Нагайцев Георгий . История одной поездки

Нагайцев Георгий

История одной поездки

Вячеславу Курицыну

А поезд всё мчался и мчался вперёд, огибая благоухающие, налившиеся зелёным соком леса, пересекая сонные деревушки, перепрыгивая худенькие речки. То разгонялся до какой-то чудовищной скорости и нёсся, обтекаемый ветром, то притормаживал, приближаясь к станциям, на которых, точно комары на Урале, толпились вспотевшие люди. Было душно. На улице особенно, казалось, что ещё немного, и начнёт плавиться пластик, потекут окна, загорится трава. В салоне было ещё терпимо, пассажиров спасала холодная вода и кондиционер.

Сергей откинулся в кресле, пальцем правой руки заложив журнал «Новое литературное обозрение», и рассеянно смотрел в окно на уносящиеся деревья. Он всегда любил это занятие - смотреть в окно, каждый раз радовался, как ребёнок, когда взгляд цеплялся за что-то примечательное, как то: нелепая коробка сельского туалета на огороде; ползущий из трубы дымок как символ уюта; человек, пересекающий пути и кажущийся таким ненастоящим, игрушечным; жирная ворона, замедленно улетающая с дерева; машина, вдруг поравнявшаяся с поездом и начавшая было гонку, но вскоре неизменно отстающая, теряющаяся сзади и таящая; хрустально-зеркальная, какая-то ирреальная гладь озера с застывшим лодочником-рыбаком посредине; чёрная лакированная мусорка на пустом пригородном перроне, возле которого поезд не останавливается. Было во всём этом наблюдении, созерцании что-то медитативное.

Справа от Сергея сидел полноватый дремавший мужчина, напротив хмурила брови и потирала виски темнолицая девушка. Сергей всё безуспешно пытался прочесть в журнале статью некоего И. Г. Жижкина о молодом и подающем одежды прозаике Г. И. Шальникове (заметив сходство инициалов, Сергей сдавленно хихикнул). Было жарко, болела голова, а тут ещё и дети, сидевшие у окна слева, кричали и бесились, мешая читать. Вздохнув и стараясь игнорировать жужжание детей, Сергей продолжил:

“... взгляд, куда любопытней это обыграно в более позднем рассказе Шальникова “За городом”, вошедшем в сборник “Хруст миллиона позвонков”. Сюжет прост (если мы вообще можем говорить хоть о какой-либо сюжетности в такого рода произведениях): в жаркий летний день группа студентов едет за город отдохнуть, пожарить шашлыки. Естественно, все выпивают. Идут достаточно заурядные и семантически пустотные описания отдыха, при всём при том максимально невыразительные, с художественной точки зрения не представляющие ни малейшего интереса. Ребята сидят на веранде, поют песни под гитару, потом идут париться в баню: “Выпили ещё. Потом, наконец, в баню - Саша натопил жарко! Всем охота расслабиться, попариться, попить холодного пива да попиздеть душевно. А у нас иначе, как душевно, никто и не пиздит!” Потом часть ребят уходят за “догонкой”, жарится бесконечное количество шашлыка, кто-то планирует уезжать, кто-то...”

Дети принялись носиться по вагону и визжать. Сергей оторвался от книги и устало взглянул на тёмненькую девушку. Та сморщила лицо и потирала виски. «Тоже ведь не нравится», - с каким-то даже удовлетворением отметил Сергей. Мальчик в красной футболке поймал за руку свою сестру, девочку с рыжими торчащими косичками, и отвесил ей массивный подзатыльник. Она, не растерявшись, ущипнула его за руку, и оба они помчались дальше. Сергей растерянно скользнул взглядом по странице, на которой тремя потрескавшимися апельсинами блестели капельки засохшей крови. Он снова взялся за журнал:

“... смотрит фильм наверху, кто-то вообще пошёл прогуляться по ночному лесу. Проходит какое-то время, некоторые ребята уже сильно пьяны, пара человек заснула на диване. Наконец Шальников фокусирует повествование на ключевом диалоге, и составляющем основу произведения. Причём совершенно непонятно, к чему было такое огромное количество нудных бытовых описаний выше, не имеющих особого значения для идеи произведения. “На кухне пустынно. На столе недопитая водка и таз с шашлыком. С веранды доносится гитара. На диванчике сидит лысый паренёк - Гриша, возле него черноволосая девочка - Настя. Тихонько разговаривают”. После чего Гриша подробно пересказывает Насте впечатливший его эпизод из романа Владимира Сорокина “Тридцатая любовь Марины”, разбавляя пересказ обильным количеством “бля”. Настя внимательно слушает. Что интересно, Гриша даже...”

К брату и сестре, оказывается, успели присоединиться ещё два мальчика. Проезжали через речку, все четверо восторженно закричали, увидев чайку. Мать не обращала на их шум ни малейшего внимания, копаясь в телефоне. Слева от неё сидел парень лет одиннадцати, видимо, тоже сын, который, подобно Сергею, пытался читать книгу. Изредка он раздражённо поглядывал на малышню и шипел: «Да заткнитесь вы!» «Бедняга, - посочувствовал Сергей, - он вынужден сидеть прямо в эпицентре катастрофы. Я-то хоть сижу у другого окна». Крякнув, он поднялся и направился в туалет. Там была очередь. Сергей минут десять помялся у двери, и наконец зашёл. В туалете было хорошо, прохладно. Помочившись, он умылся холодной водой, стало полегче. Вернулся на своё место и снова попробовал читать:

“...умудряется цитировать куски романа по памяти: “так вот, бля. И там, на Юге, как-то раз отец мыл шестилетнюю Марину в фанерной душевой. Когда он мыл её там, ну, в том месте, Марине вдруг стало очень приятно, и она, бля, начала просить: “ещё, пап, ещё”. Просьбу её он выполнил и возбудился. А ночью, бля, батя к ней пришёл:

“В ту ночь она проснулась от нежных прикосновений.

Пьяный отец сидел на корточках рядом с кроватью и осторожно гладил её живот.

Марина приподняла голову, спросонья разглядывая его:

- Что, пап?

В комнате стояла душная тьма, голый отец казался маленьким и тщедушным.

- Марин... Мариночка... а давай я это... - бормотал он, сдвигая с неё одеяло.

Она села, протирая глаза.

- Давай... Хочешь, я тебе там поглажу... ну... как в душе...

От него оглушительно пахло вином, горячие руки дрожали”.

Ну и, слово за слово, отец её и изнасиловал. А потом, с утра, Марина проснулась и его рядом не нашла. Вышла на улицу, а там ей хозяин, ну, бля, домика того, что снимали они. Он и говорит: “Здоровеньки, дочка. То ж ранние птахи, шо батька твий, шо ты. Солнце не встало, а вин побиг до моря, як угорилый. Чого так торопиться? Не сгорит ведь, ей-бо...

- А когда он пошёл? - спросила Марина.

- Давно. Зараз повернётся... Погодь.

Но отец не вернулся ни через час, ни к обеду, ни к ужину.

Его выловили через неделю, когда прилетевшая самолётом мать успела прокурить всю дедову избушку”.

Ну и вот, бля. Отец-то и утопился. Такие дела”. Такое чрезмерное цитирование, на наш взгляд, перегружает текст и не представляется нам необходимым. Можно предположить, что таким образом Шальников хочет предать рассказу интертекстуальный характер, и, более того, основательно утвердиться в нём. Видимо, по каким-то причинам строгие реалистические традиции, которых, в принципе, вполне добросовестно придерживает Шальников, его не устраивают, он хочет высвободиться из холодных объятий реализма и, хорошенько разбежавшись, прыгнуть в ватную и нагретую пустоту всепоглащающего постмодернизма. Выглядит это весьма и весьма жалко. Настя рассказом впечатлилась, восхищённо глядит на Гришу. И тут начинает...”

Дети в это время затеяли какую-то игру в куклы, только заместо кукол были маленькие машинки. «Это твой отец?» - кричала девочка с косичками, указывая на жёлтый внедорожник. «Мой», - бодро кивнул мальчик и широко улыбнулся. «Он остался в Москве?» - вопрошала девочка? «Да», - подтвердил мальчик. «Ему конец». «Да, ему конец», - согласился мальчик. «Его убьют», - подытожила девочка.

«Пиздец какой, - подумал Сергей, - ну и игры у малят». Снова глянул в журнал.

"... ни с того ни с сего рассказывать свою историю. Её рассказал, по словам Насти, "дедушкин друг". У "дедушкиного друга" была дочь Анна, жившая в счастливом браке со своим мужем Антоном и дочерью Ниной. Когда дочке было девять лет, Антон вдруг утонул, и вскоре Анна нашла себе нового мужа - Кирилла. И вроде бы, как это нечасто бывает в семьях с отчимом, у всех были вполне себе мирные отношения. Но на самом деле Кирилл два с половиной года насиловал Нину, о чём та молчала, и мать ни о чём не догадывалась. Однажды она застукала Кирилла за этим занятием, и тем же вечером повесилась в гараже.

История эта сильно потрясла Гришу: "Настя кончила говорить. Гриша молчал, разинув рот и вытаращившись на неё. Видно было, что он знатно прихуел". Почему же так впечатлился Гриша? Потому, что реальная, жизненная история насилия, скажем даже шире - жестокости, противопоставленная здесь сорокинскому сюжету, потрясает человека гораздо сильнее, чем выдуманная. Можно провести параллель с рассказом Хемингуэя "Убийцы", где герой, впервые в жизни лицом к лицу столкнувшийся с феноменом жестокости, долго не понимает и не принимает его. Да и вообще, через весь рассказ Шальникова "За городом" проходит мотив какой-то слабомотивированной, а порой и вовсе немотивированной предельной жестокости, доходящей иногда до подробнейших физиологических деталей. Всё это опять же наводит нас на мысли о попытке придать тексту постмодернистский характер, такое обилие насилия просто-напросто сгущает тотальность всего корпуса письма, как любит делать тот же самый Владимир Георгиевич Сорокин. Не говоря уже о детальном описании мяса, приготовленного для шашлыка, вплоть до таких подробностей, как "белые жилки паутинками расходились по алому, сочащемуся пахучей кровью куску мяса, переплетались, иногда становясь толще, иногда снова сужаясь", не говоря также о пересказе книги Гришей и рассказе Насти, немотивированное насилие торжествует в конце рассказа. После диалога ребят гитара на веранде вдруг стихает, и тут уж начинается вообще что-то невообразимое..."

Тут красненький мальчик, бежавший по коридору, остановился возле кресла Сергея и прямо над его ухом крикнул сестре: «Ээй!» Сергей, трясясь от злости, отвернулся в окно. В это время идиллическая природная картина за стеклом вдруг прервалась проезжавшим мимо товарняком. Замельтешили перед глазами красные и чёрные вагоны с крохотными просветами меж ними. Сергей всматривался, и вдруг ему показалось, что мелькание вагонов вводит в его в некий транс. В его глазах загорелся какой-то нездоровый огонь. «Пора наказать сучат», - мелькнуло у него в голове. Он вскочил с места, взял всё ещё стоявшего рядом мальчика за подмышки и решительно двинулся по направлению к туалету. Мальчонка испуганно заверещал, уставившись на Сергея вытаращенными глазами. Распихав очередь и с такой силой оттолкнув выходившую из туалета старушку, что она, охнув, повалилась на пол, Сергей ворвался в туалет, захлопнул дверь, посадил мальчика на раковину и принялся его душить. Мальчик визжал, дрыгал ногами и руками, с его левой ноги слетел сандалик и ударился об стену. Он дёргался, пытаясь выбиться, но Сергей только крепче сжимал руки вокруг его тёплой тонкой шеи. На красных шортиках расползалось тёмное пятно. Глаза мальчика вылезали из орбит, он хрипел. Потом по его телу прошла последняя судорога, он затих и обмяк. Сергей посадил его на пол, взглянул на себя в грязное зеркало и широко улыбнулся. Достал из заднего кармана брюк канцелярский нож, поднёс к шее и сделал глубокий надрез. Забулькала, захлестала бурая кровь, забрызгивая зеркало, дверь, металлический унитаз. Сергей свалился на пол и закрыл глаза.