Разговоры с ангелом.

НР

Разговоры с ангелом.

- Это говорило не об исключительности чувств, а просто такие слова вдруг придумались в этот момент. Понимаешь?

Он редко отвечает. Я могу рассказывать ему что угодно, а он молчит и только чуть улыбается. Но это меня не смущает. Я чувствую, что его ирония добрая и даже в какой-то мере заинтересованная. Но мне, конечно, трудно его понимать.

После встреч с ним у меня не возникает ощущения беспокойства от сказанного мною, как это часто бывает с другими. Я вспоминаю ещё тёплые разговоры, и произнесённые слова кажутся правильными, теми самыми, они не топорщатся, не выпирают, не колются, не сводят скулы, всплывая в памяти, а убаюкивающе ласкают воспоминания и легко без остатка забываются.

Какая-то всегдашняя невозмутимость и почти манекенная неизменность выражения добродушия – в выражении его лица. Что-то чуть ли ни от аутиста.

На глаз, конечно, не определить. Можно воображать что угодно.

Я и воображал это «что угодно» очень долго после знакомства с ним.

Мы несколько лет не виделись, и когда я однажды встретил его недалеко от дома, где теперь живу, то не мог не удивиться.

- Ты как-то не изменился!

Он улыбнулся, но ничего не сказал.

- Да ты ли это? – почему-то испугался я.

- Смотря кого ты имеешь в виду.

- Антон! Что за шутки!

У меня отлегло от сердца.

- Ты, значит, тоже здесь живёшь?

И опять – его неопределённая улыбка, пережидание с ноги на ногу. Ничем его не зацепить! Знакомая картина.

- Я, видишь ли, сюда перебрался. В силу обстоятельств, - говорю я, а он не торопится что-то объяснять в свою очередь.

Внешне он, действительно, выглядел таким же, каким я его помнил. Рубашка, застёгнутая на все пуговицы, слегка маленький, короткий в рукавах пиджачок... Только вот аутистское добродушие вроде как немного погрустнело, и в глазах проскакивала какая-то тоскливая озабоченность. В этом он стал немного другим.

Да и то, сколько лет прошло!

А сколько? Не сказать, чтобы сильно много...

Впервые я увидел его в парке, куда иногда приходил, если позволяла погода и когда дома была неподходящая обстановка. Это было в прежние времена.

- Вы кто? – услышал я вопрос и с неудовольствием покосился в сторону незнакомца, который за минуту до этого присел рядом со мной на скамью, стоящую на берегу паркового пруда.

Скамейку с аллеи перетащила сюда неуёмная молодёжь, наверное для большего уединения.

- Вы писатель?

- Это ещё почему?

- А что ж тогда...

- Что?

- Ну, пишете.

- И что? Ну, пишу.

Он не издевался. Я это понял с первого взгляда. Это такая знакомая, встречавшаяся мне пару раз в жизни, особая, слегка дебильная глубина взгляда на мир.

Гражданин с двухдневной белёсой на фоне загара щетиной ел мороженое, вылизывая его из вафельного стаканчика. Послушный мальчик, которому мама купила мороженное с условием, что он не будет кусать его, а будет лизать потихоньку.

То, как он ел мороженное, и то, что он ел мороженое, а не пил, положим, пиво или не лузгал семечки, как-то располагало к нему и успокаивало.

На нём был старенький мятый пиджачок и светло-серая рубашка, застёгнутая на все пуговицы. Это выглядело простонародно-провинциально и тоже действовало располагающе.

Обстановка что-то смутно напоминала, нечто подобное будто уже случалось. Весенний тёплый день, парк, скамейка, слегка сумасшедший… да, явно не вполне обыкновенный гражданин пристаёт с расспросами.

«Может быть, ему ночевать негде?»

- А вы, я вижу, читать любите! – сказал я, увидев на его коленях бесплатную газетку.

Незнакомец не понял юмора.

- Вон же у вас газета! «Метро», наверное.

- Ах, эта! Нет, это газета «Заработай».

Больше ничего остроумного я не смог придумать, а мой собеседник и не ждал ничего. Он даже не смотрел в мою сторону, всё внимание сосредоточив на вылизывании мороженного из вафельного стаканчика.

- Вы что-то записали, вот я и спросил, - произнёс он опять, и я, не видя его глаз, не мог до конца поверить, что мне всё это не послышалось. Гражданин просто поглощал мороженное.

«Может быть, он конспирацию соблюдает?» - мелькнула глупая мысль, и я осторожно огляделся по сторонам, тоже как-то почти конспиративно.

«Всё чисто», - доложил я сам себе.

- Что уж такого ценного вы записываете с таким самоуглублённым видом?

- А!? – я оторопел от такой бесцеремонности.

- Может быть, вы естествоиспытатель? И записываете свои наблюдения за природными явлениями?

Да, я только что записал в блокнотик несколько слов.

Я записал: «Огромная, нескончаемая правота».

Обычно, вернувшись домой, я «расшифровывал» свои уличные записи, дополнял их, уточнял – как получится. Это называется «свежевыжатый день». А тут вечером не смог вспомнить, к чему относилась эта фраза. Так случается иногда, и это всегда как-то мучительно воспринимается. Будто что-то потерял. Что-то ценное! Незнакомец из парка спугнул мою мысль.

Я так ничего и не ответил ему, попытался изобразить любезность на лице, но это у меня не очень получилось. Я вздохнул и встал со скамьи.

- До свидания, - услышал я, отойдя уже шагов на десять.

- И вам всего хорошего, - пробормотал я.

- Меня зовут Антон! – донеслось уже издали.

«Чудак!» - как-то передёрнуло меня. Очень уж странным мне всё это показалось. Я такого не люблю.

Через некоторое время я опять пришёл в парк и ещё издали увидел моего нового знакомого, сидящего на той же скамейке у пруда. Я хотел пройти мимо, но он заметил меня и поздоровался. Пришлось присесть рядом с ним.

- Да, я живу здесь недалеко, - будто угадав мои мысли, сказал Антон. - Вон моя собака. Берта, Берта! На-на-на! Ну, она не совсем моя, конечно...

Старая колли, лежавшая на берегу у самой воды, нехотя поднялась и устало подошла. Подойдя, она постояла, в недоумении, и улеглась тут же у ног хозяина.

- Она хромает, - заметил я.

- Её кто-то укусил, а она расчесала.

Я хотел ещё что-то сказать. Хоть и про собак, которых вообще-то здесь не разрешают выгуливать, но Антон опередил меня.

- Ну, что, написали что-нибудь?

- Нет.

- Почему так?

Я пожал плечами. И даже не стал ничего объяснять в отношении себя, смирившись с тем, что обо мне думает этот простодушный Антон.

- Рассказывать истории людей, объяснять их чувства, мысли, пересказывать их разговоры... Странное занятие. Но мне всегда это было очень интересно.

Я не был расположен говорить на такие темы. Средь бела дня, на трезвую голову! С полузнакомым странноватым гражданином.

- Нет, правда! – он не терял надежды разговорить меня. – Я бы мог.

- В самом деле?

- Наверное. Только у меня иногда голова болит.

- Что так?

- Авария. У меня вот здесь, - он наклонил голову, - ещё волосы плохо растут… Меня на скорой помощи отвезли. Смешно вышло. А сейчас я пока не работаю. Я могу и не работать. Я с собакой гуляю. Или с Марусей. Лизину дочку так зовут. Но это только в выходные. Она в садик ходит.

Мне было как-то неловко его слушать. Выкладывает всякие подробности о себе незнакомому человеку! И я не знал, что ещё ждать от него. Может, сейчас попросит денег?

- Мне разрешили не работать, - чувствуя мои сомнения, сказал он.

- У вас и справка есть?

- Есть, - не поняв юмора, сразу сказал он. - Показать?

- Не надо.

Нет, похоже, он всё-таки знал эту шутку.

Видимо, чтобы окончательно успокоить меня, Антон рассказал о том, что он и сам почти по этому делу. Учился в медицинском. Но не кончил курса. Разочаровался в науках.

- Что надо я понял, а остальное…

- Что остальное?

- Тёмное это дело. К тому же...

- Что?

- Голова уже не та. Я не могу сердиться и шуметь, - начал он объяснять, - я теряю самообладание, а это некрасиво и неубедительно.

Я сказал: «Представляю!» - но, конечно, мало что представлял, однако не стал спрашивать, почему Антон должен был обязательно сердиться и шуметь.

- Кто-то, не помню про кого, сказал, что для ангельского характера надо иметь дьявольское терпение. Вот его-то мне и не хватает.

- Значит вы не ангел?

- Нет, конечно! Как вы могли подумать! – сказал мой новый знакомый, осторожно посмотрел на меня и улыбнулся.

Ну, вот, теперь он начнёт меня подозревать в психиатрии!

«А жаль!» - хотел сказать я, но воздержался от углубления в эту тему.

Жаль. Мы бы нашли общий язык. Как редкие представители нематериального в материальном, по преимуществу, мире.

«Спросить его о Лизе, - подумал я ни с того ни с сего, вспомнив про одну свою давнюю не совсем обычную знакомую с таким именем. – Может быть, это она – Лиз! Чего не бывает! Спросить, выслушать… и не поверить».

- А Лиза, это кто?

«Так вот оно что! – наконец дошло до меня. – Вот откуда мне знакомы эти повадки, эти разговоры с места в карьер, эта философичность и интерес к надбытовым вещам!»

Задал вопрос и сразу подумал о том, что мне тоже можно справку давать. Освобождающую.

Но вопрос о Лизе мой новый знакомый пропустил мимо ушей.

Тогда, при первом знакомстве, это так и осталось невыясненным. И вот первое, о чём я спросил, вновь увидев Антона, была Лиза. Будто это был самый важный вопрос.

- Она уехала в Н-ск.

- Зачем?

- Искать папочку своей дочки.

- Маруси? – спросил я, чтобы окончательно всё припомнить.

Антон кивнул.

И я тут же вспомнил старую колли.

- А где Берта?

- Берта умерла.

По лицу его нельзя было определить, как он к этому относится. Наверное всё-таки серьёзно.

Да, это был Антон. Простодушный и слегка отрешённый.

Больше мне не о чём было у него спрашивать. Так всегда бывает при общении с людьми, о которых мало что знаешь.

- А как у тебя с работой? - вспомнил я про его «освобождающую» справку.

- Работаю.

- Вылечили?

- Само прошло, - усмехнулся он.

Но что-то всё же было с ним не так. Неужели стал таким, как все? Или просто повзрослел?

Погрустнел!

«Грустный и грустный, - решил я. – Пусть будет грустным».

К тому же, я сам грустный.

- Ну а как ты вообще живёшь?

Он долго не отвечал, а потом как-то почти зловеще улыбнулся.

- С утра был туман.

- Да?

- Совсем ничего видно не было.

Больше ни о чём спрашивать я не стал.

Мы пошли по улице. Нам было по пути. Когда дошли до ворот моего дома, я хотел попрощаться, но Антон в какой-то задумчивости стал рядом.

- Я здесь живу. Зайдёшь? – спросил я, чтобы как-то привести его в чувство.

- Зайти? Хорошо, - просто ответил он.

Мы сидели у окна на кухне. Кроме чая с печеньками, у меня ничего не было.

Антон их умял одну за другой, и я понял, что он голодный. Пришлось жарить картошку.

- Вспоминать детство – всё равно, что вспоминать о съеденной манной кашке, - сказал Антон как-то вдруг. Мы только что доели картошку и принялись за кофе.

Было почти невероятно услышать от него нечто подобное - что-то так сложно и обобщённо сформулированное. И будто ни с того ни сего.

Впрочем, мысль его была столь же глубока, сколь и непонятна. Из-за её глубины, должно быть.

- Потихоньку тратим жизнь, - выдал он через какое-то время ещё нечто глубокомысленное.

«Вот ведь куда его повело!» - подумал я, в очередной раз удивившись.

Я не готов был сходу включиться в подобного рода схоластические разговоры. Да и в дальнейшем не сразу привык к этому новому проявлению своеобразия моего странноватого приятеля. На первых порах мне было странно слышать доверчивые и простодушные откровения Антона.

Так же странно, как и самому что-то выкладывать от себя. Но это – последнее – как-то подразумевалось и будто само напрашивалось.

Реальность С-П. Сама по себе. Не освящённая, не высвеченная чем-то, имеющим отношение к культурной, духовной, интеллектуальной истории этого места на планете Земля. Просто город, просто населённый пункт. Будто и не жили здесь Ф.М., А.Б., А.А., О.М.... Дома, улицы, асфальт, трамваи, прохожие, дождь, облака... Все это молчаливое, бессловесно живущее, ничего о себе запросто не говорящее. Будто всё напрочь забылось или вообще никогда не бывало.

И ты уподобляешься всему этому. Тоже молча претерпеваешь жизнь. Стараясь не нарушать первоосновную молчаливую сущность города. Пристраиваешься к нему – к такому. Почти незаметно. И вновь вживаешься в этот будничный С-П-мир. Узнаёшь его в его неизменности.

Привычка не вмешиваться в течение мимо текущей жизни. Невмешательство – как авторский принцип.

«Незамутнённое авторским вмешательством зеркало повседневности» - вот как красиво можно сформулировать!

Иногда замечаешь, что эта чисто авторская установка распространяется и на всю остальную – обычную, человеческую - жизнь. Тоже как бы активно не вмешиваешься. Если не вынудят.

Понимаешь или не понимаешь что-то в людях, живущих в мире этой обычной жизнью. Будто пережидающих время в каком-то созерцательном оцепенении. Больше не понимаешь! Часто не знаешь, что для них правильно, что нет. И даже считаешь себя не в праве с излишней уверенностью судить об этом.

Непроницаемо будничный народ на улицах, в магазинах, в трамваях, в метро... Вглядываешься в лица людей, думаешь о том, какое отношение к ним имеет всё написанное в этом городе с момента его рождения? Какое отношение к ним имеют все те великие и не очень тени, проходившие в разное время этими мемориальными улицами, этими дворами, в эти усталые дома! И вдруг, а может, не вдруг, - из будничной, озабоченной насущными проблемами повседневности - покажется, что никакого! Не будь этих напоминаний в виде памятных мраморных табличек и этих гранитных или бронзовых изваяний на площадях и в скверах, никто бы вообще ни о чём не догадывался! Ну, улицы, ну, дома...

Город, с его постоянно обновляемым составом обитателей живёт совсем другими заботами, другими мыслями, другими, совсем не мемориальными проблемами. И это не удивительно. Так и должно быть у людей, живущих один раз!

И не хватает воображения, чтобы впечатлиться достославным прошлым. Кроме того, погружение в него наводит на грустные мысли. Дома стоят – вот они! – а их бывших обитателей и след простыл.

Изучение по краеведческим обзорам того, кто, когда, в какой последовательности проживал в том или ином доходном доме или даже дворце, в чём-то похоже на изучение последовательности наклейки обоев в старой квартире.

А хочется уловить жизнь города в состоянии как бы простодушного неведения. Это кажется более естественным, более подлинным. Увидеть ничем посторонним не возмущённое, ровное, эмоционально сдержанное движение повседневной жизни, которой нет дела ни до теней прошлого, ни до новых возмутителей её спокойствия.

Ловишь себя на мысли, что и самому совсем не хочется вмешиваться своими писаниями в жизнь погружённых в свои озабоченности граждан этого города, тянуть их куда-то в сторону от насущно необходимого - в чуждые повседневности страсти и переживания.

Довольно с них ТВ-сериалов и Малахова!

Осторожно, почти нехотя впускаешь в «полотна» что-то драматическое. И обычно это происходит как-то незаметно, будто само собой – в силу фабульных обстоятельств непреодолимой силы. Но всё ж таки допускаешь, что люди в жизни не только обедают!

К тому же в представлениях о том, что правильно, а что́ неправильно, что́ хорошо для писаний, что́ неприемлемо, всё постоянно меняется, подстраиваясь под текучесть настроений. Струятся настроения, их не удержать, не зафиксировать.

И как сказано где-то, нет «осмысленной внутренней эстетически полноценной и плодотворной системы». Может быть, она и не нужна - такая бяка. А хорошо бы, конечно! Эта мысль немного беспокоит.

И вместо чего-то системного, охватывающего всё и вся, есть только некий набор запретов и самоограничений. То нельзя, другое...

И иногда кажется форменным нахальством с таким «авторским багажом» затевать что-то фабульное.

Но бывает, вдруг почувствуешь ни с того ни с сего смутную потребность выйти на некий «беллетристический» простор, который, точно знаешь, бывает в этом деле. Это как оказаться на высоком холме, и перед тобой - неоглядное открытое пространство. Солнце, лёгкие облака, панорама города на берегу реки...

Такое ощущение пространства бывало уже раньше. Давно когда-то. Может быть, так ощущалось пространство казавшейся ещё необозримой жизни? Что это было и как это было, вспоминаешь иногда благодаря снам.

Города из снов. Они выглядят, в общем-то, как знакомые города из реальности. В них всё будто такое, как в действительности, и как будто чужое. Может быть, из впечатлений от таких снов вызревают у фантастов их представления о так называемом «другом измерении». Всё узнаваемое, и в то же время какое-то смещённое и преобразованное. Чему, впрочем, удивляешься только проснувшись.

Эта преображённая находящимся в режиме сна мозгом реальность даёт ощущение, что можно вот сейчас, сию минуту обмануть собственную природу и время и оказаться перед началом какой-то волнующей, не вполне ясной, молодой, наивной, влекущей, как незнакомая женщина, работы. И в этой «новой работе» будет всё что угодно! Как в молодом будущем.

Такая иллюзия.

Выстраивание этих неизвестных судеб, этот увлекающий тебя авторский произвол... Но это и отражение чего-то очень важного в миропонимании. Как выстраиваешь - так и понимаешь.

Интересное наблюдение затерялось в старых, чуть ли ни двадцатилетней давности записях. Ещё тогда отметил для себя особенность, которая появлялась в периоды активных занятий какой-нибудь работой. Оказывается, можно почти постоянно держать в голове эту самую работу. И о чём бы ни думал в обычной – бытовой, даже служебной – жизни, всё равно думаешь об одном и том же - о находящейся в производстве работе. О НР, к примеру, - как сейчас.

И наоборот: с помощью «полотен» думаешь обо всём, даже самом повседневном, нескончаемом, неизбывном, что тащишь за собой по жизни в виде забот, опасений, переживаний...

Думаешь «сквозь полотно». Двусмысленно звучит. Но это так. Не можешь не думать о проживаемой жизни через ту работу, которой занят в данный момент.

«Равнодушная природа. Растут деревья, лежат камни, надо всем этим – холодное небо, тающие дымки. Бесшумно течёт река, ветки деревьев бьются друг о друга. Ночами сияют недоступные звёзды. Садится и восходит солнце.

Выйти под чёрное небо. Почти погасшее вечернее небо. Морозное чистое небо. Чудо этого мира. Чудо этой жизни. На этой земле...»

А дальше не решаешься продолжать. Боишься банальностей. Банальностей и мысли и выражения этих мыслей. Это очень важно – сказать что-то, будто никто до тебя ничего этого не замечал и так не оценивал.

Это возможно, если всё пропускать через себя, а не брать где-то у кого-то напрокат.

Такие вот простодушные установки самому себе!

И всё же - будто должен непременно что-то выдать на-гора! Чтобы унять какое-то беспокойство посреди этого города. С его великими тенями.

Должен! При том, что как будто никому не должен. Да никто ничего и не ждёт.

Но с «работой» легче просыпаться по утрам.

Потом делать «утренний обход». По написанному с вечера и ночи. Вспоминать одно, другое... Ничто не беспокоит? Нигде не жмёт? Не выпирает, не коробит, не пугает внезапно вылезшей глупостью?

Всё это, конечно, на ходу.

И одновременно: как поживают «уличные люди»? Проговаривание всего встречного. Или почти всего. Укладывание в голове, в мыслях, в понимании, в понятиях... Работа такая – авторско-шизофреническая.

«Пахнуло ванильной булкой из дверей кондитерской лавки».

Зачем-то это делаешь – описываешь по авторской привычке всё то, за что цепляется сознание.

«А как бы это получилось на бумаге, в тексте?» – всё время задаёшься этим вопросом. Уже на автомате.

И тут же отмечаешь что-то непривычное в записанной на ходу фразе. Что в ней? А влияние чеховских интонаций – вот что! Эти интонации сами собой просятся после метро-чтения Чехова.

А до Чехова был другой автор. И другие интонации. Мысли, вернее фразы, которыми что-то описываешь на ходу, подстраиваются под чужое авторское сознание. Мозг делает это совершенно самостоятельно без участия носителя этого мозга.

Это такая увлекательная игра.

Иногда развлекаешь себя тем, что в который раз безуспешно пытаешься вообразить и прочувствовать, каково это было, когда в эти арки, в эти парадные входили знаменитости прошедших эпох – Чехов, а там ещё и Потапенко, Розанов, Гумилёв... И далее по списку. Домов.

Конечно, эта игра не может длиться долго. Впечатления притупляются. И влияние чужих текстов тоже быстро проходит. Возвращаешься к самому себе. Как из гостей. В гостях, как говорится, хорошо...

Опять остаёшься один на один с этим миром. И уже никого будто и не было до тебя. Никаких подсказок со стороны. Ты один на всё это рабочее утро со спешащими на службу прохожими. Один из них! На этих улицах, свободных пока от автомобильных пробок, идёшь мимо этих сонных домов...

Во всё это нужно каждый день входить, пропускать через себя, пытаясь что-то понимать. И понимать именно авторски. То есть литературоприменительно.

Выстраивать нечто фабульное. Посильно. Как ремонт в квартире. От выходных - к выходным, от денег – к деньгам. Тратить годы! На словесную работу! Кому сказать!

Это как бы двойное бытие - и в повседневной реальности и в её словесном инобытии одновременно.

Соединение чего-то земного, реального, по-всякому проявляющегося и того, что существует только на страницах текстов. Их одновременное присутствие в мыслях. Живёшь с этим постоянно. Но, слава Богу, до этого никому нет дела!

Когда-то это было проблемой – это совмещение двух миров. Со всем их содержимым. Потом настолько привык к тому, что «публике почти дела нет до литературы», что перестал замечать неоднозначность таких вещей. Принял как есть.

И только иногда удивляешься тому, что ничего не поменялось со времён Пушкина! Каким-то чтением интересуются, но не литературой, как отдельным видом проявления человеческого духа.

Теперь и не вспомнить, как было без этого, – до того, как научился этому двухстихийному способу существования. А ведь было! И не представить теперь, чтобы хотелось какой-то другой, не «словесно-авторской» жизни. Всё будто всегда было ориентировано на неё, и казалось, что этого достаточно. Что-то ещё, в дополнение, – было бы лишним, отвлекало бы от главного - от работы понимания. Так что – всё закономерно. Может быть, в других жизненных обстоятельствах, с другим психологическим строем было бы что-то другое, по-другому... Но это уже окончательно проехал.

Игра выдуманными фабульными ситуациями с вкраплениями импульсного, никак не связанного с фабулой чего-то сиюминутного.

Игра в литературу.

Находишь каждый день какие-то слова для одного, для другого – для всего, с чем сталкиваешься. Находишь или не находишь. Пишешь или не пишешь. Письменная история остаётся, а что словесно не осилил – считай, того нет.

Мир - только как повод к авторской работе! Такая особенность мировосприятия.

Над городом тяжёлое темно-серое небо. Ветер и начинающийся дождь. Среди обеспокоенных пешеходов, ждущих зелёного светофора на набережной Фонтанки, - женщина в чёрном пальто, с тёмными стрижеными волосами. В руках женщины зонт, который никак из-за ветра не желает раскрываться...

Ничего особенного - простенькая картинка из более чем повседневной жизни. Почему же вдруг будто какое-то волнение охватывает! Может быть потому, что показалось, что вот сию минуту всё поймёшь! Всё сразу – город, погоду, свинцовую рябь реки, женщину с зонтом....

«Стоило того? Стоило», - задаёшь себе трансцендентный вопрос из какого-то фильма. Пытаешься записать что-то тут же - всё равно что. Как опрокидываешься внутрь самого себя.

Это улавливание на краткий миг изменчивой жизни во всей, как кажется, её полноте.

И нельзя построить теорию этого занятия.

Что-то должно попасть под вдохновение, под предрасположенность к острой, хоть в первом приближении вскрывающей смысл увиденного или услышанного мысли. Без этого ничего не может быть.

А дальше - как получится. Опять же, если будут найдены лазейки в нечто такое, что не всегда и даже чаще всего сходу не формулируется. В то, чему предшествуют только наплывы едва осознаваемых мыслей, ощущений, проблески неясных образов...

Сначала пытаешься это внешним образом очертить, оплести словами, потом в этом контурном, наскоро набросанном начинаешь копаться, отыскивая окончательное. И потом как проваливаешься в прояснённый смысл. Неожиданно и будто случайно.

Если Бог даст – само собой!

Словесная работа. Трудно дающаяся. Сходу напишешь что-то так, как оно просится в слова, а потом долго и упорно месишь текст. Перемещаешь слова, заменяешь одни на другие, сокращаешь, добавляешь... Избавляешься от чего-то неточного, чрезмерного, режущего слух. Это всё известные вещи. Ничего не поменялось со времён Льва Николаевича.

Сотрёшь что-то, и текст смыкается над тем местом, где только что была выброшенная фраза. Что-то из написанного, бывает, бракуется просто потому, что звучит шаблонно, а не только из-за того, что не устраивает по смыслу. И теперь уже никто не узнает, что в словесном массиве текста была недавно какая-то фраза со своей смысловой или интонационной нагрузкой. Можно, оказывается, и без неё! Это всегда несколько удивляет. Окончательного объяснения этому феномену найти не можешь.

Эта нескончаемая работа со смыслами, с нюансами смыслов, с оттенками слов, с вариантами словосочетаний... Может быть, это единственное, что никогда не надоедает в авторской работе.

Сходу что-то приемлемое редко получается. Такой, можно сказать, слабенький авторский аппарат. Сначала пишешь как бы «от себя», а потом правишь написанное, притворяясь умным, мужественным, каким-то ещё. Хуже, когда не замечаешь глупостей, считаешь, что всё в порядке.

И надо писать долго. Каждый день возвращаться к мыслям о том, что уже появилось в тексте, оценивать, прикидывать, добавлять, сокращать, заменять... В такой долгой, низкопродуктивной и часто кажущейся бестолковой манере писаний усматриваешь свой резон, неведомый тем, кто пишет в один присест, «с колёс».

Здесь дело уже не в так называемом литературном мастерстве «художника слова». Что-то другое открывается в этом занятии.

Тексты, которые долго пишутся, постепенно приобретают необычные качества, которых в «быстрых» текстах быть не может. Никакой Тригорин такого не напишет.

При долгой работе процесс писания начинает походить на какие-то алхимические опыты. В текст попадают «ингредиенты» совершенно неожиданные, не предусмотренные никаким предварительным замыслом. Из разных сфер жизни, из разных областей знаний, из разнесённых по времени вкраплений сиюминутного... Текст по пути набирается всякого, чего не сфантазируешь заранее.

И прекращаешь работу, когда чувствуешь перенасыщение «раствора». Когда уже ничего не добавляется. И когда механическим добавлением чего-то ещё только вредишь.

Тут проявляется ещё один эффект долгописания. С персонажами так сживаешься, что легко и без насилия над сознанием воображаешь их совершенно реальными. Они продолжают жить и за рамками книжного текста. Замечаешь, что, в конце концов, выстраиваются даже слишком трепетно-личностные отношения с написанным. Его, конечно, не так много. Это многотомному Чехову было трудно помнить обо всём им написанном и как-то переживать по-родительски о судьбе своих бесчисленных персонажей. А тут... Пустяки, можно сказать.

Но такая вдруг серьёзность иногда подкатывает! К этому занятию! К этому баловству словесному!

А с другой стороны - как надо? Воспринимать всё как просто занимательную прогулку по этому миру, по этой жизни? Беллетристическую! Как-то не очень получается.

Тоже ведь «ангельская», в каком-то смысле, работа - авторская! Ходить среди людей. Смотреть, слушать разговоры... Как там Антон об этом говорил? «Рассказывать истории людей, объяснять их чувства, мысли, пересказывать разговоры...»

Почти не вмешиваясь в реальность. Которую надо понимать саму по себе, не потревоженную ангельско-авторским присутствием.

«Назначен ангелом. Распределён… Школой ангелов…» - продолжаешь выходить на такого рода фантазии. Что-то подобное можно назвать ещё и фабульными условностями, фабульными инструментами… Так кажется. Несерьёзно. Вернее, не можешь сказать – серьёзно это или несерьёзно.

Ангелюс. Его внешне холодная жизнь. Она и должна выглядеть так. Ибо то, что есть на Земле, - это только ничтожное проявление его сущности, простирающейся в ледяной мрак космоса.

Не то же ли самое и человек! Разве он целиком на Земле! Разве дух его не уносится в запредельное! С каким космосом в душе живёт человек!

Ангелюс же, воображаешь, может быть, наоборот, весь – в земной экзотике, в тёплом, человеческом, телесном… Спасается от холода бесплотности.

Впрочем, в любом случае он скорее всего испугал бы. Своим неземным знанием, своим проникновенным пониманием. Это что-то невообразимое в сравнении с земными людьми. С их слабыми нервами.

Его абсолютная, нечеловечески прочная, неколебимая ангельская нормальность... Конечно, могут быть ситуации, когда такая степень нормальности уже покажется в земных условиях проявлением ненормальности. Его неслиянность, несмешиваемость с миром людей...

А может быть, это никак внешне не проявлялось бы. Как почти не проявляются во внешней жизни гиганты и гении из человеческой породы.

«Ну да, всё так устроено. Ничего удивительного», - сказал бы он.

Только и отличие от обыкновенных смертных - это понимание и знание. Пойди догадайся, встретив таких на улице, что у них понимание и знание крепче, увереннее, неколебимее, спокойнее, чем у прочих смертных! Очки и шляпа не показатель. Можно принять за обыкновенное бытовое нахальство.

Вот и мимо Ангелюса можно было бы пройти, не обратив на него внимание.

Кем бы он мог быть? Каким? Этот ангельский посетитель мира людей!

Как беллетристы решаются на изображение, описание чего-то, что не положено знать и понимать земному человеку! Очень уж легко!

Практической реализацией этой фабульной выдумки могли бы быть какие-нибудь диалоги. «Разговоры с ангелом»! Если в самом деле взяться за такое. Как раз под меня! При моей некоторой дикости больше не с кем и поговорить!

С Антоном – разве что. Его и можно «фабульно-условно» перепутать с ангелом. Конечно, он не поражает всезнанием, но тоже несколько не от мира всего. Кто ещё готов чуть ли ни в любое время обсуждать всякие далёкие от реальной повседневности вещи! Будто у него, как и у авторов, нет никаких других занятий на земле.

- Мир как бы открыт для понимания. Вот земля, вот небо, солнце, река, город, деревья, улицы, люди... Кажется, что тут мудрёного, тайного, скрытого!

- Днём, в солнечную погоду мир лучше понимаешь. Так кажется. Ночью страшнее. Ты боишься звёзд?

- Звёзд?

- Понимание должно порождать в душе спокойствие, чувство защищённости. Понимание не должно быть катастрофическим, угнетающим...

- Интересное получается понимание!

- Мир больше чувствуешь. Чувствуешь его воздействие. В иные минуты.

- Ну да. К удовлетворительному пониманию не можешь в полной мере подобраться. По крайней мере, простодушно – «в лоб» - не получается.

Что-то мы с Антоном спелись! Даже ни о чём не спорим. Соглашаемся, дополняем друг друга...

Тонкая ниточка сознательной мысли. Она вьётся, вьётся, попутные мысли сменяют основную, в неё вплетается что-то совсем уж не по теме и странное.

Вот пишет что-то и сам между тем чувствует, что всё как-то немного не так – сдвинуто по отношению к тому, как это есть в реальности. Даже в случаях, когда сознательно стараешься воспроизводить что-то доподлинно точно.

Всё так и не так. Что-то недоговариваешь, что-то утрируешь, что-то смягчаешь, что-то вообще выдумываешь...

Будто ищешь точку совмещения этих миров, а она всё ускользает. Хочешь вместить мир в словесность и, одновременно, найти что-то из образного, художественного мира в мире реальном.

Реальность сыплющегося времени-песка.

Реальность отношений людей, которые даны друг другу по жизни.

Реальность изменений этого мира. Незаметных или, наоборот, обвальных.

Реальность старения.

Реальность смерти.

И так далее.

А ещё тайна музыки! И даже тайна литературы! Поэзии!

Наверное это интересно – беллетристически во всём этом покопаться. Беллетристически и по возможности в высшей мере. Не спеша, не привирая, не пытаясь угнаться за каким-то успеванием...

Хорошо бы. Но если бы всё было так просто!

Эта болезненная привязанность к словесному переживанию реальности!

Словесность, подход к жизни через словесность, искажают в каком-то смысле восприятие жизни. Хочешь – не хочешь, но уже не можешь «нормально», как все вокруг, относиться ни к чему в повседневности. Даже к самому себе! Реакция на всё - авторская, литераторская.

Вдруг поразишься этому! В иные минуты. А ничего сделать уже нельзя. Думаешь, что это что-то пожизненное.

Эту особенную странность мировосприятия чувствуешь, когда, бывает, всё вдруг как обрывается. На какое-то время. Будто тебя отключили от этого мира. Перестаёшь его чувствовать и хоть как-то понимать. Это воспринимается всегда панически. Хоть и знаешь, что это ещё не окончательно, что всё ещё вернётся.

И да, слава Богу! - всё продолжается! Только иногда тормозится вопросом: «Зачем то и это, так и этак?» Но и об этих сомнениях забываешь и даже не хочешь помнить. Радуешься, когда кажется, что что-то получается, радуешься будто бы обретённому пониманию. Пусть и в пустяках. Те самые «мелочи понимания». Всё только посильное. Ничего эпохального.

И надо спокойно к этому относиться.

Думаешь о том, что не столько возникает необходимость написать о ком-то или о чём-то, сколько «выписаться» о ком-то или о чём-то. Закрыть психиатрическое беспокойство от определённых событий или просто надуманных переживаний... Как только это беспокойство затянется каким-то образом, писания приостанавливаются. Тема закрывается. И больше будто и сказать нечего.

И всё же предполагаешь, что когда-нибудь окончательно поймёшь своё бессилие перед реальностью со всей своей словесностью. И не то чтобы реальност