Агата Кристи 28 страница

Думаю, никто, кроме Арчи, не доверил бы мне тогда машину. Ему же всегда казалось само собой разумеющимся, что я могу делать многое, о чем сама не догадываюсь. «Конечно, ты это умеешь, – говорил он бывало. – Почему бы, собственно, тебе этого не уметь? Если ты постоянно будешь думать, что ты того не умеешь, сего не умеешь, ты никогда ничему и не научишься».

Я стала немного увереннее в себе и дня через три-четыре рискнула немного углубиться в Лондон и даже принять участие в дорожном движении. О, какую радость доставляла мне машина! Боюсь, теперь никому не понять, какое разнообразие вносила она в нашу жизнь, позволяя ездить куда угодно, в места, в которые пешком не доберешься – это раздвигало горизонты. Одним из самых больших удовольствий было отправиться на машине в Эшфилд и повезти маму на прогулку. Она обожала такие прогулки не меньше меня. Куда только мы не ездили! Например, в Дартмур, к друзьям, чьего дома она до тех пор не видела, так как без машины туда было трудно добраться. И мы обе получали одинаковое наслаждение от самой езды. Ничто не приносило мне такого удовлетворения и удовольствия, как мой длинноносый «моррис каули».

Весьма полезный в разных житейских ситуациях, Арчи ничем не мог помочь мне в писании книг. Иногда хотелось посоветоваться с ним по поводу замысла нового рассказа или отдельных линий развития сюжета. Когда, запинаясь, я начинала рассказывать, мне самой все казалось в высшей степени банальным, неинтересным – можно найти и другие определения, но не будем уточнять. Арчи слушал со всей доброжелательностью, какую выказывал всегда, если вообще обращал внимание на других людей. Наконец я робко спрашивала:

– Ну как? Что ты думаешь, может это быть интересно?

– Ну вообще-то может, – отвечал он в своей обескураживающей манере. – Я не вижу здесь, правда, рассказа как такового. И потом это не такой уж захватывающий сюжет, не думаешь?

– Наверное, ты прав. Ну и что же теперь делать?

– Не сомневаюсь, что ты можешь придумать что-нибудь получше.

Сюжет тут же умирал, сраженный наповал. Иногда я, правда, воскрешала его, вернее, он сам восставал из пепла лет через пять-шесть и, не подвергнутый предварительной критической обработке, расцветал весьма недурно, превращаясь порой в одну из моих любимых книг. Дело в том, что писателю очень трудно выразить в устной речи свой замысел. С карандашом в руке или за пишущей машинкой – другое дело, тогда вещь получается почти такой, какой станет в окончательном виде, но рассказать то, что ты только еще собираешься написать, почти невозможно, во всяком случае, для меня. В конце концов, я поняла, что пока вещь не написана, о ней никому нельзя рассказывать. Потом критика даже полезна. С чем-то можно спорить, с чем-то соглашаться, но, по крайней мере, ясно, какое впечатление она произвела на читателя. А описание будущего рассказа получается таким беспомощным, что, мягко выражаясь, едва ли кого-нибудь увлечет.

Я никогда не соглашалась на просьбы – а ко мне обращались с ними сотни раз – прочесть чью-нибудь рукопись. Во-первых, стоит согласиться лишь однажды – и у тебя уже не останется времени ни на что другое, ты только и будешь что читать чужие рукописи. Но главное – я не считаю, что писатель может быть компетентным критиком. Его возможности сводятся к тому, что он объясняет, как бы написал это сам, но ведь каждый пишет по-своему и по-своему себя выражает.

К тому же меня пугает мысль о том, что я могу ненароком обескуражить человека и у него опустятся руки. Один добрый друг показал рукопись моего раннего рассказа известной писательнице. По прочтении его дама с сожалением, но твердо вынесла вердикт: писателя из этого автора не получится никогда. На самом деле, хоть, будучи не критиком, а писательницей, она себе в том отчета и не отдавала, она, скорее всего, имела в виду, что автор прочитанного ею рассказа пока еще незрелый писатель и что публиковать его вещи рано. Критик или издатель на ее месте обнаружили бы большую проницательность, так как их профессия – находить побеги, из которых что-нибудь может вырасти. Вот почему я не люблю выступать в роли критика – боюсь причинить вред.

Позволю себе лишь одно критическое замечание в адрес начинающих писателей: они совершенно не ориентируются на рынке, куда выбрасывают свою продукцию. Например, бессмысленно писать роман объемом свыше тридцати тысяч слов – в наши дни такой роман трудно напечатать. «О, – возразит автор, – но этот роман должен быть именно таким!» Быть может. Если автор – гений. Но большинство-то из нас – ремесленники. Мы делаем то, что умеем и от чего получаем удовольствие, и мы хотим выгодно продать свое изделие. А коли так, ему следует придать ту форму и тот размер, которые пользуются спросом. Какой толк плотнику делать табуретку высотой в полтора метра? Никто не захочет на ней сидеть, сколько бы кому ни внушали, что табурет такой высоты выглядит красивее. Если вы собрались писать книгу, узнайте, какого объема книги лучше читаются, и постарайтесь уложиться именно в этот объем. Если хотите написать рассказ для определенного журнала, вы должны точно знать, какого рода и объема рассказы печатает именно этот журнал. Вот если вы задумали написать рассказ для себя – тогда дело другое, пишите как хотите и сколько хотите; но тогда вам придется ограничиться удовольствием, которое вы получите от его написания. Весьма неплодотворно для молодого автора считать себя богоданным гeнием, – конечно, встречаются и такие, но очень редко. Нет, следует рассматривать себя как мастера, у которого в руках хорошее, честное ремесло, и овладеть сначала всеми тонкостями этого ремесла, а уж затем вкладывать в него свои творческие идеи; но подчиняться при этом дисциплине по части формы – обязательно.

К тому времени у меня впервые забрезжила мысль, что я могу стать профессиональным писателем. Хоть уверенности еще не было. Я все еще считала, что писать книги – это естественное развитие умения вышивать диванные подушки.

Перед нашим переездом из Лондона в пригород я брала уроки ваяния. Я была истовой поклонницей искусства скульп-туры, предпочитала его живописи и мечтала стать скульптором. Однако меня очень скоро постигло разочарование: я поняла, что это не для меня, ибо у меня отсутствовало предметное воображение. Я не умела рисовать, следовательно, не могла и лепить. Какое-то время я еще лелеяла надежду, что работа с глиной поможет обрести чувство формы, но в конце концов поняла, что не вижу своей будущей скульптуры. А это все равно, что заниматься музыкой, не имея слуха.

Я сочинила несколько песен, из тщеславия переложив на музыку свои же стихи. Послушав вальс собственого сочинения, пришла к выводу, что никогда не слышала ничего более банального.

Хотя некоторые мои песенки были, по-моему, недурны. А одно стихотворение из цикла «Пьеро и Арлекин» мне даже нравилось. Я решила, что стоит позаниматься гармонией и композицией. И все же именно писательство, похоже, было моим способом самовыражения.

Я сочинила мрачную пьесу. Фабула была основана на инцесте. Ее решительно отвергли все импресарио, которым я ее посылала, – «слишком неприятный сюжет». Забавно, что нынче эта пьеса как раз могла бы заинтересовать продюсеров.

Еще я написала историческую пьесу об Эхнатоне. Мне она страшно нравилась. Джон Гилгуд любезно откликнулся на нее, написав мне, что в пьесе есть интересные моменты, но она потребует слишком больших постановочных средств и ей недостает юмора. Я как-то не связывала юмор с Эхнатоном, но вдруг поняла, что была не права. В Древнем Египте, разумеется, было столько же юмора, сколько в любом другом месте, – жизнь везде и всегда жизнь – в трагическом тоже есть смешное.

Глава третья

После возвращения из кругосветного путешествия мы прошли через столько волнений, что теперь наслаждались безмятежностью наступившего периода нашей новой жизни. А ведь именно тогда, наверное, меня должны были посетить первые дурные предчувствия. Очень уж все хорошо шло. Арчи нравилась работа, владелец фирмы был его другом, сослуживцы – приятными людьми; сбылась мечта его жизни – он вступил в привилегированный гольф-клуб и играл в гольф каждый выходной день. У меня пошло дело с книгами, и я начала думать, что, быть может, смогу неплохо этим зарабатывать.

Догадывалась ли я, что в ровном теноровом звучании тех дней была какая-то фальшь? Не думаю. Но чего-то действительно недоставало, хотя я не могла тогда сколько-нибудь внятно выразить это словами. Мне не хватало дружеской теплоты наших с Арчи былых отношений, наших воскресных поездок на автобусе или поезде по разным новым местам.

Теперь выходные дни были самым унылым для меня временем. Мне часто хотелось пригласить гостей, кого-нибудь из лондонских друзей. Арчи был против, так как это могло испортить его отдых. Если бы у нас кто-то гостил, ему пришлось бы больше времени проводить дома и пропускать партию в гольф. Я предлагала ему вместо гольфа поиграть иногда в теннис на платных кортах в Лондоне. Он приходил в ужас от подобного предложения. Из-за тенниса, говорил он, можно потерять меткость, необходимую для гольфа.

Гольф стал для него почти религией.

– Послушай, если хочешь, можешь приглашать своих подруг, но не зови семейных пар, потому что в этом случае мне придется тоже занимать их.

Выполнить его пожелание было не так-то легко: большинство наших друзей были как раз семейными парами, не пригласишь ведь жену без мужа. У меня завелись приятели в Саннингдейле, но саннингдейлская публика делилась на две категории: люди средних лет, помешанные на своих садах и ни о чем другом говорить не умевшие, и молодые, спортивного вида богачи, которые много пили, устраивали бесконечные коктейли и не были близки по образу жизни ни мне, ни, в этом смысле, Арчи.

Однажды к нам приехала Нэн Уоттс со своим вторым мужем. Во время войны она вышла замуж за некоего Хьюго Поллока, у них была дочь Джуди, но семейная жизнь не заладилась, и в конце концов они расстались. Вторично она вышла замуж за Джорджа Кона, который был страстным любителем гольфа. Это примирило Арчи с необходимостью их принять. Джордж и Арчи играли в паре; мы с Нэн сплетничали, болтали и не очень серьезно играли в гольф на специальном дамском поле. После игры встречались с мужьями в клубе, чтобы что-нибудь выпить. Мы с Нэн, во всяком случае, всегда заказывали свой любимый напиток: полпинты сливок, разбавленных молоком, как когда-то давно на ферме в Эбни.

Страшным ударом явился для нас уход Сайт – она относилась к своей карьере серьезно и хотела поработать за границей. Розалинда на будущий год пойдет в школу, сказала она, и в няне особой нужды не будет, а ей известно, что в Британском посольстве в Брюсселе есть вакансия, которую она мечтала бы занять. Ей не хочется от нас уходить, но она должна совершенствоваться, чтобы со временем иметь право работать гувернанткой в любой стране мира и повидать кое-что в жизни. Я не могла препятствовать ей в достижении этой достойной цели и с сожалением отпустила в Бельгию.

Памятуя, как счастлива была сама с Мари и какое удовольствие учить французский без слез, я решила взять Розалинде французскую няню-гувернантку. Москитик живо откликнулась и написала, что у нее на примете есть как раз то, что нужно, правда, не француженка, а швейцарка. Она уже встречалась с ней, к тому же ее друг знает семью этой девушки. Зовут ее Марсель. У нее очень мягкий характер. Москитик считала, что Розалинде именно такая и нужна: она будет жалеть девочку, поскольку та робка и нервна, и заботиться о ней. Не уверена, что я разделяла подобную оценку Розалиндиного характера.

Марсель Вину прибыла в назначенный срок. У меня сразу же шевельнулось какое-то тревожное предчувствие. По словам Москитика, это было нежное, очаровательное, хрупкое создание. У меня создалось другое впечатление о ней: заторможенная, хоть и доброжелательная, ленивая и неинтересная – тот самый тип людей, которым решительно не дано справляться с детьми. Розалинда, обычно послушная и вежливая, не создававшая проблем в повседневной жизни, чуть ли не за один день превратилась в исчадие ада.

Я не могла поверить своим глазам и лишь тогда поняла то, что другие воспитатели понимают интуитивно: ребенок, как собака, как любое животное, признает авторитет. У Марсель не было никакого авторитета. Она лишь беспомощно качала головой и повторяла:

«Rosalinde! Non, non, Rosalinde!» – без какого бы то ни было результата.

Смотреть на то, как они идут на прогулку, было мукой. Вскоре, правда, выяснилось, у Марсель все ступни были покрыты мозолями и волдырями. Прихрамывая, она ползла не быстрее похоронной процессии. Узнав об этом, я тут же отправила ее к педикюрше, но и после этого походка ее улучшилась ненамного. Розалинда, истинно английское дитя, устремлялась вперед с высоко поднятой головой, полная энергии; несчастная Марсель тащилась позади, бормоча: «Подождите меня, attendez-moi!»

– Но мы ведь гуляем, правда? – бросала через плечо Розалинда.

Марсель делала самую большую глупость, какую только можно придумать в подобной ситуации: она пыталась купить покой, предложив Розалинде зайти в кафе в Саннингдейле. Розалинда соглашалась выпить чашечку шоколада, вежливо пробормотав: «Спасибо», – но после этого вела себя ничуть не лучше. Дома она превращалась в дьяволенка: кидала в Марсель туфли, строила ей рожи и отказывалась есть.

– Что мне делать? – спрашивала я у Арчи. – Она просто чудовище. Я наказываю ее, но от этого ничего не меняется. Ей начинает нравиться мучить бедную девушку.

– Мне кажется, бедной девушке это достаточно безразлично, – отвечал Арчи. – В жизни не встречал более апатичного существа.

– Может, все наладится, – робко предполагала я. Но ничего не налаживалось, становилось только хуже. Меня это всерьез беспокоило, потому что мне вовсе не хотелось, чтобы мой ребенок превращался в бешеного демона. В конце концов, если с предыдущими нянями Розалинда могла вести себя прилично, не следует ли предположить, что какой-то порок таится в самой этой девушке? Он-то и провоцирует ребенка на подобное поведение.

– Тебе разве не жаль Марсель? Она одна, в чужой стране, где никто не говорит на ее языке, – увещевала я.

– Она сама хотела сюда приехать, – отвечала Розалинда. – Не хотела бы – не приехала. И по-английски она говорит достаточно хорошо. Просто она ужасно, ужасно глупая.

Это, разумеется, была чистая правда.

Розалинда немного продвинулась во французском, но не так, как хотелось бы. Иногда, в дождливые дни, я предлагала им поиграть во что-нибудь, но Розалинда утверждала, что Марсель нельзя научить играть даже в «дурака». «Она не может запомнить, какая карта старше», – презрительно фыркала моя дочь.

Я сообщила Москитику, что у нас с Марсель взаимной приязни не получается.

– О, господи, я была уверена, что Розалинда полюбит Марсель.

– Она ее не любит, – констатировала я. – Совсем не любит. И изобретает всевозможные способы, чтобы мучить бедняжку, бросается в нее разными предметами.

– Розалинда бросается предметами?!

– Да, – подтвердила я, – и становится все более несносной.

В конце концов я решила, что нет смысла продолжать эти мучения. Почему, собственно, мы все должны страдать? Я поговорила с Марсель, промямлив, что, видимо, мы не подходим друг другу и что, вероятно, ей самой будет лучше в другом доме, что я дам ей рекомендацию и постараюсь найти хорошее место, если она не предпочтет вернуться в Швейцарию. Марсель невозмутимо ответила, что была рада повидать Англию, но теперь хотела бы уехать обратно в Берн. Мы попрощались, я настояла, чтобы она взяла жалованье за лишний месяц, и решительно настроилась найти кого-нибудь другого на ее место.

На сей раз я задумала взять женщину, которая выполняла бы обязанности и секретаря, и гувернантки. Когда Розалинде исполнится шесть лет, она будет по утрам ходить в школу, и ее гувернантка могла бы несколько часов быть в моем распоряжении – печатать или стенографировать. Может быть, я могла бы диктовать ей свои литературные опусы. Эта идея мне очень понравилась. Я дала объявление в газету: ищу женщину присматривать за пятилетним ребенком, который скоро пойдет в школу, и исполнять обязанности секретаря-машинистки-стенографистки. «Предпочту шотландку», – добавила я. Понаблюдав за другими детьми и их воспитательницами, я пришла к выводу, что шотландки справляются с маленькими ребятишками лучше всех. Француженки совершенно не умеют заставить своих подопечных соблюдать дисциплину, и те их просто изводят; немки хороши и педантичны, но я ведь хотела учить Розалинду не немецкому. Ирландки веселы, но от них в доме все вверх дном. От англичанок можно ожидать чего угодно. Я мечтала о шотландке.

Отобрав несколько предложений, пришедших в ответ на мое объявление, в один прекрасный день я отправилась в Лондон, в небольшой частный отель неподалеку от Ланкастер-гейт, где у меня была назначена встреча с некой мисс Шарлоттой Фишер. Мисс Фишер мне сразу же понравилась: высокая шатенка лет двадцати трех, не новичок в работе с детьми, производит впечатление очень расторопного человека и, помимо внешней привлекательности, обладает каким-то особым шармом. Ее отец был королевским капелланом и настоятелем собора святого Коломба в Эдинбурге. Она умела печатать на машинке и стенографировать, правда, делать это ей приходилось не часто. Ей понравилось мое предложение совмещать обязанности секретаря и няни.

– Есть еще один щекотливый момент, – сказала я, запинаясь, – ладите ли вы с… э… с пожилыми дамами?

Мисс Фишер бросила на меня быстрый взгляд. Вдруг я заметила, что мы сидим в комнате, полной пожилых дам – одни вязали, другие вышивали тамбурным швом, третьи читали иллюстрированные журналы. При моих словах пар двадцать глаз уставились на меня. Мисс Фишер прикусила губу, чтобы не расхохотаться. Сосредоточившись на том, как получше сформулировать вопрос, я совершенно забыла, кто находился рядом с нами.

С моей матушкой стало теперь довольно трудно ладить – в старости это случается со многими, но мама, всегда отличавшаяся абсолютной назависимостью и быстро устававшая от людей – они ей надоедали, – стала просто невыносима. В частности, Джесси Суоннел не выдержала общения с ней.

– Думаю, да, – спокойно ответила Шарлотта Фишер. – До сих пор у меня с этим проблем не было.

Я пояснила, что моя мама – пожилая, немного эксцентричная дама, склонная полагать, что знает все лучше всех, – с ней бывает непросто найти общий язык. Поскольку Шарлотту это, видимо, не испугало, мы договорились, что она приедет к нам сразу же, как только рассчитается на предыдущей работе, – насколько я поняла, она присматривала за детьми какого-то миллионера, имевшего дом на Парк-лейн. В Лондоне, сказала Шарлотта, у нее живет сестра, намного старше ее, и она была бы благодарна, если бы сестре позволили ее навещать. Я с радостью согласилась.

Итак, Шарлотта Фишер стала моим секретарем, а Мэри Фишер всегда приезжала и выручала нас в трудную минуту, и в течение многих лет они оставались моими друзьями, выполняли обязанности и секретаря, и няни, и гувернантки, работали как ломовые лошади. Шарлотта и теперь одна из самых близких моих подруг.

Приезд Шарлотты, или Карло, как спустя месяц называла ее Розалинда, оказался чудом. Не успела она переступить порог Скотсвуда, как Розалинда мистическим образом вновь обернулась тем славным ребенком, каким была при Сайт. Словно ее окропили святой водой. Туфли благополучно сидели у нее на ногах, а не летели в кого попало, она вежливо отвечала на вопросы – словом, общество Карло было ей очень приятно. Бешеный демон исчез. «Хотя, когда я у вас появилась, – позднее призналась мне Шарлотта, – она была похожа на детеныша дикого животного, потому что ей давно не стригли челку: волосы лезли в глаза и мешали смотреть».

Наступили блаженные дни. Как только Розалинда пошла в школу, я начала готовиться к новому рассказу. Но так нерв-ничала, что откладывала и откладывала. Наконец день настал: мы с Шарлоттой уселись друг против друга. У нее в руках были блокнот и карандаш. Тоскливо глядя на каминную доску, я произнесла несколько первых фраз. Прозвучали они ужасно. Я не могла выговорить ни единого слова с ходу, не запинаясь. Все, что я изрекала, звучало неестественно. Мы промучались около часа. Много позднее Карло призналась мне, что тоже с ужасом ждала начала литературной работы. Хоть она и окончила курсы стенографии и машинописи, опыта работы у нее не было, она даже стенографировала проповеди в церкви, чтобы приобрести навык. Карло боялась, что я начну строчить как из пулемета. Но то, как я диктовала, ни для одной стенографистки никаких трудностей не представило бы. За мной можно было даже не стенографировать, а просто записывать.

После неудачного начала дела пошли лучше. Но все же мне, когда я сочиняю, удобнее писать самой – либо от руки, либо на машинке. Удивительно: когда слышишь свой голос, становишься неуверенной и не можешь толково выразить свою мысль. Только лет пять-шесть спустя, сломав правую руку, я научилась пользоваться диктофоном и постепенно привыкла к звучанию собственного голоса. Неудобство магнитофона или диктофона, однако, состоит в том, что они приучают к многословию.

Без сомнений, усилия, которые тратишь, когда пишешь на машинке или от руки, заставляли меня быть экономней в языке, – автору детективных рассказов это, уверена, особенно необходимо. Читатель не желает, чтобы одно и то же ему разжевывали по три-четыре раза. А когда наговариваешь текст на диктофон, возникает искушение сказать и так, и эдак, то же самое, но разными словами. Конечно, потом можно все сократить, но это раздражает и нарушает плавное течение мысли. И все-таки человек – создание ленивое, он не станет писать больше, чем необходимо, чтобы выразить свою мысль.

Конечно, существует свой объем для каждого жанра. Я лично думаю, что самый подходящий объем для детектива – пятьдесят тысяч слов. Многие издатели считают, что этого мало. Быть может, и читатель чувствует себя обделенным, получив за свои деньги всего пятьдесят тысяч слов, шестьдесят – семьдесят тысяч его больше устроили бы. Но если книга длиннее, при чтении возникает желание ее подсократить. Для рассказа в жанре триллера оптимальный объем – двадцать тысяч слов. К сожалению, спрос на рассказы такого объема падает все ниже, авторам за них мало платят, они понимают, что выгоднее писать более длинные вещи, вот и растягивают рассказ в целый роман. Техника короткого рассказа, полагаю, вообще не подходит детективному жанру. Триллеру еще куда ни шло, но детективу – нет. Рассказы мистера Форчуна о X. С. Бейли, с этой точки зрения, были хороши, потому что они длиннее обычного журнального рассказа.

К тому времени Эдмунд Корк свел меня с новым издателем, Уильямом Коллинзом, с которым я продолжаю сотрудничать по сей день.

Первая предложенная ему мной книга – «Убийство Роджера Экройда» – была гораздо удачнее всего, что я написала до той поры; ее и теперь еще помнят и цитируют. Мне удалось найти тогда отличный ход, чем я в какой-то мере обязана своему зятю Джеймсу. За несколько лет до того, прочтя какой-то детектив, он раздраженно бросил: «В нынешних детективах почти все оказываются преступниками, даже сыщики. Хотел бы я посмотреть, как из Ватсона можно сделать преступника». Мысль показалась мне забавной, и я часто возвращалась к ней. Затем похожую идею высказал лорд Луи Маунтбаттен. Он написал мне письмо с предложением сочинить рассказ от первого лица, которое окажется убийцей. Письмо пришло, когда я серьезно болела, и по сей день не уверена, что ответила на него.

Идея мне понравилась, и я долго размышляла над ней. Разумеется, осуществить ее было нелегко. Я подумывала о том, чтобы убийцей сделать Гастингса, но без обмана придумать такой сюжет трудно. Конечно, многие считают, что и «Убийство Роджера Экройда» – надувательство; но если они внимательно прочтут роман, им придется признать, что они не правы. Небольшие временные несовпадения, которые здесь неизбежны, аккуратно упрятаны в двусмысленные фразы: доктор Шеппард, делая записи, как бы сам находит удовольствие в том, чтобы писать только правду, но не всю правду.

Помимо успеха «Убийства Роджера Экройда», тот счастливый период был отмечен и многими другими удачами. Розалинда пошла в школу, и ей там очень нравилось. У нее появились милые друзья. У нас были славная квартира и сад, у меня – мой любимый «моррис каули» с носом бутылочкой и Карло Фишер, и в доме царил мир. Арчи бредил гольфом; наладилось у него и здоровье. Все было прекрасно в этом лучшем из миров, как заметил доктор Панглос.

Не хватало нам в жизни лишь одного – собаки. Наш дорогой Джон умер, пока мы путешествовали за границей. И мы приобрели щенка жесткошерстного терьера и назвали его Питером. Питер, естественно, стал для нас пупом земли. Он спал в постели у Карло и прогрызал себе путь через многочисленные тапочки и якобы «вечные» мячики, которые делаются специально для терьеров.

После всего, что мы пережили, было приятно не испытывать нужды в деньгах – это даже немного вскружило нам головы. Мы стали подумывать о вещах, которые прежде нам и во сне не приснились бы. Арчи однажды потряс меня, заявив, что считает необходимым приобрести настоящую скоростную машину, – видимо, на эту мысль его навел «бентли» Стречанза.

– Но ведь у нас есть машина, – заволновалась я.

– Да, но я имею в виду нечто особенное.

– Мы можем позволить себе завести теперь второго ребенка, – заметила я. Об этом я давно мечтала.

Арчи отмел эту идею:

– Мне никто, кроме Розалинды, не нужен. Розалинды вполне достаточно.

Арчи был помешан на Розалинде. Он обожал играть с ней, а она даже чистила его клюшки для гольфа. Они понимали друг друга, думаю, лучше, чем мы с Розалиндой. У них было одинаковое чувство юмора, они разделяли точку зрения друг друга по большинству вопросов. Ему нравились твердость ее характера и скептический склад ума, даже склонность к подозрительности: она никогда ничего не принимала на веру. Перед рождением Розалинды, по его собственному признанию, Арчи опасался, что на него все перестанут обращать внимание.

– Вот почему я хотел, чтобы родилась девочка, – говорил он. – С мальчиком мне было бы труднее смириться. Дочь я еще готов был терпеть, а сына, боюсь, нет.

Теперь он тоже говорил:

– Если родится сын, это будет очень плохо для меня. К тому же, – добавлял он примирительно, – у нас еще уйма времени.

Я согласилась, что время еще есть, и не без внутреннего сопротивления сняла возражения относительно покупки подержанного «дилейджа», который Арчи уже присмотрел. «Дилейдж» доставил нам обоим большое удовольствие. Я любила водить его, Арчи, разумеется, тоже, хотя гольф отнимал у него столько времени, что на машину оставалось не так уж много.

– Саннингдейл – идеальное место для жизни, – говорил Арчи. – Здесь есть все, что нам нужно. И от Лондона недалеко. А теперь здесь открываются Вентуорские поля для гольфа, следовательно, местечко будет разрастаться и в том направлении. Думаю, там мы сможем купить собственный дом.

Чудесная идея! Хоть в Скотсвуде мы чувствовали себя довольно уютно, были там определенные неудобства. Оборудование оказалось весьма ненадежным. Нас донимали вечные проблемы с электропроводкой; обещанная в рекламе «горячая вода круглосуточно» не была ни горячей, ни круглосуточной – и вообще дом страдал оттого, что за ним плохо следили. Нас обуяло страстное желание купить собственный дом.

Поначалу мы думали купить новый, в районе Вентуорс. Там предполагалось разбить два поля для гольфа, впоследствии, вероятно, даже три, а на остальных шестидесяти акрах построить дома всевозможных типов и размеров. Мы с Арчи, бывало, в полном восторге гуляли летними вечерами по Вентуорсу, присматривая себе дом. В конце концов остановились на трех, между которыми следовало сделать выбор. Мы связались с руководителем застройки района и сообщили, что нам нужен участок в полтора акра, предпочтительно поросший сосновым лесом, чтобы не требовал особого ухода. Застройщик был исключительно любезен. Мы объяснили ему, что хотим иметь небольшой домик – не помню, на какую сумму мы рассчитывали, наверное, тысячи на две. Он показал нам проект весьма уродливого маленького дома со множеством украшений в стиле модерн, который стоил пять тысяч триста фунтов, что было для нас тогда баснословными деньгами. Мы пали духом. Похоже, дешевле ничего построить нельзя – это крайний нижний предел. С сожалением мы ретировались. Однако было решено, что я приобрету за сто фунтов акцию Вентуорса: это даст мне право играть в гольф по выходным на тамошних полях – хоть какая-то зацепка. По крайней мере, на одном из вентуорских гольфных полей можно будет не чувствовать себя «зайцем».

Мои амбиции игрока в гольф неожиданно получили мощный стимул – я выиграла соревнования. Такого со мной не случалось ни прежде, ни потом. Я набрала, правда, к финалу тридцать пять очков – это был высший результат – но едва ли могла рассчитывать на победу. Однако в заключительной партии я встретилась с некой миссис Бюрбери – милой дамой чуть постарше меня, которая тоже набрала тридцать пять очков, была столь же нервна и играла так же неуверенно, как я.

Мы обе были счастливы и довольны собой, так как завоевали наибольшее количество баллов. Первый мяч обе благополучно загнали в лунку. Затем миссис Бюрбери, на радость себе, но повергнув в уныние меня, загнала мяч во вторую, третью, четвертую лунки и так далее до восьмой включительно. Теплившаяся до тех пор надежда проиграть, по крайней мере, не с позорным счетом покинула меня. Но, достигнув того же результата, что и миссис Бюрбери, я приободрилась: теперь можно играть без прежнего напряжения до самого конца, который уже не за горами и, разумеется, будет победным для моей соперницы. Однако после этого миссис Бюрбери вдруг расклеилась, не смогла справиться с волнением и стала проигрывать лунку за лункой. Я, все еще ни на что не рассчитывая, наоборот, начала выигрывать. И случилось невозможное: я выиграла девять следующих лунок и закончила игру на последней зеленой лужайке в гордом одиночестве. Кажется, у меня до сих пор где-то хранится тот серебряный трофей.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒