Легенда о Великом Инквизиторе. Ф.М. Достоевский, из романа «Братья Карамазовы»)

Легенда о Великом Инквизиторе

(Ф.М. Достоевский, из романа «Братья Карамазовы»)

«––Ты написал поэму? — спросил Алеша своего брата (Ивана Карамазова)
О нет, не написал, — засмеялся Иван, — и никогда в жизни я не сочинил даже двух стихов. Но я поэму эту выдумал…» Поэма эта моя называется «Великий инквизитор». Ты будешь первый мой слушатель. Так рассказывать или нет?
Я очень слушаю, — произнес Алеша.
Действие у меня происходит в шестнадцатом столетии. У меня на сцене является Христос; правда, он ничего и не говорит в поэме, а только появляется и проходит. Пятнадцать веков уже минуло тому, как Он дал обетование прийти во царствии своем, пятнадцать веков, как пророк его написал:"Се гряду скоро". "О дне же сем и часе не знает даже и сын,токмо лишь отец мой небесный", как изрек он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с прежнею верой и с прежним умилением. О, с большею дажеверой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги снебес человеку.
О, это, конечно, было не тосошествие, в котором явится он, по обещанию своему, в конце времен во всейславе небесной и которое будет внезапно, "как молния, блистающая от Востока до Запада". Нет, он возжелал хоть на мгновенье посетить детейсвоих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков, По безмерномумилосердию своему он проходит еще раз между людей в том самом образечеловеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад, Он снисходит на "стогны жаркие" южного города, как раз в котором всеголишь накануне в "великолепном автодафе", в присутствии короля, двора,рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленномнаселении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei {к вящей славе Господней(лат.)}. Он появился тихо, незаметно, и вот все - странно это - узнают его. Этомогло бы быть одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно узнают его.Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него,следует за ним. Он молча проходит среди них с тихою улыбкой бесконечногосострадания. Солнце любви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силытекут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью.Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, дажелишь к одеждам его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик,слепой с детских лет: "Господи, исцели меня, да и я тебя узрю", и воткак бы чешуя сходит с глаз его, и слепой его видит. Народ плачет и целуетземлю, по которой идет он. Дети бросают пред ним цветы, поют и вопиют ему:"Осанна!" "Это он, это сам он,- повторяют все,- это должен бытьон, это никто как он". Он останавливается на паперти Севильского собора вту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: внем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. "Он воскресит твое дитя", - кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит внедоумении и хмурит брови. Но вот раздался вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его: "Если это ты, то воскреси дитя мое!" -восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается, гробикопускают на паперть к ногам его. Он глядит с состраданием, и уста его тихо иеще раз произносят: "Талифа куми" - "и восста девица".Девочка подымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытымиглазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. Внароде смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимособора по площади сам кардинал великий инквизитор, Это девяностолетний почтистарик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которыхеще светится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепныхкардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когдасжигали врагов римской веры, - нет, в эту минуту он лишь в старой, грубоймонашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощникии рабы его и "священная" стража. Он останавливается пред толпой инаблюдает издали. Он все видел, он видел, как поставили гроб у ног его, видел,как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои,и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражамвзять его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетнопослушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те,среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводятего. Толпа моментально, вся как один человек, склоняется головами до земли предстарцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стражаприводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилищаи запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и"бездыханная" севильская ночь. Воздух "лавром и лимономпахнет". Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, исам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму.Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе идолго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит, ставитсветильник на стол и говорит ему: "Это ты? ты? - Но, не получая ответа,быстро прибавляет: - Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишкомзнаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что ужесказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать исам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать нехочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя накостре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовалтвои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоемукостру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, это знаешь", - прибавил онв проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясь взглядом от своегопленника.
- Яне совсем понимаю, Иван, что это такое? - улыбнулся все время молча слушавшийАлеша, - прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудь ошибка старика,какое-нибудь невозможное qui pro quo {одно вместо другого, путаница,неразбериха (лат.)}?
-Прими хоть последнее, - рассмеялся Иван, - если уж тебя так разжаловалсовременный реализм и ты не можешь вынести ничего фантастического - хочешь quipro quo, то пусть так и будет. Оно правда, - рассмеялся он опять, - старикудевяносто лет, и он давно мог сойти с ума на своей идее. Пленник же могпоразить его своею наружностью. Это мог быть, наконец, просто бред, видениедевяностолетнего старика пред смертью, да еще разгоряченного вчерашним автодафево сто сожженных еретиков. Но не все ли равно нам с тобою, что qui pro quo, чтобезбрежная фантазия? Тут дело в том только, что старику надо высказаться, чтонаконец за все девяносто лет он высказывается и говорит вслух то, о чем вседевяносто лет молчал.
- Апленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни слова?
-Да так и должно быть во всех даже случаях, - опять засмеялся Иван.- Сам старикзамечает ему, что он и права не имеет ничего прибавлять к тому, что уже преждесказано. Если хочешь, так в этом и есть самая основная черта римскогокатоличества, по моему мнению по крайней мере: "все, дескать, переданотобою папе и все, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперьвовсе, не мешай до времени по крайней мере". В этом смысле они не толькоговорят, но и пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал у их богословов."Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, изкоторого ты пришел? - спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, -нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, ичтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится какчудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи летназад. Не ты ли так часто тогда говорил: "Хочу сделать вассвободными". Но вот ты теперь увидел этих "свободных" людей, -прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой.- Да, это дело нам дорого стоило,- продолжает он, строго смотря на него, - но мы докончили наконец это дело воимя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено,и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кроткои не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне этилюди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами жеони принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но этосделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?"
- Яопять не понимаю, - прервал Алеша, - он иронизирует, смеется?
-Нимало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец-то они поборолисвободу и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. "Иботеперь только (то есть он, конечно, говорит про инквизицию) стало возможнымпомыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; развебунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали, - говорит он ему, - тыне имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты не послушалпредупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно было устроить людейсчастливыми, но, к счастью, уходя, ты передал дело нам. Ты обещал, ты утвердил своимсловом, ты дал нам право связывать и развязывать и уж, конечно, не можешь идумать отнять у нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?"
- А что значит: не имел недостатка в предупреждении и указании? - спросил Алеша.
- А в этом-то и состоит главное, что старику надо высказать, "Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, - продолжает старик, - великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы "искушал" тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил тебе в трех вопросах, и что ты отверг, и что в книгах названо"искушениями"? А между тем если было когда-нибудь на земле совершенонастоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именнов появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно былопомыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духабесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать исочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных -правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов - и задать им задачу:придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, чтосоответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах,в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, -то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла быпридумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам,которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом впустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать,что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным.Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана всядальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся всенеразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле.Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь,когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что все в этих трех вопросах до тогоугадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить отних ничего нельзя более.

Решиже сам, кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя? Вспомни первыйвопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: "Ты хочешь идти в мир иидешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простотесвоей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятсяони и страшатся, - ибо ничего и никогда не было для человека и длячеловеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагойраскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество какстадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь рукусвою и прекратятся им хлебы твои." Но ты не захотел лишить человекасвободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, еслипослушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, нознаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли,и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: "Ктоподобен зверю сему, он дам нам огонь с небеси!" Знаешь ли ты, что пройдутвека и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, чтопреступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные."Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!" - вот что напишут назнамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой. Наместе храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшнаяВавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же ты бымог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо кнам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут настогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы имучимы), найдут нас и возопиют к нам: "Накормите нас, ибо те, которыеобещали нам огонь с небеси, его не дали." И тогда уже мы и достроим ихбашню, ибо построит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя твое, исолжем, что во имя твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, нокончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: "Лучше поработите нас, но накормите нас". Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда,никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут бытьникогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Тыобещал им хлеб небесный, но, повторяю опять, может ли он сравниться в глазахслабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? Иесли за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то чтостанется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силахбудут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десяткитысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песокморской, слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великихи сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конецони-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас забогов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над нимигосподствовать - так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем,что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо тебя мыуж не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мыдолжны будем лгать. Вот что значил этот первый вопрос в пустыне и вот что тыотверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этомзаключалась великая тайна мира сего. Приняв "хлебы", ты бы ответил навсеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так ицелого человечества вместе - это: "пред кем преклониться?" Нет заботыбеспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскатьпоскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем,что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились навсеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том толькосостоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы"а сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, ичтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общностипреклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целогочеловечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли другдруга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: "Бросьте вашихбогов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!" И такбудет до скончания мира даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равнопадут пред идолами. Ты знал, ты не мог не знать эту основную тайну природычеловеческой, но ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалосьтебе, чтобы заставить всех преклониться пред тобою бесспорно, - знамя хлебаземного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал тыдалее. И все опять во имя свободы! Говорю тебе, что нет у человека заботымучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которымэто несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, ктоуспокоит их совесть. С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, ичеловек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же времякто-нибудь овладеет его совестью помимо тебя - о, тогда он даже бросит хлебтвой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом ты был прав. Иботайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить.Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится житьи скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все былихлебы. Это так, но что же вышло: вместо того чтоб овладеть свободой людей, тыувеличил им ее еще больше! Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человекудороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее длячеловека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее. И вот вместотвердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда - ты взял все,что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не посилам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, - и это кто же: тот,который пришел отдать за них жизнь свою! Вместо того чтоб овладеть людскоюсвободой, ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человекавовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою,прельщенный и плененный тобою. Вместо твердого древнего закона - свободнымсердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь вруководстве твой образ пред собою, - но неужели ты не подумал, что он отвергнетже наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут такимстрашным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут наконец, что правда не втебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделалты, оставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, сам ты иположил основание к разрушению своего же царства и не вини никого в этом более.А между тем то ли предлагалось тебе? Есть три силы, единственные три силы наземле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков,для их счастия, - эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое,и третье и сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый дух поставил тебяна вершине храма и сказал тебе: "Если хочешь узнать, сын ли ты божий, товерзись внизу ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и неупадет и не расшибется, и узнаешь тогда, сын ли ты божий, и докажешь тогда,какова вера твоя в отца твоего, но ты, выслушав, отверг предложение и неподдался и не бросился вниз. О, конечно, ты поступил тут гордо и великолепно,как Бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это - они-то боги ли? О, тыпонял тогда, что, сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, ты тотчас бы иискусил Господа, и веру в него всю потерял, и разбился бы о землю, которуюспасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший тебя. Но, повторяю,много ли таких, как ты? И неужели ты в самом деле мог допустить хоть минуту,что и людям будет под силу подобное искушение? Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моментысамых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишьсо свободным решением сердца? О, ты знал, что подвиг твой сохранится в книгах,достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуятебе, и человек останется с Богом, не нуждаясь в чуде. Но ты не знал, что чутьлишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и Бога, ибо человек ищет нестолько Бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах,то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскомучуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком ибезбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразнятебя: "Сойди со креста и уверуем, что это ты". Ты не сошел потому,что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, ане чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника предмогуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут ты судил о людях слишкомвысоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись исуди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес досебя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может ли,может ли он исполнить то, что и ты? Столь уважая его, ты поступил, как быперестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, - и этокто же, тот, который возлюбил его более самого себя! Уважая его менее, менее быот него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его.Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашейвласти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Этомаленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец ивосторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальюткровью землю. Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, нобунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясьглупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками,без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанноеими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природачеловеческая не выносит богохульства и в конце концов сама же всегда и отмститза него. Итак, неспокойство, смятение и несчастие - вот теперешний удел людей послетого, как ты столь претерпел за свободу их! Великий пророк твой в видении и виносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что былоих из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были иони как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест твой, они вытерпели десятки летголодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, - и уж, конечно, тыможешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной ивеликолепной жертвы их во имя твое. Но вспомни, что их было всего тольконесколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабыелюди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, чтоне в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил тылишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее.А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что несвободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой ониповиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправилиподвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И людиобрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконецстоль страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так,скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, слюбовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех,но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что ты молча ипроникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочулюбви твоей, потому что сам не люблю тебя. И что мне скрывать от тебя? Или я незнаю, с кем говорю? То, что имею сказать тебе, все тебе уже известно, я читаюэто в глазах твоих. И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть, ты именнохочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вотнаша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровновосемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тотпоследний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мывзяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царямиедиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Нокто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго ещеждать завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будемкесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. А между тем ты бы могеще и тогда взять меч кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, ты восполнил бы все, чего ищет человек на земле, тоесть: пред кем преклониться кому вручить совесть и каким образом соединитьсянаконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребностьвсемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегдачеловечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Многобыло великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем былии несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединениялюдей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингис-ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту жесамую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению.Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирныйпокой. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и вчьих руках хлебы их. Мы и взяли меч кесаря, а взяв его, конечно, отвергли тебяи пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки иантропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, оникончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь, и будет лизать ногинаши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя ивоздвигнем чашу, и на ней будет написано: "Тайна!" Но тогда лишь итогда настанет для людей царство покоя и счастия. Ты гордишься своимиизбранниками, но у тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли еще:сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы статьизбранниками, устали наконец, ожидая тебя, и понесли и еще понесут силы духасвоего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на тебя же ивоздвигнут свободное знамя свое. Но ты сам воздвиг это знамя. У нас жевсе будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга,как в свободе твоей, повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только истанут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. Ичто же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят,до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя.

Свобода,свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимымитайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие,непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся,слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: "Да,вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасете насот себя самих". Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, чтомы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безовсякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чемсамому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишкомбудут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались вруках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратилисьв руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегдаподчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всегоспособствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его попутям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже разнавсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильныхсуществ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо тывознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что онитолько жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки истанут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Онибудут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны,что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленнотрепетать гнева нашего, умы их оробеют; глаза их станут слезоточивы, как удетей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению квеселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мызаставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь какдетскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешимим и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мыим позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделанбудет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим,наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, анас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред Богом. Ине будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить сих женами и любовницами, иметь или не иметь детей - все судя по их послушанию -и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны ихсовести - все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решениюнашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшныхтеперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, всемиллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящиетайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев исто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мысохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною.Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они.Говорят и пророчествуют, что ты придешь и вновь победишь, придешь со своимиизбранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишьсамих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая назвере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные,что разорвут порфиру ее и обнажат ее "гадкое" тело. Но я тогда встануи укажу тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев не знавших греха. И мы,взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред тобой и скажем: "Судинас, если можешь и смеешь. Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был впустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу,которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, вчисло могучих и сильных с жаждой "восполнить число". Но я очнулся ине захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправилиподвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этихсмиренных. То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяютебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановениюмоему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебяза то, что пришел нам мешать. Ибо если был кто всех более заслужил наш костер,то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi {Так я сказал (лат.)}".
Иваностановился. Он разгорячился, говоря, и говорил с увлечением; когда же кончил,то вдруг улыбнулся. Алеша, все слушавший его молча, под конец же, вчрезвычайном волнении, много раз пытавшимся перебить речь брата, но видимо себясдерживавший, вдруг заговорил, точно сорвался с места.
-Но... это нелепость! - вскричал он, краснея. - Поэма твоя есть хвала Иисусу, ане хула... как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надоее понимать! То ли понятие в православии... Это Рим, да и Рим не весь, этонеправда - это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Да и совсем неможет быть такого фантастического лица, как твой инквизитор. Какие это грехилюдей, взятые на себя? Какие это носители тайны, взявшие на себя какое-топроклятие для счастия людей? Когда они виданы? Мы знаем иезуитов, про нихговорят дурно, но то ли они, что у тебя? Совсем они не то, вовсе не то... Онипросто римская армия для будущего всемирного земного царства, с императором -римским первосвященником во главе... вот их идеал, но безо всяких тайн ивозвышенной грусти... Самое простое желание власти, земных грязных благ,порабощения... вроде будущего крепостного права, с тем что они станутпомещиками... вот и все у них. Они и в Бога не веруют, может быть. Твойстрадающий инквизитор одна фантазия...
-Да стой, стой, - смеялся Иван, - как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты,пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь,что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишьжелание власти для одних только грязных благ? Уж не отец ли Паисий так тебяучит?
-Нет, нет, напротив, отец Паисий говорил однажды что-то вроде даже твоего... но,конечно, не то, совсем не то, - спохватился вдруг Алеша.
-Драгоценное, однако же, сведение, несмотря на твое: "совсем не то". Яименно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы совокупились для однихтолько материальных скверных благ? Почему среди них не может случиться ниодного страдальца судимого великою скорбью и любящего человечество? Видишь:предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих одних толькоматериальных и грязных благ - хоть один только такой, как мой старикинквизитор, который сам ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою,чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь своюлюбивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственноеблаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться,что миллионы остальных существ божиих остались устроенными лишь в насмешку, чтоникогда не в силах они будут справиться со своею свободой, что из жалкихбунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусейвеликий идеалист мечтал о своей гармонии. Поняв все это, он воротился ипримкнул... к умным людям. Неужели этого не могло случиться?
- Ккому примкнул, к какие умным людям? - почти в азарте воскликнул Алеша. -Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов... Одно толькоразве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в Бога вот ивесь его секрет!
-Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действительно так, действительнотолько в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы для такого, какон, человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и не излечился отлюбви к человечеству? На закате дней своих он убеждается ясно, что лишь советывеликого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном порядкемалосильных бунтовщиков, "недоделанные пробные существа, созданные внасмешку". И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указаниюумного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь иобман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманыватьих всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобыхоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе,обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю своюжизнь! Разве это не несчастье? И если бы хоть один такой очутился во главе всейэтой армии, "жаждущей власти для одних только грязных благ", тонеужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия? Мало того:довольно и одного такого, стоящего во главе, чтобы нашлась наконец настоящаяруководящая идея всего римского дела со всеми е