Разговоры Апостолов

408. Разговоры Апостолов

5 апреля 1946

«Я умираю от желания подняться в горы!» - восклицает Петр, пыхтя и отдуваясь и утирая пот, стекающий по щекам и шее.

«Что? Ты ненавидел горы, а теперь хочешь подняться в горы?» - насмешливо спрашивает Иуда Искариот, который сейчас, увидев, что его страх быть разоблаченным кончился ничем, вновь обрел свой повелительный и наглый тон.

«Да, сейчас я действительно желаю их. В это время года они становятся подходящим местом. Не такое же, как мое море… Оно, ах! Но… я не понимаю, почему поля становятся жарче после уборки урожая. Солнце то же самое, и все же…»

«Вопрос не в том, что они жарче. Дело в том, что они мрачнее, и человек чувствует себя более подавленным, глядя на них, чем когда они полны пшеницей», - разумно отвечает Матфей.

«Нет. Симон прав. Они невыносимо жарки после того как сжаты. Я никогда не чувствовал себя таким истощенным», - говорит Иаков Зеведеев.

«Никогда? А что ты скажешь о жаре, от которой мы страдали, когда шли к Нике?» - возражает Иуда Искариот.

«Она не была такой сильной, как эта», - отвечает Андрей.

«Не удивительно! Прошло уже сорок дней как наступило лето и, следовательно, солнце стало обжигающе горячим», - настаивает Иуда.

«Это факт, что жнивье отражает больше тепла, чем поля, на которых колосится пшеница, и причина этого ясна. Солнечные лучи, которые раньше достигали верхней части колосьев, сейчас палят до самого низа, до голой выжженной земли, а она отражает свое тепло вверх, в противоположном солнечным лучам направлении, и человек, таким образом, оказывается между двумя огнями», - наставительно говорит Варфоломей.

Искариот иронически смеется и отвешивает низкий поклон своему спутнику со словами: «Ребе Нафанаил, я приветствую Вас и благодарю за Ваше ученое наставление». Он предельно оскорбителен и агрессивен.

Варфоломей смотрит на него… но молчит. Филипп, напротив, защищает его: «Нет нужды быть ироничным! То, что он сказал, верно! Ты, несомненно, не собираешься отрицать истину, которую миллионы людей со здравым смыслом считают верной, логичной и проверяемой».

«Конечно! Конечно! Я знаю, что вы все ученые, знатоки, разумные, добрые, совершенные люди… Вы – все! Все! Один только я черная овца в белом стаде!... Только я незаконнорожденный агнец, тот позор, который раскрыт и поднят на рога овна… Только я грешник, несовершенный, причина всякого зла среди нас, в Израиле, в мире… возможно, также и среди звезд. Я не могу больше здесь оставаться! Не столько потому, что я вижу, что я последний, но потому, что вижу, что ничтожествами, подобными этим двум глупцам, которые говорят с Учителем, восторгаются, как если бы они были двумя святыми оракулами, я устал от…»

«Послушай, мальчик…» - Петр начинает говорить с лицом, покрасневшим не столько от жары, сколько от его усилий контролировать себя.

Но Иуда Фаддей прерывает его: «Ты судишь о других людях по своим меркам? Попытайся сам стать “ничтожеством”, как мой брат Иаков и Иоанн Зеведеев, и больше не будет несовершенств среди апостолов».

«Посмотрите теперь, прав ли я! Я – несовершенство! Ах! Это слишком много! Но это…»

«Да, я думаю, что это от слишком большого количества вина, которое Иосиф дал нам выпить, и в этой жаре оно расстроило твое пищеварение… просто реакция крови…» - очень мирно говорит Фома, чтобы свести ссору, которая готова вспыхнуть, к шутке.

Но Петр, истощил свое терпение и со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками, чтобы овладеть собой, говорит: «Послушай мальчик. Осталось единственное, что только можно тебе посоветовать: покинь нас на некоторое время…»

«Я? Покинуть? По твоему приказу? Только Учитель может отдавать мне приказы, и я буду повиноваться только Ему. Кто ты такой? Бедный…»

«Невежественный, грубый, ни к чему не годный рыбак. Ты прав… Я первый говорю это. И перед вездесущим, всевидящим Яхве я свидетельствую, что предпочел бы быть последним, а не первым, я заявляю, что предпочел бы видеть тебя или кого-нибудь еще на своем месте, но прежде всего тебя, чтобы ты мог освободиться от чудовища зависти, которое делает тебя несправедливым, и я хотел бы повиноваться только тебе, мой мальчик… И, поверь мне, это стоило бы мне гораздо меньше беспокойств, чем говорить с тобой в качестве “первого”. Но Он, Учитель, назначил меня быть “первым” среди вас… И я должен повиноваться Ему прежде всего и больше, чем мне следует повиноваться кому-нибудь еще. И ты должен повиноваться. И со своим здравым смыслом рыбака я говорю тебе, не так как ты меня понял, приняв мои успокоительные слова за вспыльчивые и несдержанные, но отойди на короткое время и побудь один, чтобы помедитировать… Ты шел позади всех нас из Бетхера в долину. Сделай это снова… Учитель во главе… ты сзади… мы, ничтожества, посередине… Все что нужно, чтобы понять и успокоиться – это побыть одному… Послушай меня… Так будет лучше для всех и для тебя прежде всего…» Он берет его за руку и выводит его из группы со словами: «Здесь, постой здесь, пока мы присоединимся к Учителю. Потом… иди медленно, медленно… и ты увидишь, что буря вскоре закончится», - и он покидает его, присоединившись к товарищам, которые уже ушли на несколько метров вперед.

«Тьфу! Я вспотел больше от разговора с ним, чем от ходьбы… Какой темперамент! Сможем ли мы когда-либо сделать из него что-нибудь?»

«Никогда, Симон. Мой Брат продолжает удерживать его. Но… Он никогда не получит от него чего-нибудь хорошего», - отвечает ему Иуда Фаддей.

«Он для нас настоящее наказание!» - шепчет Андрей и заключает: «Иоанн и я почти боимся его и всегда молчим, опасаясь дальнейшей ссоры.

«Это на самом деле лучшая политика», - говорит Варфоломей.

«Я просто не могу молчать», - признается Фаддей.

«Мне тоже это не очень удается… но я нашел секрет, как стать таким», - говорит Петр.

«Какой? Скажи нам…» - говорят все они.

«Работая подобно волу, впряженному в плуг. Выполняя даже бесполезную работу… Что-нибудь, что послужит очищению моей груди от груза, который заваривается во мне… что-нибудь такое, что не связано с Иудой»

«Ах! Я понял! Вот почему ты произвел такое опустошение среди растений, когда мы спускались в долину! Это потому, да?» - спрашивает Иаков Зеведеев.

«Да, потому… Но сегодня… здесь… Я не мог бы ничего сломать, не нанеся вреда. Здесь только фруктовые деревья и было бы грехом портить их… Я сделал втрое более трудное… сломал самого себя… так, чтобы я мог бы больше не быть старым Симоном из Капернаума… И мои кости болели…»

Варфоломей и Зелот сделали одно и то же и произнесли одни и те же слова: Они обняли Петра, восклицая: «И ты еще удивлялся тому, что Он назначил тебя первым среди нас? Ты учитель для нас…»

«Я? Из-за этого?... Пустяк!... Я бедный человек… Я прошу вас только любить меня, подавая мне мудрые советы, просто советы и любовь. Любовь и скромность, чтобы я мог стать похожим на вас… И только ради Него, так как Он уже так опечален…»

«Ты прав. Чтобы мы, по крайней мере, не стали бы причиной Его печали!» - восклицает Матфей.

«Я ужасно испугался, когда Иоанна послала за Ним. Вы двое, которые пошли раньше нас, вы действительно ничего не знаете?» - спрашивает Фома.

«Нет, ничего определенного. Но мы думали, что это было связано с тем парнем, который идет за нами… который что-то натворил», - отвечает Петр.

«Тише! Я заподозрил то же самое, когда услышал речь Учителя в Субботу», - признается Иуда Фаддей.

«И я тоже», - отвечает Иаков Зеведеев.

«О!... Я никогда не думал об этом… даже когда увидел Иуду таким мрачным, таким грубым в тот вечер, должен вам сказать», - говорит Фома.

«Хорошо. Давайте забудем об этом. И давайте попытаемся… поправить его своей любовью и жертвоприношениями. Как Марциан научил нас…» - говорит Петр.

«Что делает Марциан?» - спрашивает Андрей улыбаясь.

«Кто знает!?... Скоро мы будем с ним. Я умираю от желания увидеть его… Эта разлука действительно дорого мне стоит».

«Я удивляюсь, почему Учитель желает этого. Сейчас… Марциан уже мог бы быть с нами. Он уже не маленький слабый мальчик», - замечает Иаков Зеведеев.

«И потом… Если он прошел такой долгий путь в прошлом году, когда он был таким слабым, он бы мог пройти гораздо больше сейчас», - говорит Филипп.

«Я думаю, что это для того, чтобы он не увидел определенных позорных вещей…» - говорит Матфей.

«Или общаться с определенными людьми…» - ворчит Фаддей, который просто не может примириться с Искариотом.

«Возможно, что вы оба правы», - говорит Петр.

«Конечно, нет! Он, должно быть, делает это, чтобы позволить мальчику окрепнуть. Вы увидите, что в следующем году мальчик будет с нами», - утверждает Фома.

«Следующий год! Будет ли еще Учитель с нами в следующем году?» - задумчиво спрашивает Варфоломей. «Его речи кажутся мне… такими иносказательными…»

«Не говори этого», - умоляют остальные.

«Мне самому не нравится так говорить. Но умолчание не поможет устранению того, чему предопределено случиться».

«Ну… Это еще одна причина, почему мы должны больше молиться в течение следующих месяцев… Чтобы не огорчать Его нашей неготовностью. Я имею в виду сейчас, когда мы будем отдыхать в Галилее, Он будет учить нас, двенадцать в особенности, насколько это возможно… Во всяком случае мы скоро будем там…»

«Да. И я ждал этого. Я стар и эти марши в такую жару причиняют мне много личных неприятностей», - признается Варфоломей.

«И мне. Я был порочным человеком и если вы сосчитаете мои годы, то я старше, чем вы думаете. Невоздержанность… эх! Я теперь чувствую все ее последствия сейчас в своих костях… И мы, дети Леви, страдаем от таких неприятностей по своей природе…»

«А что сказать обо мне? Я был болен на протяжении многих лет… и эта жизнь в пещерах, со скудной жалкой пищей. Чувствуются последствия таких ситуаций!...» - говорит Зелот.

«Но ты всегда говорил, что с тех пор, как ты был исцелен ты чувствуешь себя сильным?» - спрашивает Иуда, который присоединился к ним и идет за Зелотом. «Может быть воздействие чуда приходит к концу?»

На обезображенном, но выразительном лице Зелота появилась типичная гримаса, и кажется, что оно говорит: «Он здесь! Господи, даруй мне терпение!» Но он отвечает в высшей степени любезно: «Нет. Эффект чуда не прошел. И ты можешь видеть это. Я не заболел вновь. Я силен и здоров. Но годы остались годами и усталость – усталостью. И эта жара, из-за которой мы становимся влажными от пота, как если бы мы провалились в канаву, и ночи, которые, я бы сказал, ледяные в сравнении с дневной жарой и охлаждают пот на наших телах, тогда как роса добавляет еще больше сырости на наши одежды, уже влажные от пота, все это, конечно, не приносит мне пользы. И я очень хочу отдохнуть, чтобы я мог позаботиться о себе. По утрам, особенно когда мы спим под открытым небом, я весь окоченеваю. Если я стану инвалидом, то какая от меня будет польза?»

«Ты сможешь страдать. Иисус говорит, что страдания так же хороши, как работа и молитва», - отвечает ему Андрей.

«С этим все в порядке. Но я предпочитаю служить Ему как апостол и…»

«И ты тоже устал. Признай это. Ты устал продолжать жить этой жизнью без какой-либо перспективы на приятные часы, напротив, с перспективой преследований и… поражения. Ты начинаешь думать, что бегаешь, рискуя еще раз стать изгоем», - говорит Иуда Искариот.

«Я ни о чем не думаю. Я говорю, что чувствую себя на грани болезни».

«О! Так Он сразу тебя исцелит!...» - и Иуда иронически смеется.

Варфоломей, почувствовав, что назревает очередная склока, и желая избежать ее, обращается к Иисусу. «Учитель! Там нет ничего для нас? Ты всегда впереди нас!...»

«Ты прав, Варфоломей. Но мы сейчас остановимся. Видите тот маленький дом? Мы пойдем туда, потому что солнце слишком сильное, и снова тронемся в путь вечером. Мы должны поспешить с возвращением в Иерусалим, потому что Пятидесятница очень близка.

«О чем вы говорили?» - спрашивает Иуда Фаддей своего брата.

«Только представь себе! Мы начали говорить об Иосифе Аримафейском и закончили воспоминаниями о старой собственности Иоакима в Назарете и о его обычае, - до тех пор, пока он был способен делать это, - брать половину урожая пшеницы себе, отдавая остальное бедным, о чем так хорошо помнят старики в Назарете. Какими воздержанными были эти два праведных человека – Анна и Иоаким! Не удивительно, что им было даровано чудо Дочери, такой Дочери!... С Иисусом мы вспоминали прошлое, когда мы были детьми…» И они продолжают беседу, направляясь к дому через залитые солнечным светом и жаром поля.

………….

Иисус говорит: «Ты вставишь здесь видение о чудесном сборе оставшихся после жатвы колосьев во имя маленькой старушки (на равнине между Эммаусом равнинным и горами в сторону Иерусалима), которое ты получила 27-го сентября 1944 года».