Глава восьмая

Глава восьмая

В каминном зале замка царила спартанская обстановка, а за длинным столом, во главе которого восседал Филипп, собрались одни мужчины. Рыцари и молодые сквайры держались со своим лордом доверительно, без подобострастия, но с уважением. Ел он очень мало, почти не пил, с благородными воинами говорил как с равными и был вежлив даже со слугами. Кадфаэль наблюдал за ним со своего места за общим столом, пытаясь понять, какие мысли таятся в голове этого рыцаря с высоким лбом и глубоко посаженными, похожими на тлеющие костры глазами. Все в облике этого человека казалось таинственным, если не зловещим.

Филипп рано поднялся из-за стола, предоставив воинам продолжать ужин без него. После его ухода разговор за столом еще более оживился, эль и вино пошли по кругу, а некоторые молодые люди, чтобы добавить веселья, взялись за музыкальные инструменты.

Но при всей непринужденности, царившей в замке, Кадфаэль не сомневался в том, что ворота заперты, а на стенах и башнях выставлен караул. Капеллан рассказал монаху, что прежний лорд, Роберт Масар, отправившись на охоту, угодил в устроенную Филиппом засаду и, чтобы вернуть себе свободу, а возможно, и сохранить голову, вынужден был уступить свой замок. Впрочем, угрозу жизни едва ли стоило воспринимать серьезно — почти все знатные семьи Англии имели родственников и в том и в другом стане, и представлялось весьма сомнительным, чтобы кто-либо решился убить благородного пленника. Однако у Масара не было достаточно влиятельных родичей среди сторонников Стефана, и, не будучи полностью уверенным в своей безопасности, он предпочел сдаться. Маловероятно, чтобы подобное могло случиться с Филиппом. Он никого не боялся, однако при этом ни на миг не забывал о бдительности и осторожности.

— Ваш лорд велел мне после ужина явиться к нему, — сказал Кадфаэль, когда Филипп покинул зал. — Как мне его найти? Думается, он не из тех, кого можно заставлять ждать.

Капеллан замка был человеком немолодым, бывалым и привык ничему не удивляться. Он знал, что Филипп может отказать во встрече могущественному вельможе, но приветить скромного странствующего монаха, а по какой причине принимает лорд то или иное решение, спрашивать не полагалось. Пожав плечами, старый священник встал из-за стола и услужливо показал Кадфаэлю, как найти Филиппа.

— Как правило, он ложится рано, но коли назначил тебе встречу, то непременно будет ждать. Тебе оказана милость, ибо наш лорд почитает Святую Церковь и всех ее служителей.

Кадфаэль предпочел ничего не уточнять и не растолковывать. В замке знали, что он приехал из Ковентри, и наверняка принимали его за посланца епископов, отправленного к Филиппу с дополнительными увещеваниями. Это вполне объясняло его появление, и монах не собирался никого разубеждать. Но в отношениях между ним и Филиппом не должно быть обмана и недомолвок

— Туда, брат, — указал капеллан. — Его спальня в главной башне, рядом с часовней. Он живет почти по-монашески, не то что другие лорды.

Пройдя по узкому, освещенному лишь одним нещадно чадившим факелом коридору, монах и священник подошли к приоткрытой двери. На стук капеллана изнутри донесся голос:

— Заходите.

Кадфаэль вошел в маленькую, аскетично убранную комнату с узкими стрельчатыми оконцами, сквозь которые виднелись слабо поблескивающие звезды. Помещение на верхнем этаже башни находилось выше уровня стен, и они не заслоняли небо. Под окном на массивном столе горела большая свеча, а за столом, на табурете с резными подлокотниками, откинувшись спиной к покрытой темной шпалерой стене, сидел Филипп. Перед ним лежала раскрытая книга. Этот человек привык доводить до совершенства все свои навыки, и не приходилось удивляться тому, что он умел читать.

Заходи, брат, — ровным голосом промолвил Финиш, отрывая глаза от книги, — и прикрой дверь. Дрожащий огонек стоявшей у левого плеча свечи резко очерчивал лицо Филиппа. Блики света плясали на высоких скулах, подчеркивая глубину задумчивых темных глаз. Кадфаэль вновь отметил, что Фицроберт, скорее всего, ровесник Оливье. Но возрастом сходство этих двоих не ограничивалось. Их роднили пытливость, вдумчивость и серьезность.

— Ты хотел что-то сказать мне, брат. Я готов выслушать. Садись и говори свободно.

Он указал рукой на стоявшую справа от стола деревянную скамью, покрытую овечьей шкурой. Кадфаэль предпочел бы беседовать стоя, но повиновался этому жесту и сел на указанное место. Филипп, по-прежнему сосредоточенный и внимательный, повернулся к нему.

— Итак, что тебе от меня нужно?

— Я полагаю, что ты держишь в заточении двоих людей, и хочу попросить тебя вернуть им свободу.

— Назови имена, и я скажу, не ошибся ли ты.

— Одного зовут Оливье Британец, другого — Ив Хьюгонин.

— Да, — невозмутимо подтвердил Филипп, — они мои пленники.

— И содержатся здесь, в Масардери?

— Здесь. А теперь объясни, почему ты считаешь, что мне следует их отпустить?

— Я полагаю, что человек, не чуждый справедливости, должен отнестись к моим словам серьезно. Судя по тому, что я знаю об Оливье, ему и в голову не могло прийти последовать за тобой и перейти на сторону Стефана. И он был не одинок — нашлись и другие, не пожелавшие поддержать тебя. Все они стали пленниками и были розданы приверженцам короля, чтобы те могли разжиться выкупом. Это делалось открыто и ни для кого не секрет.

— Но почему же судьба Оливье остается для всех тайной?

— Для тебя это уже не тайна, — суховато, с мимолетной усмешкой заметил Филипп.

— Это правда. Ты не стал отрицать, что держишь его в заточении. Но почему никто не знал об этом раньше? Справедливо ли было скрывать его участь? Ведь нашлись бы люди, готовые заплатить за жизнь и свободу Оливье любую цену.

— Действительно любую?

— Назови свою, и я уверен, что тебе заплатят больше.

Последовала долгая пауза. Филипп пристально всматривался в лицо монаха широко раскрытыми глазами, в которых ничего нельзя было прочесть, а потом спокойно и очень тихо сказал:

— Возможно, я согласился бы взять взамен жизнь другого человека. Чтобы тот томился в заточении вместо него.

— Возьми мою, — не раздумывая предложил Кадфаэль. В сводчатом проеме высокого окна облака заслонили звезды, и теперь каменная стена казалась светлее потемневшего неба.

— Твою… — повторил за монахом Филипп без видимого удивления или любопытства, но с нажимом, так, словно собирался высечь это слово на стальных скрижалях памяти. — Но какой мне прок от твоей жизни? Разве у меня есть причина ненавидеть тебя и желать тебе зла? Что дурного сделал мне ты?

— А какой прок тебе от его жизни? Разве у тебя есть причины ненавидеть его? Что дурного сделал тебе он? Не поддержал тебя — только и всего! Не захотел изменить своему долгу, когда ты изменил своему. Точнее, — тут же поправился монах, — когда он решил, что ты изменил своему. Я сам пока не знаю, как расценивать содеянное тобой, но он не из тех, кто долго размышляет и вникает в причины, перед тем как вынести суждение.

Едва успев промолвить эти слова, монах понял, что для такого человека, как Филипп, презрение Оливье было смертельным оскорблением. Эти двое — Филипп и Оливье — и впрямь были под стать друг другу: гордые, искренние, не привыкшие таить свои чувства. Оливье представлял собой как бы зеркальное отражение Филиппа, причем отражение, обличавшее и укорявшее его. Чем выше ценил Филипп Оливье, тем горше и невыносимее были для него упреки былого соратника.

— Он был тебе дорог, — не таясь высказал свою догадку Кадфаэль.

Отрицать этого Филипп не стал.

— Да, был. Но это не первый случай, когда от меня отвернулся близкий человек. Ничего нового тут нет. Потребуется лишь время, чтобы забыть о близких соратниках и продолжить свой путь в одиночку. Но скажи, ты-то с какой стати предлагаешь себя вместо него? Хочешь, чтобы твои старые кости рассыпались в прах в подземелье? Кто он тебе, этот Оливье Британец?

— Он мой сын.

Повисло долгое, томительное молчание, а когда Филипп наконец прервал его, тяжело вздохнув, Кадфаэль почувствовал, почти физически ощутил, что могло значить услышанное для его собеседника. Ведь и у Филиппа был отец, с которым ныне он пребывал с непримиримом раздоре. А еще у него был старший брат. Уильям, наследник Роберта. Не в этом ли кроются истоки разлада? Отец оказывал предпочтение старшему сыну, оставляя почти без внимания нужды и просьбы младшего? Возможно, тщетные мольбы о помощи Фарингдону оказались последней каплей, переполнившей чашу терпения Филиппа. Но нет, это могло быть лишь одной из причин. В действительности все обстояло гораздо сложнее.

— Неужто отцовский долг простирается так далеко? — сухо спросил Филипп. — Как ты думаешь, мой отец хоть пальцем пошевелил бы, чтобы вызволить меня из темницы?

— Окажись ты в беде, он непременно бы тебя выручил, — твердо заявил Кадфаэль. — Мы оба это знаем. Но сейчас в беде не ты, а Оливье. Именно ему требуется помощь.

— Ты разделяешь общее заблуждение, — безразличным тоном возразил Фицроберт. — Не я первый отрекся от него. Это он меня бросил, сочтя предателем. А ведь я принял непростое решение. Но что еще оставалось делать человеку, желающему покончить с разорением страны, как не попытаться бросить все свои силы на другую чашу весов? Дай только Бог, чтобы это не оказалось напрасным. Сколько еще бедствий сможет вынести несчастная Англия?

Он говорил почти те же слова, что и граф Лестерский, но вот средство для исцеления страны избрал совсем иное. Роберт Горбун пытался свести вместе самых здравомыслящих и рассудительных представителей обеих партий, надеясь, что они придут к согласию и покончат с войной. Филипп же не видел иного пути к миру, кроме окончательной и полной победы. После восьми лет разорительной усобицы ему было все равно, кто восторжествует, лишь бы победитель восстановил хотя бы некоторое подобие закона и порядка. Филиппа заклеймили как изменника и так же называли Горбуна, когда тот не прислал свои войска на подмогу королю. Но, возможно, именно таким людям, как Лестер и Фицроберт, и суждено стать спасителями своей истерзанной родины.

— Ты сейчас говоришь о короле с императрицей, и твои мысли и чаяния мне понятны. Но ведь я пришел к тебе, чтобы говорить о своем сыне. Я предлагаю тебе за него цену, которую ты сам назвал. Если ты говорил серьезно — а я не считаю тебя легкомысленным человеком, склонным идти на попятную, — прими ее и освободи Оливье.

— Постой, — терпеливо промолвил Филипп. — Если ты помнишь, я сказал, что, возможно, согласился бы взять взамен его жизни другую, но ничего не обещал. И потом — прости меня, брат, но неужто ты считаешь себя равноценной заменой молодому и сильному воину? Ты обратился ко мне как к человеку рассудительному, так прояви рассудительность и сам. Между тобой и твоим сыном большая разница.

— Это я понимаю, — сказал Кадфаэль.

Он понимал, что дело тут не в молодости, красоте или силе, а в той дружбе, которая некогда существовала между Оливье и Филиппом. Фицроберт не мог простить Оливье, ибо ждал от него полного понимания, а встретил неприятие и отчуждение.

— Понимаю, но тем не менее предложил тебе именно то, о чем говорил ты, причем предложил все, что я в состоянии отдать. Признайся, это ведь больше, чем ты мог ожидать.

— Ты прав, — согласился Филипп. — Но, брат, тебе придется дать мне время поразмыслить. Твое появление явилось для меня полной неожиданностью. Откуда мне было знать, что у Оливье такой отец. Да и вздумай я порасспросить, как тебя угораздило обзавестись сыном, ты небось не стал бы откровенничать.

— Тебе я, пожалуй, рассказал бы всю правду. Темные глаза Филиппа удивленно блеснули.

— Ты так легко доверяешься людям?

— Не всем, — сказал Кадфаэль и увидел, как блеск в глазах собеседника сменился ровным свечением. Вновь наступило молчание, но не столь тягостное, как в прошлый раз.

— Давай отложим это, — неожиданно предложил Филипп. — Не насовсем, разумеется, а до поры. Ты ведь пришел просить за двоих, а говорил пока только об одном. Что ты можешь сказать в пользу Ива Хьюгонина?

— Я могу заверить тебя, что он не имеет никакого отношения к смерти Бриана де Сулиса. Заподозрив его, ты совершил ошибку. Я уверен в этом прежде всего потому, что знал Ива еще мальчишкой. Он честен, и путь его всегда прям, как стрела. Я был свидетелем того, как, едва въехав в ворота приората Ковентри и увидев де Сулиса, Ив громогласно обвинил его в измене и схватился за меч. Он бросил вызов, но сделал это открыто, на глазах у множества свидетелей. Таков его обычай. Он мог убить де Сулиса в честном поединке, но никогда не стал бы подстерегать его в засаде с кинжалом наготове. А теперь припомни ту ночь, когда погиб де Сулис. Ив говорил, что пришел к повечерию в числе последних, а потому стоял возле самых дверей и вышел одним из первых, чтобы пропустить высочайших особ. В темноте он наткнулся на тело де Сулиса, опустился на колени, желая выяснить, в чем дело, а когда понял, что стряслось неладное, стал звать на помощь. Так и получилось, что он предстал перед всеми с окровавленными руками. Ты решил, будто в церкви он вовсе не был, а, убив де Сулиса, успел вычистить меч, спрятать его в своей комнате, а потом вернуться и поднять тревогу. Но скажи на милость, ежели он убийца, то зачем ему вообще было поднимать шум? Чтобы его застали рядом с жертвой? Ему бы прямой резон держаться подальше от мертвеца да поближе к людям, чтобы те могли засвидетельствовать его невиновность.

— И все же, — упрямо промолвил Филипп, — все могло произойти именно так, как предполагал я. Когда времени у преступника в обрез, он не всегда выбирает лучший способ замести следы. Есть у тебя прямое доказательство правоты его слов?

— Есть, и не одно. Во-первых, я в тот же самый вечер осмотрел меч Ива, лежавший в его комнате. Кое-какой опыт у меня имеется, и я знаю, что полностью счистить следы крови с клинка с желобом — нелегкое дело. Но тот меч был совершенно чист. Ни единого пятнышка, а другого оружия у Ива не было. Во-вторых, после твоего ухода я, с разрешения лорда епископа, осмотрел тело де Су-лиса и выяснил, что смертельная рана была нанесена отнюдь не мечом. То был кинжал, точнее, стилет — очень тонкий и достаточно длинный, чтобы достать до сердца. Удар был нанесен твердой рукой — убийца вонзил кинжал по самую рукоятку и выхватил прежде, чем де Сулис начал истекать кровью. Уже потом кровь просочилась сквозь одежду и оставила след на каменном полу. И в-третьих, сам рассуди, мог ли де Сулис подпустить так близко недруга, не скрывавшего своей вражды. Ручаюсь, завидя Ива, он тут же выхватил бы клинок. Где уж тут было подойти на расстояние удара кинжалом. Что скажешь — есть резон в моих суждениях?

— Похоже, что так, — признал Филипп.

— И вот как, по моему разумению, было дело, — продолжил Кадфаэль. — Бриан де Сулис был вооружен, а стало быть, к повечерию идти не собирался. В тот вечер у него была назначена встреча. Он дожидался кого-то в нише на галерее. Время для разговора без свидетелей было выбрано самое подходящее — ведь почти все находились в церкви. И беседовать он собирался не с заклятым врагом, а с человеком, которого считал другом и которому доверял. Он, ничего не опасаясь, вышел навстречу и прямо на пороге был сражен ударом в сердце. Убийца скрылся, оставив на полу мертвое тело, а ни в чем не повинный юноша споткнулся о него в темноте, кликнул людей и тем самым сунул голову в петлю.

— Эта петля еще не затянулась, — заметил Филипп. — Я пока не решил, что с ним делать.

— Возможно, тебе не просто принять решение, но ты должен признать мою правоту, хочешь того или нет. Но я должен поведать тебе еще кое-что. Ив Хьюгонин действительно ненавидел де Сулиса, но и у многих других имелись основания для ненависти, причем более весомые. Они могли быть даже у тех, кого де Сулис считал своими друзьями.

— Продолжай, — бесстрастным тоном промолвил Филипп. — Я тебя слушаю.

— После того как ты уехал из Ковентри, мы под приглядом епископа собрали и осмотрели все, что осталось после де Сулиса, чтобы потом передать эти вещи его брату. Как и следовало ожидать, мы нашли его личную печать. Она тебе знакома?

— Да. Лебедь и две веточки ивы.

— Но среди его вещей оказалась еще одна печать, совсем другая. Скажи, этот знак тебе тоже знаком?

Монах вытащил из-за пазухи свернутый лист пергамента, развернул его и расстелил на столе перед Филиппом.

— Сама печать осталась у епископа. А этот оттиск ты видел?

— Да, — с отстраненной осторожностью ответил Филипп. — Ею пользовался один из капитанов Фарингдонского гарнизона, служивший под началом де Сулиса. Я знал этого человека, хотя и не очень хорошо. Он набрал собственный отряд, совсем неплохой. Джеффри де Клэр его звали, сводный брат Гилберта де Клэра из Хэртфорда, внебрачный сын прежнего графа.

— И ты, должно быть, слышал, что этот Джеффри Фицклэр упал с коня и разбился насмерть вскоре после сдачи Фарингдона. Вроде бы он, как и другие капитаны, командовавшие отдельными отрядами, скрепил своей печатью договор о передаче замка королю, а сразу после этого поскакал в Криклейд с донесением для тебя. Назад он не вернулся. Де Сулис, взяв с собой несколько человек, отправился на поиски, и в замок беднягу доставили на носилках. Еще до ночи гарнизону объявили о его смерти. — Конечно, я все это знаю, — отозвался Филипп с еще более явственной настороженностью в голосе. — Несчастный случай. Он так до меня и не добрался. О случившемся мне доложили позднее.

— А ты его ждал? Посылал за ним?

— Нет… да в том и надобности не было. Де Сулис располагал всеми необходимыми полномочиями. Но какое это имеет значение? К чему ты клонишь?

— Да к тому, что кому-то этот «несчастный случай» оказался на руку. Он ведь произошел уже после того, как печать Джеффри Фицклэра была приложена к договору о передаче королю Фарингдона. Если только во время заключения договора Джеффри уже не был мертв, и печать к пергаменту не приложила другая рука. Ибо есть люди — с одним из них я сам разговаривал, — убежденные в том, что Джеффри Фицклэр нипочем не согласился бы с таким договором. Но его согласие было необходимо — иначе замок не достался бы королю без боя…

— Ты хочешь сказать, — задумчиво проговорил Филипп, — что Джеффри погиб не в результате несчастного случая? И что некто иной скрепил договор печатью Фицклэра, когда владелец печати был уже мертв?

— О том и толкую. Сам Фицклэр никогда не приложил бы ее к тому пергаменту. А его согласие было необходимо, чтобы не вызвать волнения среди воинов. По моему разумению, его убили, как только стало ясно, что на сговор он не пойдет. Нельзя было терять время.

— Но ведь на следующий день де Сулис отправился на поиски, и весь гарнизон видел, как Джеффри привезли назад в Фарингдон.

— Привезли, но как? На носилках, завернутого в плащ. Не сомневаюсь, что это был он, его люди не могли не узнать своего командира. Но близко никого из них не подпустили. И после того как было объявлено о смерти Фицклэра, его тело опять же не показали воинам, а поспешили предать земле. Если ночью в замок впустили для переговоров людей короля, то разве трудно было тем же путем незаметно вынести мертвое тело? Спрятали его хорошенько в лесу, а на следующий день сделали вид, будто нашли. А если я не прав, — с нажимом сказал Кадфаэль, — то объясни, каким образом печать Джеффри Фицклэра оказалась в Ковентри, в седельной суме Бриана де Сулиса?

Вскочив из-за стола, Филипп принялся мерить шагами комнату, как будто раздиравшие его противоречивые чувства не позволяли остановиться. Наконец он уперся кулаками в крышку стоявшего в темном углу тяжелого сундука и замер, повернувшись спиной к свету и к Кадфаэлю. Повисло долгое напряженное молчание, но, когда Филипп обернулся, по выражению его лица стало ясно — он признал правоту монаха.

— Я ничего об этом не знал. Видимо, все и вправду произошло так, как ты говоришь. Но я непричастен к убийству и никогда бы такого не допустил.

— Я так и думал, — отозвался Кадфаэль. — Не знаю и не спрашиваю, по твоей воле или по твоему прямому приказу был сдан Фарингдон, но тебя там не было, и всеми делами заправлял де Сулис. Фицклэр был убит по его указке, а скорее всего, и его рукой. Ему было бы не так-то просто заставить капитанов закрыть глаза на подлое убийство. Вероятно, все они, во всяком случае поначалу, искренне верили, что Джеффри и впрямь поскакал в Криклейд. Ведь его печать была приложена к договору первой. Нет, я никогда не подозревал тебя в потворстве этому убийству. Однако де Сулис последовал за Фицклэром, а у тебя, как ни крути, нет резона ни оплакивать этого человека, ни мстить за него. Как нет и причины обвинять в его смерти юношу, никогда не скрывавшего своей вражды. Я слышал, что Джеффри любили и уважали, а обстоятельства его смерти не могли не вызвать подозрений. В Фарингдоне могли найтись люди, готовые посчитаться за своего капитана. Как знать, может, кто-то из них оказался в Ковентри?

— Но де Сулис не подпустил бы к себе этого человека точно так же, как и Ива, — заметил Филипп.

— Я думаю, что он усыпил бдительность де Сулиса, прикинувшись другом. Ив же объявил о своей ненависти во всеуслышание. Нет, ему де Сулис никогда не позволил бы приблизиться и на удар меча, не то что кинжала. Освободи Ива Хьюгонина и возьми меня вместо моего сына.

Филипп медленно вернулся к своему месту за столом и сел. Бросив случайный взгляд на так и оставшуюся открытой книгу, он бережно закрыл ее, уронил голову на руки, а затем поднял глаза на монаха.

— Да, — промолвил Филипп, обращаясь скорее к себе, нежели к Кадфаэлю. — Да, мы ведь так и не решили, как быть с твоим сыном. Хорошо, поговорим об Оливье. Некогда я думал, будто хорошо его знаю, но, видать, ошибался. Он никогда не рассказывал мне об отце.

— А он и знает обо мне только то, что еще ребенком слышал от матери. Сам я не говорил ему ничего. Отец для него всего лишь легенда, ярко расцвеченная любовью.

— Если тебе покажется, что я слишком назойлив, не отвечай. Но, уж прости за докучливость, кое-что я хотел бы уяснить. Например, как это ты, будучи монахом, завел сына?

— Тогда я еще не был монахом. Это случилось в крестовом походе. Мать Оливье жила и умерла в Антиохии. О том, что она родила сына, я узнал лишь много лет спустя, когда повстречал Оливье здесь, в Англии. Он рассказал о своей матери, и, когда я сопоставил время, у меня не осталось сомнений.

— В крестовом походе, — эхом повторил Филипп, и глаза его загорелись. По-новому, с нескрываемым интересом пригляделся он к окаймленной венчиком седых волос тонзуре Кадфаэля и его обветренному, морщинистому лицу. — Так ты был там? Освобождал от неверных Святую землю? Вот война, участием в которой можно гордиться.

— Пожалуй, участие в такой войне легче всего оправдать, — невесело отозвался Кадфаэль. — Большего бы я не сказал.

Филипп не сводил с монаха горящего взгляда, но смотрел как будто сквозь него, вдаль, уносясь мысленным взором в легендарные, воспетые в преданиях края. Со дня падения Эдессы весь христианский мир опасался за судьбу Иерусалимского королевства. Сам папа, епископы и аббаты вздрагивали во сне, вспоминая об осажденной столице Святой земли, а когда возвышали свой голос в защиту Церкви, он звучал словно трубный зов. Филипп же был еще молод, и этот зов не мог оставить его равнодушным.

— Как же вышло, что ты, не зная о сыне, встретил его здесь? И только один раз?

— Я видел его дважды и надеюсь с Божией помощью увидеть и в третий раз, — твердо ответил Кадфаэль и кратко поведал Филиппу об этих встречах.

— И он по-прежнему не знает, кто его отец? Ты так ничего и не сказал?

— А зачем? Позора в его происхождении нет, но и похваляться особенно тоже нечем. Жизнь Оливье сложилась, у него своя дорога. Зачем мне попусту тревожить его, сбивая с намеченного пути?

— Так ты ничего от него не ждешь? Ни о чем не просишь?

В голосе Филиппа послышались опасные нотки. Вне всякого сомнения, он с горечью думал о своем отце, со стороны которого не встретил понимания и участия. Обида превратила сыновнюю любовь в озлобление, и чем сильнее была любовь, тем непримиримее вражда.

— Он ничего мне не должен. Обстоятельства, при которых мы с ним встретились, помогли нам проникнуться друг к другу доверием и симпатией, но голос крови тут ни при чем.

— Но все же, — мягко возразил Филипп, — именно голос крови заставляет тебя жертвовать всем ради его свободы. Твой рассказ, брат, заставил меня лишний раз убедиться в правоте собственных умозаключений, к которым я пришел после долгих и нелегких раздумий. Все мы рождаемся на свет от таких отцов, каких заслуживаем, но и они имеют таких сыновей, каких заслуживают сами. Всем нам ведомо, что первым убийством на земле закончилась ссора между двумя братьями, но самая длительная и ожесточенная борьба испокон веку ведется между отцами и их детьми. Ты предложил мне отца в обмен на сына. Но приемлема ли для меня такая плата? Я не держу на тебя зла, какой же мне прок от твоей жертвы? Ты мне понравился, брат, я уважаю тебя и многое, попроси ты об этом, отдал бы тебе с дорогой душой. Но не Оливье. Его ты не получишь.

На этом разговор был окончен. Из часовни, отдаваясь глухим эхом по каменным коридорам, донесся звон колокола, призывавший к повечерию.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒