Великий Понедельник. Утешение матери Анналии и встреча с воином Виталием. Бесплодная смоковница и притча о коварных виноградарях. Вопросы о власти Иисуса и о крещении Иоанна

592. Великий Понедельник. Утешение матери Анналии и встреча с воином Виталием. Бесплодная смоковница и притча о коварных виноградарях. Вопросы о власти Иисуса и о крещении Иоанна

31 марта 1947.

1. Иисус очень рано выходит из палатки кого-то из галилеян, там, на плато Масличной горы, где по случаю празднеств во множестве собираются галилеяне. Весь лагерь спит в свете луны, которая медленно заходит, окутывая серебристой белизной палатки, деревья и склоны, и спящий внизу город…

Иисус уверенно и почти бесшумно передвигается от палатки к палатке и, выйдя из лагеря, быстро спускается обрывистыми тропинками в сторону Гефсимании[1], проходит ее, оставляет позади, преодолевает мостик через серебристую ленту Кедрона[2], переливами играющего под луной, и подходит к воротам, охраняемым легионерами. Возможно, эта ночная стража перед закрытыми воротами – мера предосторожности Проконсула[3]. Военные, четверо, разговаривают, сидя на больших камнях, поставленных в качестве сидений напротив мощных стен, и согреваются около костерка из сухих веток, отбрасывающего красноватый свет на блестящие доспехи и строгие шлемы, из-под которых появляются лица, своими италийскими чертами так отличающиеся от еврейских.

«Кто идет?» – спрашивает первый, увидев, как высокая фигура Иисуса появилась из-за угла домика, соседствующего с воротами, и вскидывает копье с острым наконечником, до этого приставленное к стене, приняв уставное положение; то же вслед за ним делают и остальные. И не давая Иисусу времени на ответ, говорит: «Вход запрещен. Не знаешь, что уже заканчивается вторая стража[4]?»

«Я Иисус из Назарета. Моя Мать в городе. Я иду к Ней».

«О! Человек, который воскресил мертвого[5] из Вифании! Клянусь! Наконец, я Его увидел!» – и он подходит поближе, оглядывая Его с любопытством, обходит кругом, как будто желая удостовериться, что Он не есть что-нибудь нереальное или странное, а настоящий человек, как все, – «О, боги! Он красив как Аполлон, но во всем подобен нам! И у Него нет ни жезла, ни головного убора, и никакого знака Своего могущества!». Он растерян.

Иисус терпеливо смотрит на него, мягко улыбаясь.

Остальные, менее любопытные – может быть, они видят Иисуса уже не в первый раз – говорят: «Было бы весьма кстати, если бы Он оказался здесь в половине первой стражи, когда несли в гробницу красивую девушку, умершую с утра. Мы бы увидели воскрешение…»

Иисус вежливо повторяет: «Можно Мне пройти к Своей Матери?»

Четверо военных выходят из оцепенения. И старший отвечает: «Конечно, существует приказ никого не пускать. Но Ты все равно прошел бы. Тот, кто взламывает Адовы врата, легко может взломать и запертые городские ворота. И Ты не тот человек, который побуждает к мятежам. Следовательно, этот запрет Тебя не касается. Постарайся, чтобы Тебя не заметил внутренний патруль. Марк Грат, открывай! А Ты иди без шума. Мы же солдаты, и должны повиноваться…»

«Не бойтесь. Ваша доброта не обернется для вас наказанием».

Один из легионеров осторожно открывает дверцу, проделанную в гигантских воротах, и напутствует: «Иди быстро. Эта стража скоро заканчивается, и нас сменят».

«Мир вам».

«Мы люди войны…»

«Мир, который даю Я, остается и во время войны, поскольку это мир души».

И Иисус ныряет в темноту арки, открывшейся в толще стены. Молча проходит перед незапертой комнатой стражников, из которой выбивается дрожащий свет масляной лампы, обычного светильника, подвешенного на крюк к низкому потолку, и позволяющего разглядеть тела воинов, полностью завернутых в свои плащи и спящих на циновках, брошенных на полу, а также оружие возле них.

2. Иисус наконец-то в городе… и я теряю Его из вида, пока наблюдаю, как двое из тех солдат возвращаются, убедившись, что Он удалился, прежде чем войти и разбудить спящих для того, чтобы смениться.

«Его уже не видно… Что Он хотел сказать этими словами? Хотелось бы мне знать», – произносит тот, что помоложе.

«Спросил бы Его. Он нас не презирает. Единственный еврей, который нас не презирает и не напрягает никоим образом», – отвечает ему другой, уже совсем возмужавший.

«Я не посмел. Я, крестьянин из Беневенто[6] 19, и вдруг говорю с Тем, кого называют богом?»

«Бог верхом на осле? Ха! ха! Если бы Он был пьян, как Бахус, может быть. Но Он не пьян. Думаю, Он не пьет даже медовухи. Не видишь, какой Он бледный и худой?»

«Однако евреи…»

«Они еще как пьют, хотя прикидываются, что нет! И опьяненные крепкими винами этой земли и своей сикерой[7], они увидели бога в обычном человеке. Верь мне. Боги – это все болтовня. На Олимпе пусто, и на земле их нет».

«Если тебя услышат!..»

«Ты еще настолько простодушен, чтобы не будучи кандидатом[8] не знать, что в богов не верит сам Цезарь, что не верят ни верховные жрецы, ни авгуры, ни гаруспики, ни арвальские[9] братья, ни весталки, никто?»

«Тогда зачем…»

«Зачем обряды? Затем что они нравятся народу и полезны священникам, а также служат Цезарю, заставляя повиноваться ему как земному богу, которого держат за руку олимпийцы. Но первые неверующие – это те, кого мы почитаем как служителей богов. Я последователь Пиррона[10]. Обошел весь мир. У меня было множество приключений. Мои волосы на висках побелели, а мысли стали зрелыми. В моем личном кодексе три суждения. Любить Рим, единственное божество и единственную достоверную реальность, вплоть до того, чтобы пожертвовать за него жизнью. Ни во что не верить, поскольку все, что нас окружает, это иллюзия, за исключением святого и бессмертного Отечества. Да и в самих себе мы должны сомневаться, поскольку неизвестно живем ли мы на самом деле. Чувств и разума недостаточно, чтобы иметь уверенность, что мы приблизились к пониманию Истины, а жизнь и смерть имеют одинаковую ценность, потому что мы не знаем, что такое жить и что такое умереть», – отвечает второй, выставляя напоказ свой философский скепсис старшего по положению…

Первый смотрит на него с сомнением. Потом говорит: «А я, наоборот, верю. И мне хотелось бы узнать… Узнать от этого Человека, который только что ушел. Он точно знает Истину. От Него исходит что-то необычное. Как будто какой-то свет, который проникает внутрь!»

«Помоги тебе Эскулап! Ты болен! Ты недавно поднялся в город из долины, а у тех, кто совершает такое путешествие и еще не акклиматизировался к этой местности, легко возникает лихорадка. Ты бредишь. Ступай. Нет лучше средства, чем теплое вино с пряностями, чтобы этот яд иорданской лихорадки вышел вместе с пóтом…», – и он толкает его по направлению к комнате стражи.

Однако первый освобождается со словами: «Я не болен. И не хочу теплого вина с пряностями. Я хочу подежурить здесь, за стенами (он кивает на внутреннюю сторону бастиона) и подождать этого Человека, назвавшего себя Иисусом».

«Если ожидание тебе не наскучит… А я пойду будить этих, чтобы смениться. Пока…»

И он шумно входит в комнату стражи, поднимая товарищей криком: «Час уже пробил. Живей, ленивые бездельники! Я устал!..». Он звучно зевает и чертыхается, так как они позволили костру угаснуть, и выпили все теплое вино, «столь необходимое, чтобы осушить палестинскую росу…»

А молодой легионер, прислонившись к стене, которой еле касается луна на западе, ждет, когда Иисус вернется своим путем. Звезды наблюдают за его ожиданием…

3. Тем временем, Иисус подошел к дому Лазаря, на Сионском холме, и постучал.

Ему открывает Левий: «Ты, Учитель? Хозяйки спят. Почему Ты не послал слугу, раз Тебе что-то понадобилось?»

«Ему бы не разрешили пройти».

«А, правда! Но как же прошел Ты?»

«Я Иисус из Назарета. И легионеры позволили Мне пройти. Но не распространяйся об этом, Левий».

«Не скажу… Они лучше, нежели многие из нас!»

«Проводи Меня туда, где спит Моя Мать, и не буди больше никого в доме».

«Как пожелаешь, Господин. Есть распоряжение Лазаря всем своим управляющим в доме повиноваться Тебе во всем без обсуждений и промедлений. Ранним утром слуга, много слуг, передали его по всем домам. Повиноваться и молчать. Сделаем. Ты вернул нам хозяина…»

Мужчина семенит впереди по широким, как галереи, коридорам роскошного Сионского дворца Лазаря, и светильник, что у него в руках, причудливо освещает обстановку и обои, украшающие эти длинные коридоры. Мужчина останавливается перед одной из закрытых дверей: «Она там».

«Пожалуйста, иди».

«А светильник? Не нужен? Я могу вернуться в темноте. Я хорошо знаю дом: я в нем родился».

«Оставь его. И не вынимай ключ из дверей. Я тотчас выйду».

«Придется найти меня. Я из предосторожности закрою. Но буду готов открыть дверь к Твоему приходу».

4. Иисус остается один. Легонько стучит, так тихо, что услышать это может лишь тот, кто совсем не спит.

Шум внутри комнаты, как от скамьи, которую отодвигают, легкий шелест шагов, и смиренный голос: «Кто стучит?»

«Я, Мама. Открой».

Дверь немедленно открывается. Свет луны, единственный свет, освещающий тихую комнату, бросает свои лучи на нетронутую постель. Скамья возле окна, распахнутого в непроглядность ночи.

«Еще не спишь? Поздно!»

«Молилась… Проходи, Сын Мой. Садись сюда, на Мое место», – Она показывает на скамью у окна.

«Мне нельзя задерживаться. Я пришел, чтобы пойти с Тобой к Элизе в Офел[11]. Анналия[12] умерла. Вы еще не знаете?»

«Нет. Никто… Когда, Иисус?»

«После Моего шествия[13]».

«После Твоего шествия. Значит, Ты оказался[14] для нее Ангелом-избавителем?! Эта земля была ей такой тюрьмой! Ей повезло! Хотела бы Я быть на ее месте! Умерла… естественно? Хочу сказать, не от несчастного случая?»

«Умерла от радости любви. Я узнал об этом, уже когда поднимался к Храму. Пойдем со Мной, Мама. Мы не боимся оскверниться[15], утешая мать, у которой на руках была дочь, умершая от сверхъестественной радости… Это Наша первая дева! Та, что пришла к Тебе в Назарет, чтобы найти Меня и попросить Меня об этой радости… Тихие далекие дни».

«Позавчера она пела как влюбленная птичка и, обнимая Меня, говорила: „Я счастлива!“, и жадно стремилась услышать все о Тебе. Как Бог Тебя создал. Как избрал Меня. И Мой первый трепет посвященной Девы… Теперь Я понимаю… 5. Я готова, Сын».

Мария, говоря это, пришпиливает косы, которые до того свисали Ей на плечи и делали Ее столь похожей на девочку, и надевает покрывало и плащ.

Они выходят, стараясь как можно меньше шуметь.

Левий уже у главного входа. Объясняет: «Я предпочел… Из-за моей жены… Женщины любопытны. Она задала бы мне сотню вопросов. А так она не знает…». Открывает, готовится запирать.

Иисус говорит: «Я приду в эту же самую стражу и приведу Мать».

«Я дежурю тут рядом. Не переживай».

«Мир тебе».

Они идут по безмолвным пустынным улицам, которые медленно покидает луна, продолжая оставаться лишь на крышах высоких домов Сионского холма. Несколько светлее в пригороде Офел, где домики поскромнее и пониже.

6. Вот дом Анналии. Запертый. Темный. Молчаливый. На двух ступеньках дома еще лежат увядшие цветы. Возможно, их выронила девушка перед тем, как умереть, или они упали с ее погребального ложа…

Иисус стучится в дверь. Стучится опять…

Звук открывающейся наверху оконной рамы. И обессиленный голос: «Кто стучит?»

«Мария и Иисус из Назарета», – отвечает Мария.

«О! Я иду!»

Краткое ожидание, и потом шум отодвигаемых засовов. Дверь открывается, показывая убитое горем лицо Элизы, которая с трудом держится за дверной косяк. И когда Мария, войдя, раскрывает ей объятья, та падает Ей на грудь с хриплыми рыданиями женщины, которая столько плакала, что у нее не осталось голоса, чтобы плакать еще. Иисус закрывает дверь и терпеливо ждет, когда Его Мать успокоит эти рыдания.

Около входной двери есть комната. Они входят туда, Иисус приносит светильник, оставленный Элизой на полу у входа перед тем, как отворить дверь. Слезы матери, кажется, бесконечны. Она перемежает слова в адрес Марии с хриплыми рыданиями. Мать обращается к Матери. Иисус стоит около перегородки и молчит…

7. Элиза не может объяснить себе причины этой смерти, так странно приключившейся… И в своем страдании возлагает вину на Самуила, расторгшего помолвку: «Он разбил ей сердце, этот ненавистный! Она не говорила. Но, конечно, страдала Бог знает сколько! А когда она закричала от радости, ее сердце не выдержало. Пусть он будет проклят навеки».

«Нет, милая. Нет. Не проклинай. Это не так. Бог так полюбил ее, что захотел дать ей покой. Но даже если бы она умерла из-за Самуила – это не так, но допустим это на мгновение, – подумай, какая радостная была у нее кончина, и согласись, что коварный поступок привел ее к счастливому итогу».

«У меня ее больше нет! Она умерла! Она умерла! Ты не знаешь, что такое потерять дочь! Я дважды испытала эту скорбь. Потому что я уже оплакивала смерть, когда Твой Сын исцелил ее. Но теперь… Но теперь… Он не пришел! Не сжалился… Я потеряла ее! Потеряла! Мое дитя уже в могиле! Ты знаешь, каково видеть, что твой ребенок при смерти? Понимать, что он умрет? Увидеть его смерть, когда кажется, что он выздоровел и окреп? Не знаешь. Не можешь ничего сказать… Она была прекрасна как роза, распустившаяся в лучах первого солнца, когда украшалась этим утром. Она захотела нарядиться в ту одежду, которую я приготовила ей на свадьбу. Захотела даже увенчаться, как невеста. Потом решила расплести уже готовый венок и оборвать цветы, чтобы бросать их Твоему Сыну, и пела! Пела! Ее голос наполнял дом. Она была прелестна как весна. От радости ее глаза заблестели как звезды, и губы стали багряные, как мякоть граната, над белизной зубов, а ее розовые свежие щеки – как молодые розы, украшенные росой. И вдруг она стала белой, как едва приоткрывшаяся лилия. И склонилась мне на грудь, как надломленный стебель… Хоть бы еще одно слово! Еще один вздох! Еще румянец. Еще взгляд. Безмятежная, красивая, как ангел Божий, но неживая. 8. Тебе, радующейся триумфу Своего Сына, который здоров и крепок, не понять, какова моя скорбь! Почему Он не вернулся назад? Чем она вызвала Его недовольство, и я вместе с ней, что Он не внял моей просьбе?»

«Элиза! Элиза! Не говори… Скорбь сделала тебя слепой и глухой… Элиза, ты не знаешь о Моих страданиях. И не знаешь, в какое глубокое море они превратятся. Ты видела, как она безмятежно и красиво отошла в покой. В твоих объятиях. Я… Я больше тридцати лет смотрю на Свое Дитя и, помимо гладкого и опрятного тела, которое Я рассматриваю и ласкаю, Я вижу раны Человека скорбей[16] 29, в которого превращается Мое Создание. Знаешь ли ты, говоря, что Мне неизвестно, что значит дважды увидеть ребенка при смерти и единожды – перешедшим ее рубеж, пребывая в покое, знаешь ли, что такое для матери видеть эту картину в течение стольких лет? Мой Сын! Вот Он. Уже одет в красное, как будто вышел из кровавой купели. И вскоре, спустя малое время, пока еще лицо твоей дочери не потемнеет в могиле, Я увижу Его, одетого в пурпур Своей невинной Крови. Той Крови, что дала Ему Я. И если ты так близко к сердцу приняла свою дочь, знаешь, какова будет Моя скорбь видеть Своего Сына умирающим, как преступник, на дереве? Посмотри на Него, Спасителя всех! По духу и по плоти. Потому что тела спасенных Им будут нетленными и блаженными в Его Царстве. И взгляни на Меня! Взгляни на эту Мать, которая непрестанно сопутствует и ведет – о! Я бы не удержала Его ни от единого шага! – Своего Сына на Жертвоприношение! Я в состоянии понять тебя, бедная мама. Но пойми и ты Мою боль! Не питай отвращения к Моему Сыну. Анналия не перенесла бы агонии своего Господа. И ее Господь в час ликования сделал ее счастливой».

9. Элиза, ввиду такого откровения, даже прекратила плакать. Она пристально смотрит на Марию, на Ее бледное лицо мученицы, омытое тихими слезами, на Иисуса, который глядит с состраданием… и со стоном опускается к ногам Христа: «Но для меня она умерла! Умерла, Господин! Как лилия, сорванная лилия. Поэты о Тебе говорят[17], что Ты из тех, кто наслаждается среди лилий! О! Действительно, Ты, рожденный от Марии-лилии, часто наклоняешься над цветущими клумбами и превращаешь пурпурные розы в белые лилии, и срываешь их, удаляя их от мира. Зачем? Зачем, Господин? Разве не справедливо, когда мать наслаждается розой, выращенной ею? Зачем обращать ее багрянец в холодную белизну мертвой лилии?»

«Лилии! Они станут символом тех, кто полюбит Меня так, как Моя Мать возлюбила Бога. Белая клумба божественного Царя».

«Однако мы, матери, будем рыдать. Мы, матери, имеем право на своих детей. Зачем лишать их жизни?»

«Я имею в виду не это, женщина. Они останутся дочерями, но посвященными Царю, как девы во дворцах Соломона. Вспомни Песнь[18]… И будут невестами, возлюбленными, на земле и на Небе».

«Но мое дитя умерло! Умерло!» – и мучительные рыдания возобновляются.

«Я есть Воскресение и Жизнь. Тот, кто верит в Меня, даже если умирает, оживет и – поистине говорю тебе – больше никогда не умрет. Твоя дочь жива. Жива навсегда, потому что уверовала в Жизнь. Моя Смерть станет для нее полнотой Жизни. Она узнала радость жизни во Мне прежде, нежели познать несчастье видеть Меня вырванным из жизни. Твоя скорбь сделала тебя слепой и глухой. Правильно говорит Моя Мать. Но скоро ты повторишь то, что этим утром Я передал сказать тебе: „На самом деле ее смерть была милостью Божией“. Поверь, женщина. Ужас ожидает это место. И настанет день, когда матери, пораженные таким же горем, как ты, скажут: „Хвала Всевышнему, что уберег наших детей от этих дней“. А матери, избежавшие потери, возопят к Небесам: „Почему, о Боже, Ты не убил наших детей прежде этого часа?“. Поверь, женщина. Верь Моим словам. Не воздвигай между собой и Анналией той преграды, которая действительно разделяет, несогласия в вере. Видишь? Я мог и не прийти. Ты знаешь, как Меня ненавидят. Пусть тебя не обманывает торжество на час!.. Каждый закоулок может оказаться для Меня засадой. И все-таки Я пришел один, ночью, чтобы поддержать тебя и сказать тебе эти слова. Я соболезную материнскому горю. Но ради мира твоей души Я пришел сказать эти слова. Мир тебе! Мир!»

«Дай мне его, Господин! Я не могу. Невозможно успокоить меня в моей скорби. Но Ты, который возвращаешь жизнь мертвым и здоровье умирающим, дай этот мир сердцу страдающей матери».

«Да будет так, женщина. Мир тебе». Он возлагает на нее руки, благословляя ее и беззвучно молясь о ней. Мария, в свою очередь, тоже встала на колени рядом с Элизой, обняв ее рукой.

10. «До свидания, Элиза. Я возвращаюсь…»

«Мы уже не увидимся, Господин? Я не выйду из дома в течение многих дней, а Ты отправишься к себе после пасхальных праздников. Ты… в каком-то смысле часть моей дочери… поскольку Анналия… поскольку Анналия жила Тобой и ради Тебя». У нее текут слезы. Она спокойнее, но сколько слез!

Иисус бросает на нее взгляд… Гладит ее поседевшую голову и говорит ей: «Мы еще увидимся».

«Когда?»

«Через восемь ночей после этой».

«И Ты меня еще утешишь? Благословишь меня, чтобы дать мне сил?»

«Моя душа благословит тебя всей полнотой Моей любви к тем, кто любит Меня. Пойдем, Мать Моя».

«Сын Мой, если бы Ты позволил, Я бы хотела еще остаться с этой матерью. Ее скорбь, подобно большой волне, возвратится, после того, как удалится Тот, кто дает мир… Я вернусь ранним утром. Я не боюсь ходить одна. Ты знаешь. И знаешь, что Я пройду через целое полчище врагов, только бы утвердить Своего ближнего в Боге».

«Да будет, как Ты хочешь. Я пойду. Господь с вами».

Он бесшумно выходит, закрывая за собой дверь в комнату и входную дверь.

11. Идет обратно по направлению к стенам, к Ефремовым или к Мусорным (или Навозным) воротам, так как я неоднократно слышала, что эти двое соседних ворот обозначались этими тремя названиями. Возможно, потому что одни выходят на нижнюю Иерихонскую дорогу, которая ведет в Эфраим, а другие соседствуют с долиной Генном[19], куда приходят сжигать городские отходы; и они так похожи, что я их путаю.

Небо едва бледнеет с восточного края, хотя оно все еще усеяно звездами. Улицы окутаны полумраком, не столь тяжелым, как ночная тьма, смешанная с лунной белизной. Но у римского воина хорошее зрение, и когда он видит Иисуса, приближающегося к воротам, он выходит Ему навстречу.

«Доброго здоровья. Я Тебя жду…», – он медлит в нерешительности.

«Говори смело. Чего ты хотел от Меня?»

«Узнать. Ты сказал: „Мир, который Я даю, остается и во время войны, поскольку это мир души“. Я хотел бы узнать, что это за мир, и что такое душа. Как может человек, находящийся на войне, пребывать в мире? Когда открывается храм Януса[20], храм Мира закрывается. Эти две вещи не могут быть вместе на свете». Он говорит, облокотившись на зеленоватую изгородь какого-то огорода, сырого, угрюмого и темного, расположенного на узкой улочке, что словно тропинка среди полей, вьется среди бедных домов. За исключением легкого отблеска, принадлежащего полированному шлему, двое говорящих ничем себя не выдают. Их лица и тела совершенно поглощены тенями.

Голос Иисуса звучит ясно и светло из-за радости, что Он может бросить семя света в душу язычника: «В этом мире, действительно, невозможно быть вместе войне и покою. Одно исключает другое. Но внутри военного человека может быть мир, даже если ему приказано сражаться на войне. В нем может быть Мой мир. Потому что Мой мир приходит с Небес, и ему не страшны грохот войны и жестокость кровопролития. Он, будучи божественным, наполняет то божественное, что есть в человеке и что зовется душой».

«Божественное? Во мне? Божествен Цезарь. А я крестьянский сын. Сейчас я легионер без каких-либо чинов. Если буду доблестным, может быть, смогу стать центурионом. Но божественным – нет».

«В тебе есть божественная часть. Это душа. Она от Бога. От истинного Бога. Поскольку она божественна, настоящая жемчужина в человеке, она питается и живет божественными вещами: верой, согласием, истиной. Война не в силах ее потревожить. Гонение не может ей повредить. Смерть не может убить. Только зло, совершение дурных поступков, ранит и убивает ее, а также лишает ее мира, который даю Я. Потому что зло отделяет человека от Бога».

12. «А что такое зло?»

«Быть в невежестве и поклоняться идолам, в то время как нам ниспослана благость истинного Бога для познания того, чтó есть истинный Бог. Не любить отца, мать, братьев и ближних. Воровать, убивать, быть мятежниками, иметь похоти, быть лицемерными. Это есть зло».

«А! Тогда я не смогу иметь Твой мир! Я солдат, и мне предписано убивать. Получается, для нас нет спасения?!»

«Будь справедлив на войне, как и во время мира. Исполняй свои обязанности без жестокости и без алчности. Во время сражений и завоеваний думай, что враг подобен тебе, и что в каждом городе есть матери и дети, такие же, как твоя мать и твои сестры, и будь доблестным, не становясь безобразным. Не отступай от справедливости и спокойствия, и Мой мир останется в тебе».

«А потом?»

«Потом? Что ты имеешь в виду?»

«После смерти? Что случится с добром, которое я сотворил, и с душой, о которой Ты говоришь, что она не умирает, если не делает зла?»

«Она будет жить. Жить, украшенная содеянным добром, в радостном покое, несравнимом с тем, каким она наслаждалась на земле».

«В таком случае, в Палестине лишь один творил добро! Ясно».

«Кто?»

«Лазарь из Вифании. Его душа не умерла!»

«Он действительно праведник. Тем не менее, многие подобны ему и умирают, не воскресая, но душа их живет в истинном Боге. Потому что у души есть иное жилище, в Царстве Божием. И кто верит в Меня, войдет в это Царство».

«Даже я, римлянин?»

«Даже ты, если поверишь в Истину».

«Что такое Истина?»

«Я есть Истина и Путь, ведущий к Истине. Я есть Жизнь, и Я даю Жизнь, поскольку кто принимает Истину – принимает Жизнь».

13. Молодой солдат думает… молчит… Потом поднимает лицо. Лицо совсем еще юноши, с чистой, ясной улыбкой. И говорит: «Я постараюсь запомнить это и узнать еще больше. Мне это по душе…»

«Как тебя зовут?»

«Виталий[21]. Из Беневенто. Из сельской местности».

«Я запомню твое имя. Сделай свой дух действительно жизнеспособным[22], питая его Истиной. Прощай. Отворяют ворота. Я выхожу из города».

«Будь здрав!»

Иисус проворно устремляется к воротам и спешит по дороге, ведущей к Кедрону и Гефсимании, а оттуда к лагерю галилеян.

14. Среди олив на холме Он натыкается на Иуду Искариота, который тоже резво поднимается в гору по направлению к пробуждающемуся лагерю. Увидев перед собой Иисуса, Иуда вздрагивает почти в ужасе. Иисус внимательно глядит на него, ничего не говоря.

«Я ходил относить еду прокаженным. Но… я нашел двоих у Геннома и пятерых у Силоама[23]. Остальные исцелились. Они еще там, но исцелились настолько, что просили меня известить священников[24]. Я спускался туда на рассвете, чтобы потом быть свободным. Это событие наделает шума. Такое большое количество исцелившихся прокаженных после того, как Ты благословил их в присутствии многих!»

Иисус не отвечает, позволяя ему высказаться… Не говорит: «Ты хорошо поступил», ни чего-либо иного, относящегося к действиям Иуды или к этому чуду, но внезапно остановившись и пристально глядя на апостола, спрашивает его: «Ну как? К чему привело обладание свободой и деньгами?»

«Что Ты имеешь в виду?»

«Вот что: Я спрашиваю, святее ли ты стал с тех пор, как Я вернул тебе свободу и деньги? Ты Меня понимаешь… Ах! Иуда! Запомни! Запомни навсегда: ты был тем, кого Я любил больше всех остальных, получая от тебя любви меньше, чем от кого бы то ни было. Более того, получая лютую ненависть, поскольку ненависть того, с кем Я обращаюсь как с другом, страшнее ненависти самого жестокого из фарисеев. И запомни еще вот что: даже сейчас Я не отвечаю тебе ненавистью, но как подобает Сыну Человеческому[25], прощаю тебя. Теперь иди. Нам с тобой больше не о чем разговаривать. Все уже свершилось…»

Иуда хотел было что-то сказать, но Иисус повелительным жестом побуждает его идти вперед… И Иуда, обреченно опустив голову, идет первым…

15. На границе галилейского лагеря уже собрались одиннадцать апостолов и двое слуг Лазаря.

«Где Ты был, Наставник? А ты, Иуда? Вы были вместе?»

Иисус предупреждает ответ Иуды: «Мне надо было кое-что сказать нескольким душам. Иуда ходил к прокаженным… Но они, кроме семи, все исцелились».

«О! Почему Ты ушел? Я тоже хотел пойти!» – реагирует на это Зелот.

«Чтобы сейчас иметь возможность вернуться к нашим делам. Пойдемте. Мы войдем в город через Конские ворота. Поспешим», – снова вступает Иисус.

16. Он первым отправляется в дорогу, проходя через оливковые рощи, ведущие из лагеря, расположенного почти на пол-пути между Вифанией и Иерусалимом, в сторону другого мостика, что переброшен через Кедрон вблизи Конских ворот.

Возле деревенских домов, усеявших склоны, и почти у самой воды, над ручьем свешивается косматое фиговое дерево. Иисус направляется к нему и ищет, нет ли среди густой и обильной листвы каких-нибудь цветов, указывающих на созревшие плоды[26]. Но на смоковнице оказываются только многочисленные бесполезные листья, и ни одного плода на ветвях.

«Ты как многие души в Израиле. В тебе нет ни сладости, ни жалости для Сына Человеческого. Пусть же у тебя никогда не будет плодов, и никто в будущем не попробует их от тебя», – говорит Иисус.

Апостолы переглядываются. Гнев Иисуса на бесплодное растение, возможно дикое, изумляет их. Однако они ничего не говорят. Только позже, перейдя через Кедрон, Петр спрашивает Его: «Ты где-нибудь поел?»

«Нет».

«О! Тогда Ты голоден! Вон там пастух и несколько пасущихся коз. Пойду, попрошу для Тебя молока. Я быстро», – и он, широко шагая, уходит, а потом осторожно возвращается с ветхой миской, полной молока.

Иисус пьет и с благодарностью протягивает эту чашу пастушку, подошедшему вместе с Петром…

17. Они входят в город и поднимаются к Храму. Поклонившись Господу, Иисус возвращается во внутренний двор, где учителя Закона проводят свои уроки.

Толпа теснится вокруг Него, и какая-то мать, прибывшая из Цитиума[27], протягивает ребенка, которого, как я думаю, болезнь сделала незрячим. Его глаза белые, как будто у него на зрачках обширная катаракта или бельмо. Иисус исцеляет его, слегка касаясь глазниц Своими пальцами. И тотчас начинает говорить:

«Некий человек купил участок земли и засадил его виноградником, соорудил дом для поселенцев, башню для надсмотрщиков, подвалы и места для выжимания винограда, и сдал внаем поселенцам, которым доверял. Потом же далеко уехал. Когда винограднику пришло время приносить плоды, так как лоза его разрослась и стала плодоносной, хозяин виноградника послал своих слуг к поселенцам, чтобы получить прибыль от собранного урожая. Но поселенцы обступили тех слуг и одних поколотили палками, других побили тяжелыми камнями, нанеся им увечья, третьих и вовсе убили. Те, кто сумели вернуться к хозяину живыми, рассказали о том, что с ними произошло. Хозяин позаботился о них и утешил, и послал других слуг, еще более многочисленных. И поселенцы поступают с ними так же, как поступили с первыми. Тогда хозяин виноградника говорит: „Пошлю к ним свое чадо. К моему наследнику они, наверняка, будут почтительны“. Но поселенцы эти, увидев, что он пришел, и узнав, что это наследник, сговариваются между собой: „Пойдемте, соберемся, чтобы нас было больше. Вытащим его за ограду, куда-нибудь подальше, и убьем. А его наследство достанется нам“. И приняв его с лицемерными почестями, окружили его, как бы желая поприветствовать, а потом, после целований, связали, нанесли ему сильные побои, повели его со множеством издевательств на место казни и убили. Теперь скажите Мне. Тот отец и хозяин, который однажды заметит, что его сын и наследник никак не возвращается, и догадается, что слуги-поселенцы, которым он дал эту плодородную землю, чтобы они возделывали ее от его имени, справедливо пользуясь ею и справедливо воздавая своему господину, оказались убийцами его сына, что сделает он?»

И сапфировые глаза Иисуса мечут стрелы, словно воспламенившись от солнца, в собравшихся, особенно в самых влиятельных иудеев, фарисеев и книжников, разбросанных группами среди толпы. Никто не отвечает.

«Говорите, что же вы? Хотя бы вы, учителя Израиля. Скажите праведное слово, чтобы наставить народ в праведности. Мои слова, по вашему мнению, не достаточно хороши. Так говорите же вы, дабы народ не впал в заблуждение».

Книжники вынуждены отвечать: «Он накажет злодеев, подвергнув их жестокой казни, и отдаст виноградник другим поселенцам, чтобы те честно его обрабатывали, и приносили ему плоды земли, полученной в пользование».

«Вы хорошо ответили. В Писании сказано так: „Камень, который забраковали строители, стал краеугольным камнем. Это дело, содеянное Господом, и глаза наши дивятся ему“[28]. Раз уж так написано, и вы это знаете, и справедливо судите, что те поселенцы и убийцы сына, наследника хозяина виноградника, будут жестоко наказаны, а сам он будет отдан другим арендаторам, которые будут честно его обрабатывать, вот, поэтому Я говорю вам: „Царство Божие отнимут у вас и дадут народу, приносящему плоды. И кто споткнется об этот камень, будет сокрушен[29], а на кого упадет этот камень, тот будет раздавлен“».

18. Старшие священники, фарисеи и книжники, поистине… героическими усилиями стараются не реагировать. Чего только ни сделаешь, чтобы достичь цели! В других случаях они, по меньшей мере, сопротивлялись, а сегодня, когда Господь Иисус открыто говорит им, что они лишатся своей власти, они не срываются на оскорбления, не делают неистовых жестов, не угрожают, представляясь терпеливыми овечками, но под маской кротости скрывая неисправимые волчьи сердца.

Они ограничиваются тем, что приближаются к Нему, в то время как Он снова начал ходить туда-сюда, выслушивая то одних, то других паломников, собравшихся на широком дворе, большинство из которых спрашивает у Него совета в духовных или семейных и общественных вопросах. Они ждут возможности что-нибудь сказать, услышав Его ответ некоему мужчине на запутанный вопрос о наследстве, вызвавшем разделения и обиды среди нескольких наследников из-за сына их отца и домработницы, которого отец усыновил. Законные сыновья не хотят, ни чтобы тот оставался с ними, ни чтобы он был им сонаследником в разделе дома и земельных участков, не желая иметь ничего общего с незаконнорожденным. Но они не знают, как поступить, поскольку отец перед смертью заставил их поклясться, что так же, как он всегда в равной мере наделял хлебом и законных сыновей, и приемного, так и они должны в равной мере делить с ним наследство.

Иисус отвечает тому, кто спрашивал Его от имени трех других своих братьев: «Пожертвуйте каждый часть земли и продайте ее таким образом, чтобы вырученная сумма составила пятую часть всего состояния, и отдайте ее незаконнорожденному, сказав: „Вот твоя часть. У тебя ничего не отняли, и воля нашего отца не нарушена. Ступай и Бог с тобой“. И дайте с избытком, даже больше точной цены его доли. Сделайте это при верных свидетелях, и никто – на этом свете и на том свете – не скажет ни слова упрека или осуждения. И будет мир между вами и в вас самих, и не будет угрызений совести, что не послушались отца, и не останется среди вас того, кто, будучи по сути невиновен, вызвал больше смятения, чем если бы он был затесавшимся среди вас разбойником».

Мужчина не унимается: «Этот незаконнорожденный в самом деле отнял покой у нашей семьи и здоровье у нашей матери, которая умерла от расстройства, и это не его место».

«Виноват не он. А тот, кто его породил. Он не просил о появлении на свет для того, чтобы носить клеймо незаконнорожденного. Желание вашего отца – вот что породило его, а с ним – его и ваши печали. Поэтому будьте справедливы по отношению к невиновному, который и так уже сурово расплачивается не за свои грехи. Но и душу вашего отца не предавайте анафеме. Бог судил его. И молнии ваших проклятий не нужны. Почитайте отца, всегда, даже если он виноват, не ради него самого, но потому что он представлял на земле вашего Бога, сотворив вас по заповеди Божьей и являясь правителем вашего дома. Родители – ближайшие после Бога. Вспомни Десятословие[30]. И не согрешай. Иди с миром».

19. Тогда священники и книжники приближаются к Нему, чтобы спросить: «Мы слышали Тебя. Ты рассудил справедливо. Более мудрого совета не дал бы и Соломон. Но все-таки скажи нам, Ты, творящий необычайные вещи и изрекающий суждения, доступные лишь умудренному правителю, по какому праву Ты это делаешь? Откуда у Тебя эта власть?»

Иисус смотрит на них пристально. В Нем нет ни враждебности, ни презрительности, а только достоинство. Он говорит: «У Меня к вам тоже есть один вопрос, и если вы Мне ответите, Я скажу вам, по какому праву Я, человек бедный и не имеющий должностных полномочий – ибо именно это вы имеете в виду – творю эти дела. Скажите: откуда было крещение Иоанна[31]? Божье оно было или человеческое? Ответьте Мне. По какому праву Иоанн совершал его как обряд очищения, приготовляя вас к пришествию Мессии, если он был еще более бедным и неученым, нежели Я, и без каких-либо должностей, так как с самого детства жил в пустыне?»

Книжники и священники начинают совещаться между собой. Толпа вокруг сжимается, вытаращив глаза и навострив уши, готовая к протесту или к рукоплесканию, смотря по тому, дискредитируют ли книжники Крестителя и обидят Наставника, или же будут побеждены этим вопросом божественно мудрого Рабби из Назарета. Поражает абсолютное безмолвие этой толпы в ожидании ответа. Оно настолько глубокое, что слышны вздохи и шептания священников и книжников, которые разговаривают почти без голоса, поглядывая на людей, чувства которых, как они догадываются, готовы вырваться наружу.

Наконец, они решаются ответить. Поворачиваются ко Хри-сту, Который прислонившись к колонне и скрестив руки на груди, испытующе смотрит на них, не выпуская их из поля зрения, и говорят: «Учитель, мы не знаем, ни какой властью Иоанн совершал это, ни откуда было его крещение. Никто не подумал спросить об этом Крестителя, пока он был жив, а сам он этого никогда не говорил».

«И Я также не скажу вам, по какому праву творю такие дела», – Он поворачивается к ним спиной, подзывая к себе Двенадцать[32], и протискиваясь сквозь торжествующую толпу, выходит из Храма.

20. Когда они уже оказываются за пределами Овечьих ворот, так как они вышли с той стороны, Варфоломей