот в арабском и в еврейском языках "жуткое" совпадает с демоническим, ужасающим.

Поэтому вернемся к немецкому языку. В "Wцrterbuch der Deutschen Sprache", 1860, Даниеля Зандерса содержатся следующие сведения о слове "уютный" (heimlich), которые я цитирую в сокращенном виде и в которых я собираюсь выделять отдельные места путем их подчеркивания.*

"Heimlich, a. (-keit, f. -en). 1. Также Heimelich, heimelig, относящийся к дому, не чужой, привычный, ручной, милый и дружественный, родной и т. д. — а) (устар.) относящийся к дому, к семье, или: рассматриваемый как относящийся к ним, ср. лат. — familiaris — привычный. Уютное, домашнее. Дружеский совет, принять дружеский совет. — б) одомашнивать животных, делать их доверчивыми к людям. Противопол.: дикий, например, не одичавший, не домашний зверь и т. д. Дикие животные, воспитанные домашними и прирученные людьми. Так как эти животные росли у людей, то они стали абсолютно домашними, ласковыми и т. д. Кроме того: она (овца) стала домашней и ела из моих рук. При всем том аист остается красивой, домашней птицей. — в) уютный, напоминающий об уюте; вызывающий чувство спокойного благополучия, кроме того, успокаивающей тишины и надежной защиты, подобно закрытому уютному дому. Ср. безопасный: Уютно ли ты чувствуешь себя в краю, где чужаки корчуют твои леса? У него ему было не особенно уютно. По открытой уютной тропе усопших... вдоль лесного ручья, с журчанием текущего и плещущегося. Я с трудом нашел такое интимное и уютное местечко. Мы представляли это настолько удобным, настолько благопристойным, настолько приятным и уютным. В уютной домашней обстановке, отвлекаясь от узких рамок приличия. Рачительная домохозяйка, которая умеет с минимальными затратами создать домашний уют. Тем ближе (уютнее, теплее, милее) ему казался этот еще совсем недавно посторонний ему человек. Властитель-протестант неуютно чувствовал себя среди своих католических подданных. Когда стало тихо (спокойно, уютно) и только еле слышно звучал вечерний покой в твоей келье... И тихо, и мило, и уютно, как можно только мечтать о месте для отдыха. При этом ему было совершенно неуютно. — Также; Место было таким тихим, таким уединенным, таким за тененным и уютным. Низвергающаяся и все разрушающая волна, украдкой калечащая и убаюкивающая. — Ср., особенно Unheimlich (неуютный). — Очень часто у швабских, шварцвальдских писателей пишется в три слога: Как уютно (heimelich) было Иво вечером, когда он лежал дома. В этом доме я чувствовал себя совсем по домашнему. Жаркая горница, уютное послеобеденное время. Действительно приятно, когда человек от всего сердца чувствует, как мелок он сам и как велик Господь Мало-помалу им стало очень приятно и душевно друг с другом. Дружеский уют. Вероятно, мне нигде не будет уютнее, чем здесь. То, что занесено издалека, обычно не очень хорошо (по-родственному, по-добрососедски) сосуществует с людьми. Хижина, где обычно он так по-домашнему, с таким удовольствием сидел в кругу своих. Поскольку рожок караульного звучит с башни так по-домашнему, его звук как бы приглашает в гости. Она спит здесь так умилительно и покойно, так удивительно приятно. — Этот вариант стал привычным, и его не следует смешивать с напрашивающимся (2) значением: Все клещи скрытны (2). Приятны? Что вы под этим понимаете? В этом случае у меня с вами получилось, как с засыпанным колодцем или с высохшим прудом. Не может быть и речи, чтобы они опять смогли наполниться водой. Мы называем их неприятными, вы же называете их скрытными. Почему вы считаете, что у этого семейства есть нечто скрытое и сомнительное? — г) (см. в) особенно в Силезии: радостный, ясный, то же о погоде.

2) Оставаться скрытым, так что другим об этом знать нельзя: это хотят от них скрыть. Ср. Geheim (потаенное) в нововерхненемецком диалекте, а особенно в старонемецком, например в Библии того времени, а также Heimeligkeit вместо Geheimnis (тайна). Не всегда точно разделяются: скрытно (за чьей-то спиной) делать что-то, подвигать; тайком уйти от кого-то; тайные связи, тайные соглашения; смотреть со скрытым злорадством; тайно вздыхать, тайком плакать; тайком делать, будто надо было нечто скрывать. Тайная любовь, любовная связь. Тайный грех. Потаенные места (в которые прячут ценности). Отхожее место (туалет).— Также: судно. Опускать в гроб, в безвестность. Тайком от Лаомедонта вывести кобылиц. — Также: скрытно, потаенно, с коварством и злобой против жестоких господ, открыто, непринужденно, сочувственно и услужливо относительно страдающего друга. Ты еще узнаешь мои тайны и святыни. Тайное искусство (колдовство). Там, где люди вынуждены прислушиваться к общественному мнению, начинаются тайные махинации. Свобода — это тихий пароль тайных заговорщиков, громкий отзыв общественных ниспровергателей.

Тайное священнодействие. Мои корни, в том числе и тайные, я скрыл глубоко в почве. Мои тайные козни (ср. коварство). Если он не получал это явно и по совести, то мог брать тайком и вопреки совести. Давайте тайком соберем телескоп. С этого времени я не намерен более допускать что-то тайное между нами. Некто открыл, обнаружил, разгадал тайное. Строить козни за моей спиной. В наше время стараются сохранить таинственность. Таинственно шушукаться за спиной. Таинственность отлучения можно сокрушить только силой разума. Скажи, где ты ее скрываешь (таишь)? В каком месте умалчиваемой (потаенной) тайны? Ее пчелы, которые слепили таинственности замок (воск для печати). Проникнуть в дивные тайны (чародейство). Ср. Geheimnis.

Сопоставимое, см.' 1 В), а также противоположное: Unheimlich; сумерки, вызывающие чувство неприятного страха. Тот показался ему жутким, призрачным. Ночь жутких, пугающих часов. На душе у меня давно уже было неприятно, даже жутко. Мне стало жутко. Жуткое и неподвижное, будто каменная статуя. Жуткий туман, который называют сухим. Эти бледные юнцы выглядели жутко, и бог знает, что они натворят. Жутким называется все то, что должно было оставаться тайным, скрытым, но вышло наружу. (Шеллинг.) — и далее: скрывать, окружать божественное некоторой таинственностью. Не употребительно противоположное".

В этой длинной цитате для нас наиболее интересно то, что слово (heimlich) среди многочисленных оттенков своего значения имеет одно, в котором совпадает со своей противоположностью (unheimlich). Тогда heimlich становится unheimlich; сравните с примером Луцкова: "Мы называем это приятным, вы называете это жутким". Надо вообще вспомнить о том, что слово "heimlich" полисемично, относится к двум кругам представлений, которые, не являясь противоположными, все же довольно далеки друг от друга: представление о привычном и приятном и представление о скрытом и тайном. Получается, что жуткое (unheimlich) как бы употребляется в качестве противоположности только к первому значению, но не ко второму. У Зандерса мы ничего не узнаем о том, можем ли мы предположить генетическую связь между этими двумя значениями. Однако необходимо обратить внимание на замечание Шеллинга, который высказал нечто совершенно новое о содержании понятия "жуткое", разумеется, не подстраиваясь под наши ожидания. Жуткое — это все, что должно было оставаться тайным, сокровенным и выдало себя.

Часть вышеупомянутого сомнения объясняется сведениями из "Deutsches Wцrterbuch", Leipzig, 1877 (IV/2. S. 874 и далее) Якоба и Вильгельма Гримм:

"Heimlich; adj. und adv. vernaculus, oecultus; средне-верхненемецкий: heimelich, heimlich.

S. 874: В несколько ином смысле: это мне приятно, пригодно, не пугает меня...

в) heimlich — также место, свободное от призрачного... S. 875: б) привычное, дружественное, вызывающее доверие. Из родного, домашнего далее развивается понятие, скрытое от чужого взгляда, сокровенное, тайное; последнее развивается и в другом отношении...

S. 876: "слева от моря располагался луг, скрытый лесом" (Шиллер).

...Свободно и для современного словоупотребления непривычно... heimlich присоединяется к глаголу "скрывать": он тайком (heimlich) укрыл меня в своей палатке. ...Потаенные (heimliche) места человеческого тела, половые органы... то, что людей не убивает, а тянет к родным (heimlichen) местам.

в) Важные и остающиеся тайными Советы, которые отдают приказы в государственных делах, требующих тайных советов; прилагательное заменяется — согласно современным нормам словоупотребления — "geheim" (тайный): ...(Фараон) называет его (Иосифа) тайным советником.

S. 878: heimlich (скрытое) от познания, мистическое, аллегорическое: скрытое значение, mysticus, divinus, oecultus, figuratus.

S. 878: кроме того, "heimlich", непознанное, неосознанное; также сокрытое, непроницаемое для исследования: "...Ты, видимо, заметил? Они мне не доверяют, они тайно боятся Фридляндца". ("Лагерь Валенштейна").

Значение скрытного, опасного, которое было подчеркнуто в предыдущем пункте, развивается еще дальше, потому heimlich приобретает смысл, который в другом случае принадлежит unheimlich (образованное от heimlich. S.874): это для меня слишком поздно, как для человека, бродящего в ночи и верящего в привидения, за каждым углом ему кажется нечто скрытое и ужасное". Итак, "heimlich" — это слово, разворачивающее свое значение в двойственных направлениях, вплоть до совпадения со своей противоположностью "unheimlich". В некоторых случаях "unheimlich" является разновидностью "heimlich". Сопоставим этот еще не вполне объясненный вывод с определением "жуткого" Шеллингом. Исследование отдельных случаев жуткого сделало это определение понятным для нас.

Если сейчас мы перейдем к предварительному разбору конкретных людей и впечатлений, предметов, процессов и ситуаций, способных с чрезвычайной силой и отчетливостью пробудить в нас чувство жуткого, то, пожалуй, настоятельной необходимостью является выбор удачного первого примера. Йенч выделяет в качестве превосходного случая "сомнение в одушевленности кажущегося живым существа, и наоборот: не была ли случайно одушевлена безжизненная вещь" и при этом он отсылает нас к впечатлению от восковых фигур, искусно изготовленных кукол и автоматов. Он говорит и о впечатлении жуткого от эпилептического припадка и проявлений безумия, потому что они вызывают в зрителе догадки о рефлекторных — механических — процессах, вероятно, скрытых за привычным образом одушевленного. Не будучи полностью убежденными данным выводом автора, добавим к нему наше собственное исследование, ведь в дальнейшем оно напомнит нам о том писателе, которому создание жуткого впечатления удавалось лучше, чем любому другому.

"Один из самых надежных способов без особого труда вызвать впечатление жуткого с помощью повествования, — пишет Йенч, — основывается на том, чтобы держать читателя в неведении, является ли определенная фигура человеком или, скажем, автоматом, и- именно так, чтобы данная неуверенность не оказалась непосредственно в центре его внимания и не побуждала его немедленно исследовать и выяснять суть дела, ведь из-за этого, как утверждается, легко исчезает особое эмоциональное воздействие. Э.-Т.-А. Гофман в своих фантастических повестях неоднократно с успехом демонстрировал этот психологический прием".

Это верное замечание имеет в виду прежде всего рассказ "Песочный человек" в "Ночных повестях" (третий том гризебаховского издания Полного собрания сочинений Гофмана), из которого возник весьма удачный образ куклы Олимпии в первом акте оперы Оффенбаха "Сказки Гофмана". Придется, однако, сказать — и надеюсь, большинство читателей этого рассказа согласится со мной,— что мотив кажущейся живой куклы Олимпии совсем не единственный из ответственных за бесподобное впечатление жути от рассказа, более того, это даже не тот мотив, которому следовало бы приписать такое воздействие в первую очередь. Такому воздействию мешает также то, что сам автором воспринимает эпизод с Олимпией с некоторым сатирическим уклоном и использует его в качестве насмешки над влюбленным молодым человеком. В центре рассказа находится иной момент, по которому рассказ и получил свое название и который вновь и вновь обыгрывается в решающих эпизодах, — мотив Песочного человека, который ослепляет детей.

Студент Натанаэль, с детских воспоминаний которого и начинается эта готическая повесть, не может — несмотря на свое теперешнее благополучие — избавиться от воспоминаний, которые у него связаны с ужасной и загадочной смертью любимого отца. Иногда по вечерам мать пораньше отправляла детей спать со следующими словами: "Вот придет Песочный человек...", и действительно, позже мальчик каждый раз слышал тяжелые шаги некоего посетителя, пришедшего однажды вечером к отцу. Правда, на вопрос о Песочнике мать позже говорила, что он не существует, что это всего лишь обычное слово, а няня дала такое объяснение: "Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, кидает им в глаза пригоршню песка, так что глаза заливаются кровью и лезут на лоб, а потом прячет ребят в мешок и относит на Луну, чтобы накормить своих детей, которые сидят там в гнезде, а клювы у них кривые, как у сов, вот ими они и выклевывают глаза непослушным Детям".

Хотя маленький Натанаэль был ребенком достаточно взрослым и смышленым, чтобы не обращать внимание на такие ужасающие подробности, все же в нем укрепился страх перед самим Песочником. Он решил узнать, как выглядит Песочный человек, и однажды вечером он спрятался в кабинете отца. В вечернем посетителе он узнал адвоката Коппелиуса, человека отвратительного, обычно пугавшего детей, когда он иногда приглашался на обед, и с того времени мальчик отождествлял Коппелиуса со вселяющим страх Песочником. В дальнейшем развитии этой сцены поэт находится в сомнении: это первый бред объятого страхом мальчика или повествование, которое следует понимать в качестве чего-то реального. Отец и гость были чем-то заняты над очагом с раскаленными углями. Маленький мальчик услышал возглас Коппелиуса: "Глаза, сюда! Глаза!" — и выдает себя криком. Коппелиус хватает его и хочет бросить ему в глаза горсть пылающих угольков, а потом швырнуть мальчика в очаг. Отец умоляет сохранить ребенку глаза. Страшное приключение заканчивается для мальчика глубоким обмороком и длительной болезнью. Человек, который склонен к рациональному толкованию Песочного человека, признает в такой фантазии ребенка сохранившееся воздействие рассказа няни. В нем место песчинок заняли раскаленные угли, которые должны быть брошены ребенку в глаза в обоих случаях, чтобы те от боли вылезли из орбит. При следующем визите Песочного человека, имевшем место через год, отец погиб в результате взрыва в кабинете, а адвокат Коппелиус бесследно исчез из города.

Теперь жуткий образ из детства студент Натанаэль, как ему кажется, признал в бродячем итальянском оптике Джузеппе Копполе, который в университетском городе предложил ему купить барометр, а после отказа внезапно сказал: "Э, не барометр, не барометр! — есть и короши глаз, короши глаз!" Ужас студента прошел после того, как предлагаемые "глаза" оказались всего лишь очками. Он купил у Копполы карманную подзорную трубу и с ее помощью смог заглянуть в расположенную напротив его окон квартиру профессора Спаланцани, где увидел его прекрасную, однако загадочно молчаливую и неподвижную дочь Олимпию. Вскоре студент так горячо влюбился в нее, что из-за нее забыл даже о своей умной и рассудительной невесте. Однако Олимпия это автомат, в который Спаланцани встроил заводной механизм, а Коппола — Песочный человек — вставил глаза. Студент пришел в квартиру профессора как раз, тогда когда оба мастера ссорились из-за своего творения; оптик уносил деревянную, безглазую куклу, а механик Спаланцани бросил в Натанаэля лежащие на полу окровавленные глаза Олимпии, сказав, что Коппола похитил их у Натанаэля. Бедный студент испытал очередной припадок безумия, в бреду которого соединились воспоминания о смерти отца со свежим впечатлением: "Живей — живей — живей! Огненный круг — огненный круг! Кружись, огненный круг,— веселей — веселей! Деревянная куколка, живей,— прекрасная куколка, кружись!" После этого он бросился на профессора, мнимого отца Олимпии, и начал его душить. Оправившись от очередной долгой, тяжелой болезни, Натанаэль, вроде бы, выздоровел. Он решает жениться на своей вновь обретенной невесте. Однажды они гуляли по городу, высокая башня ратуши которого бросала на рынок огромную тень. Девушка предложила жениху подняться на башню, а сопровождающий влюбленную пару брат невесты остался внизу. Наверху внимание Клары привлек некий странный человек, идущий по улице. Натанаэль посмотрел на этого человека в подзорную трубу Копполы, которую вытащил из своего кармана, и его в очередной раз охватило безумие. Со словами: "Деревянная куколка, кружись!" — он попытался было сбросить девушку с башни. Привлеченный криком несчастной брат спас ее и поспешил с ней вниз. Безумный Натанаэль метался наверху и выкрикивал: "Огненный круг, кружись!" Среди людей, собравшихся внизу, оказался неожиданно появившийся адвокат Коппелиус. Мы будем правы в предположении, что именно его приближение вызвало вспышку безумия Натанаэля. Несколько человек собралось подняться наверх, чтобы связать безумца, однако Коппелиус* рассмеялся и сказал: "Не торопитесь, он сам скоро спустится". Неожиданно Натанаэль остановился, узнал Коппелиуса и с пронзительным криком: "А! Короши глаз — короши глаз!" — бросился через перила. Как только Натанаэль разбил себе голову о мостовую, Песочный человек растворился в толпе.

Вероятно, этот краткий пересказ не оставляет ни малейшего сомнения в том, что чувство жуткого напрямую связано с образом Песочного человека, иными словами с представлением о похищении глаз, и что интеллектуальная неуверенность в смысле Йенча не имеет с этим впечатлением ничего общего. Сомнение в одушевленности, которое мы были обязаны допустить, представляя перед собой куклу Олимпию, в этом впечатляющем примере жуткого вообще не принимается во внимание. Однако в самом начале писатель вызывает в нас определенную неуверенность, не позволяя нам — безусловно, с умыслом — до определенного времени догадаться, вводит ли он нас в реальный мир или в созданный им мир фантастический. Более того, писатель, как всем известно, имеет право создавать любой мир, и, если, например, он избрал мир как сцену для действия своих героев, среди которых есть духи, демоны и привидения, как это делал Шекспир в "Гамлете", в "Макбете" и в ином смысле — в "Буре" и во "Сне в летнюю ночь", в этом мы должны ему помогать и рассматривать этот предлагаемый им мир как реальный. Однако по ходу повести Гофмана это сомнение исчезает, мы уверены, что художник хочет позволить нам самим посмотреть через очки или в подзорную трубу коварного оптика, более того, что он, вероятно, сам смотрел через такой инструмент. Окончание рассказа делает бесспорным тот факт, что оптик Коппола и есть адвокат Коппелиус, а следовательно и Песочный человек

*О происхождении имени героя: coppella ~ тигель (при химических операциях с тиглем погиб отец Натанаэля); сорро = глазница.

Об "интеллектуальной неуверенности" здесь уже и речи идти не может; теперь мы уверены, что нам необходимо рассматривать не фантастическое видение безумца, за которым мы при рациональном рассуждении должны угадать реальную ситуацию, а впечатление жуткого, которое из-за этого объяснения не стало меньше ни в малейшей степени. Стало быть, интеллектуальная неуверенность для понимания этого жуткого впечатления не дает ничего.

Напротив, психоаналитический опыт подсказывает нам, что детей ужасает страх повредить глаза или вообще лишиться их. Многие взрослые до сих пор имеют эту боязнь. Не зря существует известная поговорка: хранить как зеницу ока. Изучение сновидений, фантазий и мифов позднее дало нам информацию, что боязнь за глаза, страх перед слепотой достаточно часто является заменой страха перед кастрацией. И ослепление мифического преступника Эдипа является всего лишь уменьшением наказания в виде кастрации, которое было ему уготовано по принципу талиона. Можно попытаться в духе рационального способа мышления отвергнуть эту связь боязни ослепления и страха кастрации. Считается естественным, что настолько ценный орган, как зрение, охраняется чрезвычайно значительным страхом; более того, я могу утверждать, что за страхом кастрации не скрывается никакая более глубокая тайна и никакой иной смысл. Однако этим все же не объясняется замещающая связь между зрением и мужским членом, которая обнаружена в сновидениях, фантазиях и в мифах. Чрезвычайно сильное смутное чувство возникает именно из-за угрозы потерять половой член. Когда из анализа невротика становятся известными детали "комплекса кастрации", и врач замечает его огромную роль в душевной жизни пациента, исчезают последние сомнения в его важности.

Я не посоветовал бы ни одному противнику психоаналитического учения выступать в поддержку утверждения, будто страх перед ослеплением не зависит от комплекса кастрации. Ведь почему в данном случае боязнь слепоты оказалась в самой тесной связи со смертью отца? Почему Песочник каждый раз появляется в роли разрушителя любви? Он поссорил несчастного студента с его невестой и с ее братом, его лучшим другом, он уничтожил второй объект его вожделения — прекрасную куклу Олимпию, и вынуждает его самого пойти на самоубийство накануне его счастливого соединения со вновь обретенной Кларой. Все эти, а также многие другие черты повести кажутся произвольными и неважными, если не учитывать связь страха за зрение и страха перед кастрацией, и становятся понятными, как только Песочного человека заменяет страшный отец, от которого исходит угроза кастрации*.

*Переработка материала фантазией поэта проходила не столь бурно, чтобы нам не удалось воссоздать первоначальный порядок. В детской истории отец и Коппелиус представляют сборный образ отца, разделенный в результате двойственности на две крайности: один, злой отец, угрожает ослеплением (кастрацией), другой, добрый отец, умоляет сохранить ребенку глаза. Более всего затронутая вытеснением часть комплекса, желание смерти злого отца, находит свое отражение в смерти хорошего отца, в которой обвиняется Коппелиус. В более поздней истории жизни студента этой паре отцов соответствуют профессор Спаланцани и оптик Коппола: профессор сам по себе признается фигурой из отцовского ряда, а Коппола фактически идентичен с адвокатом Коппелиусом. Как в прошлом они вместе работали возле таинственного очага, так и теперь они сообща создали куклу Олимпию, к тому же профессора называют ее отцом. Из-за этой двукратной общности их можно расшифровывать как разветвление образа отца, то есть как механик, так и оптик являются отцами как Олимпии, так и Натанаэля. В сцене ужаса времен детства Коппелиус, отказавшись от ослепления малыша, выкручивал ему руки и ноги, т. е. поступал, как механик с куклой. Эта странная черта, которая целиком выходит за рамки представления о Песочнике, вводит в игру новый эквивалент кастрации; правда, она указывает на внутреннюю идентичность Коппелиуса со своим более поздним антагонистом, механиком Спаланцани, и готовит нас к толкованию Олимпии. Эта автоматическая кукла не может оказаться ничем другим, кроме как материализацией феминистской установки Натана-эля по отношению к своему отцу в раннем детстве. Ее отцы — Спаланцани и Коппола — являются лишь новым созданием, перевоплощением отцовской пары Натанаэля; в другом случае непонятное утверждение Спаланцани о том, что оптик похищает глаза Натаниэля, чтобы вставить их кукле, обретает, таким образом, смысл доказательства идентичности Олимпии и Натанаэля. Олимпия — это, можно сказать, отделившийся от Натанаэля комплекс, который противостоит ему в виде личности. Господство данного комплекса выражается в безрассудно навязчивой любви к Олимпии. Мы имеем право назвать эту любовь нарциссической, и мы понимаем, что человек, попавший под ее чары, отходит от реального объекта любви. Однако многочисленные анализы болезни демонстрируют, насколько психологически верно, что зафиксированный на отце из-за комплекса кастрации юноша оказывается не способным любить женщину. Эти болезни не так фантастичны, однако вряд ли менее прискорбны, чем история студента Натанаэля.

Таким образом, мы рискнули бы свести чувство жуткого от Песочника к страху детского комплекса кастрации. Однако, как только появляется мысль принять во внимание для объяснения возникновения чувства жуткого этот детский фактор, это немедленно подталкивает нас к попытке учесть этот вывод также и в объяснениях других примеров жуткого. В "Песочном человеке" имеется мотив кажущейся живой куклы, который был выделен Йенчем. Он утверждает, что особенно благоприятное условие для появления чувства жуткого —пробуждение интеллектуальной неуверенности, когда — не ясно, является ли некий предмет живым или безжизненным и почему безжизненный предмет имеет далеко идущее сходство с живым. Конечно, именно в случае с куклой мы особенно близки к детскому восприятию. Вспомните, что на ранней стадии ребенок в своих играх вообще не различает резко одушевленное и неодушевленное и чрезвычайно охотно обращается со своей куклой как с живым существом. Одна пациентка даже рассказала нам, что в возрасте восьми лет она была убеждена, что если бы она смотрела на свою куклу определенным образом, то та должна была бы ожить. Примечательно, что в случае с Песочником мы можем говорить о пробуждении старого детского страха, а в случае с живой куклой о страхе и речи не идет: ребенок не имел страха перед оживлением своей куклы, вероятно, даже хотел этого. Таким образом, здесь источником чувства жуткого является не детский страх, а детское желание или даже исключительно детская вера. Это кажется противоречивым. Однако это, вероятно, только вариант, который позже может оказаться полезным для нашего понимания.

Э.-Т.-А. Гофман — великолепный мастер изображения жуткого в литературе. Его роман "Эликсиры Сатаны" показывает нам целый букет мотивов, которые укрепляют впечатление жуткого. Содержание романа чересчур богато и запутанно, чтобы мы могли рискнуть составить его краткое изложение. В конце книги, когда добавляются обстоятельства, которые до сих пор скрывались от читателя, результатом становится не просвещение читателя, а его полное запутывание. Художник нагромоздил чересчур много однородного; вероятно, от этого страдает не впечатление целостности, а только его понимание. Здесь мы ограничимся упоминанием наиболее примечательных мотивов, которые производят впечатление жуткого. Один из таких мотивов — проблема двойников во всех ее оттенках и вариантах, иными словами появление людей, которые благодаря одинаковой наружности должны считаться идентичными, усиление данной ситуации благодаря переносу душевных процессов от одной из личностей к другой, что можно назвать телепатией, так что один персонаж овладевает знанием, чувствами и переживаниями другого, фактически отождествляется с другой личностью. Герои произведения беспомощно пребывают в своем "Я" или переставляют чужое "Я" на место собственного, то есть имеет место удвоение "Я", разделение "Я", подмена "Я". И, наконец, — непрерывное возвращение одного и того же, повторение черт лица, характеров, судеб, преступных деяний, даже одинаковых имен на протяжении нескольких поколений.

Мотив двойника был весьма глубоко рассмотрен в одноименной работе О. Ранка. В ней исследуется отношение двойника к зеркальному и теневому изображению, к ангелу-хранителю, к учению о душе и к страху смерти. Первоначально двойник был страховкой от гибели "Я", "решительным опровержением власти смерти" (О. Ранк), и, возможно, "бессмертная душа" была первым двойником тела. Создание подобного удвоения для защиты от уничтожения имеет нечто подобное в языке сновидений, который предпочитает изображать кастрацию путем удвоения или умножения символов гениталий; в культуре Древнего Египта он стало толчком для искусства придавать образу умершего определенную форму. Обсуждаемые здесь представления возникли на почве неограниченного себялюбия, первичного самолюбования, которое не только господствует над душевной жизнью детей, но и руководило первобытными людьми, а вместе с преодолением данной фазы изменяются признаки двойника, и из гарантии загробной жизни он становится жутким предвестником смерти.

Представление о двойнике не исчезло вместе с первобытным нарциссизмом, поскольку оно оказалось в состоянии почерпнуть новое содержание из более поздних ступеней развития "Я". В "Я" медленно выделяется особая инстанция, служащая самонаблюдению и самокритике, производящая работу психической цензуры и известная нашему сознанию как "совесть". В патологическом случае грезовидения она обособляется, откалывается от "Я". Факт наличия такой инстанции, способность рас-сматривать прочее "Я" как объект, т. е. способность человека к самонаблюдению, делают возможным наполнение старого представления о двойнике новым содержанием*.

Однако в двойника возможно включать не только содержание, предосудительное для "Я"-критики, но равно и все оставшиеся варианты формирования судьбы, на которых фантазия еще будет задерживаться, и все так называемые "стремления «Я», не сумевшие добиться успеха по причине внешних неблагоприятных условий, все подавленные волеизъявления, которые доказывают иллюзорность свободы человеческой воли**.

*Я считаю, когда поэт жалуется, что в человеке обитают две души и когда популяризаторы-психологи ведут речь о расколе "Я" в человеке, то у них намечается раздвоение, которое относится к психологии "Я", — между критической инстанцией и оставшейся частью "Я", а не открытая психоанализом противоположность "Я" и бессознательного вытесненного психического материала. Во всяком случае, разница сглаживается благодаря тому, что среди отвергнутого критикой "Супер-Я" находятся, прежде всего, остатки вытесненного. — Прим. Авт.

**В поэме Г.-Г. Эверса "Студент из Праги", на которой основывается исследование Ранка о двойниках, герой обещает невесте не убивать своего противника на дуэли. Однако по дороге к месту дуэли он встретил двойника, убившего соперника.

После этого рассмотрения явной подоплеки образа двойника нам ничего не остается как только' с