Мария-Луиза фон ФРАНЦ 3 страница

Нечто похожее произошло в Южной Америке, когда конкистадоры обнаружили у аборигенов ритуал распятия на кресте. Один из отцов иезуитов предположил даже, что, по всей видимости, дьявол внушил подобное этим людям, чтобы отвернуть их от обращения в истинную веру. Однако гипотеза об архетипической природе человеческой психики облегчает ответы на подобные вопросы, снимая необходимость вдаваться в ненужные споры о религиозных мифах. Разные версии — это получившие различное развитие формы архетипа. Нужно отметить, что как только образуется (констеллируется) жизненно важное архетипическое содержание, оно стремится занять место центрального символа новой религии. Если же архетипическое содержание имеет отношение просто к человеческому благополучию, а не образовано особым образом, то оно обретает бытование в фольклоре. Так, например, во времена Христа идея богочеловека, существовавшая до этого века, превратилась в пророчество чрезвычайной важности (в то, что должно было осуществиться во чтобы то ни стало).

Именно поэтому она и превратилась в новое откровение, в «новый свет». И под ее воздействием было создано все то, что мы сейчас называем христианской цивилизацией (также как просветление Будды послужило основой для создания буддийской религии).

В связи с этим существует и другая проблема. В своей книге, названной
«Первобытная культура», Тейлор, опираясь на предложенную им теорию анимизма, попытался объяснить происхождение волшебных сказок из ритуала. Он утверждал, что их необходимо рассматривать не столько как остатки подвергшегося распаду верования, сколько как специфическое отражение древних ритуалов, ритуалы уже исчезли, но то, о чем они говорили, сохранилось в виде волшебных сказок. Я с этим согласиться не могу, так как считаю, что основой для сказок является не ритуал, а архетипический опыт. Однако ритуалы имеют такую давнюю историю, что можно только строить предположения относительно их возникновения. Лучшим примером того, как это могло происходить, я считаю следующие две истории. Первая из них — это автобиография Черного Оленя (Black Elk), шамана племени американских индейцев Оглала Сиу (Oglala Sioux).

В детстве он страдал от тяжелой болезни и, находясь в коматозном состоянии, имел видение, или откровение: в нем он вознесся на небеса, где с четырех сторон света к нему приближались табуны лошадей; затем он встретился с духами предков и получил от их целебную траву для людей своего племени. Молодой человек был настолько глубоко потрясен этим видением, что не стал никому об этом рассказывать, как сделал бы и любой на его месте. Однако позже он стал сильно бояться грозы: как только на горизонте появлялось даже маленькое облачко, он дрожал от страха. Это заставило Черного Оленя обратиться к шаману, который объяснил ему, что его недуг вызван тем, что он никому не рассказал о своем видении, то есть утаил его от племени. Шаман обратился к молодому человеку со следующими словами: «Племянник, теперь я точно знаю, что это за болезнь! Ты должен выполнить то, что требовала в твоем сне гнедая лошадь. Ты должен воплотить это видение, представив его для людей своего племени уже здесь, на земле. Сначала ты должен исполнить для них танец лошади, и тогда страх покинет тебя. Если же ты этого не сделаешь, то с тобой может случиться
что-то очень плохое». Черному Оленю тогда было 17 лет. Вместе с отцом, матерью и другими членами племени он собрал необходимое количество лошадей разных мастей — белых, вороных, каурых, саврасых — и еще одну гнедую для себя. Он выучил все песни, которые слышал во сне. И когда видение было разыграно, оно не только произвело на всех соплеменников сильное впечатление, но оказало и целебное воздействие: слепые стали видеть, парализованные смогли снова ходить, и многие другие психогенные болезни были излечены. И племя решило повторить это представление еще раз. И можно быть уверенным, что подобное действо продолжало бы существовать в виде ритуала, если бы вскоре после этого племя не было почти полностью уничтожено белыми. В данном случае мы подошли очень
близко к доказательству того, каким образом могли возникнуть ритуалы.

Другие следы возникновения ритуалов я нашла в одной эскимосской сказке, опубликованной Расмуссеном (К. Rassmussen. Die Gabe des Adlers, Frankfurt, 1923). В некоторых приполярных арктических племенах существует праздник Орла (Eagle Festival). Чтобы пригласить на большой праздник другие племена, хозяева отправляли к ним посланников с палками, к которым прикрепляли перья. В честь празднества строился большой дом изо льда (иглу), а иногда и из дерева, в центре которого устанавливали чучело орла. Гости приезжали на собачьих упряжках; они плясали, рассказывали истории, заключали брачные соглашения и торговали. Таким образом, праздник Орла был полурелигиозным, полусветским собранием, на которое съезжались все племена.

История возникновения этого праздника гласит, что как-то раз одинокий охотник подстрелил необыкновенно красивого орла. По-видимому, охотника мучило чувство вины, поскольку он взял его домой, сделал чучело и даже чувствовал себя обязанным время от времени приносить ему немного жертвенной пищи. Однажды он отправился на охоту на лыжах и попал в снежную бурю. Охотник присел и неожиданно увидел перед собой двух мужчин с палками, к которым были приклеены перья. На их лицах были звериные маски, и они приказали охотнику следовать за ними, да побыстрее. Преодолевая пургу, он собрался с силами и в изнеможении двинулся за ними. Они шли очень быстро. Скоро сквозь густой туман охотник смог различить деревню, откуда доносились звуки, похожие на барабанный бой. Он спросил у своих спутников, по поводу чего бьют барабаны. И один из мужчин ответил очень печально: «Это стучит сердце матери». Они проводили его в деревню и подвели к величественной женщине в черном. И тут вдруг охотник понял, что перед ним мать подстреленного им орла. Она сказала, что он очень хорошо обращался с ее сыном, воздавал ему должные почести, и она желает, чтобы
все продолжалось и впредь. Именно поэтому она показала ему своих людей (на самом деле все они были орлами, принявшими человеческий облик только на время), которые исполнят перед охотником то, как должен проходить праздник Орла. Он же должен постараться вспомнить все, как можно точнее, и, возвратившись домой, передать своему племени. Кроме того, ей бы хотелось, чтобы праздник повторялся каждый год. После того как люди-орлы показали ему сам праздник Орла, внезапно все исчезло; охотник вновь оказался окруженным снежной бурей, полузамерзший и окоченевший. С огромным трудом он добрался до дома. В деревне охотник собрал людей и поведал им о случившемся. С тех пор, говорят, праздник Орла исполняется в точном соответствии с этим описанием.

Вероятно, охотник, чуть не замерзнув, впал в кому. Находясь в этом глубоко бессознательном состоянии, он испытал то, что можно было бы назвать архетипическим видением. Именно поэтому все исчезло так неожиданно, и он очнулся совершенно закоченевшим от холода в снегу. Когда к нему вернулось сознание, то на снегу он увидел следы животных — последние признаки присутствия «посланцев».

Здесь, как и в истории с Черным Оленем, мы видим, что ритуалы ведут свое происхождение именно из архетипического опыта индивида: если его воздействие достаточно сильно, возникает потребность сделать его достоянием других людей, а не хранить в тайне. Я встречалась с чем-то похожим, анализируя пациентов, которые имели архетипический опыт, но ни с кем не делились. Для человека такая реакция вполне естественна, так как подобные переживания являются очень личными, и никто не хочет, чтобы другие люди говорили о них с пренебрежением. Однако позднее у тех же самых пациентов появлялись и другие сновидения, в которых говорилось, что человек должен уметь отстаивать и защищать свое внутреннее видение. Например, в супружеской жизни нельзя вдруг совершенно изменить свое поведение, ничего при этом не объяснив, поэтому необходимо сообщить об этом мужу или жене, сказав следующее: «У меня было видение, которому я должен в точности следовать. Сейчас я тебе о нем расскажу, так как иначе ты не сможешь правильно понять мое поведение, а я должен остаться верным своему видению и действовать в соответствии с ним». Возможно, однако, что подобные вещи должны обсуждаться более широко, иногда даже группой, как в случае с Черным Оленем. Ведь его невротические симптомы, по словам шамана, указывали на то, что видение должно было принадлежать всему племени, а не быть его личной тайной.

Вероятно, эти две истории могут послужить объяснением того, как же возникают ритуалы. Например, в эскимосской истории такое объяснение включено в сам ритуал. Мы вновь убеждаемся в том, что основной причиной является вторжение архетипического мира через отдельного индивида в коллективное сознание группы. Это означает, что сначала конкретный человек испытываем такое вторжение на собственном опыте, а затем передает его другим. Если задуматься, то как еще могли возникнуть ритуалы? На наш взгляд, такой способ наиболее вероятен.

Впоследствии в ритуалы могут вноситься некоторые изменения, связанные уже с менее значительными вторжениями бессознательного, в частности сновидений. Рассмотрим в качестве примера известный ритуал австралийских аборигенов, который существовал в течение тридцати лет и назывался Кунапипи (Kunapipi). Известный этнолог Берндт (Berndt) собрала разные сновидения, имеющие отношение к данному ритуалу. Местные жители рассказывали, что часто видят подобные сны, и в своей книге с одноименным названием («Kunapipi») автор публикует собрание таких снов, каждый из которых дополняет или вносит некоторые изменения в ритуал. Любой такой сон представлялся на рассмотрение племени, и если изменение признавалось благоприятным и соответствовало мнению большинства, то его включали в ритуал. Я часто обнаруживала во время анализа, что такой механизм работает и в других ситуациях, например у католиков. Когда человек видит сон о литургии, то его бессознательное строит самые разнообразные предположения относительного того, что еще можно прибавить к этому действу. Одна монахиня, помню, рассказала мне свой сон об обедне. Служба совершалась как обычно, пока не наступило время для освящения («Sanctus»): забили в колокол, и тут вторглась какая-то временная помеха. В этот самый священный момент богослужения — момент перевоплощения — на кафедру вышел священник и дал короткое, прозаичное и вполне бытовое объяснение того, что же значит превращение Бога в человека. Затем богослужение продолжилось. Бессознательное монахини как будто хотело указать на утрату чего-то важного в понимании этого таинства.

Существует и другой вид архетипической истории, который также заслуживает упоминания. Если вы возьмете «Волшебные сказки народов мира» (Fairy Tales of World Literature), то увидите, что в этнологическом разделе, получившем название волшебных сказок, почти все относятся к так называемым сказкам о животных (кстати, в собрании братьев Гримм подобных сказок очень много). Согласно данным, приводимым в книге Лоренца ван дер Поста «Сердце охотника» (Laurens van der Post The Heart of the Hunter), около 80% сказок бушменов — о животных. Правда, слово «животное» в применении к ним является не совсем точным: все знают, что персонажи этих сказок являются не только животными, но в то же время они — существа антропоморфные. Вспомним, как в истории о празднике Орла птицы превращаются в людей, а через несколько минут снова становятся орлами. В бушменских сказках присутствует схожее представление. Например, в одной такой истории говорится: «гиена, которая на самом деле была человеком, обращается к своей жене...». Иногда об этом и не говорится так прямо, но по ходу действия гиена берет лук или делает лодку и т. п. Такие
персонажи олицетворяют собой либо человека в обличье животного, либо животного в образе человека: в обоих случаях они не являются теми, кого мы обычно называем животными.

Антропологи до сих пор спорят о том, скрывается ли под видом зверя человек или, наоборот, животное, меняя свою внешность, превращается в человека. На мой взгляд, эта дискуссия бессмысленна. Персонажи волшебных сказок — это персонажи волшебных сказок, они — животные и люди одновременно. В первобытном обществе никто не ломал голову над подобными вопросами, так как здесь нет никакого противоречия. С нашей точки зрения, они являются символическими животными, и поэтому мы рассматриваем их иначе: как носителей проекций того, что движет человеческой психикой. Животное и то, что вы на него проецируете, будут
объединены в одном и идентичны до тех пор, пока существует некое архаическое тождество и пока вы не возьмете свою проекцию назад. Это прекрасно видно на примере таких сказок о животных, которые отражают архетипические тенденции человека. Они принадлежат к человеческой сфере, так как изображают не инстинкты зверей, а животные инстинкты самого человека, именно в этом смысле они и являются антропоморфными. Когда в сказках тигр, например, олицетворяет такое качество, как жадность, то это не та жадность животного, которая присуща ему в природе, а наша собственная «тигриная жадность». Если в жизни мы оказываемся охвачены подобными чувствами, то вспоминаем именно о тигре.

Другими словами, образ этого животного антропоморфен. Такие сказки о животных встречаются очень часто, и многие исследователи утверждают, что они являются наиболее архаичным видом мифологических историй. Хочется верить, что так оно и есть. Что сказки, где лиса говорит с мышью или заяц разговаривает с кошкой, то есть сказки об антропоморфно-животных существах, являют собой одну из самых архаичных и базисных форм архетипических историй.

Многим известно, что я увлекаюсь волшебными сказками, поэтому меня часто одолевают разные знакомые просьбами рассказать их детям сказку. Я заметила, что до определенного возраста дети предпочитают сказки именно о животных. Когда вы начинаете рассказывать им сказки о принцах и принцессах, которые похищены дьяволом, они тут же задают вопрос: «Кто такой дьявол?» и т. п. Им требуется слишком много объяснений. Если же вы, рассказывая сказку, произносите: «Вот собака и говорит кошке», то они слушают ее с гораздо большим интересом. Поэтому именно такая форма волшебных сказок, видимо, является базисной, более древней и глубинной.

Однако рассуждений о взаимоотношениях между волшебными сказками, местными преданиями, ритуальными мифами, религиозными притчами и сказками о животных уже вполне достаточно. Мы остановились на этом лишь потому, что в литературе, посвященной мифологии, на этот счет и поныне существует много спорных гипотез.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Г л а в а 3

Метод психологической интерпретации

Следующая проблема, на которой мы остановимся, — это метод интерпретации волшебной сказки. Другими словами, как приблизиться, а точнее, «подкрасться» к ее значению, так как в действительности это напоминает выслеживание неуловимого оленя. Зачем нам нужна интерпретация? Сторонников юнгианской психологии снова и снова атакуют специалисты и исследователи мифологии, которые считают, что мифы говорят сами за себя. Следовательно, нужно только разгадать то, о чем они говорят, и никакая психологическая интерпретация вам не нужна, так как она рассматривает нечто, что непосредственно в миф не входит, к тому же миф со всеми своими деталями и амплификациями и так достаточно понятен. Такая точка зрения, на мой взгляд, верна только наполовину. Например, Юнг тоже считал, что сновидение само является своим лучшим объяснением. Это означает, что интерпретация всегда менее хороша, чем сам сон. Сновидение является лучшим отражением событий внутренней жизни (из тех, которые вообще возможны). В той же мере это относится и к волшебным сказкам и мифам. Следовательно, в этом смысле по-своему правы те, кто отвергает необходимость интерпретации и считает миф самодостаточным. Иногда интерпретация только затемняет тот первоначальный «свет», который излучает сам миф.

Однако представим себе такую ситуацию: пациент, находясь в большом возбуждении, рассказывает, что видел необыкновенный сон. А вы, откидываясь на спинку стула, ему говорите: «Да, у Вас был именно тот сон!» Вероятно, в ответ можно услышать: «Но я хочу знать, что все это значит!» Вы, в свою очередь, тогда можете предложить: "Отлично! Обратитесь к своему сну и он расскажет вам все, что только можно. Сон сам содержит лучшее свое объяснение". В таком подходе есть и свои преимущества, так как человек, вернувшись домой и перебирая в уме всевозможные варианты, может таким образом вдруг получить свое собственное разъяснение увиденного им во сне. В данном случае этот удивительный процесс можно уподобить потиранию волшебного камня (то есть то, каким образом трактуется сон, похоже на обращение с волшебным камнем или с талисманом, когда хотят, чтобы он придал силы), причем этот процесс не прерывается третьим лицом, которое бы вмешивалось в его протекание.

С другой стороны, такой метод далеко не всегда приводит к желаемому
результату, так как большая часть самых удивительных и прекрасных сновидений
не так проста для понимания. Видевший такой сон похож на человека, который
имеет в банке огромную сумму денег, но либо ничего об этом не знает, либо
потерял ключ от сейфа, либо забыл номер своего депозита. Какая же тогда от
этого польза? Конечно, хорошо бы запастись терпением и подождать, а не
выстроит ли сон сам «мост» к сознанию сновидца и не произойдет ли это все само собой. Конечно, такой путь наиболее предпочтителен и правилен, так как гораздо большее впечатление на человека производит то, что он понял в своих снах самостоятельно, чем полученная от другого — даже хорошая — интерпретация. Однако очень часто миллионы, лежащие в банке, не приносят никакой пользы, и человек таким образом оказывается обедненным. Существует другая причина того, почему все же интерпретация так нам необходима. Обычно люди пытаются понять смысл своих сновидений, а также и мифов, находясь в рамках собственных, выдвигаемых сознанием предположений. Например, человек мыслящего типа, естественно, будет стремиться извлечь из своего сна только философские мысли, которые, как ему кажется, в нем заключены, и не обратит внимания на эмоциональную сторону сна и на те обстоятельства, которые связаны с проявлением чувств. Я знаю также много людей — особенно мужчин,— которые попадают под власть настроения собственной анимы, проецируя его в свои сны и, вероятно, в связи с этим видят в них лишь негативную сторону происходящего.

Интерпретатор может быть полезен, так как указывает, на что нужно обратить
внимание: посмотрите, возможно, сон начался плохо, но в целом наступило
улучшение. Конечно, сон указывает на то, что вы еще ничего не понимаете или
ослеплены чем-то, но также и на то, что именно в нем скрыт важный смысл.
Интерпретация увеличивает объективность обнаружения смысла сна. И сон, и
сказка; имеют отношение не только к уже существующим тенденциям нашем
сознании, поэтому интерпретацию можно использовать и в психоанализе.

В предыдущей главе я говорила, что интерпретация — это искусство или умение, которому можно обучиться только на практике и на собственном опыте. Однако есть некоторые общие правила, которые необходимо знать. В архетипической истории, как и в сновидении, можно выделить несколько этапов.
Начинается все с экспозиции, то есть с описания времени и места действия.
Волшебные сказки обычно начинаются со слов типа: «Как-то раз...», что является
очевидным указанием на время и место событий, а вернее, на их вневременный и
внепространственный характер, то есть как бы на безотносительность
коллективного бессознательного. Например:
«Где-то далеко на краю света, за семью горами когда-то жил король...»
«На самом краю земли, где мир заканчивается дощатым забором...»
«Еще в те времена, когда по земле ходил Бог...»

В сказках можно найти множество примеров поэтического способа выражения
подобной внепространственности и вневременности, например начальная формула:
«Давным-давно много лет тому назад» («Onceupon-a-time»), которую сейчас, вслед за М. Элиаде, большинство мифологов называют illud tempus, т. е. вневременной вечностью, существующей сейчас и всегда.

Теперь остановимся подробнее на основных действующих лицах сказки. Я бы
рекомендовала подсчитать количество персонажей в начале и в конце повествования. Например, сказка начинается со слов: «У короля было три сына»,
следовательно, в ней присутствуют четыре персонажа, но не хватает матери. В
конце же сказки мы имеем: одного из сыновей, его невесту, а также невесту
одного и невесту другого брата, то есть снова четыре главных персонажа, но уже
в другом составе (set-up). Если обратить внимание на то, что в начале сказки
отсутствует мать, а в конце появляются три новые женщины, можно предположить, что сказка в целом посвящена идее освобождения женского начала (аналогично сказке, которую я использую ниже в качестве иллюстрации).

Теперь обратимся к началу сказки, или к экспозиции. Начинается все тем, что, например, старый король заболел, или король обнаруживает, что каждую ночь с его дерева крадут золотые яблоки или что у его лошади нет жеребенка, или что его жена смертельно больна, а спасти ее может только живая вода. Другими
словами, в начале всегда происходит какое-нибудь несчастье или беда, а иначе и
не было бы сказки. Следовательно, необходимо попытаться понять, в чем же
заключается проблема, и определить ее с психологической точки зрения.

Далее следует перипетия (peripeteia, то есть резкие изменения в ходе действия — взлеты и падения), которая может быть либо краткой, либо продолжительной. Описание многочисленных перипетий может занимать не одну страницу, хотя в сказке возможна и всего одна перипетия, после чего наступает кульминация (решающий момент), когда все в итоге заканчивается хорошо или же превращается в трагедию. Кульминация является точкой наивысшего напряжения, а за ней обычно наступает развязка (lysis), но иногда и катастрофа. Развязка определяет то, каков же будет исход событий — положительным или отрицательным: то ли принц получит свою возлюбленную целой и невредимой, молодые поженятся и будут жить счастливо, то ли их бросят в море, где они исчезнут, и никто о них больше никогда не услышит (в зависимости от того, как посмотреть на это, такая развязка может считаться как положительной, так и отрицательной). Бывает, что в некоторых историях рассказываемых в примитивных сообществах, нет ни развязки, ни катастрофы, они сами собой сходят на нет: ход событий постепенно угасает, становится бессвязным, словно сам рассказчик теряет к этому интерес, как бы засыпая.

Далее, развязка также может иметь двойное окончание (чего вы не найдете ни в легендах, ни в либо другом мифическом материале), а именно — счастливый конец, за которым следует присказка, которая имеет негативный характер. Например:
«Они поженились и устроили в честь этого большой пир, на котором было всего
вдоволь: и пива, и вина, и яств. Я отправился на кухню, где повар дал мне
пинок, когда я захотел кое-что испробовать. И вот я поспешил сюда, чтобы
рассказать все вам». Русские сказки иногда заканчиваются такими словами: «Oни поженились и жили очень счастливо. На свадьбе было много пива и вина, И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало». Цыгане в таком случае добавляют следующее: «Они поженились и жили счастливо и богато до конца жизни. А мы, бедные грушники, стоим здесь, дрожим и умираем от голода...», после чего собирают деньги, обходя по кругу с шапкой.

Подобные присловья в конце сказки являются неким ритуалом, совершаемым при выходе (rite de sortie), ибо волшебная сказка переносит далеко в мир детских
снов, в которых отражается коллективное бессознательное, но где нельзя
остаться навсегда. Представьте себе, что вы живете в крестьянском доме, где
часто рассказывают волшебные сказки. И вот, находясь еще под впечатлением
одной из таких сказок, вы идете на кухню, чтобы поджарить мясо, и, конечно же,
мясо у вас подгорает, так как вы продолжаете мечтать о принце или принцессе.
Именно поэтому в конце сказки это необходимо подчеркнуть, как бы говоря: «Да,
это мир волшебной сказки, но здесь-то горькая действительность, поэтому нам
необходимо вернуться к своей каждодневной работе, а не витать в облаках,
забивая себе голову сказками». Иными словами, мы должны переключиться и
покинуть мир волшебной сказки.

Вышесказанного вполне достаточно для описания в самых общих чертах того
метода, посредством которого мы выявляем структуру сказки и упорядочиваем
материал. Также следует всегда помнить о необходимости подсчета общего
количества действующих лиц, о символическом значении чисел и той роли, которая всему этому отводится. Существует и другой метод интерпретации, который я иногда использую, но он подходит не для всех сказок.

Возьмем для примера русскую сказку, в которой у царя было три сына. Можно расположить эти персонажи следующим образом:

Мальчик

Баба-Яга

2-й сын

Царь

1-й сын

Мальчик

I структура III результат

мужская

Баба-Яга

11 структура женская

Баба-Яга

В начале сказки представлена кватерность (все четыре героя — мужчины, а
женский элемент — мать — отсутствует); один из них отправляется туда неведомо куда (иначе говоря, в бессознательное), где живут три ведьмы (Бабы Яги) и Марья-царевна. В конце сказки герой спасает Марью-царевну, женится на ней, и у них рождаются два сына. Таким образом, в сказке мы имеем дело с двумя четверками: одна состоит только и мужчин, другая — только из женщин; а в конце сказки они образуют смешанную четверку (в центре схемы), состоящую из трех мужчин и одной женщины. Однако такой паттерн встречается не во всех сказках.

Поэтому не следует пытаться применять данный подход ко всем сказкам подряд: многие из них построены именно таким образом, но необходимо установить, присутствует ли в них данный паттерн. Если же в сказке не удается найти похожий паттерн — это не менее показательно, потому что его отсутствие тоже о чем-то говорит. Исключение, в свою очередь, также принадлежит к некоторому регулярному феномену, но в таком случае от вас требуется объяснить почему. Продолжим рассмотрение правил интерпретации и обратимся к первому символу. Например, жил-был старый король, который был болен, а для выздоровления ему была нужна живая вода; или жила одна мать у которой была непослушная дочь. Чтобы прояснить значение данного мотива, необходимо просмотреть все параллельные мотивы, которые для него вообще можно найти. Я говорю «все», так как поначалу, вероятно, их будет не слишком много, но когда вы обнаружите порядка двух тысяч, можете остановиться. В русской народной сказке «Царь-девица», например, повествование начинается со старого царя и трех его сыновей. Младший сын — это в сказке герой-дурачок. Поведение царя я бы сравнила, например, с главной функцией сознания, а поведение его сыновей — с четвертой, подчиненной, хотя это и достаточно спорно. Подтверждения такой
точки зрения в сказке не содержится: в конце ее царь не устраняется и не
одерживает верха над собственным сыном. Но если привлечь к рассмотрению другие параллельные варианты сказки, то станет очевидно, что царь олицетворяет главную, но отжившую функцию, а третий сын является носителем обновленной, т. е. подчиненной функции.

Итак, прежде чем что-то утверждать, необходимо иметь материал для сравнения:
посмотреть, встречается ли такой мотив в других сказках, каким образом он
включается в них; а затем вывести из этих данных нечто среднее, иначе говоря,
обобщить полученный материал. Только в этом случае наша интерпретация будет
построена на относительно твердой и достоверной основе. Например, в одной
волшебной сказке белый голубь ведет себя как-то странно. Можно предположить,
что им обернулась колдунья или ведьма. Действительно, в данной сказке это
может быть и так; но, обратившись к тому, что же обычно символизирует белый
голубь, вы будете удивлены. В христианской традиции голубь, как правило,
символизирует Святой Дух; а в волшебных сказках в голубку обычно превращается влюбленная женщина, героиня, подобная Венере. Тогда возникает вопрос, почему то, что обычно символизирует положительный эрос, в конкретной сказке оказывается негативным. Не удосужься вы просмотреть другие сказки, где
встречается тот же образ, у вас вряд ли возник бы такой вопрос. Представьте
себе, что вы врач: вы проводите свою первую аутопсию (вскрытие трупа. — Прим. пер.) и обнаруживаете аппендикс в левой стороне брюшной полости; причем вы не знаете, что он должен был бы находиться справа, так как не изучали сравнительную анатомию. Так и в случае с толкованием волшебных сказок необходимо знать «сравнительную анатомию» всех символов, а для этого вы должны знать общую структуру (set-up), в связи с чем и необходим материал для сравнения. В качестве фона он поможет вам гораздо лучше понять специфику
символа, и только тогда вы сможете в полной мере дать оценку исключениям.
Амплификация означает расширение с целью прояснения посредством сравнения
некоторого количества параллельных вариантов. Когда вы составите собрание
подобных «параллелей», тогда можно переходить к следующему мотиву и, поступая таким образом с каждым, пройти всю историю.

Остается еще два этапа, и следующее, что мы должны сделать,— это восстановить контекст. Скажем, в сказке присутствует мышь: в ходе амплификации вы замечаете, что она ведет себя как-то по-особому. Например, вы читали, что обычно в мышей вселяются души умерших, ведьм, что они являются священными животными Аполлона в его зимней ипостаси. Мыши могут быть разносчиками чумы, но в то же время мышь — это душа в виде животного (soul-animal): когда человек умирает, из него выскакивает мышь, или покойный появляется в доме в виде мыши и т. п. Теперь посмотрим, что же представляет собой мышь в упомянутой сказке.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒